Страница:
– Еще живой, а, Данный?
– Что это? Что?
Вокруг разговаривали люди. Голова раскалывалась. Ныли ноги.
– Твоя замечательная броня так тебя и не спасла, а? Скормить бы тебя рыбам, даже на фарш не молоть, – рассмеялся кто-то. Боль пронзила его с ног до головы, земля снова зашаталась. Наверное, он каким-то образом оказался внутри этого разрушителя, где находилась и вся его команда. Они разозлены за подбитую машину, и сейчас убьют его. Но почему они говорят с ним? Ведь машина лишилась турели и сгорела, или, быть может, она очень большая внутри, и он находится в ее неповрежденной части. И команда машины не погибла.
– Уороси? – произнес чей-то голос, он не сразу осознал, что голос принадлежит ему самому.
– У-у-у, Уороси, Уороси, – завыл кто-то, передразнивая его.
– Пожалуйста, – сказал он и попытался пошевелить рукой. И снова ощутил только боль.
– У-у-у, Уороси, у-у-у, Уороси, пожалуйста!
Они поместили его в старое здание Военно-Технического Института в городе Кравинере, на Аорме. Там сохранялись души старых солдат и генштабистов, не нужных в мирное время. Теперь их рассматривали как важный ресурс. Кроме того, это была тысяча душ, спасенных от уничтожения восстанием Невидимых. Это было дело Уороси, отчаянное и рискованное. Она много сделала для этого еще до их женитьбы.
Кажется, он помнил, как выглядело это место: перепутанные коридоры, тяжелые двери, все холодное и темное, обманчиво блестевшее, искаженное щитком шлема. Вот еще: два его управляющих, самых преданных и верных – Хальп и Ноулика и еще морской офицер. А рядом Уороси, с винтовкой наперевес, с движениями, грациозными даже в скафандре. Его жена. Надо было остановить ее, но она очень хотела сделать это дело. Осуществить свою идею.
Вот и хранилище субстратов, оказавшееся намного больше, чем они предполагали, размером с погреб. Такое никогда не затащить во флаер. По крайней мере, вместе с нами.
– Эй, Данный! Ну-ка, помоги! Поможешь? Избавляйся! – смеялся кто-то.
Избавься. Ничего не вернется. Флаер. Она была права. Ничего не вернется. Никогда. Неужели это Уороси? Ведь она только что вытирала пот с его лица, он мог в этом поклясться. Он снова попытался позвать ее, сказать хотя бы что-то.
– Что он говорит?
– Черт знает. Да и наплевать.
Одна рука болела невыносимо. Левая или правая? Он ненавидел себя за то, что был не в состоянии определить даже такой мелочи. Какой абсурд. О! О! О… Почему, Уороси?..
– Ты пытаешься стянуть это?
– Только перчатку. Она должна слезть. У него должны быть там кольца или что-то еще. Они всегда носят.
Уороси шептала что-то прямо ему в ухо, и он заснул. И она снова ушла. А он вновь и вновь пытался вернуть ее.
– Уороси!
Пришли Невидимые с тяжелым вооружением. Должно быть, и с кораблем. Возможно, с эскортом. «Зимняя буря», конечно, попытается остаться незамеченной. Они ждали флаер, который Должен был вернуться за ними. Потом обнаружение, атака, потеря всего. Безумие, вспышки разрывов, атаки лоялистов. Огонь, осколки. Они бежали под стеной дождя, здание за ними полыхало, клонилось и падало, превращаясь в сияющий шлак. И всюду была ночь, и они были одни в этой ночи.
– Да оставь его!
– Мы просто…
– Прекрати и делай, что тебе говорят, сука, а не то я размозжу тебе голову, понял? Если он жив, то мы потребуем за него выкуп, а если мертв, так он все равно лучше, чем вы оба, вместе взятые, с вашими куриными мозгами! Так что убедитесь, что он жив, и мы отправим его в Гольш, а не то, сами отправляйтесь за ним на небеса!
– Убедиться, что он жив!? Да посмотрите на него! Его счастье, если он хотя бы одну ночь переживет.
– А все-таки приведите ваших поганых медиков, и пусть они проверят это. А пока вы сами. Тут. И немедленно. Индивидуальный пакет. Быстро! Клянусь, если он выживет, вы получите повышенный рацион. И ничего не брать.
– Но мы тоже хотим долю выкупа, а?
Они скатились в кратер, и их тут же, заставив зарыться лицами в грязь, накрыл колоссальный взрыв. Этот взрыв уничтожил бы их, если бы не скафандры. Что-то врезалось в его шлем, и слепящий свет залил щиток. Квилан рванул шлем прочь, и тот укатился в лужу на дне кратера. Еще взрыв, и снова соленый привкус грязи на губах.
– Эй, ты, Данный, куча дерьма с костями!
– А это что?
– Хрен его знает. Разрушитель, уже без турели, исходящий дымом и оставивший половину гусеницы на склоне, натужно рыча, пытался вползти в кратер… Уороси заметила это первой и, дико закричав, попыталась оттащить Квилана, но инстинктивно отпрыгнула, когда машина накрыла его. Он заорал, чувствуя, как вся тяжесть махины вдавливает его в землю, как ноги запутываются в железе, как ломаются кости, разрывая мускулы и кожу…
Потом он видел, как взлетел флаер, унося ее на корабль – в безопасность. Все небо вспыхивало огнями, уши звенели от разрывов. Разрушитель сотрясался при каждом взрыве, и каждое движение заставляло его кричать от боли. А дождь все шел и шел, заливая лицо, скрывая слезы. Вода в кратере поднималась, предлагая ему различные варианты смерти. Но вот очередной взрыв в горящей машине снова заставил землю содрогнуться, воздух побелел, и все вокруг оказалось в узком туннеле. Одна сторона кратера рухнула, нос разрушителя совсем зарылся в землю, закрутился, ревя, и чуть-чуть, слегка, освободил его ноги.
Квилан попытался подтащить свое тело, словно чужое, на руках, но не смог. Тогда он возобновил попытки освободить ноги.
