Страница:
Снова молчание. Вся в напряжении, Марианна едва дышала из боязни нарушить то зачарованное состояние, в котором пребывала Элеонора. Она слишком хорошо помнила свой панический ужас, когда обнаружила руины и обнимающего статую Маттео Дамиани. Но она догадывалась, что испытание, которому подверглась эта женщина, было страшнее ее собственного, и совсем тихо спросила:
— Вы увидели?..
— Прежде всего Гассана! Это он так пел. Он сидел на корточках на мраморных ступенях, зажав между коленями небольшой барабан в форме тыквенной бутылки. Громадными черными руками он бил по барабану, аккомпанируя своему вытью. Подняв голову вверх, он, казалось, стремился туда, к звездам, и в пламени освещавших внутренность храма факелов его черная кожа отливала бронзой, а золоченая набедренная повязка и варварские драгоценности горели огнем. Он сидел спиной к храму, за колоннами которого я могла разглядеть позолоченную кровать, обтянутую черным бархатом. А на кровати два тела, сплетенных в одно, предавались любви…
Женщиной была Люсинда, мужчиной — Пьетро!.. Мой Пьетро! Я и теперь еще не понимаю, как не умерла тогда на месте… Как я смогла найти силы убежать! Больше никогда я не увидела Пьетро живым! На другой день обнаружили его тело, висящее на ветке дерева на холме. А через три дня я уехала со скоморохами!..
На этот раз Марианна несколько минут не могла произнести ни слова. Она так хорошо знала поместье, имя которого она носила, что этот драматический рассказ восприняла если не как пережитый ею, то по крайней мере как увиденный собственными глазами во всех его перипетиях. И она не удивилась, увидев, как старая дама кончиком пальца смахнула непрошеную слезу. Просто когда она почувствовала, что ее собеседница пришла в себя, она приготовила новую чашку чая и подала ей, прежде чем спросить:
— И вы никогда не возвращались туда?
— Да, в 1788 году, чтобы присутствовать при смерти моей матери, которая так и прожила всю жизнь безвыездно в поместье. Она очень давно простила мое бегство. В сущности, она была даже счастлива, что я вырвалась из этого проклятого дома, где она была свидетельницей стольких драм.
Это она воспитала князя Уголино. При ней также случился пожар в храме, в котором Люсинда нашла ужасную, хотя и добровольную смерть. После пожара она надеялась на лучшее будущее, раз семейный демон в образе этой женщины наконец исчез. И некоторое время события, казалось, подтверждали это. Через год после ее смерти Уголино, ее сын, женился на очаровательной Адриане Маласпина. Ему было девятнадцать лет, ей — шестнадцать, и давно уже в округе не встречали более подходящей и влюбленной пары. Ради Адрианы, которую он обожал, Уголино укротил свою естественную необузданность и тяжелый характер. Он во многом походил на свою мать, увы, но волк превращается в ягненка ради молодой жены. Конечно, моя мать твердо верила, что время несчастий закончилось. Когда по прошествии чуть больше года после свадьбы Адриана оказалась беременной, Уголино окружил ее всеми вообразимыми заботами, не отходил от нее ни днем, ни ночью, простер свое внимание даже до того, что приказал обматывать тряпками лошадиные копыта, чтобы их стук не тревожил ее отдых. А затем родился ребенок… И горе вернулось. Перед смертью моя мать хотела немного облегчить свою душу от давившего на нее груза, и, прежде чем исповедаться и получить отпущение грехов, она открыла мне тайну двойной драмы, случившейся весной 1782 года.
— Двойной… драмы?
— Да. В момент рождения князя Коррадо только две женщины находились рядом с донной Адрианой: моя мать и Лавиния. Но не думайте, — добавила она, увидев вспыхнувший в глазах Марианны огонь, — что моя мать открыла мне тайну этого рождения. Это не была ее тайна, и ей пришлось на распятии поклясться никогда ее не раскрывать, даже на исповеди. Она рассказала только, что в следующую после родов ночь Уголино задушил свою жену. Но он не смог даже прикоснуться к ребенку: опасаясь за его жизнь, Лавиния унесла его и спрятала. А через два дня князя Уголино нашли лежащим в конюшне с разможженным черепом. Смерть, конечно, приписали несчастному случаю, но на самом деле это было убийство.
— Кто же убил?
— Маттео! С тех пор как она стала женой Уголино, донна Адриана зажгла в Маттео страстную любовь. Он жил только ради нее, и он убил своего хозяина, чтобы отомстить за ту, которую любил. И с этого дня он с завидным вниманием заботился о ребенке вместе с донной Лавинией.
Внезапная мысль промелькнула в голове Марианны. Несмотря на то что Элеонора рассказала о ее любви к мужу, не могла ли донна Адриана ответить на страсть Маттео? Может быть, ребенок был его и именно сходство с ним вызвало ярость мужа? Но в таком случае почему он прежде не убил Маттео?
Она не успела задать вслух последний вопрос. Дверь салона отворилась, пропуская сопровождаемого Кроуфордом Талейрана, и трагические призраки Сант'Анна мгновенно исчезли перед заботами настоящего… Ибо, если опирающийся из-за приступа подагры на две трости шотландец с тщательно забинтованной ногой представлял зрелище скорее забавное, мрачная мина князя Беневентского ясно говорила, что новости снова были плохими.
Он молча поклонился женщинам, затем протянул Марианне распечатанное письмо, под которым угрожающе растянулась зигзагообразная подпись Наполеона.
«Г-н князь Беневентский, — писал император, — я получил ваше письмо. Чтение его было для меня тягостным.
Пока вы возглавляли внешние сношения, я закрывал глаза на многое. Я нахожу досадным, что вы предприняли демарш, о котором я желал бы и желаю забыть…»
Письмо послано из Сен-Клу, накануне, 29 августа 1810 года. Не говоря ни слова, Марианна вернула его адресату.
— Вы видите, — с горечью сказал тот, складывая бумагу, — я в такой немилости при дворе, что мне вменяют в преступление попытку защитить друга… иностранца! Я огорчен, Марианна, искренне огорчен…
— Он желает забыть! — взорвалась молодая женщина. — Он, без сомнения, желает забыть также и меня! Но это ему так легко не удастся. Я не позволю ему погубить Язона.
Хочет он этого или нет, а я увижу его, я сломаю все двери, даже если меня за это посадят в тюрьму, но клянусь памятью матери, что его величество император и король выслушает меня! И не позже чем…
— Нет, Марианна! — вмешался Талейран, удерживая на ходу молодую женщину, готовую броситься из комнаты. — Нет! Не сейчас!.. Судя по теперешнему настроению императора, вы только усугубите положение Бофора!
— А вы предпочитаете, чтобы я ожидала, спокойно попивая чай, пока его убьют?
— Я предпочту, чтобы вы подождали хотя бы до суда.
После вынесения присяжными вердикта времени будет достаточно, чтобы действовать. Поверьте мне! Вы хорошо знаете, что я так же, как и вы, хочу освободить нашего друга.
Тогда умоляю вас: успокойтесь и ждите!
— А он? О чем он может думать в тюрьме? Кто приободрит его? Он должен знать, что я никогда не покину его! Хорошо, но я хочу увидеть Язона, я хочу проникнуть в Лафорс!
— Марианна! — воскликнул Талейран. — Как вы представляете себе это?..
— Очень просто, — вмешался Кроуфорд, — у меня знакомые во всех тюрьмах Парижа!
— У вас? — откровенно удивился Талейран.
Кроуфорд пожал плечами и со вздохом облегчения опустился в кресло.
— Полезная предосторожность, — хохотнул он, — когда кто-нибудь из друзей попадает за решетку. Я занимаюсь такой политикой уже давненько. Моими первыми… клиентами стали два тюремщика из Тампля, затем из Консьержери!
С тех пор я продолжаю поддерживать подобные отношения и расширяю их. Это так легко с помощью золота! Вы хотите повидать вашего друга, маленькая княгиня? Хорошо, я, Кроуфорд, обещаю, что вы его увидите!
Дрожа от радости, Марианна не могла полностью поверить во внезапно обещанное ей чудо: увидеть открывающуюся перед ней дверь тюрьмы, вновь встретиться с Язоном, заговорить с ним, коснуться его, сказать… О, ей есть так много что сказать ему!
— Вы сделаете это для меня? — охрипшим от, волнения голосом спросила она, словно стараясь убедить самое Себя.
Кроуфорд поднял на нее свои голубые фарфоровые глазки и улыбнулся.
— Вы так терпеливо слушали все мои истории, дитя мое, что заслужили награду! И затем, я не забыл, чем моя королева обязана вашим родителям! Этот способ не хуже других, чтобы хоть частично оплатить ее долг!.. Я все устрою!.. Скоро вы войдете в Лафорс!..
ГЛАВА V. СТРАННЫЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ
— Вы увидели?..
— Прежде всего Гассана! Это он так пел. Он сидел на корточках на мраморных ступенях, зажав между коленями небольшой барабан в форме тыквенной бутылки. Громадными черными руками он бил по барабану, аккомпанируя своему вытью. Подняв голову вверх, он, казалось, стремился туда, к звездам, и в пламени освещавших внутренность храма факелов его черная кожа отливала бронзой, а золоченая набедренная повязка и варварские драгоценности горели огнем. Он сидел спиной к храму, за колоннами которого я могла разглядеть позолоченную кровать, обтянутую черным бархатом. А на кровати два тела, сплетенных в одно, предавались любви…
Женщиной была Люсинда, мужчиной — Пьетро!.. Мой Пьетро! Я и теперь еще не понимаю, как не умерла тогда на месте… Как я смогла найти силы убежать! Больше никогда я не увидела Пьетро живым! На другой день обнаружили его тело, висящее на ветке дерева на холме. А через три дня я уехала со скоморохами!..
На этот раз Марианна несколько минут не могла произнести ни слова. Она так хорошо знала поместье, имя которого она носила, что этот драматический рассказ восприняла если не как пережитый ею, то по крайней мере как увиденный собственными глазами во всех его перипетиях. И она не удивилась, увидев, как старая дама кончиком пальца смахнула непрошеную слезу. Просто когда она почувствовала, что ее собеседница пришла в себя, она приготовила новую чашку чая и подала ей, прежде чем спросить:
— И вы никогда не возвращались туда?
— Да, в 1788 году, чтобы присутствовать при смерти моей матери, которая так и прожила всю жизнь безвыездно в поместье. Она очень давно простила мое бегство. В сущности, она была даже счастлива, что я вырвалась из этого проклятого дома, где она была свидетельницей стольких драм.
Это она воспитала князя Уголино. При ней также случился пожар в храме, в котором Люсинда нашла ужасную, хотя и добровольную смерть. После пожара она надеялась на лучшее будущее, раз семейный демон в образе этой женщины наконец исчез. И некоторое время события, казалось, подтверждали это. Через год после ее смерти Уголино, ее сын, женился на очаровательной Адриане Маласпина. Ему было девятнадцать лет, ей — шестнадцать, и давно уже в округе не встречали более подходящей и влюбленной пары. Ради Адрианы, которую он обожал, Уголино укротил свою естественную необузданность и тяжелый характер. Он во многом походил на свою мать, увы, но волк превращается в ягненка ради молодой жены. Конечно, моя мать твердо верила, что время несчастий закончилось. Когда по прошествии чуть больше года после свадьбы Адриана оказалась беременной, Уголино окружил ее всеми вообразимыми заботами, не отходил от нее ни днем, ни ночью, простер свое внимание даже до того, что приказал обматывать тряпками лошадиные копыта, чтобы их стук не тревожил ее отдых. А затем родился ребенок… И горе вернулось. Перед смертью моя мать хотела немного облегчить свою душу от давившего на нее груза, и, прежде чем исповедаться и получить отпущение грехов, она открыла мне тайну двойной драмы, случившейся весной 1782 года.
— Двойной… драмы?
— Да. В момент рождения князя Коррадо только две женщины находились рядом с донной Адрианой: моя мать и Лавиния. Но не думайте, — добавила она, увидев вспыхнувший в глазах Марианны огонь, — что моя мать открыла мне тайну этого рождения. Это не была ее тайна, и ей пришлось на распятии поклясться никогда ее не раскрывать, даже на исповеди. Она рассказала только, что в следующую после родов ночь Уголино задушил свою жену. Но он не смог даже прикоснуться к ребенку: опасаясь за его жизнь, Лавиния унесла его и спрятала. А через два дня князя Уголино нашли лежащим в конюшне с разможженным черепом. Смерть, конечно, приписали несчастному случаю, но на самом деле это было убийство.
