Страница:
Совсем еще недавно корабли, построенные в Ньюпорте руками его жителей, бороздили моря, достигали берегов Гвинеи, чтобы принять на борт рабов, затем брали курс к островам Карибского моря, где «черное дерево» менялось на сахар и патоку, в свою очередь, сахар и патока доставлялись в Ньюпорт, где превращались в ром… который снова отвозили в Африку для продажи многочисленным негритянским царькам, поставщикам невольничьих кораблей. Хотя жители города и принадлежали большей частью к суровой секте анабаптистов, подобная коммерция оказалась столь прибыльной, что губернатор увеличил на три доллара налог с каждого раба, благодаря чему мог бы замостить весь город Ньюпорт. Однако война положила этому конец. Ньюпорт, сначала захваченный англичанами, был отбит у них и снова перешел к инсургентам, которые сделали его базой французских союзников.
В качестве базы Ньюпорт был, пожалуй, не слишком надежен, поскольку жители его все еще разделялись на два лагеря. Богатые торговцы, принадлежащие к партии тори, оставались слепо преданными английской родине-матери, а другие — партия вигов: инсургенты, крестьяне и образованные люди — мечтали о том, чтобы перестать быть подданными английской короны и стать просто американцами. У всех вигов имелась тщательно переписанная копия потрясшей всех Декларации независимости Томаса Джефферсона, принятой и подписанной первым Конгрессом в 1776 году.
Однако, поскольку оба лагеря не слишком хорошо знали, как повернутся дела, их сторонники воздерживались от излишне откровенного проявления своих убеждений.
Рошамбо и его секретарь обратили на это внимание 10 июля, когда они сошли на берег с офицерами штаба. Жилю навсегда запомнилось странное чувство, охватившее его в тот момент, когда «Амазонка», фрегат г-на де Лаперуза, на который генерал перешел перед заходом в порт, приблизилась к длинному свайному молу, обросшему водорослями. Небо было лилового цвета, и казалось, что только белые дома в городе сохраняли последний отблеск солнца. На тонкой колокольне Тринити-Черч, баптистской церкви, меланхолично звонил колокол, но это был единственный звук, который можно было услышать, так как, несмотря на такое событие, как высадка французских войск, никто не пошел в порт, даже на улицах не было ни души.
Не появился не только губернатор, но и никто из официальных лиц, все двери были заперты, словно к городу приближался враг, а сквозь маленькие стекла опускных окон можно было изредка увидеть бледное испуганное лицо, поймать опасливый взгляд. Было так тихо, что Жилю казалось, будто он слышит, как шепчутся люди в домах. Атмосфера была столь гнетущей, что проняло даже флегматичного Ферсена, стоявшего на пустынной набережной среди группы офицеров.
— Какой «дружеский» прием нам оказан! — воскликнул он при виде мрачного лица своего генерала. — Они воображают, что мы два с лишним месяца болтались в море только для того, чтобы увидеть их запертые двери! Давайте вернемся на корабль и пристанем в каком-нибудь более гостеприимном месте…
— Что нам делать, сударь, решать буду я! — прервал его спокойный голос Рошамбо. — У меня есть приказ стать лагерем здесь, и я это сделаю. К тому же вы напрасно жалуетесь на этих людей: они все же прислали нам лоцманов, чтобы войти в залив. Дадим же им время привыкнуть к нам…
— Вы слишком снисходительны! — вмешался г-н де Шарлю, подполковник Сентонжского полка. — Но вам все же нужно возвратиться на корабль: командующему французским экспедиционным корпусом невозможно жить в палатке на городской площади.
— С вашего позволения, сударь, — осмелился вставить слово Жиль, которому возвращение на корабль казалось похожим на дезертирство, — я вижу вон там вывеску, значит, там, наверное, гостиница.
Ответом ему был хор неодобрительных возгласов, но Жиля это ничуть не смутило.
— Если хочешь познакомиться с местными жителями, то лучшего места, чем гостиница, не найти…
— В этом есть резон, — согласился Рошамбо, улыбаясь. — Гостиница так гостиница! Показывайте нам дорогу, мой друг…
И вот, таким образом, первая ночь, которую командующий и офицеры его штаба провели на американской земле, прошла наидемократически, а именно — в гостинице Флинта на Пойнт-стрит.
Это была бессонная ночь для нотаблей Ньюпорта, они провели ее в раздумьях, а наутро все встало на свои места. Виги решили, что, наверно, следует выказать некоторое уважение людям столь благородной наружности, приплывшим издалека. Что же до тори, так крепко любящих Его Величество короля Георга III, то они пришли к мысли, что благоразумие подсказывает им создать хотя бы видимость уважительного отношения к французам.
Итак, на следующее утро у дверей гостиницы появилась разряженная в пух и прах делегация с губернатором Уонтоном во главе, которая пришла к Рошамбо, чтобы несколько смущенно поздравить его с прибытием. Правда, пришлось преодолеть заставы бдительных часовых и неприступного секретаря, встретившего их весьма недружелюбно, но затем граф принял делегацию с благосклонностью, их удивившею. Губернатор пустился в объяснения, затем рассыпался в поздравлениях, искренность которых усиливалась еще и тем, что французский генерал дал понять, что за его экспедиционным корпусом вскоре последует другой, формирующийся в Бресте, было произнесено несколько речей, и когда прибыл адмирал и капитаны кораблей, пожелавшие узнать, как идут дела, то они увидели, что все весьма довольны друг другом. В ознаменование этого было выпито немало лучшего рому, какой только нашелся в городе, везде, даже на колокольне, развесили лампионы, и в довершение всего устроили грандиозный фейерверк и праздновали почти всю ночь. Короче, все остались довольны друг другом.
К 25 июля все были размещены и воцарился строгий порядок, поддерживаемый железной рукой генерала. В левой части лагеря расположились четыре полка, артиллерия стояла справа, а кавалерию Лозена выдвинули вперед. Главный штаб был помещен в самом городе. Заболевших цингой и другими болезнями, которых было уже примерно с тысячу, что объяснялось длительностью нахождения в плавании, после снятия с кораблей поместили частью в госпитале Ньюпорта, частью в большом доме на острове Конаникут.
