Страница:
Голос ее звенел с той освобожденной силой, какая в критических ситуациях присуща лишь натурам сильным, и он понял, что значила для нее сдержанность в течение последних двух дней. Миссис Мандерсон резко обратила к Тренту гневное вспыхнувшее лицо.
- Люди! - сказала она. - О, эти люди! Можете ли вы вообразить людей, всегда живущих в мире, в созидательной работе, людей с достоинством, увлеченных ремеслом или искусством, с идеалами, когда можно во что-то верить и о чем-то спорить?.. Можете ли вы представить, что значит бросить все это и войти в другой мир, где важно быть просто богатым, где деньги единственное, что принимается во внимание, где мужчины, делающие миллионы, настолько изнурены, что основным их утешением остается спорт или видимость спорта... Спорт даже в отношениях с женщиной... Знаете ли вы, как ужасна эта жизнь? Конечно, есть в этой среде умные люди, люди с хорошим вкусом и добрыми душевными задатками, но и они кончают тем же, что и все прочие, - пустота, пустота! О, может быть, я преувеличиваю, у меня были друзья и были счастливые времена, но вот эти летние сезоны в Нью-Йорке и Лондоне... Боже, как я их ненавидела! А наши домашние вечера, прогулки на яхте - те же люди, та же пустота... Но, видите ли, мой муж понятия не имел обо всем этом. Его жизнь никогда не была пустой. Он не жил в обществе, у него всегда были свои дела и трудности, которые целиком занимали его мысли. Он и не подозревал о моих чувствах, просто полагал, что я достойно представляю его в обществе... Я пыталась... Я делала все, что могла... И с каждым годом мне все трудней это удавалось... Светской дамы, наделенной полномочиями дельца, из меня не получилось. