Беньковский Виктор. Анахрон

- Ой, эти прибалты-чечены, не связываться бы с ними... Меньше всего угонщица была похожа на чеченку. А вот на эстонку тянула. Очень не любил Сигизмунд эстонцев. На польскую кровь свою грешил. Потому лишь укрепился в первоначальном решении сдать девку участковому. Пусть-ка русскую зону потопчет. - Ой, Сигизмунд Борисович, не связывались бы вы с ними... Отпустили бы от греха... Не то бомбу взорвут во дворе. Вон как в Москве-то, по телевизору передавали... Девка повернулась и устремила на Софью Петровну ненавидящий взгляд безумных глаз. Прямо Вий какой-то. Софья Петровна визгливо призвала своего пуделя и метнулась в темноту. - Пошли, курва! - грозно сказал Сигизмунд девке. И поволок ее по осыпающимся ступенькам к парадной. * * * На лестнице обторчанная угонщица принялась брыкаться с удвоенной силой. Только два потных года в тренажерном зале среди скудоумных качков дали Сигизмунду резерв одолеть тяжелый подъем. Девка грозно рычала - запугивала. Кобель рычал тоже. Словом, оба сделали все, чтобы Сигизмунд чувствовал себя полным дураком. Гуманист хренов. А дверь как открывать? Чтобы открыть дверь в сигизмундову квартиру обе руки потребны. Не подрочишь, такую дверь открывая-то. Кобель - ладно. Никуда не денется. У двери будет виться, скрестись умильно, потому как после прогулки ему вкусненькое полагается. Заведено так было между кобелем и Сигизмундом. А у девки, видать, второй приход пошел, или как там это у них, у торчков, называется. Не любил их Сигизмунд. Вообще, если вдуматься, много кого не любил Сигизмунд. Прибалтов. Низкорослых наглых кавказцев в кожаных куртках. Быков с бритыми затылками. Ментов очень не любил, особенно гаишников. Жирные морды в телевизоре раздражали Сигизмунда. Отдельно не любил Сигизмунд все, что исходило из столицы нашей родины - города Москвы. (Кроме, впрочем, водки.) Это чисто Петербургское. Этим полагалось гордиться. Всякие безродные лимитчики к Москве были равнодушны. И этим отличались от коренных. Ну ладно, хрен с ним со всем. С преступницей-то что делать? Тут угонщица сама облегчила Сигизмунду задачу. Руку-то ей он держал на заломе. Так сумела стерва извернуться и цапнуть. Зубами. За куртку укусила. Ну сучка она сучка и есть!.. Эстонские снайперши, "белые колготки", - те, говорят, тоже кусались... "Получай, падла, суверенитет!" Так назывался хороший удар - по ушам. Знакомый один научил. Качок. Ума немного в черепной коробке сберегал, но вот биться был горазд. Почему удар так называется? А хрен его разберет - назвали так. И получила! Влепил ей Сигизмунд "суверенитетом" от всей своей великоросской, великодержавной и отчасти белопольской души. Угонщица безмолвно осела на каменный пол. Кобель принялся обнюхивать ее и облизывать, пока хозяин, сдавленно матерясь, торопливо открывал дверь. Распахнув дверь пошире, он подхватил угонщицу за ноги и безжалостно потащил к себе в квартиру. Та стукнулась затылком о порог, но даже не застонала. Здорово он ее... Кобель решил, что хозяин ему на радость новую игру изобрел. Деятельно вклинился в события. Принялся скакать вокруг поверженной девки, то и дело приседая на передние лапы и размахивая хвостом. При этом пес то лаял, то покусывал девку, то хватал зубами хозяина за брюки. Сигизмунд зашел в туалет, открыл шкаф и вынул оттуда наручники. Эти наручники подарил им на свадьбу один дурковатый институтский приятель Натальи. Мол, так крепче друг друга держаться будете. Супруга сочла шутку идиотской, да и Сигизмунд не был в восторге. Однако наручники сохранил. Вернее, они сами сохранились, забытые в дальнем шкафу. И вот - надо же! - пригодились! Сковал угонщице руки. Потом снял на кухне бельевую веревку и связал ей ноги. Так оно