Приступили также и к восстановлению фортификационных сооружений, разрушенных англичанами. Все работы велись в порядке, тем более замечательном, что он был весьма непривычен, но приказы по экспедиционному корпусу обещали самые строгие наказания за грабежи, кражи и за малейшее насилие по отношению к жителям острова.
Военные действия все не начинались, так что других занятий, кроме обычного несения службы, не было, ибо никаких сообщений от высшего американского командования не поступало. Если Рошамбо и рассчитывал сразу по прибытии в Америку вступить в сражение, то он глубоко заблуждался. Известно было лишь, что Лафайет благополучно прибыл несколькими неделями ранее.
Зато появились англичане… Две недели спустя после прибытия французов в Ньюпорт мощная английская эскадра адмирала Грейвса встала у входа в Наррагансетскую бухту. Рошамбо стоило большого труда помешать взбешенному де Тернею напасть на англичан, чтобы прорвать блокаду: французские силы были втрое меньше английских.
— Прорваться? А куда затем плыть? — спросил он адмирала. — Мы даже не знаем, чего они от нас хотят. К тому же не забывайте, ведь Сартин требует, чтобы вы не покидали нас ни при каких обстоятельствах.
Адмиралу пришлось сдерживать свое нетерпение и внять доводам, приведенным Рошамбо. Поскольку англичане, похоже, не собирались атаковать столь хорошо защищенные позиции французов, ситуация могла еще долго оставаться без изменений. Обе эскадры враждебно наблюдали друг за другом, это подогревало ярость молодых офицеров и солдат, не понимавших, что же на самом деле происходит. Видеть врага и не напасть на него — что могло быть глупее!
Жиль придерживался того же мнения, что Ноайль, Ферсен, Рошамбо-младший, Диллон, Дама и другие молодые офицеры, открыто говорившие, что не понимают, зачем они находятся здесь. Во время всего долгого плавания он все свободное время отдавал совершенствованию в искусстве владения шпагой и саблей, беря уроки у мастера фехтования Сентонжского полка. Постоянные упражнения настолько развили его талант, что он горел желанием проявить его, но, с тех пор как Жиль сошел на берег, ему приходилось ограничиваться ежедневными поединками с Акселем Ферсеном, чтобы не растерять полученные навыки.
В свойственной ему сдержанной манере швед дарил Жиля своей дружбой. Увидев, что Жиль стесняется того, что он едва ли не единственный штатский среди таких славных воинов, Ферсен добился у Рошамбо разрешения включить юношу в списки Королевского Депонского полка, чтобы Жиль смог носить военную форму. Жиль чуть было не расплакался от радости, когда впервые облачился в синий с желтым мундир, хотя это и была форма иностранного полка, потому что с этого момента он из жалкого писаришки становился полноправным членом огромной семьи, какой была армия в походе — так далеко от своих обычных квартир. Благодаря этому превращению, он сильно вырос в глазах своего нового друга — Тима Токера…
Тим был одним из двоих таинственных американцев, которых «Герцог Бургундский» принял на борт в Бресте. В действительности вся их таинственность заключалась в том, что им было поручено доставить по назначению личные письма Бенджамина Франклина и Сайласа Дина, адресованные их семьям. Юному Токеру, сыну пастора из Стиллборо на Потакет-Ривер, были особо доверены письма толстяка-агента Объединенных колоний , который был родом из Коннектикута, то есть почти земляк. Тим вовсе не походил на тайного агента. Это был простой парень, умеренно богобоязненный, любопытный, как кошка, да и походка его была бесшумной и грациозной, как у кошки. Человек он был молчаливый, так как обыкновенно произносил не более десяти слов за час. Только если речь заходила об охоте или о рыбной ловле, то Тим мог болтать, как пьяный попугай.
Как раз для того-то, чтобы увидеть, как охотятся в далеких от Америки заокеанских странах, он и приехал к Сайласу Дину под предлогом доставки тому срочных писем с инструкциями Конгресса. Тим, однако, быстро раскаялся в своем любопытстве, поскольку способы, применяемые при охоте на оленя, лося, медведя или беркута в бескрайних лесах Нового Света, отличались от изысков охотничьего искусства французов или англичан, как ночь ото дня.
— Все эти скачки на нескольких десятках кляч в погоне за несчастной зверюгой, — объяснял он Жилю презрительным тоном, — это годится для баб, но не для мужчин. У нас ты увидишь, что значит до седьмого пота распутывать следы, запутанные так, что даже ирокезский колдун потерял бы свою волшебную силу, а потом схватиться со зверем втрое больше тебя самого.
Бесхитростный, как земля, на которой он родился, высокий и могучий, как деревья лесов Америки, Тим Токер и вел себя соответственно своему облику. Замкнутая жизнь на корабле во время плавания ему совершенно не подходила, и он принялся развлекаться как умел: чуть было не вызвал настоящий катаклизм, начав раздавать ром из своих личных запасов, совершил первый подвиг, поставив на место слетевшую с креплений пушку, угрожавшую пробить дыру в борту; второй его подвиг заключался в том, что он окружил своими заботами одну из трех коров, что шевалье де Терней взял на корабль. Кроме того, он проникся дружескими чувствами к молодому секретарю, говорившему на его родном языке и умевшему так внимательно слушать его увлекательные рассказы о земле Америки.
Беседуя с Жилем, Тим Молчаливый вволю наслаждался своей ролью рассказчика, так что к концу плавания юному бретонцу почти казалось, что он всю свою жизнь провел среди рыбаков Нантакета, квакеров Провиденса или жил среди индейцев — мохоков, могикан, сенека и ирокезов, наводивших ужас на территории в глубине страны. Жиль узнал также, что ром — лучший друг человека, когда тому приходится пересекать пешком замерзшие реки, и что почетным считается умение, выпив изрядное количество упомянутого напитка, не потерять ни капли рассудка.
С великим сожалением Жиль расстался в Ньюпорте со своим новым товарищем, который должен был выполнить порученное ему дело: доставить письма. Тим, однако, успокоил его:
— Я только обниму отца, передам письма мистера Дина, узнаю, что же Красные мундиры замышляют сейчас в окрестностях Нью-Йорка, и немедля возвращусь! Я хочу драться рядом с тобой!