На следующее утро разведка Невидимых нашла его в полубессознательном состоянии, среди осколков и вырытых ногтями ямок, свидетельствовавших о том, как он пытался освободиться. Один из разведчиков несколько раз пнул его ботинком по голове и приставил к виску дуло, но у Квилана еще хватило сил и соображения назвать им свой чин и титул, и потому они вытащили его из грязных железных объятий и засунули в какую-то машину, полную мертвых и умирающих…
Повозка с выбитыми дверьми, и совершенно не приспособленная для такого количества пассажиров едва ползла. Кое-как отерев с глаз кровь, он видел, как плывет под ним и остается позади равнина Фелен. Вся она была выжженной и черной, насколько хватало взгляда, и только порой на горизонте слабо поднимался дымок. Низкие серые тучи едва не касались земли, и то и дело из них, словно дождь, падал жирный мягкий пепел.
Настоящий дождь возобновился лишь однажды, когда повозка оказалась в низине, буквально плавая в мутном потоке грязи, заливавшей все ее отсеки. Его подняли, заставив застонать, и кое-как усадили на боковую скамью. Квилан смог даже повернуть голову и приподнять одну руку, после чего в бессильной тоске увидел, как трое умирающих из последних сил боролись с заливающей их водой. И он видел, как они проиграли эту битву. Он и еще кто-то закричали, но их никто не услышали.
Повозка карабкалась, пытаясь вырваться из водного плена, мотаясь из стороны в сторону. Вода плескалась в отсеках, то обнажая, то пряча головы захлебнувшихся и облизывая его колени. И тогда он решил, что спасен лишь для того, чтобы еще раз увидеть Уороси. И действительно, скоро они выбрались из топи и медленно потащились дальше.
От жара двигателей вода скоро испарилась, оставив после себя лишь густо покрытые пеплом мертвые тела.
Они с трудом объезжали многочисленные воронки, перебрались через пару понтонных мостов, то и дело застревая в потоке других машин, несколько раз низко над ними пронеслись самолеты, и с их крыльев тоже сыпались пыль и пепел. Но повозка упрямо двигалась вперед.
За ним присматривали два ординарца, явно из Неслышимых – была такая каста, которая, по понятиям лоялистов, стояла выше Невидимых. Эти двое испытывали к нему странное чувство; с одной стороны – облегчение от того, что он не отдал концы и тем самым давал им возможность получить куш от выкупа; с другой – жалость от того, что он все-таки не сдох. Он же про себя называл их одного Говном, другого Пердуном, и даже гордился тем, что не знает их настоящих имен.
Квилан грезил в полубеспамятстве. И чаще всего ему мерещилась Уороси, будто бы не знавшая, что он выжил. И когда он вдруг являлся перед нею, она приходила в неописуемый восторг. И Квилан все пытался представить себе выражение ее лица после этого, и не мог.
Но, конечно, подобного случиться не могло. Если бы они поменялись местами, то он, как, наверное, и она сейчас, сделали бы все возможное, чтобы узнать, где каждый из них находится и как себя чувствует. И он бы никогда не поверил, что она погибла. И она сейчас не верит… конечно же. А потому она найдет его сама или ей сообщат, что он жив. И потому ему никогда не увидеть того выражения неожиданного удивления на ее лице. И все же Квилан упорно продолжал воображать это удивление и проводил за этим занятием часы, а повозка все скрипела, подпрыгивала и тряслась через выжженную равнину.
Когда он смог говорить, то сообщил ординарцам свое имя, но они, кажется, не обратили на это особого внимания. Их интересовало лишь то, что он был дворянин, в дворянском облачении и с дворянским вооружением. Так что имя его уже не играло никакой роли. Он бы мог попросить их связаться с начальством и передать сведения о себе, чтобы Уороси скорее нашла его, но какая-то инстинктивная животная часть старого вояки сопротивлялась этому. Сопротивлялась потому, что жив-то он, конечно, жив, но что от него осталось – неизвестно. И каким он теперь явится к ней – тоже непонятно. К тому же, он слабел день ото дня и мог умереть в любую минуту, так что обмануть ее сообщением, которое в любую минуту может оказаться ложным, он тоже не хотел.
Это было бы слишком жестоко: сначала узнать, что он выжил несмотря ни на что, а потом получить сообщение о его смерти от ран. И Квилан молчал.
Если бы у него была хотя бы малейшая возможность заплатить сейчас же выкуп или хотя бы деньгами ускорить эту поездку, он не остановился бы ни перед какой суммой, но денег у него не было, а силы лоялистов отступили, чтобы перегруппироваться во внутреннем пространстве Чела. Но это временно. Скоро Уороси все равно будет здесь. С ним. Живая. И он продолжал представлять себе это выражение счастья на ее лице.
Затем Квилан впал в кому. Впал еще до того, как они добрались до руин города Гольш. Выкуп и обмен произошли уже без его участия. А еще через три месяца закончилась война, и он снова оказался на Челе. И сразу же узнал, что «Зимняя буря» уничтожена… И Уороси погибла…
Квилан покинул этот корабль рано утром, когда задымился горизонт и сочный красный свет омыл три больших судна. Вслед за этим над ними замелькали стаи самолетов поменьше.
Скоро он оказался уже на другом судне. Теперь скоростной пикетный корабль преодолевал вместе с ним свой последний отрезок пути к Орбите Мэйсак. Скоро судно быстро прорвалось сквозь внутренние поля «Санкционированного списка» и быстро отделилось от его серебристой поверхности, беря курс на звездную систему Лэйслер, навсегда оставив суперлайнер, уже начавший совершать свой длинный разворот обратно к Челу – этой бездонной пещере, вспыхивающей меж звездами.
ГЛАВА ПЯТАЯ
– Что это? Что?
Вокруг разговаривали люди. Голова раскалывалась. Ныли ноги.
– Твоя замечательная броня так тебя и не спасла, а? Скормить бы тебя рыбам, даже на фарш не молоть, – рассмеялся кто-то. Боль пронзила его с ног до головы, земля снова зашаталась. Наверное, он каким-то образом оказался внутри этого разрушителя, где находилась и вся его команда. Они разозлены за подбитую машину, и сейчас убьют его. Но почему они говорят с ним? Ведь машина лишилась турели и сгорела, или, быть может, она очень большая внутри, и он находится в ее неповрежденной части. И команда машины не погибла.
– Уороси? – произнес чей-то голос, он не сразу осознал, что голос принадлежит ему самому.
– У-у-у, Уороси, Уороси, – завыл кто-то, передразнивая его.
– Пожалуйста, – сказал он и попытался пошевелить рукой. И снова ощутил только боль.
– У-у-у, Уороси, у-у-у, Уороси, пожалуйста!
Они поместили его в старое здание Военно-Технического Института в городе Кравинере, на Аорме. Там сохранялись души старых солдат и генштабистов, не нужных в мирное время. Теперь их рассматривали как важный ресурс. Кроме того, это была тысяча душ, спасенных от уничтожения восстанием Невидимых. Это было дело Уороси, отчаянное и рискованное. Она много сделала для этого еще до их женитьбы.
Кажется, он помнил, как выглядело это место: перепутанные коридоры, тяжелые двери, все холодное и темное, обманчиво блестевшее, искаженное щитком шлема. Вот еще: два его управляющих, самых преданных и верных – Хальп и Ноулика и еще морской офицер. А рядом Уороси, с винтовкой наперевес, с движениями, грациозными даже в скафандре. Его жена. Надо было остановить ее, но она очень хотела сделать это дело. Осуществить свою идею.
Вот и хранилище субстратов, оказавшееся намного больше, чем они предполагали, размером с погреб. Такое никогда не затащить во флаер. По крайней мере, вместе с нами.
– Эй, Данный! Ну-ка, помоги! Поможешь? Избавляйся! – смеялся кто-то.
Избавься. Ничего не вернется. Флаер. Она была права. Ничего не вернется. Никогда. Неужели это Уороси? Ведь она только что вытирала пот с его лица, он мог в этом поклясться. Он снова попытался позвать ее, сказать хотя бы что-то.
– Что он говорит?
– Черт знает. Да и наплевать.
Одна рука болела невыносимо. Левая или правая? Он ненавидел себя за то, что был не в состоянии определить даже такой мелочи. Какой абсурд. О! О! О… Почему, Уороси?..
– Ты пытаешься стянуть это?
– Только перчатку. Она должна слезть. У него должны быть там кольца или что-то еще. Они всегда носят.
Уороси шептала что-то прямо ему в ухо, и он заснул. И она снова ушла. А он вновь и вновь пытался вернуть ее.
– Уороси!
Пришли Невидимые с тяжелым вооружением. Должно быть, и с кораблем. Возможно, с эскортом. «Зимняя буря», конечно, попытается остаться незамеченной. Они ждали флаер, который Должен был вернуться за ними. Потом обнаружение, атака, потеря всего. Безумие, вспышки разрывов, атаки лоялистов. Огонь, осколки. Они бежали под стеной дождя, здание за ними полыхало, клонилось и падало, превращаясь в сияющий шлак. И всюду была ночь, и они были одни в этой ночи.
– Да оставь его!
– Мы просто…
– Прекрати и делай, что тебе говорят, сука, а не то я размозжу тебе голову, понял? Если он жив, то мы потребуем за него выкуп, а если мертв, так он все равно лучше, чем вы оба, вместе взятые, с вашими куриными мозгами! Так что убедитесь, что он жив, и мы отправим его в Гольш, а не то, сами отправляйтесь за ним на небеса!
– Убедиться, что он жив!? Да посмотрите на него! Его счастье, если он хотя бы одну ночь переживет.
– А все-таки приведите ваших поганых медиков, и пусть они проверят это. А пока вы сами. Тут. И немедленно. Индивидуальный пакет. Быстро! Клянусь, если он выживет, вы получите повышенный рацион. И ничего не брать.
– Но мы тоже хотим долю выкупа, а?
Они скатились в кратер, и их тут же, заставив зарыться лицами в грязь, накрыл колоссальный взрыв. Этот взрыв уничтожил бы их, если бы не скафандры. Что-то врезалось в его шлем, и слепящий свет залил щиток. Квилан рванул шлем прочь, и тот укатился в лужу на дне кратера. Еще взрыв, и снова соленый привкус грязи на губах.
– Эй, ты, Данный, куча дерьма с костями!
– А это что?
– Хрен его знает. Разрушитель, уже без турели, исходящий дымом и оставивший половину гусеницы на склоне, натужно рыча, пытался вползти в кратер… Уороси заметила это первой и, дико закричав, попыталась оттащить Квилана, но инстинктивно отпрыгнула, когда машина накрыла его. Он заорал, чувствуя, как вся тяжесть махины вдавливает его в землю, как ноги запутываются в железе, как ломаются кости, разрывая мускулы и кожу…
Потом он видел, как взлетел флаер, унося ее на корабль – в безопасность. Все небо вспыхивало огнями, уши звенели от разрывов. Разрушитель сотрясался при каждом взрыве, и каждое движение заставляло его кричать от боли. А дождь все шел и шел, заливая лицо, скрывая слезы. Вода в кратере поднималась, предлагая ему различные варианты смерти. Но вот очередной взрыв в горящей машине снова заставил землю содрогнуться, воздух побелел, и все вокруг оказалось в узком туннеле. Одна сторона кратера рухнула, нос разрушителя совсем зарылся в землю, закрутился, ревя, и чуть-чуть, слегка, освободил его ноги.
Квилан попытался подтащить свое тело, словно чужое, на руках, но не смог. Тогда он возобновил попытки освободить ноги.
На следующее утро разведка Невидимых нашла его в полубессознательном состоянии, среди осколков и вырытых ногтями ямок, свидетельствовавших о том, как он пытался освободиться. Один из разведчиков несколько раз пнул его ботинком по голове и приставил к виску дуло, но у Квилана еще хватило сил и соображения назвать им свой чин и титул, и потому они вытащили его из грязных железных объятий и засунули в какую-то машину, полную мертвых и умирающих…
Повозка с выбитыми дверьми, и совершенно не приспособленная для такого количества пассажиров едва ползла. Кое-как отерев с глаз кровь, он видел, как плывет под ним и остается позади равнина Фелен. Вся она была выжженной и черной, насколько хватало взгляда, и только порой на горизонте слабо поднимался дымок. Низкие серые тучи едва не касались земли, и то и дело из них, словно дождь, падал жирный мягкий пепел.
Настоящий дождь возобновился лишь однажды, когда повозка оказалась в низине, буквально плавая в мутном потоке грязи, заливавшей все ее отсеки. Его подняли, заставив застонать, и кое-как усадили на боковую скамью. Квилан смог даже повернуть голову и приподнять одну руку, после чего в бессильной тоске увидел, как трое умирающих из последних сил боролись с заливающей их водой. И он видел, как они проиграли эту битву. Он и еще кто-то закричали, но их никто не услышали.
Повозка карабкалась, пытаясь вырваться из водного плена, мотаясь из стороны в сторону. Вода плескалась в отсеках, то обнажая, то пряча головы захлебнувшихся и облизывая его колени. И тогда он решил, что спасен лишь для того, чтобы еще раз увидеть Уороси. И действительно, скоро они выбрались из топи и медленно потащились дальше.