вернее будет. * * * Квартира у Моржа была трехкомнатная. В одной комнате, где стоял телевизор и диван, Сигизмунд обитал постоянно. Там было более-менее прибрано. В двух других хранились разные вещи. Там Сигизмунд иногда вытирал пыль. Но нечасто. Только когда находило. Или перед Новым Годом, если не лень было. Сигизмунд наклонился, взял девку за подмышки и поволок в одну из необитаемых комнат - ту, где стояла тахта. Пес тотчас же впился ей в ногу. Не со зла впился - играл. Сигизмунд пинком отогнал пса. Кобель-таки успел стащить с ее ноги одну чуню и улегся грызть. Угонщица застонала, дернулась освободиться- не тут-то было. Добрые наручники крепко держали. - Это тебе не дурь по вене пускать, - назидательно сказал эстонской наркушнице потомок польских шляхтичей. Девка принялась изгибаться всем телом и горестно подвывать. Ломает ее, что ли? Сигизмунд затащил девку в комнату и взвалил на тахту. Тяжелая оказалась. Отъелась, гадина, на эстонской сметанке. Отдуваясь, Сигизмунд принес из кухни табуретку, сел рядом с временно притихшей девкой и стал наблюдать. Кобель тут же приперся с чуней, улегся рядом и начал усердно жевать, время от времени поглядывая на Сигизмунда - мол, ладно ли? Угонщица, не моргая, глядела в потолок расширенными белыми глазами. Время от времени из ее горла вырывалось тихое жалобное поскуливание. Заслышав этот звук, кобель всякий раз делал бородатую морду набок - дивился. Только сейчас Сигизмунду шибануло в нос всеми запахами девки. Пахло от нее сногсшибательно. Дымом. Потом. Дрянью какой-то, описанию не поддающейся. От кобеля, когда в тухлятине вываляется, так не несет. Что дымом разит - ничего удивительного. На чердаках, небось, обретается. На ней были чулки домашней вязки. Перед мысленным взором Сигизмунда всплыла трогательная работящая эстонская бабушка, которая там, у себя на хуторе, подоив коровку, сидит у очага и вяжет внученьке чулочки. Он даже взгрустнул. Ведала ли старушка, в какую мерзость внученька впала... А что сказал бы девкин дедушка? Подобно тому, как у каждого уважающего себя питерца имеется героическая бабушка-блокадница, всякий порядочный прибалт обязан иметь дедушку - "лесного брата". С бородой лопатой и обрезом. В это Сигизмунд верил нерушимо. Ухлопает ведь непутевую, если узнает. Все эти непримиримые борцы с советской властью и русской оккупацией таковы. На мгновение Сигизмунд увидел заснеженный лес, поляну, несгибаемого дедушку с обрезом и падающую внучку-наркушницу... Из ствола обреза сочится сизый дымок... Во внучке дыра размером с кулак... "Я тебя породил, я тебя и убью!" - сурово говорит дедушка - "лесной брат". Ой, нет, это борцы с поляками так высказывались... А ну его на хер, этот национальный вопрос. Тут пленница резко дернулась. Из-под одежды вывалилась... э-э... фенечка. Фенечка? Из дерьма керамического? Хрена лысого! На шее у девки болталась лунница - украшение в виде полумесяца. Золотое оно было. Золотое! Уж в чем-чем, а в этом Морж бы не ошибся. И золото - видно было - очень хорошее. Всяко не расхожей 583-ей пробы. К такому золоту вооруженную охрану приставлять полагается. Как в Эрмитаже, куда Сигизмунда водили для общего развития в составе 6-"А" класса глазеть на скифский драгмет. Сигизмунд стащил с девкиной шеи тяжелую лунницу. Угонщица пыталась не дать, башкой вертела, зубами лязгала, но Сигизмунд ей кулак показал. Осознала и притихла. Лунница крепилась к девке кожаным ремешком. Простенький дерьмовенький ремешок. От пота потемневший, вытертый. На жирно поблескивающем желтом металле чеканка... Сигизмунд поднес лунницу к глазам и ахнул. Прикусил губу. Глянул на девку с восхищением и ненавистью. Вот ведь что почти в открытую на шее таскает, гнида! По Питеру! По