Затем Тим Токер уселся в пирогу, одолженную ему его двоюродным братом, и приготовился пересечь Наррагансетскую бухту на веслах, будто он вовсе и не испытал все невзгоды двух с половиною месяцев плавания. Жиль тем временем устраивался на новых квартирах.
В это утро Жиль начал свой день как обычно.
С восходом солнца он покинул свою палатку, которую делил с сержантом Вайнбургом, уроженцем Гейдельберга, отношения с которым у Жиля были весьма поверхностными. Сержант не говорил ни по-английски, ни по-французски, а Жиль не знал немецкого. Удостоверившись в том, что погода стоит отличная и что легкая дымка над морем обещает жаркий день. Жиль быстрым шагом направился в сторону залива Аттон, собираясь искупаться.
В этой стране, где все казалось ему незнакомым, море было единственной стихией, которую он знал в совершенстве; и когда он погружался в морские волны, ему казалось, что он почти у себя дома. Поэтому-то он и плавал в море каждое утро в течение доброго часа, затем смывал с себя в маленьком пресном источнике морскую соль, а перед тем как одеться, несколько минут грелся на солнышке.
Такой режим не только восстановил его силы, частично утерянные во время долгого морского перехода, но и укрепил еще больше тело, приобретшее новую мощь и чудесный цвет пряника, так что его кожа стала цветом походить на кожу Тима Токера, лесного следопыта. Кроме того, занятия плаванием помогали ему не вспоминать некую снежную ночь у стен Ванна и сладость женских ласк, которую он тогда испытал. Жизнь в Бресте не давала Жилю возможности совершенствоваться в искусстве обращения с женщинами, зато во время плавания разговоры о женщинах не прекращались. С самого отплытия мужчины — солдаты и матросы, ушедшие в плавание, чтобы попасть на войну в далекой стране, где вовсе не намеревались поститься, — говорили только о женщинах. Все семьдесят дней, что Жиль провел в море, он слышал разговоры лишь о любви и о том, с каким нетерпением его сотоварищи ожидают знакомства с американками.
Однако этому мешали не только приказы командующего, которые были весьма суровы (запрещалось вызывать даже малейшее неудовольствие у местных жителей, а тем более волочиться за их женами!), но также и то, что хорошенькие анабаптистки Ньюпорта смотрели на французов как на легион приспешников Сатаны и старались держаться от них подальше. Что же до девушек определенного сорта, неизбежных спутниц армии на походе, то таковых просто не было в Ньюпорте, а с собой, понятно, взять их было невозможно.
Таким образом, лагерь французских войск придерживался самого строгого воздержания, сопровождаемого проклятиями, которое не нарушалось лишь из боязни телесных наказаний. Жиль же предпочитал мечтать и искать прибежища в усиленных упражнениях тела.
Оставив свой мундир у источника. Жиль дошел до нависающей над водой скалы, с которой он обычно нырял, и бросился головой вниз в залив, ничуть не нарушив спокойной поверхности моря. Он поплыл к маленькому, поросшему лесом островку, затем перевернулся на спину, отдавшись на волю волн и не думая ни о чем. Этим утром он не собирался ставить рекорд в плавании; вода была замечательно прохладная и прозрачная, кроме криков чайки и тихого шелеста прибоя, никакие звуки не доносились до него, и Жиль чувствовал, что ему хорошо. Он представлял себя единственным человеком на свете, а эта волшебная страна станет, думал он, тем источником, из коего он станет черпать силы, чтобы стать таким же великим, как она.
Он размышлял о том, что хорошо бы найти себе здесь место под солнцем, привезти сюда Жюдит и прожить с ней вместе долгую жизнь, исполненную любви, как вдруг инстинктивно почувствовал появление чего-то чужого, какого-то предмета, которого он случайно коснулся взглядом. Быстро перевернувшись со спины на живот, он успел заметить только исчезающую в высоких травах, скрывавших источник, корму пироги, подобной которой он еще не встречал у пристаней Ньюпорта. Эта пирога была небольшая, ярко-красного цвета, на ее изогнутой корме было нарисовано что-то вроде большого черно-белого глаза.
Жилю сразу же припомнились рассказы Тима Токера. Молодой охотник описывал ему легкие лодки индейцев, сделанные из березовой коры и часто раскрашенные яркими красками. Однако, по словам Тима, ближайшие к Род-Айленду индейские племена располагались большей частью в долине реки Гудзон или к северу от Коннектикута. В основном это были племена ирокезов и мохоков, решительно враждебные инсургентам и получавшие деньги от англичан.
Сердце Жиля забилось… Пирога, должно быть, принадлежит лазутчику, пробравшемуся сюда, чтобы разузнать силы французских войск, или разведчику, посланному с заданием определить возможное направление атаки. Поговаривали, будто грозный вождь мохоков Тайенданега, всей душой преданный англичанам с той поры, как его сестра стала женой сэра Уильяма Джонсона, некоронованного короля Шести племен ирокезов, коими он командовал из своей великолепной резиденции на горе Джонсон, снова стал на тропу войны и сражается в долине Гудзона. Говорили также, что сэр Генри Клинтон, защищавший Нью-Йорк от войск Вашингтона, собирал свои силы на Лонг-Айленде, большом плоском острове, за которым укрывался осажденный город, чтобы готовить нападение на Род-Айленд.
Вспомнив все эти разговоры и слухи. Жиль тотчас же сообразил, какую опасность могла представлять подозрительная пирога. Он нырнул, под водой доплыл до того места, где видел корму пироги, выбрался на берег и, прячась в высокой траве, бесшумно подобрался к источнику.
Увиденное там его удивило: в пироге действительно был индеец, как Жиль и думал, но это был всего лишь мальчик лет двенадцати.
Его тело цвета меди было обнаженным, если не считать полоски замши, расшитой разноцветным бисером, которая держалась на его талии при помощи кожаного ремешка и проходила между ног, ниспадая спереди и сзади двумя полотнищами, схожими с узким фартуком. Грудь и лицо индейца были раскрашены странными черно-белыми рисунками, придававшими ему выражение жестокости. Его черные, как смоль, волосы были сбриты по обеим сторонам головы, образуя посреди черепа длинный хвост, перехваченный красной лентой с воткнутым коротким белым пером.
Однако Жиль не стал дольше рассматривать живописного пришельца, так как тот был занят укладыванием его одежды и оружия в свою легкую лодку.