От жара двигателей вода скоро испарилась, оставив после себя лишь густо покрытые пеплом мертвые тела.
Они с трудом объезжали многочисленные воронки, перебрались через пару понтонных мостов, то и дело застревая в потоке других машин, несколько раз низко над ними пронеслись самолеты, и с их крыльев тоже сыпались пыль и пепел. Но повозка упрямо двигалась вперед.
За ним присматривали два ординарца, явно из Неслышимых – была такая каста, которая, по понятиям лоялистов, стояла выше Невидимых. Эти двое испытывали к нему странное чувство; с одной стороны – облегчение от того, что он не отдал концы и тем самым давал им возможность получить куш от выкупа; с другой – жалость от того, что он все-таки не сдох. Он же про себя называл их одного Говном, другого Пердуном, и даже гордился тем, что не знает их настоящих имен.
Квилан грезил в полубеспамятстве. И чаще всего ему мерещилась Уороси, будто бы не знавшая, что он выжил. И когда он вдруг являлся перед нею, она приходила в неописуемый восторг. И Квилан все пытался представить себе выражение ее лица после этого, и не мог.
Но, конечно, подобного случиться не могло. Если бы они поменялись местами, то он, как, наверное, и она сейчас, сделали бы все возможное, чтобы узнать, где каждый из них находится и как себя чувствует. И он бы никогда не поверил, что она погибла. И она сейчас не верит… конечно же. А потому она найдет его сама или ей сообщат, что он жив. И потому ему никогда не увидеть того выражения неожиданного удивления на ее лице. И все же Квилан упорно продолжал воображать это удивление и проводил за этим занятием часы, а повозка все скрипела, подпрыгивала и тряслась через выжженную равнину.
Когда он смог говорить, то сообщил ординарцам свое имя, но они, кажется, не обратили на это особого внимания. Их интересовало лишь то, что он был дворянин, в дворянском облачении и с дворянским вооружением. Так что имя его уже не играло никакой роли. Он бы мог попросить их связаться с начальством и передать сведения о себе, чтобы Уороси скорее нашла его, но какая-то инстинктивная животная часть старого вояки сопротивлялась этому. Сопротивлялась потому, что жив-то он, конечно, жив, но что от него осталось – неизвестно. И каким он теперь явится к ней – тоже непонятно. К тому же, он слабел день ото дня и мог умереть в любую минуту, так что обмануть ее сообщением, которое в любую минуту может оказаться ложным, он тоже не хотел.
Это было бы слишком жестоко: сначала узнать, что он выжил несмотря ни на что, а потом получить сообщение о его смерти от ран. И Квилан молчал.
Если бы у него была хотя бы малейшая возможность заплатить сейчас же выкуп или хотя бы деньгами ускорить эту поездку, он не остановился бы ни перед какой суммой, но денег у него не было, а силы лоялистов отступили, чтобы перегруппироваться во внутреннем пространстве Чела. Но это временно. Скоро Уороси все равно будет здесь. С ним. Живая. И он продолжал представлять себе это выражение счастья на ее лице.
Затем Квилан впал в кому. Впал еще до того, как они добрались до руин города Гольш. Выкуп и обмен произошли уже без его участия. А еще через три месяца закончилась война, и он снова оказался на Челе. И сразу же узнал, что «Зимняя буря» уничтожена… И Уороси погибла…
Квилан покинул этот корабль рано утром, когда задымился горизонт и сочный красный свет омыл три больших судна. Вслед за этим над ними замелькали стаи самолетов поменьше.
Скоро он оказался уже на другом судне. Теперь скоростной пикетный корабль преодолевал вместе с ним свой последний отрезок пути к Орбите Мэйсак. Скоро судно быстро прорвалось сквозь внутренние поля «Санкционированного списка» и быстро отделилось от его серебристой поверхности, беря курс на звездную систему Лэйслер, навсегда оставив суперлайнер, уже начавший совершать свой длинный разворот обратно к Челу – этой бездонной пещере, вспыхивающей меж звездами.
ГЛАВА ПЯТАЯ
АЭРОСФЕРА
Ученый Оген Цлеп свисал с нижних ветвей бегемотового дерева Йолеус, цепляясь за него хвостом и левой рукой. Правой ногой он держал писчую таблетку и правой же рукой писал в ней. Свободной, таким образом, оставалась лишь левая нога, которая им использовалась для дополнительной поддержки. На нем были толстые, протертые на коленях, светло-красные панталоны, подпоясанные крепким ремнем, короткий черный жилет с капюшоном, зеркальные браслеты на лодыжках, цепочка с четырьмя мелкими тусклыми камушками на шее и приплюснутая квадратная шляпа на голове. Кожа его отдавала зеленью, а полный рост составлял около двух метров, если не считать хвоста.
Взгляд ученого пронизывал переплетение грубых шероховатых ветвей и листьев, а затем тонул в призрачной голубой дымке, которая обнимала все вокруг, разве что кроме существ, плававших в небе.
Из семи солнц едва были видны два; одно – справа, большое и красное, другое – слева, маленькое и желто-оранжевое. Никакой другой фауны не замечалось, хотя Оген прекрасно знал, что на самом деле все есть, но все это находится сразу над деревом Йолеус. Дерево, на котором он теперь висел, пылало страстью к другому дереву по имени Муетенайв, и жар этой страсти пылал вот уже три стандартных года. И все эти три стандартных года дерево воевало со всевозможными обитателями над и под ним, спорило, огрызалось, но терпеливо ждало своего времени.
Согласно стандартам бегемотовых деревьев, три года свидетельствовали уже о гораздо большем, чем простом увлечении, флирте или забаве. Но Йолеус не унимался. И именно эта страсть заставила его так низко опуститься в воздушную сферу Оскендарай всего пятьдесят стандартных дней тому назад. Обычно такие огромные растения предпочитали оставаться повыше, там, где воздух прозрачней. А здесь, где воздух плотен и вязок так, что Оген Цлеп замечал даже бесконечное вибрирование своего голоса, бегемотовому дереву стоило больших сил контролировать биологическое состояние корней, ствола и ветвей. Но Муетенайв постоянно чувствовала его запах, и это его устраивало.