— Кто же убил?
— Маттео! С тех пор как она стала женой Уголино, донна Адриана зажгла в Маттео страстную любовь. Он жил только ради нее, и он убил своего хозяина, чтобы отомстить за ту, которую любил. И с этого дня он с завидным вниманием заботился о ребенке вместе с донной Лавинией.
Внезапная мысль промелькнула в голове Марианны. Несмотря на то что Элеонора рассказала о ее любви к мужу, не могла ли донна Адриана ответить на страсть Маттео? Может быть, ребенок был его и именно сходство с ним вызвало ярость мужа? Но в таком случае почему он прежде не убил Маттео?
Она не успела задать вслух последний вопрос. Дверь салона отворилась, пропуская сопровождаемого Кроуфордом Талейрана, и трагические призраки Сант'Анна мгновенно исчезли перед заботами настоящего… Ибо, если опирающийся из-за приступа подагры на две трости шотландец с тщательно забинтованной ногой представлял зрелище скорее забавное, мрачная мина князя Беневентского ясно говорила, что новости снова были плохими.
Он молча поклонился женщинам, затем протянул Марианне распечатанное письмо, под которым угрожающе растянулась зигзагообразная подпись Наполеона.
«Г-н князь Беневентский, — писал император, — я получил ваше письмо. Чтение его было для меня тягостным.
Пока вы возглавляли внешние сношения, я закрывал глаза на многое. Я нахожу досадным, что вы предприняли демарш, о котором я желал бы и желаю забыть…»
Письмо послано из Сен-Клу, накануне, 29 августа 1810 года. Не говоря ни слова, Марианна вернула его адресату.
— Вы видите, — с горечью сказал тот, складывая бумагу, — я в такой немилости при дворе, что мне вменяют в преступление попытку защитить друга… иностранца! Я огорчен, Марианна, искренне огорчен…
— Он желает забыть! — взорвалась молодая женщина. — Он, без сомнения, желает забыть также и меня! Но это ему так легко не удастся. Я не позволю ему погубить Язона.
Хочет он этого или нет, а я увижу его, я сломаю все двери, даже если меня за это посадят в тюрьму, но клянусь памятью матери, что его величество император и король выслушает меня! И не позже чем…
— Нет, Марианна! — вмешался Талейран, удерживая на ходу молодую женщину, готовую броситься из комнаты. — Нет! Не сейчас!.. Судя по теперешнему настроению императора, вы только усугубите положение Бофора!
— А вы предпочитаете, чтобы я ожидала, спокойно попивая чай, пока его убьют?
— Я предпочту, чтобы вы подождали хотя бы до суда.
После вынесения присяжными вердикта времени будет достаточно, чтобы действовать. Поверьте мне! Вы хорошо знаете, что я так же, как и вы, хочу освободить нашего друга.
Тогда умоляю вас: успокойтесь и ждите!
— А он? О чем он может думать в тюрьме? Кто приободрит его? Он должен знать, что я никогда не покину его! Хорошо, но я хочу увидеть Язона, я хочу проникнуть в Лафорс!
— Марианна! — воскликнул Талейран. — Как вы представляете себе это?..
— Очень просто, — вмешался Кроуфорд, — у меня знакомые во всех тюрьмах Парижа!
— У вас? — откровенно удивился Талейран.
Кроуфорд пожал плечами и со вздохом облегчения опустился в кресло.
— Полезная предосторожность, — хохотнул он, — когда кто-нибудь из друзей попадает за решетку. Я занимаюсь такой политикой уже давненько. Моими первыми… клиентами стали два тюремщика из Тампля, затем из Консьержери!
С тех пор я продолжаю поддерживать подобные отношения и расширяю их. Это так легко с помощью золота! Вы хотите повидать вашего друга, маленькая княгиня? Хорошо, я, Кроуфорд, обещаю, что вы его увидите!
Дрожа от радости, Марианна не могла полностью поверить во внезапно обещанное ей чудо: увидеть открывающуюся перед ней дверь тюрьмы, вновь встретиться с Язоном, заговорить с ним, коснуться его, сказать… О, ей есть так много что сказать ему!
— Вы сделаете это для меня? — охрипшим от, волнения голосом спросила она, словно стараясь убедить самое Себя.
Кроуфорд поднял на нее свои голубые фарфоровые глазки и улыбнулся.
— Вы так терпеливо слушали все мои истории, дитя мое, что заслужили награду! И затем, я не забыл, чем моя королева обязана вашим родителям! Этот способ не хуже других, чтобы хоть частично оплатить ее долг!.. Я все устрою!.. Скоро вы войдете в Лафорс!..
ГЛАВА V. СТРАННЫЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ
Фиакр покинул улицу Сент-Антуан и свернул за углом направо, в узкую часть улицы — шагов тридцать длины, десять ширины, — возле зловещего низкого строения, за которым виднелось значительно более высокое здание. Ночь окутывала мраком несколько облупившихся домов, образовывавших этот ухабистый узкий проход, именуемый Балетной улицей. Тусклый фонарь, висевший над круглой каменной тумбой почти против входа в тюрьму, бросал отблески света на большие камни мостовой, грязные и скользкие от нечистот, которые согнал сюда прошедший дождь. Забитый отбросами и грязью глубокий водосточный желоб посередине улочки делал ее неровную поверхность еще более опасной.
Карету бросало из стороны в сторону. Кучер остановился возле тумбы с фонарем и ленивым жестом открыл дверцу со стороны Марианны.
Но Кроуфорд живо протянул трость и ручкой захлопнул дверцу.
— Нет! — проворчал он. — Вы сойдете с моей стороны! Позвольте мне выйти первому.
— Почему? Эта тумба такая удобная…
— Эта тумба, — холодно оборвал ее старик, — та самая, на которой убийцы разрубили на части тело госпожи Ламбаль!
С дрожью ужаса Марианна отвернулась от выщербленного камня и взяла предложенную спутником руку, стараясь не нажимать на нее. Приступ подагры у Кроуфорда прошел, но он ходил еще с трудом.