Юноша стремительно подскочил к индейцу, вырвал свою рубашку из рук вора, который от удивления выпустил добычу. Но рефлексы у мальчишки были очень быстрые: секунду спустя он уже выхватил из-за пояса томагавк, украшенный перьями, и взмахнул им; лицо его так исказилось от гнева, что под слоем раскраски в нем уже не было ничего детского.
Жиль все же засмеялся:
— Ты слишком юн, чтобы владеть оружием, мой мальчик. Положи-ка свой топор, ты еще не научился им пользоваться!
Опровержение не заставило себя ждать. Издав пронзительный крик, индеец метнул томагавк, зашипевший в полете как змея… и только инстинкт спас Жиля, который еле успел уклониться. Опоздай он лишь на долю секунды — и топор вонзился бы ему прямо в грудь!
Едва он осознал это, как юный индеец бросился на Жиля с ножом, который он, должно быть, прятал под своим подобием одежды.
Тут уж Жиль не на шутку рассердился, но как сражаться с этим меднокожим юнцом?! Юному дикарю стоило задать хорошую трепку, но сделать это представлялось весьма трудным делом, ведь Жиль и сам был голым, как червяк, да и вдобавок безоружным.
Жиль ощутил всем телом прикосновение тела индейца с кожей гладкой и скользкой, но неприятно пахнущей рыбой. Мальчишка был силен, и Удержать его было нелегко; юноше казалось, что он борется с угрем. Однако, несмотря на ловкость юного храбреца и его ярость, несмотря на нож, их бой был неравным. Жиль довольно скоро выбил у него нож и придавил мальчишку к земле, но тот старался вырваться из крепких рук Жиля, извиваясь, как змея, и рыча от ярости, подобно дикому зверю.
Чтобы заставить противника лежать неподвижно, победитель вынужден был прибегнуть к средству, которое так ему помогло при «спасении» Жюдит из вод Блаве. Получив удар кулаком в подбородок, юный индеец обмяк, глаза его закрылись, и он потерял сознание.
Тогда Жиль сперва оделся, не сводя глаз с мальчика, затем осмотрел пирогу, в которой, правду сказать, ничего особенного не было: одеяло, искусно украшенное яркими рисунками, мешочек, содержащий крупинки коричневого цвета с сильным запахом (Жиль догадался, что это — знаменитый пеммикан, о котором ему рассказывал Тим, обычная пища индейцев, Тим ценил ее довольно высоко), лук, пригодный разве что для ребенка, новехонькие стрелы и веревка из растительных волокон, которой он воспользовался, чтобы крепко связать своего пленника, прежде чем тот придет в сознание и снова сможет защищаться.
Связав индейца, Жиль спрятал пирогу в расщелине скалы, хорошенько ее закрепив, затем взвалил мальчика на плечо и пошел по направлению к лагерю, но, вместо того чтобы идти к казармам, он направился по тропинке, ведущей к Ньюпорту напрямую.
Ребенок он или нет, не важно, его пленник был индейцем, чье присутствие указывало на близость стоянки племени или военного лагеря. Необходимо было немедленно доложить главнокомандующему, поскольку известие это могло быть важным. Штаб-квартиры морского и сухопутного командования располагались в одном из лучших домов города, и Жиль, хоть ноша его и была нелегка, пустился бежать, лишь только завидел колокольню церкви Тринити-Черч, настолько он торопился увидеть своего начальника.
Дом Джона Уонтона, сына губернатора Род-Айленда, стоял на улице Пойнт-стрит, самой большой из немногих улиц Ньюпорта. Как и другие соседние с ним дома, он был деревянный, окрашенный в белый цвет, с большой островерхой крышей и окнами на английский манер, застекленными небольшими квадратиками. Дом был окружен большим фруктовым садом, узловатые старые яблони и хрупкие вишни придавали ему сельский вид, хотя он и был резиденцией одного из влиятельнейших членов городского управления.
Итак, дом был отдан в полное распоряжение шевалье де Тернея, который разместил в нем канцелярию флота и казну экспедиции. Здесь также происходили совещания военного совета, по той причине, что домовладение Уонтона находилось практически на одинаковом расстоянии от кораблей, стоящих на рейде, и от палаток лагеря.
Когда Жиль дошел до места назначения с ожившим грузом, барахтавшимся изо всех сил, его сопровождал эскорт из пяти или шести мальчишек, глядевших на него с восхищением и испугом и всю дорогу громко обсуждавших происходящее.
В то мгновение, когда Жиль собирался открыть ворота, к нему подъехали с северной стороны два запыленных всадника. Они остановили своих коней рядом с Жилем, и один из них весьма резким тоном обратился к юноше:
— Эй, вы! Вы! Вы что, сошли с ума, взяв в плен индейского ребенка? Вы разве не знаете, что
рискуете навлечь на город все его племя? Отпустите его сейчас же! Да кто вы такой?
Жиль нахмурил брови и взглянул на всадника. Тот говорил по-французски без малейшего акцента, но форма его была юноше совершенно незнакома — мундир строгого черного цвета, панталоны, жилет и обшлага — белые. Посеревшая от пыли треуголка, надетая на когда-то белоснежные, а теперь пропитавшиеся пылью завитки парика, была украшена черной же кокардой.
— Вы-то сами кто? — парировал Жиль, которому не по душе пришелся высокий голос новоприбывшего — молодого человека с небрежными манерами, с тонкими чертами лица, белую кожу которого украшали многочисленные крапинки веснушек. Высокий покатый лоб и дугообразные брови придавали его физиономии постоянно удивленное, а порой и обиженное выражение. — Вы говорите по-французски, но вы не принадлежите к армии господина де Рошамбо, поскольку я вас не знаю.
— Верно! Я принадлежу к армии Соединенных Штатов! Я…
Но представиться незнакомец не успел: подбежавший к нему человек бросился к нему на шею.
— Мой дорогой Жильбер! Наконец-то вы здесь! — весело вскричал виконт де Ноайль. — Черт возьми! Мы уже стали беспокоиться, не позабыли ли вы нас… Откуда вы взялись здесь?
— Из лагеря генерала Вашингтона, конечно.