Где-то неподалеку от этой романтической пары – может быть, всего в пяти или шести днях медленного передвижения – существовал гигантский ленточный мир по имени Бьюселн. Там они могли бы, наконец, спариться, хотя, возможно, и нет.
Все их будущее вообще вызывало большие сомнения, а особенно то, что они доберутся когда-либо до огромного живого континента. Птицы-посланцы постоянно приносили сюда вести об огромном пузыре, который, похоже, уже поднимался с низин аэросферы и в ближайшие несколько дней мог обеспечить достаточно быстрое и простое восхождение к тому плавающему миру, который и звался Бьюселном. Но время неотвратимо уходило.
Слухи, ходившие среди многочисленных обитателей Йолеуса и Муетенайв – то есть всевозможных зависимых организмов, симбиозов, паразитов и гостей, говорили о том, что у Муетенайв появляется прекрасный шанс, прицепившись к пузырю, со всей скоростью рвануть в воздух – и посмотреть, сможет ли Йолеус догнать ее и тем самым доказать свою страсть. Если все получится, то они роскошно войдут в Бьюселн, где огромный парламент из тысячи пэров сможет наблюдать их торжественное прибытие.
Проблема заключалась в том, что за последние несколько тысяч лет Муетенайв в том, что касалось подобных вещей, зарекомендовала себя очень рискованным игроком. И чаще всего подобные гонки для спаривания заканчивались для нее ничем.
Словом, вожделенного события могло так и не произойти, и два дерева-гиганта со всеми их поселенцами, ползающими, висящими под и летающими над ними, так и останутся с носом, не считая суеты и, что еще хуже, поплывут, наоборот, вниз, в то время, как пузырь будет подниматься в воздушную сферу.
Наиболее преданные Йолеусу и встревоженные его возможным печальным будущим существа рассказывали о Бьюселне сказочные легенды, а птицы-посланцы сообщали, что пузырь очень велик и что Бьюселн намерен изменить сценарий и сам также подняться в высшие слои. И если это действительно произойдет, то потребуются годы, а то и десятки лет, прежде чем можно будет добраться до другого гигантского ленточного мира. И века – чтобы снова увидеть Бьюселн.
Апартаменты приглашенных гостей Йолеуса состояли из тыквообразных наростов, расположенных как раз перед третьим дорсальным[5] комплексом недалеко от центра. Изнутри они напоминали Огену полые фрукты, имеющие пятьдесят метров в окружности. Там ученый когда-то жил. Теперь Оген находился на Йолеусе, наблюдая за самим деревом и за всей экологией воздушной сферы вот уже тринадцать лет. И теперь уже часто подумывал о том, как бы изменить свою жизнь и костюм применительно к долготе жизни обитателей здешней сферы.
Все девяносто лет, что ученый прожил в Цивилизации, Оген считался существом, созданным на человеческой основе, и его нынешняя обезьяноподобная форма казалась лишь наиболее приспособленной к здешней сфере. Впрочем, технологических разработок на эту тему было мало, поскольку мегадеревьями никто никогда специально не занимался. И теперь ученый начал все чаще и чаще задумываться о том, как бы стать более похожим на гигантскую птицу и действительно жить очень долго и беззаботно. Например, так долго, чтобы испытать всю тысячелетнюю медленную эволюцию самого бегемотового дерева.
Если, скажем, Йолеус и Муетенайв спарятся, обменяются и поделятся личностями, то как в таком случае будут называться два появившихся после этого спаривания новых дерева? Может быть, Йоленайв и Муетелус? И вообще, как скажется спаривание на этих протагонистах[6]? Как будет происходить обмен? Останутся ли они равными или один из партнеров станет после этого доминировать? Куда пойдут ростки? Умирают ли бегемотовые деревья естественным путем? Ответов на все эти вопросы никто не знал, и еще тысячи подобных вопросов оставались неразгаданными. Мегадеревья воздушной сферы тщательно хранили свои секреты, и во всей зафиксированной истории вселенских существ сведений об их эволюции не существовало. По крайней мере, в той ее части, которая была доступна ученому в пределах Цивилизации.
Оген отдал бы почти все многое за то, чтобы стать существом, впервые зафиксировавшим этот процесс и ответившим на все вопросы, но это требовало долгой жизни и колоссальных приготовлений.
Он знал, что если он действительно хочет это сделать, то ему надо вернуться обратно на Орбиту и обсудить все со своими коллегами-профессорами, с матерью, с родственниками, с друзьями и так далее. Они ждали его возвращения уже лет пятнадцать, но он был убежден, что принадлежит к той категории ученых, которые отдают науке всю свою жизнь, и никак не к той, которые предпочитают, какое-то время интенсивно поработав, жить затем в свое полное удовольствие. Оген не чувствовал сожаления, что останется здесь навсегда; по гуманоидным стандартам к тому моменту, когда он решил стать студентом, Оген уже прожил долгую, очень насыщенную событиями жизнь.
Кроме того, путешествие домой за советом представляло собой вещь далеко не простую. Воздушная сфера Оскендарай не имела регулярных контактов с Цивилизацией, и, как слышал Оген, очередное судно оттуда прибудет по расписанию не раньше, чем через два года. Конечно, могут появиться и другие транспорты, и гораздо раньше, но дорога на чужом судне займет еще больше времени, если его вообще возьмут на борт.
Ведь даже на судне Цивилизации дорога займет не меньше года, потом год там, потом – обратно… И неизвестно, когда еще будет обратный рейс: расписания на такое отдаленное будущее не было.
Одно время он даже хотел нанять собственный корабль, но узнал, что бегемотовое дерево готово принять его как ученого Цивилизации. Фрахтовать же звездное судно для единственного человека, да еще и с условием, что он будет пользоваться им только дважды за тридцать лет, казалось слишком расточительным даже по меркам Цивилизации. Но все же, если он и в самом деле собирается остаться здесь навсегда и больше никогда не увидеть в живых ни друзей, ни родных, то… словом, об этом надо было подумать как следует.
Квартиры гостей располагались так, чтобы дать им возможность насладиться наиболее роскошными видами и чистым воздухом. Но в связи с ухаживаниями Йолеуса и его погоней за Муетенайв все обитатели стали в конце концов испытывать определенные неудобства. Многие уехали, а оставшиеся своими сплетнями и разговорами начинали действовать Огену на нервы. Ученый находился здесь не для пустой и глупой болтовни, а для серьезной научной работы.
И теперь Цлеп старался как можно меньше общаться с местными обитателями и практически все свое время проводил в написании заметок или исследовании шишкастой поверхности дерева.