Увидев вышедших из фиакра людей, дремавший в грязной будке у входа часовой с ружьем встал.
— Чего вам надо? Проваливайте отсюда!
— Послушай, солдатик, — пробормотал Кроуфорд, к величайшему удивлению Марианны, с сильным нормандским акцентом, — не кричи так громко! Консьерж Дюкатель — мой земляк, и он пригласил к себе на ужин меня и мою дочку Мадлен.
Блеснувшая в свете фонаря большая серебряная монета сразу вызвала ответный блеск в глазах часового, который громко рассмеялся и сунул монету в карман.
— Так бы сразу и сказал, старина! Папаша Дюкатель славный малый и, с тех пор как он тут, он со всеми ладит. И со мной. Сейчас откроет.
Мощным кулаком он постучал в обитую железом дверь над стертыми ступенями.
— Эй! Папаша Дюкатель! К вам пришли…
В то время как кучер разворачивал фиакр на узкой улочке, чтобы отъехать к Святому Петру и там ждать, дверь открылась перед человеком в коричневом колпаке с шандалом в руке. Он поднес свечу чуть ли не к носу визитеров и воскликнул:
— Ах, свояк Грувиль! Ты опаздываешь! Без тебя собрались садиться за стол! Входи же, моя маленькая Мадлен!
Как ты выросла и похорошела!
— Здравствуйте, дядюшка! — промямлила Марианна с видом робкой провинциалки.
Продолжая выражать свои родственные чувства, Дюкатель заверил часового, что принесет «добрую пинту кальвадоса»в благодарность за его любезность, затем закрыл дверь.
Марианна увидела, что находится в тесной прихожей с несколькими выходами. Слева помещалась кордегардия, где четверо солдат играли в карты. Не понижая голоса, Дюкатель провел «земляков»в соседнюю комнату, совсем темную, и остановился у порога.
— Мое помещение выходит на улицу Короля Сицилии, — прошептал он. — Я проведу вас туда, сударь, и попрошу немного пошуметь, чтобы часовые не сомневались в нашем ужине. Я мог бы провести вас через этот ход, но всегда лучше, когда действуешь открыто, у всех на глазах.
— Я это сделаю и сам, милый Дюкатель, — пробурчал Кроуфорд, кивнув головой. — Отведите поскорей госпожу к известному вам заключенному.
Дюкатель сделал знак, что понял.
— Тогда сюда… Поскольку этот заключенный особый, его не пустили в новое здание. Он в комнате Конде… почти один…
Говоря это, Дюкатель открыл дверь, выходящую во двор, по которому он повел Марианну, в то время как Кроуфорд свернул влево, к так называемому кухонному двору, что подтверждалось сильным запахом пригорелого сала, куда выходило и обиталище консьержа.
Следуя за провожатым, Марианна с отвращением оглядывала приземистые строения, окружавшие этот двор, с разбитыми плитками и без единого дерева, за которыми открывалась собственно тюрьма: высокие, облупившиеся, мрачные стены, прорезанные узкими зарешеченными окнами.
Из-за них доносились какое-то ворчанье, кошмарные стоны, ужасный смех, хрип и храп, — все эти звуки опасного и гнусного человеческого сообщества, сведенного здесь преступлениями и страхом. Четыре этажа жуликов, воров, несостоятельных должников, беглых и пойманных каторжников, убийц, все, что собрано агентами полиции среди парижского сброда.
Это не была феодальная темница подобно относительно благородному Венсену, это не была государственная тюрьма, куда сажали за политические преступления. Это был грязный застенок, где заключенные томились в невероятной тесноте.
— Трудновато было найти ему более или менее спокойный уголок, — сообщил Дюкатель Марианне, проводя ее по лестнице, чьи кованые перила говорили, что во времена герцога Лафорса она была удобной и красивой, но сейчас ее скользкие, побитые ступеньки делали проход опасным. — Надо вам сказать, что тюрьма забита! Впрочем, она никогда не опустеет. Стойте, это здесь, — добавил он, показывая на дверь в глубокой нише.
Через открытое консьержем окошечко проникло немного света.
— К вам пришли, господин Бофор! — крикнул он в отверстие, прежде чем отодвинуть засов. Затем, понизив голос, обратился к Марианне:
— Как оно ни хочется м'дам, но я могу оставить вас тут чуть меньше часа. Больше никак. Я приду за вами перед обходом.
— Благодарю вас, этого вполне достаточно.
Дверь открылась почти без шума, и Марианна, пробравшись внутрь, удивилась открывшемуся ее глазам зрелищу.
Сидя по обе стороны грубо сбитого стола, двое мужчин при свете свечи играли в карты. В углу, свернувшись калачиком на одной из трех лежанок, в беспокойном сне стонал третий.
Одним из игроков был Язон. Другим — высокий брюнет лет около тридцати пяти мощного телосложения, с правильными чертами довольно красивого лица, насмешливым ртом и черными глазами, живыми и проницательными. Увидев вошедшую женщину, он сейчас же встал, в то время как пораженный ее появлением моряк продолжал сидеть с картами в руке.
— Марианна! — воскликнул он. — Вы? Но ведь я думал…
— А я думаю; что тебе не помешало бы встать, дружище! — насмешливо проговорил его товарищ. — Тебя никогда не учили, что перед женщиной надо вставать?
Молодой человек едва успел машинально подняться, как получил в свои объятия Марианну, бросившуюся ему на грудь, смеясь и плача одновременно.
— Любовь моя! Я не могла больше вытерпеть! Мне необходимо было приехать!..
— Что за безрассудство! Ты же выслана, может быть, тебя уже ищут…
Он возмущался, но руки его уже обхватили молодую женщину и прижали к себе. На его лице, слишком продубленном всеми ветрами океана, чтобы несколько недель заключения могли заставить его побледнеть, голубые глаза сияли радостью, которую его рот, похоже, отказывался признать.