Но это я должен спросить вас, откуда вы взялись? Знаете ли вы, что опоздали на целый месяц? Что же вы делали в море все это время?
— То, что обычно делают, когда сопровождают тридцать тяжело груженных судов, ползущих как улитки… Вам легко упрекать нас в медлительности, с вашим корветом, на котором никого, кроме вас, не было. Но вы наконец здесь, а это главное! Скажите же мне теперь, за что вы так напали на этого молодого человека, не успев сойти с коня?
В качестве базы Ньюпорт был, пожалуй, не слишком надежен, поскольку жители его все еще разделялись на два лагеря. Богатые торговцы, принадлежащие к партии тори, оставались слепо преданными английской родине-матери, а другие — партия вигов: инсургенты, крестьяне и образованные люди — мечтали о том, чтобы перестать быть подданными английской короны и стать просто американцами. У всех вигов имелась тщательно переписанная копия потрясшей всех Декларации независимости Томаса Джефферсона, принятой и подписанной первым Конгрессом в 1776 году.
Однако, поскольку оба лагеря не слишком хорошо знали, как повернутся дела, их сторонники воздерживались от излишне откровенного проявления своих убеждений.
Рошамбо и его секретарь обратили на это внимание 10 июля, когда они сошли на берег с офицерами штаба. Жилю навсегда запомнилось странное чувство, охватившее его в тот момент, когда «Амазонка», фрегат г-на де Лаперуза, на который генерал перешел перед заходом в порт, приблизилась к длинному свайному молу, обросшему водорослями. Небо было лилового цвета, и казалось, что только белые дома в городе сохраняли последний отблеск солнца. На тонкой колокольне Тринити-Черч, баптистской церкви, меланхолично звонил колокол, но это был единственный звук, который можно было услышать, так как, несмотря на такое событие, как высадка французских войск, никто не пошел в порт, даже на улицах не было ни души.
Не появился не только губернатор, но и никто из официальных лиц, все двери были заперты, словно к городу приближался враг, а сквозь маленькие стекла опускных окон можно было изредка увидеть бледное испуганное лицо, поймать опасливый взгляд. Было так тихо, что Жилю казалось, будто он слышит, как шепчутся люди в домах. Атмосфера была столь гнетущей, что проняло даже флегматичного Ферсена, стоявшего на пустынной набережной среди группы офицеров.
— Какой «дружеский» прием нам оказан! — воскликнул он при виде мрачного лица своего генерала. — Они воображают, что мы два с лишним месяца болтались в море только для того, чтобы увидеть их запертые двери! Давайте вернемся на корабль и пристанем в каком-нибудь более гостеприимном месте…
— Что нам делать, сударь, решать буду я! — прервал его спокойный голос Рошамбо. — У меня есть приказ стать лагерем здесь, и я это сделаю. К тому же вы напрасно жалуетесь на этих людей: они все же прислали нам лоцманов, чтобы войти в залив. Дадим же им время привыкнуть к нам…
— Вы слишком снисходительны! — вмешался г-н де Шарлю, подполковник Сентонжского полка. — Но вам все же нужно возвратиться на корабль: командующему французским экспедиционным корпусом невозможно жить в палатке на городской площади.
— С вашего позволения, сударь, — осмелился вставить слово Жиль, которому возвращение на корабль казалось похожим на дезертирство, — я вижу вон там вывеску, значит, там, наверное, гостиница.
Ответом ему был хор неодобрительных возгласов, но Жиля это ничуть не смутило.
— Если хочешь познакомиться с местными жителями, то лучшего места, чем гостиница, не найти…
— В этом есть резон, — согласился Рошамбо, улыбаясь. — Гостиница так гостиница! Показывайте нам дорогу, мой друг…
И вот, таким образом, первая ночь, которую командующий и офицеры его штаба провели на американской земле, прошла наидемократически, а именно — в гостинице Флинта на Пойнт-стрит.
Это была бессонная ночь для нотаблей Ньюпорта, они провели ее в раздумьях, а наутро все встало на свои места. Виги решили, что, наверно, следует выказать некоторое уважение людям столь благородной наружности, приплывшим издалека. Что же до тори, так крепко любящих Его Величество короля Георга III, то они пришли к мысли, что благоразумие подсказывает им создать хотя бы видимость уважительного отношения к французам.
Итак, на следующее утро у дверей гостиницы появилась разряженная в пух и прах делегация с губернатором Уонтоном во главе, которая пришла к Рошамбо, чтобы несколько смущенно поздравить его с прибытием. Правда, пришлось преодолеть заставы бдительных часовых и неприступного секретаря, встретившего их весьма недружелюбно, но затем граф принял делегацию с благосклонностью, их удивившею. Губернатор пустился в объяснения, затем рассыпался в поздравлениях, искренность которых усиливалась еще и тем, что французский генерал дал понять, что за его экспедиционным корпусом вскоре последует другой, формирующийся в Бресте, было произнесено несколько речей, и когда прибыл адмирал и капитаны кораблей, пожелавшие узнать, как идут дела, то они увидели, что все весьма довольны друг другом. В ознаменование этого было выпито немало лучшего рому, какой только нашелся в городе, везде, даже на колокольне, развесили лампионы, и в довершение всего устроили грандиозный фейерверк и праздновали почти всю ночь. Короче, все остались довольны друг другом.
К 25 июля все были размещены и воцарился строгий порядок, поддерживаемый железной рукой генерала. В левой части лагеря расположились четыре полка, артиллерия стояла справа, а кавалерию Лозена выдвинули вперед. Главный штаб был помещен в самом городе. Заболевших цингой и другими болезнями, которых было уже примерно с тысячу, что объяснялось длительностью нахождения в плавании, после снятия с кораблей поместили частью в госпитале Ньюпорта, частью в большом доме на острове Конаникут.
Приступили также и к восстановлению фортификационных сооружений, разрушенных англичанами. Все работы велись в порядке, тем более замечательном, что он был весьма непривычен, но приказы по экспедиционному корпусу обещали самые строгие наказания за грабежи, кражи и за малейшее насилие по отношению к жителям острова.
Военные действия все не начинались, так что других занятий, кроме обычного несения службы, не было, ибо никаких сообщений от высшего американского командования не поступало. Если Рошамбо и рассчитывал сразу по прибытии в Америку вступить в сражение, то он глубоко заблуждался. Известно было лишь, что Лафайет благополучно прибыл несколькими неделями ранее.