Итак, он висел, сосредоточенно работая. Над ним, в виде столбов и облаков, реяли сонмы фалфикоров, и именно это он и пытался сейчас зафиксировать в своей писчей таблетке.
Конечно, слова «писал» или «делал записи» на самом деле мало подходят к совершаемым в эти моменты Огеном действиям. В таблетке нельзя писать в собственном смысле этого слова. В ее голографическое пространство входят с помощью специального стила, которым вырезают, формируют, раскрашивают, текстурируют, смешивают и аннотируют его содержимое единым действием. Это даже, в своем роде, настоящая поэзия. Внутри возникают образы, идеи и целые системы.
Таблетки эти были изобретены Разумом (или его эквивалентом), и ходили неясные слухи о том, будто изобретены они лишь для того, чтобы создать новое средство общения, недоступное людям (или их эквивалентам). Однако люди, подобные Огену, потратили свои жизни на то, чтобы опровергнуть это параноидальное мнение.
– Итак, кончено, – пробормотал ученый, убирая таблетку от лица и разглядывая ее. Затем, еще немного повертев головой, он показал таблетку своему компаньону, переводчику 974 Прафу, висевшему поблизости, прямо над его плечом.
974 Праф, существо пятидесятого порядка, служил в 11 корпусе Очистки листвы Йолеуса. Он занимался также вопросами разведки и перевода, отчего и был прикомандирован к Огену. Праф тоже внимательно посмотрел на таблетку.
– Ничего не вижу, – сказал переводчик на марианском языке Цивилизации.
– Ты слишком далеко висишь.
Существо покачало крыльями и уставилось прямо на Огена:
– А разве есть какая-то разница?
– Да, есть. Таблетка отсвечивает. Смотри, – Оген повернул таблетку другим боком и поднес ее поближе к глазам переводчика.
Праф вздрогнул, сжался и сделал движение, будто хочет улететь, но потом, видимо, собрался с духом.
– Да, там действительно что-то есть.
– Я пытался использовать известнейшее явление: обычно мелкие частицы не видны с далекого расстояния, но зато потом, собираясь в плотные группы, они вдруг становятся отчетливо видимыми, словно проясненная метафора в опыте концептуального понимания.
Праф снова повернул голову, открыл рот, вытянул длинный язык, дотронулся им до поверхности таблетки и опять съежился.
– И именно это сейчас зафиксировано?
– Да, и с большим умением, – ответил Оген и счастливо рассмеялся, но ученый не удержал стило, и оно упало в бездонную синеву под ними. – Ах, черт, – выругался Оген. – Надо было прикрепить его к поясу.
Тем временем стило превратилось в точку. И оба, не отрываясь, продолжали смотреть на нее.
– Это твой инструмент для писания? – поинтересовался 974 Праф.
– Да, – схватил свою правую ногу Оген.
– И у тебя нет другого?
Оген начал нервно кусать ногти на правой ноге.
– Хм… В общем-то, нет.
– Хм, – повторил и Праф.
– Наверное, лучше отправиться за ним, – почесав голову, предположил Оген.
– Только без меня.
И Оген, отпустив хвост и левую руку, упал в пространство, стремясь догнать свой инструмент. 974 Праф вдруг тоже расцепил коготки и последовал за ним.
Воздух был жарок и густ, он мягко гудел в ушах.
– Напоминаю, – сказал Праф, поравнявшись с ученым.
– Что? – Оген прикрепил таблетку к ремню, нацепил на уже слезящиеся глаза, чтобы защитить их от ветра, очки и завертелся в воздухе, пытаясь обнаружить пропавшее стило. Это было очень маленькое и очень ценное стило, и падало оно почему-то с пугающей быстротой. Одежда Огена раздувалась и трепетала, как флаг.
Шляпа с головы слетела, ученый было ухватил ее, но та снова выскользнула и унеслась куда-то вдаль. Наверху, как туча, нависало бегемотовое дерево, но и оно стало все более удаляться по мере их дальнейшего падения.
– Поймать шляпу? – спросил 974 Праф, перекрывая свист ветра.
– Нет, спасибо. На обратном пути найдем.
Праф снова перевернулся и уставился в синюю глубину. Стило мелькало где-то далеко черной точкой.
Праф подплыл к Огену так, чтобы рот переводчика оказался у самого уха ученого, а перья касались плеча.
– Как я уже говорил… – начал он.
– О, да?
– Йолеус хотел бы знать побольше о твоих выводах относительно теории эффекта гравитационной восприимчивости, влияющей на религиозность существ с частичной отсылкой к их эсхатологическим верованиям.
Оген потерял из виду стило и нахмурился:
– Что? Что еще там за верования?
– Я просто напомнил.
– Хм. Подожди-ка минутку. Мне кажется, оно полетело вот сюда, – ученый нажал кнопку на правом запястье, и одежда перестала реять по ветру и облепила его, как мокрая перчатка, прекратив болтаться на ветру. Затем Цлеп принял удобную позицию, сложил руки и обвил ноги хвостом. Праф тоже сомкнул крылья и принял более аэродинамическую форму.
– Но я не вижу того, что ты уронил.
– А я вижу. Так…
Стило уходило все ниже и ниже.
Дело было в том, что его воздушное сопротивление было гораздо меньшим, чем у Огена, даже при таком нырке вниз головой. Ученый на мгновение задумчиво посмотрел на Прафа:
– Я думаю, придется применить мощности.
Праф как-то подобрался, сложил крылья еще плотнее и вытянул шею. Так он быстро догнал Огена, но тут же расслабился, стал парить и заявил, что быстрее двигаться не может.
– Ладно. Увидимся позже.
Взгляд ученого пронизывал переплетение грубых шероховатых ветвей и листьев, а затем тонул в призрачной голубой дымке, которая обнимала все вокруг, разве что кроме существ, плававших в небе.
Из семи солнц едва были видны два; одно – справа, большое и красное, другое – слева, маленькое и желто-оранжевое. Никакой другой фауны не замечалось, хотя Оген прекрасно знал, что на самом деле все есть, но все это находится сразу над деревом Йолеус. Дерево, на котором он теперь висел, пылало страстью к другому дереву по имени Муетенайв, и жар этой страсти пылал вот уже три стандартных года. И все эти три стандартных года дерево воевало со всевозможными обитателями над и под ним, спорило, огрызалось, но терпеливо ждало своего времени.