Его выражение, слишком душераздирающее для такого сильного мужчины, напоминало обиженного ребенка, который ничего не ждал и которому Санта-Клаус принес груду самых красивых игрушек… Он смотрел на Марианну, не в силах выговорить ни слова, и внезапно осыпал ее пылкими поцелуями. Что касается молодой женщины, то она не противилась, закрыв глаза, умирая от счастья. Она не замечала, что держащий ее в объятиях человек очень грязный, плохо выбрит, ибо брадобрей появлялся редко в этой ужасной гостинице, и в камере стоит неприятный запах. Для нее, видимо, даже рай не мог предложить ничего лучшего.
Стоя — один в дверях, другой у стола, — Дюкатель и заключенный затаив дыхание, в каком — то оцепенении смотрели на эту неожиданную любовную сцену. Но поскольку казалось, что у нее не будет конца, второй пожал плечами, бросил карты на стол и заявил:
— Ясно! Я здесь лишний! Дюкатель, ты приглашаешь меня на ужин?
— Будь уверен, парень! Прибор для тебя уже стоит!
Этот обмен словами заставил влюбленных немедленно отпустить друг друга, и они с таким сконфуженным видом посмотрели на присутствующих, что заключенный рассмеялся.
— Пошли! Не делайте таких рож! Любовь — это главное, а на остальное наплевать!
Но задетая Марианна испепелила шутника взглядом и с возмущением обратилась к консьержу:
— Неужели было необходимо заставить господина Бофора находиться в обществе людей…
— Таких, как я? Что делать, сударыня, тюрьма набита, и выбирать не приходится! Но мы не такие уж плохие парни, не правда ли, дружище?
— Нет, — сказал Язон, который не мог удержаться от улыбки при виде негодующей мины Марианны, — могло быть гораздо хуже! Позволь представить тебе…
— Брось! — оборвал его заключенный. — Я и сам это сделаю. Перед вами, милая дама, подлинный галерник, как нас называют в ваших салонах, Франсуа Видок из Арраса, уже трижды приговоренный к каторге и на пути к возвращению туда! Примите уверения в совершенном почтении, как пишут в письмах! Пошли, Дюкатель! Я подыхаю с голоду.
— А этот? — бросила разъяренная Марианна, показывая на темную массу, по-прежнему шевелившуюся на своем ложе и испускавшую невнятное ворчанье. — Вы не берете его с собой?
— Кого? Аббата? Он вообще чокнутый, а говорит только по-испански. Он вас не стеснит! Да его и будить жалко: у него такие красивые кошмары! До скорого!
И, сопровождаемый почти с уважением консьержем, странный заключенный, который, казалось, чувствовал себя как дома, покинул камеру, чтобы идти ужинать к своему тюремщику, словно это была самая естественная вещь в мире.
— Вот это да! — воскликнула Марианна, с изумлением глядя, как он выходил. — Но кто этот человек?
— Он же тебе сказал, — начал Язон, снова обнимая ее, — завсегдатай каторги, постоянно убегающий и снова попадающийся, один из тех, кого здесь называют рецидивистами.
— Он… убийца?
— Нет, просто вор. Убийцей здесь считают меня! — печально сказал Язон. — Что касается его, то это забавный малый, но я ему обязан жизнью.
— Ты?
— Увы, да… Ты не знаешь, что это за тюрьма! Это преисподняя, населенная демонами! Все, что есть подлого, жестокого, отвратительного, заключено здесь и подчиняется единственному закону: праву сильного. Я иностранец, хорошо одет, этого достаточно, чтобы меня сразу же возненавидели! Без Франсуа меня исподтишка убили бы. Он взял меня под свое покровительство, а здесь его репутация ценится высоко. Он умеет укрощать любых хищников. Кстати, этот бедняга, что спит там, тоже обязан ему своим существованием! Можно сказать, что он великий мастер по организации побегов! Даже тюремщики уважают его, ты, впрочем, сама видела.
Марианна понимала гораздо лучше, чем Язон это мог себе представить, какой опасности он избежал после прибытия в Лафорс. Единственная ночь, проведенная ею в тюрьме Сен-Лазар, оставила в памяти неизгладимый след, и иногда, в дурных снах, она снова видела ужасное лицо Вязальщицы, девки, которая хотела убить ее просто потому, что она было молода и красива. Ей представились ее желтые глаза, зловещая улыбка и самодельный нож, которым она так хорошо владела.
Вдруг лежавший на убогом ложе бывший аббат с криком подпрыгнул и сел. Марианна увидела истощенное, бледное лицо с большой бородой и горящие безумием глаза, с ужасом смотревшие на нее.
— Tranquilo! — очень быстро шепнул Язон. — Es un'amiga!note 1
Аббат покачал головой, вздохнул и покорно вновь улегся, повернувшись спиной к молодым людям.
— Вот, — сказал Язон весело, — он больше не шевельнется! Это человек благовоспитанный, он… но оставим все это, идем, сядь рядом со мной! Позволь насмотреться на тебя! Ты такая красивая!.. Помолчим.
Он увлек ее к сбитой из досок лежанке, аккуратно покрытой изъеденным молью одеялом, и усадил, не отрывая от нее жадного взгляда. По правде говоря, скромное платье из цветного коленкора, наглухо закрытое и типично провинциальное, не соответствовало его восторгу, но никогда, даже когда она носила волшебные наряды и сказочные драгоценности, Язон не смотрел на нее так. Это было одновременно и восхитительно, и невероятно волнующе, так волнующе даже, что Марианна не смогла сдержаться. Она прижалась губами к колючей щеке.
— Ведь я, собственно, пришла, чтобы поговорить! У нас так мало времени…
— Нет! Замолчи! Я не хочу напрасно тратить эти минуты на слова, ибо подобная возможность нам, может быть, больше никогда не представится… и я так долго молил небо позволить нам встретиться хотя бы один раз!
Он хотел спрятать лицо у нее на шее, но встревоженная Марианна мягко оттолкнула его.
— Что ты хочешь сказать? Почему мы не встретимся?
Этот процесс…
— Я не питаю никаких иллюзий относительно этого процесса, — объяснил он терпеливо, хотя испытывал чувства совершенно противоположные. — Я буду….осужден…
— К чему? Ведь не к…
Она не могла произнести слово, которое в этой тюрьме принимало ужасающую осязаемость. Но Язон покачал головой.
— Вполне возможно! И даже к этому следует быть готовым… Нет, не кричи, — добавил он, быстро погасив рукой ее бурный протест. — Всегда лучше смотреть правде в глаза.