Зато появились англичане… Две недели спустя после прибытия французов в Ньюпорт мощная английская эскадра адмирала Грейвса встала у входа в Наррагансетскую бухту. Рошамбо стоило большого труда помешать взбешенному де Тернею напасть на англичан, чтобы прорвать блокаду: французские силы были втрое меньше английских.
— Прорваться? А куда затем плыть? — спросил он адмирала. — Мы даже не знаем, чего они от нас хотят. К тому же не забывайте, ведь Сартин требует, чтобы вы не покидали нас ни при каких обстоятельствах.
Адмиралу пришлось сдерживать свое нетерпение и внять доводам, приведенным Рошамбо. Поскольку англичане, похоже, не собирались атаковать столь хорошо защищенные позиции французов, ситуация могла еще долго оставаться без изменений. Обе эскадры враждебно наблюдали друг за другом, это подогревало ярость молодых офицеров и солдат, не понимавших, что же на самом деле происходит. Видеть врага и не напасть на него — что могло быть глупее!
Жиль придерживался того же мнения, что Ноайль, Ферсен, Рошамбо-младший, Диллон, Дама и другие молодые офицеры, открыто говорившие, что не понимают, зачем они находятся здесь. Во время всего долгого плавания он все свободное время отдавал совершенствованию в искусстве владения шпагой и саблей, беря уроки у мастера фехтования Сентонжского полка. Постоянные упражнения настолько развили его талант, что он горел желанием проявить его, но, с тех пор как Жиль сошел на берег, ему приходилось ограничиваться ежедневными поединками с Акселем Ферсеном, чтобы не растерять полученные навыки.
В свойственной ему сдержанной манере швед дарил Жиля своей дружбой. Увидев, что Жиль стесняется того, что он едва ли не единственный штатский среди таких славных воинов, Ферсен добился у Рошамбо разрешения включить юношу в списки Королевского Депонского полка, чтобы Жиль смог носить военную форму. Жиль чуть было не расплакался от радости, когда впервые облачился в синий с желтым мундир, хотя это и была форма иностранного полка, потому что с этого момента он из жалкого писаришки становился полноправным членом огромной семьи, какой была армия в походе — так далеко от своих обычных квартир. Благодаря этому превращению, он сильно вырос в глазах своего нового друга — Тима Токера…
Тим был одним из двоих таинственных американцев, которых «Герцог Бургундский» принял на борт в Бресте. В действительности вся их таинственность заключалась в том, что им было поручено доставить по назначению личные письма Бенджамина Франклина и Сайласа Дина, адресованные их семьям. Юному Токеру, сыну пастора из Стиллборо на Потакет-Ривер, были особо доверены письма толстяка-агента Объединенных колоний , который был родом из Коннектикута, то есть почти земляк. Тим вовсе не походил на тайного агента. Это был простой парень, умеренно богобоязненный, любопытный, как кошка, да и походка его была бесшумной и грациозной, как у кошки. Человек он был молчаливый, так как обыкновенно произносил не более десяти слов за час. Только если речь заходила об охоте или о рыбной ловле, то Тим мог болтать, как пьяный попугай.
Как раз для того-то, чтобы увидеть, как охотятся в далеких от Америки заокеанских странах, он и приехал к Сайласу Дину под предлогом доставки тому срочных писем с инструкциями Конгресса. Тим, однако, быстро раскаялся в своем любопытстве, поскольку способы, применяемые при охоте на оленя, лося, медведя или беркута в бескрайних лесах Нового Света, отличались от изысков охотничьего искусства французов или англичан, как ночь ото дня.
— Все эти скачки на нескольких десятках кляч в погоне за несчастной зверюгой, — объяснял он Жилю презрительным тоном, — это годится для баб, но не для мужчин. У нас ты увидишь, что значит до седьмого пота распутывать следы, запутанные так, что даже ирокезский колдун потерял бы свою волшебную силу, а потом схватиться со зверем втрое больше тебя самого.
Бесхитростный, как земля, на которой он родился, высокий и могучий, как деревья лесов Америки, Тим Токер и вел себя соответственно своему облику. Замкнутая жизнь на корабле во время плавания ему совершенно не подходила, и он принялся развлекаться как умел: чуть было не вызвал настоящий катаклизм, начав раздавать ром из своих личных запасов, совершил первый подвиг, поставив на место слетевшую с креплений пушку, угрожавшую пробить дыру в борту; второй его подвиг заключался в том, что он окружил своими заботами одну из трех коров, что шевалье де Терней взял на корабль. Кроме того, он проникся дружескими чувствами к молодому секретарю, говорившему на его родном языке и умевшему так внимательно слушать его увлекательные рассказы о земле Америки.
Беседуя с Жилем, Тим Молчаливый вволю наслаждался своей ролью рассказчика, так что к концу плавания юному бретонцу почти казалось, что он всю свою жизнь провел среди рыбаков Нантакета, квакеров Провиденса или жил среди индейцев — мохоков, могикан, сенека и ирокезов, наводивших ужас на территории в глубине страны. Жиль узнал также, что ром — лучший друг человека, когда тому приходится пересекать пешком замерзшие реки, и что почетным считается умение, выпив изрядное количество упомянутого напитка, не потерять ни капли рассудка.
С великим сожалением Жиль расстался в Ньюпорте со своим новым товарищем, который должен был выполнить порученное ему дело: доставить письма. Тим, однако, успокоил его:
— Я только обниму отца, передам письма мистера Дина, узнаю, что же Красные мундиры замышляют сейчас в окрестностях Нью-Йорка, и немедля возвращусь! Я хочу драться рядом с тобой!
Затем Тим Токер уселся в пирогу, одолженную ему его двоюродным братом, и приготовился пересечь Наррагансетскую бухту на веслах, будто он вовсе и не испытал все невзгоды двух с половиною месяцев плавания. Жиль тем временем устраивался на новых квартирах.
В это утро Жиль начал свой день как обычно.