Согласно стандартам бегемотовых деревьев, три года свидетельствовали уже о гораздо большем, чем простом увлечении, флирте или забаве. Но Йолеус не унимался. И именно эта страсть заставила его так низко опуститься в воздушную сферу Оскендарай всего пятьдесят стандартных дней тому назад. Обычно такие огромные растения предпочитали оставаться повыше, там, где воздух прозрачней. А здесь, где воздух плотен и вязок так, что Оген Цлеп замечал даже бесконечное вибрирование своего голоса, бегемотовому дереву стоило больших сил контролировать биологическое состояние корней, ствола и ветвей. Но Муетенайв постоянно чувствовала его запах, и это его устраивало.
Где-то неподалеку от этой романтической пары – может быть, всего в пяти или шести днях медленного передвижения – существовал гигантский ленточный мир по имени Бьюселн. Там они могли бы, наконец, спариться, хотя, возможно, и нет.
Все их будущее вообще вызывало большие сомнения, а особенно то, что они доберутся когда-либо до огромного живого континента. Птицы-посланцы постоянно приносили сюда вести об огромном пузыре, который, похоже, уже поднимался с низин аэросферы и в ближайшие несколько дней мог обеспечить достаточно быстрое и простое восхождение к тому плавающему миру, который и звался Бьюселном. Но время неотвратимо уходило.
Слухи, ходившие среди многочисленных обитателей Йолеуса и Муетенайв – то есть всевозможных зависимых организмов, симбиозов, паразитов и гостей, говорили о том, что у Муетенайв появляется прекрасный шанс, прицепившись к пузырю, со всей скоростью рвануть в воздух – и посмотреть, сможет ли Йолеус догнать ее и тем самым доказать свою страсть. Если все получится, то они роскошно войдут в Бьюселн, где огромный парламент из тысячи пэров сможет наблюдать их торжественное прибытие.
Проблема заключалась в том, что за последние несколько тысяч лет Муетенайв в том, что касалось подобных вещей, зарекомендовала себя очень рискованным игроком. И чаще всего подобные гонки для спаривания заканчивались для нее ничем.
Словом, вожделенного события могло так и не произойти, и два дерева-гиганта со всеми их поселенцами, ползающими, висящими под и летающими над ними, так и останутся с носом, не считая суеты и, что еще хуже, поплывут, наоборот, вниз, в то время, как пузырь будет подниматься в воздушную сферу.
Наиболее преданные Йолеусу и встревоженные его возможным печальным будущим существа рассказывали о Бьюселне сказочные легенды, а птицы-посланцы сообщали, что пузырь очень велик и что Бьюселн намерен изменить сценарий и сам также подняться в высшие слои. И если это действительно произойдет, то потребуются годы, а то и десятки лет, прежде чем можно будет добраться до другого гигантского ленточного мира. И века – чтобы снова увидеть Бьюселн.
Апартаменты приглашенных гостей Йолеуса состояли из тыквообразных наростов, расположенных как раз перед третьим дорсальным[5] комплексом недалеко от центра. Изнутри они напоминали Огену полые фрукты, имеющие пятьдесят метров в окружности. Там ученый когда-то жил. Теперь Оген находился на Йолеусе, наблюдая за самим деревом и за всей экологией воздушной сферы вот уже тринадцать лет. И теперь уже часто подумывал о том, как бы изменить свою жизнь и костюм применительно к долготе жизни обитателей здешней сферы.
Все девяносто лет, что ученый прожил в Цивилизации, Оген считался существом, созданным на человеческой основе, и его нынешняя обезьяноподобная форма казалась лишь наиболее приспособленной к здешней сфере. Впрочем, технологических разработок на эту тему было мало, поскольку мегадеревьями никто никогда специально не занимался. И теперь ученый начал все чаще и чаще задумываться о том, как бы стать более похожим на гигантскую птицу и действительно жить очень долго и беззаботно. Например, так долго, чтобы испытать всю тысячелетнюю медленную эволюцию самого бегемотового дерева.
Если, скажем, Йолеус и Муетенайв спарятся, обменяются и поделятся личностями, то как в таком случае будут называться два появившихся после этого спаривания новых дерева? Может быть, Йоленайв и Муетелус? И вообще, как скажется спаривание на этих протагонистах[6]? Как будет происходить обмен? Останутся ли они равными или один из партнеров станет после этого доминировать? Куда пойдут ростки? Умирают ли бегемотовые деревья естественным путем? Ответов на все эти вопросы никто не знал, и еще тысячи подобных вопросов оставались неразгаданными. Мегадеревья воздушной сферы тщательно хранили свои секреты, и во всей зафиксированной истории вселенских существ сведений об их эволюции не существовало. По крайней мере, в той ее части, которая была доступна ученому в пределах Цивилизации.
Оген отдал бы почти все многое за то, чтобы стать существом, впервые зафиксировавшим этот процесс и ответившим на все вопросы, но это требовало долгой жизни и колоссальных приготовлений.
Он знал, что если он действительно хочет это сделать, то ему надо вернуться обратно на Орбиту и обсудить все со своими коллегами-профессорами, с матерью, с родственниками, с друзьями и так далее. Они ждали его возвращения уже лет пятнадцать, но он был убежден, что принадлежит к той категории ученых, которые отдают науке всю свою жизнь, и никак не к той, которые предпочитают, какое-то время интенсивно поработав, жить затем в свое полное удовольствие. Оген не чувствовал сожаления, что останется здесь навсегда; по гуманоидным стандартам к тому моменту, когда он решил стать студентом, Оген уже прожил долгую, очень насыщенную событиями жизнь.
Кроме того, путешествие домой за советом представляло собой вещь далеко не простую. Воздушная сфера Оскендарай не имела регулярных контактов с Цивилизацией, и, как слышал Оген, очередное судно оттуда прибудет по расписанию не раньше, чем через два года. Конечно, могут появиться и другие транспорты, и гораздо раньше, но дорога на чужом судне займет еще больше времени, если его вообще возьмут на борт.
Ведь даже на судне Цивилизации дорога займет не меньше года, потом год там, потом – обратно… И неизвестно, когда еще будет обратный рейс: расписания на такое отдаленное будущее не было.
Одно время он даже хотел нанять собственный корабль, но узнал, что бегемотовое дерево готово принять его как ученого Цивилизации. Фрахтовать же звездное судно для единственного человека, да еще и с условием, что он будет пользоваться им только дважды за тридцать лет, казалось слишком расточительным даже по меркам Цивилизации. Но все же, если он и в самом деле собирается остаться здесь навсегда и больше никогда не увидеть в живых ни друзей, ни родных, то… словом, об этом надо было подумать как следует.