Все доказательства против меня. Если только, что маловероятно, не найдут подлинного виновника, судьи приговорят меня к… тому, что положено, это уж точно!
— Но в конце концов, это бессмысленно, безумно! Но не все потеряно, Язон! Аркадиус уехал в Экс к Фуше, чтобы добыть его свидетельство. Фуше может подтвердить, в каких отношениях я была с Блэком Фишем.
— Но он не может подтвердить, что я не убийца! Видишь ли, это дело возникло в результате сложной политической комбинации. И я оказался в ловушке.
— Тогда надо, чтобы ваш посол защитил тебя!
— Он этого не сделает! Он сам мне так сказал, Марианна, ибо моя защита явится причиной срыва ведущихся переговоров между президентом Медисоном и Францией об отмене континентальной блокады в отношении Соединенных Штатов. Все это… слишком сложно для тебя…
— Нет, — яростно бросила Марианна, — я знаю! Талейран рассказывал мне о Миланском и Берлинском декретах.
— Какой предусмотрительный человек! — с полуулыбкой сказал Язон. — Ну хорошо, условия Франции следующие: моя страна должна добиться от Англии, с которой мы в достаточно плохих отношениях, чтобы она отменила так называемые резолюции, другими словами, ее ответные действия декретам, и, конечно, первым условием ставится, чтобы Соединенные Штаты не чинили никаких препятствий правосудию в том, что касается меня, ибо это дело с фальшивыми банкнотами очень серьезное. Герцог Кадорский так и написал Джону Армстронгу. Посол глубоко огорчен, но… он не может ничего сделать. Он почти такой же пленник, как и я.
Понимаешь?
— Нет, — упрямо сказала Марианна, — я никогда не пойму, почему тебя должны принести в жертву, а ведь этот так?
— Совершенно верно! Но если подумать о том, что моя страна вынуждена будет начать войну с Англией, чтобы доказать свою верность Наполеону, если резолюции не будут отменены, можешь представить, что жизнь не составит для меня большой ценности. И я сам не хотел бы, чтобы она продолжалась. Видишь ли, любимая, каждый служит как умеет, а я люблю мою страну больше всего в мире.
— Больше меня, не так ли? — прошептала Марианна, готовая разрыдаться.
Но Язон не ответил. Его руки сомкнулись вокруг молодой женщины, и он снова стал искать ее губы. Сердце его стучало так сильно, что Марианне показалось, будто оно бьется в ее груди. Она ощущала, как дрожит его большое тело, и поняла, что он больше не может смирить слишком долго сдерживаемое желание. К тому же, на мгновение отпустив ее рот, который он буквально терзал в ослеплении страсти, он простонал:
— Умоляю тебя, моя нежная, моя сладкая!.. Может быть, это будет единственный раз. Теперь уже я прошу позволить мне любить тебя…
Карету бросало из стороны в сторону. Кучер остановился возле тумбы с фонарем и ленивым жестом открыл дверцу со стороны Марианны.
Но Кроуфорд живо протянул трость и ручкой захлопнул дверцу.
— Нет! — проворчал он. — Вы сойдете с моей стороны! Позвольте мне выйти первому.
— Почему? Эта тумба такая удобная…
— Эта тумба, — холодно оборвал ее старик, — та самая, на которой убийцы разрубили на части тело госпожи Ламбаль!
С дрожью ужаса Марианна отвернулась от выщербленного камня и взяла предложенную спутником руку, стараясь не нажимать на нее. Приступ подагры у Кроуфорда прошел, но он ходил еще с трудом.
Увидев вышедших из фиакра людей, дремавший в грязной будке у входа часовой с ружьем встал.
— Чего вам надо? Проваливайте отсюда!
— Послушай, солдатик, — пробормотал Кроуфорд, к величайшему удивлению Марианны, с сильным нормандским акцентом, — не кричи так громко! Консьерж Дюкатель — мой земляк, и он пригласил к себе на ужин меня и мою дочку Мадлен.
Блеснувшая в свете фонаря большая серебряная монета сразу вызвала ответный блеск в глазах часового, который громко рассмеялся и сунул монету в карман.
— Так бы сразу и сказал, старина! Папаша Дюкатель славный малый и, с тех пор как он тут, он со всеми ладит. И со мной. Сейчас откроет.
Мощным кулаком он постучал в обитую железом дверь над стертыми ступенями.
— Эй! Папаша Дюкатель! К вам пришли…
В то время как кучер разворачивал фиакр на узкой улочке, чтобы отъехать к Святому Петру и там ждать, дверь открылась перед человеком в коричневом колпаке с шандалом в руке. Он поднес свечу чуть ли не к носу визитеров и воскликнул:
— Ах, свояк Грувиль! Ты опаздываешь! Без тебя собрались садиться за стол! Входи же, моя маленькая Мадлен!
Как ты выросла и похорошела!
— Здравствуйте, дядюшка! — промямлила Марианна с видом робкой провинциалки.
Продолжая выражать свои родственные чувства, Дюкатель заверил часового, что принесет «добрую пинту кальвадоса»в благодарность за его любезность, затем закрыл дверь.
Марианна увидела, что находится в тесной прихожей с несколькими выходами. Слева помещалась кордегардия, где четверо солдат играли в карты. Не понижая голоса, Дюкатель провел «земляков»в соседнюю комнату, совсем темную, и остановился у порога.
— Мое помещение выходит на улицу Короля Сицилии, — прошептал он. — Я проведу вас туда, сударь, и попрошу немного пошуметь, чтобы часовые не сомневались в нашем ужине. Я мог бы провести вас через этот ход, но всегда лучше, когда действуешь открыто, у всех на глазах.
— Я это сделаю и сам, милый Дюкатель, — пробурчал Кроуфорд, кивнув головой. — Отведите поскорей госпожу к известному вам заключенному.
Дюкатель сделал знак, что понял.
— Тогда сюда… Поскольку этот заключенный особый, его не пустили в новое здание. Он в комнате Конде… почти один…
Говоря это, Дюкатель открыл дверь, выходящую во двор, по которому он повел Марианну, в то время как Кроуфорд свернул влево, к так называемому кухонному двору, что подтверждалось сильным запахом пригорелого сала, куда выходило и обиталище консьержа.