С восходом солнца он покинул свою палатку, которую делил с сержантом Вайнбургом, уроженцем Гейдельберга, отношения с которым у Жиля были весьма поверхностными. Сержант не говорил ни по-английски, ни по-французски, а Жиль не знал немецкого. Удостоверившись в том, что погода стоит отличная и что легкая дымка над морем обещает жаркий день. Жиль быстрым шагом направился в сторону залива Аттон, собираясь искупаться.
В этой стране, где все казалось ему незнакомым, море было единственной стихией, которую он знал в совершенстве; и когда он погружался в морские волны, ему казалось, что он почти у себя дома. Поэтому-то он и плавал в море каждое утро в течение доброго часа, затем смывал с себя в маленьком пресном источнике морскую соль, а перед тем как одеться, несколько минут грелся на солнышке.
Такой режим не только восстановил его силы, частично утерянные во время долгого морского перехода, но и укрепил еще больше тело, приобретшее новую мощь и чудесный цвет пряника, так что его кожа стала цветом походить на кожу Тима Токера, лесного следопыта. Кроме того, занятия плаванием помогали ему не вспоминать некую снежную ночь у стен Ванна и сладость женских ласк, которую он тогда испытал. Жизнь в Бресте не давала Жилю возможности совершенствоваться в искусстве обращения с женщинами, зато во время плавания разговоры о женщинах не прекращались. С самого отплытия мужчины — солдаты и матросы, ушедшие в плавание, чтобы попасть на войну в далекой стране, где вовсе не намеревались поститься, — говорили только о женщинах. Все семьдесят дней, что Жиль провел в море, он слышал разговоры лишь о любви и о том, с каким нетерпением его сотоварищи ожидают знакомства с американками.
Однако этому мешали не только приказы командующего, которые были весьма суровы (запрещалось вызывать даже малейшее неудовольствие у местных жителей, а тем более волочиться за их женами!), но также и то, что хорошенькие анабаптистки Ньюпорта смотрели на французов как на легион приспешников Сатаны и старались держаться от них подальше. Что же до девушек определенного сорта, неизбежных спутниц армии на походе, то таковых просто не было в Ньюпорте, а с собой, понятно, взять их было невозможно.
Таким образом, лагерь французских войск придерживался самого строгого воздержания, сопровождаемого проклятиями, которое не нарушалось лишь из боязни телесных наказаний. Жиль же предпочитал мечтать и искать прибежища в усиленных упражнениях тела.
Оставив свой мундир у источника. Жиль дошел до нависающей над водой скалы, с которой он обычно нырял, и бросился головой вниз в залив, ничуть не нарушив спокойной поверхности моря. Он поплыл к маленькому, поросшему лесом островку, затем перевернулся на спину, отдавшись на волю волн и не думая ни о чем. Этим утром он не собирался ставить рекорд в плавании; вода была замечательно прохладная и прозрачная, кроме криков чайки и тихого шелеста прибоя, никакие звуки не доносились до него, и Жиль чувствовал, что ему хорошо. Он представлял себя единственным человеком на свете, а эта волшебная страна станет, думал он, тем источником, из коего он станет черпать силы, чтобы стать таким же великим, как она.
Он размышлял о том, что хорошо бы найти себе здесь место под солнцем, привезти сюда Жюдит и прожить с ней вместе долгую жизнь, исполненную любви, как вдруг инстинктивно почувствовал появление чего-то чужого, какого-то предмета, которого он случайно коснулся взглядом. Быстро перевернувшись со спины на живот, он успел заметить только исчезающую в высоких травах, скрывавших источник, корму пироги, подобной которой он еще не встречал у пристаней Ньюпорта. Эта пирога была небольшая, ярко-красного цвета, на ее изогнутой корме было нарисовано что-то вроде большого черно-белого глаза.
Жилю сразу же припомнились рассказы Тима Токера. Молодой охотник описывал ему легкие лодки индейцев, сделанные из березовой коры и часто раскрашенные яркими красками. Однако, по словам Тима, ближайшие к Род-Айленду индейские племена располагались большей частью в долине реки Гудзон или к северу от Коннектикута. В основном это были племена ирокезов и мохоков, решительно враждебные инсургентам и получавшие деньги от англичан.
Сердце Жиля забилось… Пирога, должно быть, принадлежит лазутчику, пробравшемуся сюда, чтобы разузнать силы французских войск, или разведчику, посланному с заданием определить возможное направление атаки. Поговаривали, будто грозный вождь мохоков Тайенданега, всей душой преданный англичанам с той поры, как его сестра стала женой сэра Уильяма Джонсона, некоронованного короля Шести племен ирокезов, коими он командовал из своей великолепной резиденции на горе Джонсон, снова стал на тропу войны и сражается в долине Гудзона. Говорили также, что сэр Генри Клинтон, защищавший Нью-Йорк от войск Вашингтона, собирал свои силы на Лонг-Айленде, большом плоском острове, за которым укрывался осажденный город, чтобы готовить нападение на Род-Айленд.
Вспомнив все эти разговоры и слухи. Жиль тотчас же сообразил, какую опасность могла представлять подозрительная пирога. Он нырнул, под водой доплыл до того места, где видел корму пироги, выбрался на берег и, прячась в высокой траве, бесшумно подобрался к источнику.
Увиденное там его удивило: в пироге действительно был индеец, как Жиль и думал, но это был всего лишь мальчик лет двенадцати.
Его тело цвета меди было обнаженным, если не считать полоски замши, расшитой разноцветным бисером, которая держалась на его талии при помощи кожаного ремешка и проходила между ног, ниспадая спереди и сзади двумя полотнищами, схожими с узким фартуком. Грудь и лицо индейца были раскрашены странными черно-белыми рисунками, придававшими ему выражение жестокости. Его черные, как смоль, волосы были сбриты по обеим сторонам головы, образуя посреди черепа длинный хвост, перехваченный красной лентой с воткнутым коротким белым пером.
Однако Жиль не стал дольше рассматривать живописного пришельца, так как тот был занят укладыванием его одежды и оружия в свою легкую лодку.
Юноша стремительно подскочил к индейцу, вырвал свою рубашку из рук вора, который от удивления выпустил добычу. Но рефлексы у мальчишки были очень быстрые: секунду спустя он уже выхватил из-за пояса томагавк, украшенный перьями, и взмахнул им; лицо его так исказилось от гнева, что под слоем раскраски в нем уже не было ничего детского.