героическому - что бы там ни говорили - Питеру! Лунницу поганили три свастики, расположенные полукругом. Та, что в центре, побольше, две на концах - поменьше. Сделано было грубовато. Пробы на изделии не стояло. Из зубов да протезов отлито, не иначе. Мародерствовали родственнички-то девкины. Фашистские прихвостни. Переливали, небось, где-нибудь в землянке, посреди дикого леса. Уж больно работа топорная. Так что же получается? Выходит, не угонщица девка? Такое на себе таскающая - на фиг ей задницей рисковать. Разве что из озорства. Или ушмыгалась девка до того, что уже и сама не ведает, что творит. Нет, что-то не то. Откуда у простой торчащей девки такая штука? Давно бы на зелье извела. Может, беспутная лялька какого-нибудь безмерно навороченного "папы"? Похоже на то. Ох ты Господи! Да кто же это так начудил, что девку с подобной безделкой одну по городу шастать отпустил? Это кто-то очень большой начудил. За этакую лунницу, за такой-то кусище золота, квартирку можно купить побольше сигизмундовой... Ой-ой. Искать ведь будут дуру обдолбанную. Ну, не саму дуру, понятно, а ту дурость, что у ней на шее висела. И найдут. Непременно найдут. Весь город перевернут не по одному разу, а отыщут. Ну, хорошо. Если это профессионалы, то разговор их с Сигизмундом будет краток и конструктивен. "У тебя?" - "У меня". - "Отдай". - "Заберите, ребята". "Забудь". - "Уже забыл"... И все. А если это отморозки? Убьют ведь отморозки, вот что они сделают. А если девка и впрямь какого-нибудь чеченца подружка? Кавказцы таких любят, здоровенных да белобрысых. Вот и получается "прибалты-чечены". Ох, права Софья Петровна... Ладно, сейчас все выясним. Испытаем стерву, коли она по-человечески говорить не желает. Сигизмунд наклонился к девке поближе и внятно проговорил: - Зиг хайль! Лицо девки оставалось бессмысленным. Сигизмунд возвысил голос: - Гитлер капут! На этом познания Сигизмунда в немецком языке в принципе заканчивались. А в эстонском они даже и не начинались. На всякий случай спросил еще: - Шпрехен зи дойч? Безрезультатно. Английский? - Ду ю спик инглиш? Бесполезно. - А ну тебя совсем! - рассердился Сигизмунд. - Ты что, полная дура? Девка лежала отвернувшись. Похоже, последняя версия была самой правильной. Может, немая? Да, как же, немая. На дворе вон как разорялась. ...А отморозков, пожалуй что, и не пришлют. Те, кто такими безделушками швыряются, дилетантов не нанимают... Сигизмунд пошел на кухню ставить чайник. ...А хотя бы и прислали. Отдать им наркоманку с лунницей и пусть проваливают. Он ничего не видел, ничего не знает и, что характерно, знать ничего не хочет. Из комнаты донесся тяжелый стук. Девка упала с тахты на пол. Чертыхаясь, Сигизмунд водрузил ее на место. Заодно задрал у нее рукава, поглядел на руки. Вены чистые, не "паленые". Может, в ноги колет? Сейчас и так делают. Да нет, больше похоже на "кислоту". ...С другой стороны, кто такой насквозь откровенный, чтобы из протезов да из мостов лунницу отлить, да еще свастиками проштамповать? А штука новая, незатертая. Недавно сделанная. Сигизмунд еще раз для острастки погрозил девке кулаком и отправился варить себе кофе. Всяко не получится поспать в эту ночь. Не хватало заснуть, имея в доме такую гремучую змею!.. Карауля кофе - чтобы не убежал - Сигизмунд все пытался ухватить какую-то смутную, назойливую мысль, что крутилась в голове. Была в обторчанной девке еще одна странность, а какая - уловить не мог. Ладно, разберемся... Сигизмунд снова вернулся мыслями к луннице. Свастика не всегда была символом проклятого фашизма. Об этом Сигизмунд не без удивления узнал уже в относительно зрелом возрасте. И долго не верил. Свастика - знак Солнца. Древний. Вроде, авестийско-буддийский. Об