Следуя за провожатым, Марианна с отвращением оглядывала приземистые строения, окружавшие этот двор, с разбитыми плитками и без единого дерева, за которыми открывалась собственно тюрьма: высокие, облупившиеся, мрачные стены, прорезанные узкими зарешеченными окнами.
Из-за них доносились какое-то ворчанье, кошмарные стоны, ужасный смех, хрип и храп, — все эти звуки опасного и гнусного человеческого сообщества, сведенного здесь преступлениями и страхом. Четыре этажа жуликов, воров, несостоятельных должников, беглых и пойманных каторжников, убийц, все, что собрано агентами полиции среди парижского сброда.
Это не была феодальная темница подобно относительно благородному Венсену, это не была государственная тюрьма, куда сажали за политические преступления. Это был грязный застенок, где заключенные томились в невероятной тесноте.
— Трудновато было найти ему более или менее спокойный уголок, — сообщил Дюкатель Марианне, проводя ее по лестнице, чьи кованые перила говорили, что во времена герцога Лафорса она была удобной и красивой, но сейчас ее скользкие, побитые ступеньки делали проход опасным. — Надо вам сказать, что тюрьма забита! Впрочем, она никогда не опустеет. Стойте, это здесь, — добавил он, показывая на дверь в глубокой нише.
Через открытое консьержем окошечко проникло немного света.
— К вам пришли, господин Бофор! — крикнул он в отверстие, прежде чем отодвинуть засов. Затем, понизив голос, обратился к Марианне:
— Как оно ни хочется м'дам, но я могу оставить вас тут чуть меньше часа. Больше никак. Я приду за вами перед обходом.
— Благодарю вас, этого вполне достаточно.
Дверь открылась почти без шума, и Марианна, пробравшись внутрь, удивилась открывшемуся ее глазам зрелищу.
Сидя по обе стороны грубо сбитого стола, двое мужчин при свете свечи играли в карты. В углу, свернувшись калачиком на одной из трех лежанок, в беспокойном сне стонал третий.
Одним из игроков был Язон. Другим — высокий брюнет лет около тридцати пяти мощного телосложения, с правильными чертами довольно красивого лица, насмешливым ртом и черными глазами, живыми и проницательными. Увидев вошедшую женщину, он сейчас же встал, в то время как пораженный ее появлением моряк продолжал сидеть с картами в руке.
— Марианна! — воскликнул он. — Вы? Но ведь я думал…
— А я думаю; что тебе не помешало бы встать, дружище! — насмешливо проговорил его товарищ. — Тебя никогда не учили, что перед женщиной надо вставать?
Молодой человек едва успел машинально подняться, как получил в свои объятия Марианну, бросившуюся ему на грудь, смеясь и плача одновременно.
— Любовь моя! Я не могла больше вытерпеть! Мне необходимо было приехать!..
— Что за безрассудство! Ты же выслана, может быть, тебя уже ищут…
Он возмущался, но руки его уже обхватили молодую женщину и прижали к себе. На его лице, слишком продубленном всеми ветрами океана, чтобы несколько недель заключения могли заставить его побледнеть, голубые глаза сияли радостью, которую его рот, похоже, отказывался признать.
Его выражение, слишком душераздирающее для такого сильного мужчины, напоминало обиженного ребенка, который ничего не ждал и которому Санта-Клаус принес груду самых красивых игрушек… Он смотрел на Марианну, не в силах выговорить ни слова, и внезапно осыпал ее пылкими поцелуями. Что касается молодой женщины, то она не противилась, закрыв глаза, умирая от счастья. Она не замечала, что держащий ее в объятиях человек очень грязный, плохо выбрит, ибо брадобрей появлялся редко в этой ужасной гостинице, и в камере стоит неприятный запах. Для нее, видимо, даже рай не мог предложить ничего лучшего.
Стоя — один в дверях, другой у стола, — Дюкатель и заключенный затаив дыхание, в каком — то оцепенении смотрели на эту неожиданную любовную сцену. Но поскольку казалось, что у нее не будет конца, второй пожал плечами, бросил карты на стол и заявил:
— Ясно! Я здесь лишний! Дюкатель, ты приглашаешь меня на ужин?
— Будь уверен, парень! Прибор для тебя уже стоит!
Этот обмен словами заставил влюбленных немедленно отпустить друг друга, и они с таким сконфуженным видом посмотрели на присутствующих, что заключенный рассмеялся.
— Пошли! Не делайте таких рож! Любовь — это главное, а на остальное наплевать!
Но задетая Марианна испепелила шутника взглядом и с возмущением обратилась к консьержу:
— Неужели было необходимо заставить господина Бофора находиться в обществе людей…
— Таких, как я? Что делать, сударыня, тюрьма набита, и выбирать не приходится! Но мы не такие уж плохие парни, не правда ли, дружище?
— Нет, — сказал Язон, который не мог удержаться от улыбки при виде негодующей мины Марианны, — могло быть гораздо хуже! Позволь представить тебе…
— Брось! — оборвал его заключенный. — Я и сам это сделаю. Перед вами, милая дама, подлинный галерник, как нас называют в ваших салонах, Франсуа Видок из Арраса, уже трижды приговоренный к каторге и на пути к возвращению туда! Примите уверения в совершенном почтении, как пишут в письмах! Пошли, Дюкатель! Я подыхаю с голоду.
— А этот? — бросила разъяренная Марианна, показывая на темную массу, по-прежнему шевелившуюся на своем ложе и испускавшую невнятное ворчанье. — Вы не берете его с собой?
— Кого? Аббата? Он вообще чокнутый, а говорит только по-испански. Он вас не стеснит! Да его и будить жалко: у него такие красивые кошмары! До скорого!
И, сопровождаемый почти с уважением консьержем, странный заключенный, который, казалось, чувствовал себя как дома, покинул камеру, чтобы идти ужинать к своему тюремщику, словно это была самая естественная вещь в мире.
— Вот это да! — воскликнула Марианна, с изумлением глядя, как он выходил. — Но кто этот человек?
— Он же тебе сказал, — начал Язон, снова обнимая ее, — завсегдатай каторги, постоянно убегающий и снова попадающийся, один из тех, кого здесь называют рецидивистами.
— Он… убийца?