Жиль все же засмеялся:
— Ты слишком юн, чтобы владеть оружием, мой мальчик. Положи-ка свой топор, ты еще не научился им пользоваться!
Опровержение не заставило себя ждать. Издав пронзительный крик, индеец метнул томагавк, зашипевший в полете как змея… и только инстинкт спас Жиля, который еле успел уклониться. Опоздай он лишь на долю секунды — и топор вонзился бы ему прямо в грудь!
Едва он осознал это, как юный индеец бросился на Жиля с ножом, который он, должно быть, прятал под своим подобием одежды.
Тут уж Жиль не на шутку рассердился, но как сражаться с этим меднокожим юнцом?! Юному дикарю стоило задать хорошую трепку, но сделать это представлялось весьма трудным делом, ведь Жиль и сам был голым, как червяк, да и вдобавок безоружным.
Жиль ощутил всем телом прикосновение тела индейца с кожей гладкой и скользкой, но неприятно пахнущей рыбой. Мальчишка был силен, и Удержать его было нелегко; юноше казалось, что он борется с угрем. Однако, несмотря на ловкость юного храбреца и его ярость, несмотря на нож, их бой был неравным. Жиль довольно скоро выбил у него нож и придавил мальчишку к земле, но тот старался вырваться из крепких рук Жиля, извиваясь, как змея, и рыча от ярости, подобно дикому зверю.
Чтобы заставить противника лежать неподвижно, победитель вынужден был прибегнуть к средству, которое так ему помогло при «спасении» Жюдит из вод Блаве. Получив удар кулаком в подбородок, юный индеец обмяк, глаза его закрылись, и он потерял сознание.
Тогда Жиль сперва оделся, не сводя глаз с мальчика, затем осмотрел пирогу, в которой, правду сказать, ничего особенного не было: одеяло, искусно украшенное яркими рисунками, мешочек, содержащий крупинки коричневого цвета с сильным запахом (Жиль догадался, что это — знаменитый пеммикан, о котором ему рассказывал Тим, обычная пища индейцев, Тим ценил ее довольно высоко), лук, пригодный разве что для ребенка, новехонькие стрелы и веревка из растительных волокон, которой он воспользовался, чтобы крепко связать своего пленника, прежде чем тот придет в сознание и снова сможет защищаться.
Связав индейца, Жиль спрятал пирогу в расщелине скалы, хорошенько ее закрепив, затем взвалил мальчика на плечо и пошел по направлению к лагерю, но, вместо того чтобы идти к казармам, он направился по тропинке, ведущей к Ньюпорту напрямую.
Ребенок он или нет, не важно, его пленник был индейцем, чье присутствие указывало на близость стоянки племени или военного лагеря. Необходимо было немедленно доложить главнокомандующему, поскольку известие это могло быть важным. Штаб-квартиры морского и сухопутного командования располагались в одном из лучших домов города, и Жиль, хоть ноша его и была нелегка, пустился бежать, лишь только завидел колокольню церкви Тринити-Черч, настолько он торопился увидеть своего начальника.
Дом Джона Уонтона, сына губернатора Род-Айленда, стоял на улице Пойнт-стрит, самой большой из немногих улиц Ньюпорта. Как и другие соседние с ним дома, он был деревянный, окрашенный в белый цвет, с большой островерхой крышей и окнами на английский манер, застекленными небольшими квадратиками. Дом был окружен большим фруктовым садом, узловатые старые яблони и хрупкие вишни придавали ему сельский вид, хотя он и был резиденцией одного из влиятельнейших членов городского управления.
Итак, дом был отдан в полное распоряжение шевалье де Тернея, который разместил в нем канцелярию флота и казну экспедиции. Здесь также происходили совещания военного совета, по той причине, что домовладение Уонтона находилось практически на одинаковом расстоянии от кораблей, стоящих на рейде, и от палаток лагеря.
Когда Жиль дошел до места назначения с ожившим грузом, барахтавшимся изо всех сил, его сопровождал эскорт из пяти или шести мальчишек, глядевших на него с восхищением и испугом и всю дорогу громко обсуждавших происходящее.
В то мгновение, когда Жиль собирался открыть ворота, к нему подъехали с северной стороны два запыленных всадника. Они остановили своих коней рядом с Жилем, и один из них весьма резким тоном обратился к юноше:
— Эй, вы! Вы! Вы что, сошли с ума, взяв в плен индейского ребенка? Вы разве не знаете, что
рискуете навлечь на город все его племя? Отпустите его сейчас же! Да кто вы такой?
Жиль нахмурил брови и взглянул на всадника. Тот говорил по-французски без малейшего акцента, но форма его была юноше совершенно незнакома — мундир строгого черного цвета, панталоны, жилет и обшлага — белые. Посеревшая от пыли треуголка, надетая на когда-то белоснежные, а теперь пропитавшиеся пылью завитки парика, была украшена черной же кокардой.
— Вы-то сами кто? — парировал Жиль, которому не по душе пришелся высокий голос новоприбывшего — молодого человека с небрежными манерами, с тонкими чертами лица, белую кожу которого украшали многочисленные крапинки веснушек. Высокий покатый лоб и дугообразные брови придавали его физиономии постоянно удивленное, а порой и обиженное выражение. — Вы говорите по-французски, но вы не принадлежите к армии господина де Рошамбо, поскольку я вас не знаю.
— Верно! Я принадлежу к армии Соединенных Штатов! Я…
Но представиться незнакомец не успел: подбежавший к нему человек бросился к нему на шею.
— Мой дорогой Жильбер! Наконец-то вы здесь! — весело вскричал виконт де Ноайль. — Черт возьми! Мы уже стали беспокоиться, не позабыли ли вы нас… Откуда вы взялись здесь?
— Из лагеря генерала Вашингтона, конечно.
Но это я должен спросить вас, откуда вы взялись? Знаете ли вы, что опоздали на целый месяц? Что же вы делали в море все это время?
— То, что обычно делают, когда сопровождают тридцать тяжело груженных судов, ползущих как улитки… Вам легко упрекать нас в медлительности, с вашим корветом, на котором никого, кроме вас, не было. Но вы наконец здесь, а это главное! Скажите же мне теперь, за что вы так напали на этого молодого человека, не успев сойти с коня?