этом возвестил стране с телеэкрана чернобородый астролог Пал Палыч Глоба. Давно это было - еще в эпоху "Новой Победы". В эпоху, так сказать, "высокой перестройки". Горби, съезды, Сахаров... Пал Палыч тогда маячил в любой мало-мальски кичевой передачке. Моден был. М-да... Может, девка - буддистка какая-нибудь? Или спятившая неоавестийка? Сигизмунд налил себе в чашку кофе и вернулся в комнату, где лежала пленница. Сел рядом, строго поглядел на нее, пытаясь придать взгляду многозначительность как у эзотерических парней из "Третьего глаза", - и молвил громко и отчетливо: - Будда! Харе Кришна! Девка не пошевелилась. Глаза у нее были остекленевшие. Померла, что ли? У, чудь белоглазая! Нет, вон моргнула. Сигизмунд отпил кофе и грозно рявкнул: - Эй, ты! У девки из глаза выползла мутная слезина. Сигизмунда замутило. Чего не выносил, так это слез, особенно бабьих. Он разозлился: - И не фиг тут слезы лить! Сидела бы у себя в Чухляндии! Кофе будешь пить? Не дожидаясь ответа, сунул чашку с кофе ей под нос. Девка оглушительно чихнула прямо в чашку. - Тьфу ты, зараза! Сигизмунд выдернул у нее из-под носа чашку и пошел ополаскивать. Только продукт зря извел. Еще не хватало потреблять кофе с ее чухонскими соплями и микробами. Упрямая. "Лесные братья" - они все такие. Ну, ничего. Сигизмунд - он тоже упрямый. Вон, сколько раз прогорал и всякий раз поднимался. Даже экс-супруга - и та одолеть не смогла. А чухонцы - они ненормальные. Вспомнился один инвалид. Воевал на Финской. На Карельском перешейке. Рассказывал: поначалу "кукушек" брали, подранив, и от советского гуманизма да дури российской в госпиталь тащили. Те уже в госпитале, подыхая, умудрялись напоследок припрятанной финкой медсестру убить - вот как. Потому и перестали потом живыми их брать, на месте кончали. Лично товарищ Сталин распорядился: не брать, значить, "кукушек", кончать их на месте! У инвалида того приказ по полку читали. Так-то... Тут мысль нехорошая Сигизмунда пронзила. А вдруг и эта нелюдь что-нибудь приберегает? Нож, к примеру. А то и похуже. В кофе, вон, ему чихнула, ущерб нанести норовя. И тут, наконец, доперло до Сигизмунда, что ему особенно странным в девке показалось. Белья нижнего под нелепой одежкой у нее не было. Пока волок да кантовал - осознал. Даже трусов. Оно, конечно, если вдуматься, и не странно, вроде бы. Мало ли, кто как ходит. Демократия. Все бы ничего, будь наркушница своя, российская. Но девка была прибалтская. А прибалты, чистоплюи каких свет не видывал, еще при Советах улицы у себя с мылом мыли. Они, даже из ума выжив, без исподнего ходить не станут. Так что здесь тоже странность таилась. Сделав себе еще чашку кофе, Сигизмунд пошел назад. Решил на всякий случай обыскать воровку. Не для того с супругой разводился, блин, чтобы дни свои закончить столь быстро и печально, с финкой в брюхе. Видать, девка увидела что-то в его глазах. Задергалась. Дергайся, дергайся. Раньше надо было думать и не попадаться. Сигизмунд начал обыскивать ее на предмет ношения оружия. Как в армии учили. Под мышками поискал, на боку, на бедре - где еще можно утаить нож. Перевернул на живот. Она завопила: - Хири ут! Хири ут!!! Сигизмунд завершил обыск. Ничего подозрительного не обнаружил. Напоследок брезгливо проверил грязные патлы. В Японии любили убивать шпилькой в сердце. Впрочем, у девки и в патлах - ни шпильки, ни финки, ни топора завалящего. Кантанул ее назад. Сказал назидательно: - Вот тебе и херёд твой, чудь нерусская. Девка в ответ разразилась длинной визгливой тирадой, а под конец разревелась. Сигизмунду вдруг ее жалко стало. К тому же, если это лялька какого-нибудь крутого, то и вовсе не стоит с ней излишне грубо обращаться. С другой стороны, крутого, скорее, побрякушка