Квартиры гостей располагались так, чтобы дать им возможность насладиться наиболее роскошными видами и чистым воздухом. Но в связи с ухаживаниями Йолеуса и его погоней за Муетенайв все обитатели стали в конце концов испытывать определенные неудобства. Многие уехали, а оставшиеся своими сплетнями и разговорами начинали действовать Огену на нервы. Ученый находился здесь не для пустой и глупой болтовни, а для серьезной научной работы.
И теперь Цлеп старался как можно меньше общаться с местными обитателями и практически все свое время проводил в написании заметок или исследовании шишкастой поверхности дерева.
Итак, он висел, сосредоточенно работая. Над ним, в виде столбов и облаков, реяли сонмы фалфикоров, и именно это он и пытался сейчас зафиксировать в своей писчей таблетке.
Конечно, слова «писал» или «делал записи» на самом деле мало подходят к совершаемым в эти моменты Огеном действиям. В таблетке нельзя писать в собственном смысле этого слова. В ее голографическое пространство входят с помощью специального стила, которым вырезают, формируют, раскрашивают, текстурируют, смешивают и аннотируют его содержимое единым действием. Это даже, в своем роде, настоящая поэзия. Внутри возникают образы, идеи и целые системы.
Таблетки эти были изобретены Разумом (или его эквивалентом), и ходили неясные слухи о том, будто изобретены они лишь для того, чтобы создать новое средство общения, недоступное людям (или их эквивалентам). Однако люди, подобные Огену, потратили свои жизни на то, чтобы опровергнуть это параноидальное мнение.
– Итак, кончено, – пробормотал ученый, убирая таблетку от лица и разглядывая ее. Затем, еще немного повертев головой, он показал таблетку своему компаньону, переводчику 974 Прафу, висевшему поблизости, прямо над его плечом.
974 Праф, существо пятидесятого порядка, служил в 11 корпусе Очистки листвы Йолеуса. Он занимался также вопросами разведки и перевода, отчего и был прикомандирован к Огену. Праф тоже внимательно посмотрел на таблетку.
– Ничего не вижу, – сказал переводчик на марианском языке Цивилизации.
– Ты слишком далеко висишь.
Существо покачало крыльями и уставилось прямо на Огена:
– А разве есть какая-то разница?
– Да, есть. Таблетка отсвечивает. Смотри, – Оген повернул таблетку другим боком и поднес ее поближе к глазам переводчика.
Праф вздрогнул, сжался и сделал движение, будто хочет улететь, но потом, видимо, собрался с духом.
– Да, там действительно что-то есть.
– Я пытался использовать известнейшее явление: обычно мелкие частицы не видны с далекого расстояния, но зато потом, собираясь в плотные группы, они вдруг становятся отчетливо видимыми, словно проясненная метафора в опыте концептуального понимания.
Праф снова повернул голову, открыл рот, вытянул длинный язык, дотронулся им до поверхности таблетки и опять съежился.
– И именно это сейчас зафиксировано?
– Да, и с большим умением, – ответил Оген и счастливо рассмеялся, но ученый не удержал стило, и оно упало в бездонную синеву под ними. – Ах, черт, – выругался Оген. – Надо было прикрепить его к поясу.
Тем временем стило превратилось в точку. И оба, не отрываясь, продолжали смотреть на нее.
– Это твой инструмент для писания? – поинтересовался 974 Праф.
– Да, – схватил свою правую ногу Оген.
– И у тебя нет другого?
Оген начал нервно кусать ногти на правой ноге.
– Хм… В общем-то, нет.
– Хм, – повторил и Праф.
– Наверное, лучше отправиться за ним, – почесав голову, предположил Оген.
– Только без меня.
И Оген, отпустив хвост и левую руку, упал в пространство, стремясь догнать свой инструмент. 974 Праф вдруг тоже расцепил коготки и последовал за ним.
Воздух был жарок и густ, он мягко гудел в ушах.
– Напоминаю, – сказал Праф, поравнявшись с ученым.
– Что? – Оген прикрепил таблетку к ремню, нацепил на уже слезящиеся глаза, чтобы защитить их от ветра, очки и завертелся в воздухе, пытаясь обнаружить пропавшее стило. Это было очень маленькое и очень ценное стило, и падало оно почему-то с пугающей быстротой. Одежда Огена раздувалась и трепетала, как флаг.
Шляпа с головы слетела, ученый было ухватил ее, но та снова выскользнула и унеслась куда-то вдаль. Наверху, как туча, нависало бегемотовое дерево, но и оно стало все более удаляться по мере их дальнейшего падения.
– Поймать шляпу? – спросил 974 Праф, перекрывая свист ветра.
– Нет, спасибо. На обратном пути найдем.
Праф снова перевернулся и уставился в синюю глубину. Стило мелькало где-то далеко черной точкой.
Праф подплыл к Огену так, чтобы рот переводчика оказался у самого уха ученого, а перья касались плеча.
– Как я уже говорил… – начал он.
– О, да?
– Йолеус хотел бы знать побольше о твоих выводах относительно теории эффекта гравитационной восприимчивости, влияющей на религиозность существ с частичной отсылкой к их эсхатологическим верованиям.
Оген потерял из виду стило и нахмурился:
– Что? Что еще там за верования?
– Я просто напомнил.
– Хм. Подожди-ка минутку. Мне кажется, оно полетело вот сюда, – ученый нажал кнопку на правом запястье, и одежда перестала реять по ветру и облепила его, как мокрая перчатка, прекратив болтаться на ветру. Затем Цлеп принял удобную позицию, сложил руки и обвил ноги хвостом. Праф тоже сомкнул крылья и принял более аэродинамическую форму.
– Но я не вижу того, что ты уронил.
– А я вижу. Так…
Стило уходило все ниже и ниже.
Дело было в том, что его воздушное сопротивление было гораздо меньшим, чем у Огена, даже при таком нырке вниз головой. Ученый на мгновение задумчиво посмотрел на Прафа:
– Я думаю, придется применить мощности.
Праф как-то подобрался, сложил крылья еще плотнее и вытянул шею. Так он быстро догнал Огена, но тут же расслабился, стал парить и заявил, что быстрее двигаться не может.
– Ладно. Увидимся позже.