— Нет, просто вор. Убийцей здесь считают меня! — печально сказал Язон. — Что касается его, то это забавный малый, но я ему обязан жизнью.
— Ты?
— Увы, да… Ты не знаешь, что это за тюрьма! Это преисподняя, населенная демонами! Все, что есть подлого, жестокого, отвратительного, заключено здесь и подчиняется единственному закону: праву сильного. Я иностранец, хорошо одет, этого достаточно, чтобы меня сразу же возненавидели! Без Франсуа меня исподтишка убили бы. Он взял меня под свое покровительство, а здесь его репутация ценится высоко. Он умеет укрощать любых хищников. Кстати, этот бедняга, что спит там, тоже обязан ему своим существованием! Можно сказать, что он великий мастер по организации побегов! Даже тюремщики уважают его, ты, впрочем, сама видела.
Марианна понимала гораздо лучше, чем Язон это мог себе представить, какой опасности он избежал после прибытия в Лафорс. Единственная ночь, проведенная ею в тюрьме Сен-Лазар, оставила в памяти неизгладимый след, и иногда, в дурных снах, она снова видела ужасное лицо Вязальщицы, девки, которая хотела убить ее просто потому, что она было молода и красива. Ей представились ее желтые глаза, зловещая улыбка и самодельный нож, которым она так хорошо владела.
Вдруг лежавший на убогом ложе бывший аббат с криком подпрыгнул и сел. Марианна увидела истощенное, бледное лицо с большой бородой и горящие безумием глаза, с ужасом смотревшие на нее.
— Tranquilo! — очень быстро шепнул Язон. — Es un'amiga!note 1
Аббат покачал головой, вздохнул и покорно вновь улегся, повернувшись спиной к молодым людям.
— Вот, — сказал Язон весело, — он больше не шевельнется! Это человек благовоспитанный, он… но оставим все это, идем, сядь рядом со мной! Позволь насмотреться на тебя! Ты такая красивая!.. Помолчим.
Он увлек ее к сбитой из досок лежанке, аккуратно покрытой изъеденным молью одеялом, и усадил, не отрывая от нее жадного взгляда. По правде говоря, скромное платье из цветного коленкора, наглухо закрытое и типично провинциальное, не соответствовало его восторгу, но никогда, даже когда она носила волшебные наряды и сказочные драгоценности, Язон не смотрел на нее так. Это было одновременно и восхитительно, и невероятно волнующе, так волнующе даже, что Марианна не смогла сдержаться. Она прижалась губами к колючей щеке.
— Ведь я, собственно, пришла, чтобы поговорить! У нас так мало времени…
— Нет! Замолчи! Я не хочу напрасно тратить эти минуты на слова, ибо подобная возможность нам, может быть, больше никогда не представится… и я так долго молил небо позволить нам встретиться хотя бы один раз!
Он хотел спрятать лицо у нее на шее, но встревоженная Марианна мягко оттолкнула его.
— Что ты хочешь сказать? Почему мы не встретимся?
Этот процесс…
— Я не питаю никаких иллюзий относительно этого процесса, — объяснил он терпеливо, хотя испытывал чувства совершенно противоположные. — Я буду….осужден…
— К чему? Ведь не к…
Она не могла произнести слово, которое в этой тюрьме принимало ужасающую осязаемость. Но Язон покачал головой.
— Вполне возможно! И даже к этому следует быть готовым… Нет, не кричи, — добавил он, быстро погасив рукой ее бурный протест. — Всегда лучше смотреть правде в глаза.
Все доказательства против меня. Если только, что маловероятно, не найдут подлинного виновника, судьи приговорят меня к… тому, что положено, это уж точно!
— Но в конце концов, это бессмысленно, безумно! Но не все потеряно, Язон! Аркадиус уехал в Экс к Фуше, чтобы добыть его свидетельство. Фуше может подтвердить, в каких отношениях я была с Блэком Фишем.
— Но он не может подтвердить, что я не убийца! Видишь ли, это дело возникло в результате сложной политической комбинации. И я оказался в ловушке.
— Тогда надо, чтобы ваш посол защитил тебя!
— Он этого не сделает! Он сам мне так сказал, Марианна, ибо моя защита явится причиной срыва ведущихся переговоров между президентом Медисоном и Францией об отмене континентальной блокады в отношении Соединенных Штатов. Все это… слишком сложно для тебя…
— Нет, — яростно бросила Марианна, — я знаю! Талейран рассказывал мне о Миланском и Берлинском декретах.
— Какой предусмотрительный человек! — с полуулыбкой сказал Язон. — Ну хорошо, условия Франции следующие: моя страна должна добиться от Англии, с которой мы в достаточно плохих отношениях, чтобы она отменила так называемые резолюции, другими словами, ее ответные действия декретам, и, конечно, первым условием ставится, чтобы Соединенные Штаты не чинили никаких препятствий правосудию в том, что касается меня, ибо это дело с фальшивыми банкнотами очень серьезное. Герцог Кадорский так и написал Джону Армстронгу. Посол глубоко огорчен, но… он не может ничего сделать. Он почти такой же пленник, как и я.
Понимаешь?
— Нет, — упрямо сказала Марианна, — я никогда не пойму, почему тебя должны принести в жертву, а ведь этот так?
— Совершенно верно! Но если подумать о том, что моя страна вынуждена будет начать войну с Англией, чтобы доказать свою верность Наполеону, если резолюции не будут отменены, можешь представить, что жизнь не составит для меня большой ценности. И я сам не хотел бы, чтобы она продолжалась. Видишь ли, любимая, каждый служит как умеет, а я люблю мою страну больше всего в мире.
— Больше меня, не так ли? — прошептала Марианна, готовая разрыдаться.
Но Язон не ответил. Его руки сомкнулись вокруг молодой женщины, и он снова стал искать ее губы. Сердце его стучало так сильно, что Марианне показалось, будто оно бьется в ее груди. Она ощущала, как дрожит его большое тело, и поняла, что он больше не может смирить слишком долго сдерживаемое желание. К тому же, на мгновение отпустив ее рот, который он буквально терзал в ослеплении страсти, он простонал:
— Умоляю тебя, моя нежная, моя сладкая!.. Может быть, это будет единственный раз. Теперь уже я прошу позволить мне любить тебя…