золотая волнует. А девка - это так, носитель. А то, что он, Сигизмунд, поможет строгостью своей девкину пагубную привычку побороть, - так крутой еще и спасибо скажет. Небось, через девкину дурь в убыток не единожды влетал. Опять-таки, если вспомнить, что девка во взломанном гараже была обнаружена, так вполне может статься, что и золотишко она того... А крутой в ванне где-нибудь плавает, с дыркой во лбу. Хотя, скорее всего, просто сперла. И тягу дала. Зелье-то - оно не бесплатное. Теперь пленница лежала, глядя в потолок и проливая слезы, что-то неразборчиво повторяла - одно и то же. Сигизмунд впал в сердобольность и снова попытался предложить ей кофе. И снова безрезультатно. Улучил момент и влил, но злобная тварь в него этим кофе плюнула. Сигизмунд, осердясь, отвесил ей пощечину. Несильно, так, для порядку. Она затихла. Чем скорее эту белобрысую сучку от него заберут, тем лучше. На хрен ему, Сигизмунду, проблемы. Только к участковому торопиться не стоит. Ибо крутой тоже девку ищет. Хватился, мудила, золотишка своего - и ищет. А коли сдать девку государству, то с него, Сигизмунда, стоимость спросится. А без золота обторчанную тоже сдавать не след вдруг чего ляпнет? Тогда всех собак - на кого повесят? Правильно. На Сигизмунда Борисовича Моржа. Так что лучше тихо-мирно, не посвящая компетентные органы, сдать девку крутому и шито-крыто. И забыть, как в доме полкило золота ночевало. Вопрос. Как крутому дать знать? И чтобы другие крутые не понабежали? Объявление в газету поместить. Сигизмунд нервно хихикнул. Так, мол, и так, найдена вконец опустившаяся девка-наркоманка с золотой побрякушкой на шее. Побрякушка качеством вроде скифского золота, какое в Эрмитаже сберегается. Весит столько, что дурно делается. Девка лыка не вяжет и умом явно тронулась. Кто потерял - отзовитесь... Приписка: отечественной речью не пользуется. Обращаться по адресу... Чушь собачья! Стоп. Сигизмунд поднатужился и сходу выродил приемлемый текст объявления: "НАЙДЕНА БЕЛАЯ СУКА. К ОШЕЙНИКУ ПРИВЯЗАНА БЛЯХА ЖЕЛТОГО МЕТАЛЛА В ФОРМЕ ПОЛУМЕСЯЦА. НА РАСПРОСТРАНЕННЫЕ КЛИЧКИ НЕ ОТЗЫВАЕТСЯ. СУКА ОЧЕНЬ БОЛЬНА. ПОТЕРЯВШЕГО ПРОСЯТ ЗВОНИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ..." Пошел, включил компьютер, набрал текст и распечатал в десяти экземплярах. Утром расклеит по двору и окрестностям. Кому надо, тот догадается. Затем отправился проведать белую суку - чем она там занимается. Благо и тахта чего-то скрипела. Войдя, он обнаружил, что злокозненная наркушница умудрилась сесть. Увидев его, что-то залопотала. Сигизмунд поприслушивался. Ни черта не понять. Сперва девка просила. Потом требовала. Ничего, шалава, оправдываться в другом месте будешь. - Ай донт спик по-эстонски, - сказал Сигизмунд. - Поняла, ты?.. - Игвильяу... - занудила девка в сотый раз. - Ты в России, сучка! - рявкнул Сигизмунд. - Тут тебе не Ээсти, поняла? Не хер свои права сраные качать! По-нашему говори! Однако говорить по-нашему девка наотрез отказывалась. И даже то обстоятельство, что находилась она в России, на нее не действовало. Неожиданно зазвонил телефон. Быстро же его, Моржа, вычислили. Ай да бугор! Ай да крутой! Кому еще среди ночи звонить, как не ему? Сигизмунд сорвал трубку и лихо гаркнул: - Морж у аппарата! Это была его любимая шутка. Друзья знали, а незнакомые шугались. - Витю можно? - нерешительно проговорил девичий голосок. - Передачу, девка, готовь. Сел твой Витя, - низким, нарочито-замогильным голосом мстительно сказал Сигизмунд и досадливо брякнул трубку. Вздумала по ночам звонить, парням досаждать! Да еще не туда попадать, когда звонка ждешь! Ну, народ! Раздолбаи, одно слово. Пальцем в нужную цифру ткнуть не могут, обязательно промахнутся. Как только трахаются? Тоже, небось, не с первого раза попадают. Когда Сигизмунд вернулся в комнату, первое, что он увидел, была большая лужа на полу. Пес, завидев хозяина, застучал хвостом. Девка лежала на тахте, воротила рожу. Гримасу брезгливую состроила. Кобели русские ей не нравятся! А кто ее сюда звал? Сидела бы себе за Нарвой и бед не ведала... Обычно кобель, напустив лужу - а с ним такое случалось - вел себя немного иначе. Хозяина встречал, лежа на брюхе, и заранее щурился, ожидая побоев. Хвостом мел, чуть что - брюхо голое показывал: у собак лежачего не бьют. Это вам не люди. - Та-ак, - грозно и с растяжкой начал Сигизмунд. - Вот, значит, ка-ак... А гуляли мы зачем? За кошками гоняться? Та-ак... Кобель с готовностью пресмыкнулся. Вот ведь холуй. Сигизмунд пошел за тряпкой. Подтер пол. Вымыл руки. Вернулся к пленной наркоманке. И только тут увидел, что подол у нее мокрый. У себя дома, значит, мостовые с мылом... Тут Сигизмунд сжал кулаки. - Твоим денег не хватит, гнида, за тебя откупиться! Поняла?! Ты че, думаешь, раз русский - так и гадить можно? Ты у меня... Девка вдруг начала краснеть. В глазах появилась ненависть. Совсем бешеными они стали. И заорала что-то в ответ. Поняла, видать. Долго орала. Замолчит, а после снова принимается. И визгливо так, истерично. И не по-эстонски она орала. Интонации другие. И не по-фински. Но все равно чудь белоглазая. Явно по-прибалтийски орет. Вон свистящих сколько. А девка так надсаживалась - аж на тахте подпрыгивала. Чаще всего повторялось слово "двала". Тут Сигизмунда осенило. - Тебя что, Двала зовут? - Он оборвал ее гневную тираду. Ткнул в нее пальцем. Ты, Двала! Она окончательно рассвирепела. Замолчала, сопеть стала. Зенки белесые таращить. А Сигизмунд успокоился. Есть контакт! - А что, - рассудил он, - красивое имя. Двала. А я - Сигизмунд. - Он ударил кулаком себя в грудь. И еще: - Сигизмунд - Двала, Сигизмунд - Двала... До девки, вроде, что-то дошло. Пробилось, видать, в ее мультипликационный мир искусственных грез. - Сигисмундс, - повторила она. - Харья Сигисмундс... Игхайта лант'хильд йахнидвала... - Я те дам - "харя"! - обиделся Сигизмунд. Она скорчила умильную морду. - Харья! - сказала убежденно. - Махта-харья! Стало быть, "харя" на ее языке вовсе не ругательство. А вот что? - Что же мне с тобой делать-то? Он достал из кармана золотую лунницу и покачал над ней, держа за ремешок. Она вся так и встрепенулась. За лунницей глазами водить стала. - Твое? Где взяла? Подарил кто или украла? Понимал, конечно, что девка ему не ответит. Сам для себя говорил. Тут девка, глядя на Сигизмунда, что-то моляще вымолвила. Отдать, небось, уговаривала. Если это и впрямь отвязная подружка кого-нибудь из бугров, то будет лучше, ежели лунница вернется к владельцу вместе с носителем. А для него, Сигизмунда, самое главное сейчас - чтобы эта идиотка не сбежала. Иначе не отбрешешься потом. С другой стороны, если девке дурной лунницу вернуть, глядишь, и успокоится. Может, ей без лунницы ходу назад нет? Сигизмунд молча встал и, покачивая лунницу в руке (до чего же увесистая!) пошел в прихожую. Запер все замки на входной двери, а ключи сунул в карман старой куртки, что бесполезно висела на вешалке. Ибо решил он, Сигизмунд, по доброте да мягкости, пленницу развязать. Не фашист же он какой-нибудь. Если девкины предки красных партизан на лесопилке живьем распиливали, то это не означает, что он, Сигизмунд, должен брать с них пример. Негоже это - на беззащитной сторчавшейся дуре за грехи ее предков отыгрываться. Опять же, от лежания в связанном виде повредить она в себе чего-нибудь может. От супруги своей Натальи, гинекологически опечаленной дамы, ведал Сигизмунд: женский организм - механизм сложный и скудному мужскому уму недоступный. Повредится эта паскуда изнутри - не расхлебаешь потом неприятностей. И вот, глядя на себя как бы печальными глазами записного миротворца, умиляясь на собственное добросердечие, отправился Сигизмунд наркоманку от пут избавлять. Кобель к тому времени догрыз уже девкину чуню и теперь, стоя на тахте, покушался на вторую. Девка, яростно шипя, отлягивалась. - Пшел, - сказал Сигизмунд, сгоняя кобеля. Девка повернулась к Сигизмунду и сказала что-то. С явным презрением процедила. Себя, Двалу, помянула, голосом выделив. Сигизмунд не обратил на это внимания. Приподнял ее и надел лунницу обратно ей на шею. Затем водрузил девкины ноги себе на колени и, согнувшись, стал распутывать бельевую веревку. Конечно, полагалось бы ножом путы разрезать. Но во-первых, в доме не было достаточно острого ножа. А во-вторых, Сигизмунду было жаль губить веревку... Хорошая веревка, такую не вдруг купишь. Десять тысяч год назад за моток отдал цена! Да и вообще трепетность была у Сигизмунда к веревкам - от недолгого альпинистского прошлого осталась. В человечности должно соблюдать последовательность. Иначе не человечность это, а дерьмо собачье и лицемерие херово. Так-то вот. Ворча под нос, снял и наручники. Гуляй, девка! В пределах квартиры. Освобожденная от пут девка первым делом за лунницу обеими руками схватилась, к груди прижала. Тут же охнула - ноги-то у нее, видать, здорово затекли. Добротно связаны были. Нагнулась, стала растирать. Усмехаясь, Сигизмунд отправился наручники в стенной шкаф прятать. На всякий случай. Чтобы эти, ежели когда за девкой придут, не подумали ненароком, будто он тут над обдолбанной дурой измывался. А то прикуют в собственной квартире к батарее, запрут, ключ выбросят и - бывай. Знаем мы такие шуточки. Девка сидела на тахте, оцепенев. В ее белых глазах читался такой ужас, что Сигизмунд и сам испугался - не стряслось ли что. - Эй, ты чего? - на всякий случай спросил он. Бегло осмотрел ее, но никаких повреждений не заметил. Отогнал кобеля, хотя пес тут был явно не при чем. Может, покормить ее попробовать? Пусть не рассказывает потом, что голодом ее морили. Сигизмунд решительно взял ее за руку. Потащил с тахты. Девка, спотыкаясь и приседая на каждом шагу, поволоклась за ним на кухню. Сигизмунд усадил ее на табуретку в угол и велел сидеть смирно, пригрозив пальцем. Девка съежилась на табуретке и застыла. - Сейчас, девка, кормить тебя будем, - приговаривал Сигизмунд успокаивающе. Открыл холодильник, извлек яйца, масло и хлеб. Хлеб хранился в холодильнике на всякий случай - от рыжих домовых муравьев, которых глава тараканобойной фирмы не мог вывести у себя дома никакими патентованными средствами. Зажег огонь на плите. Поставил сковородку. Растопил масло. Разбил яйца. Потом повернулся к девке. Она сидела неподвижно, вся сжавшись. На ее лице застыло такое выражение, какого Сигизимунд никогда не видел. Никогда и ни у кого. По слухам, такие лица бывают у людей, повстречавших Черного Альпиниста... Свет ее яркий, что ли, пугает. Или устрашил девку какой-нибудь наркотический призрак. Кашлянув, Сигизмунд спросил почти дружески: - Глюки одолевают? Как и следовало ожидать, девка не ответила. Он поставил перед ней яичницу, отрезал хлеба, дал в руки вилку и кивнул на сковородку: мол, ешь. Девка взяла вилку, повертела перед глазами, потрогала пальцем зубцы и - было видно - изумилась свыше всякой меры. Будто впервые видела. Сигизмунд укрепился в изначальном мнении насчет девки. Точно, обторчана. Слыхал о таком. Торчок иной раз всему изумляется. Все-то ему, родимому, впервые и вновь. Даже анекдот на эту тему есть. Повертев вилку, девка отложила ее, взяла хлеб, отломила кусок и сунула в сковородку.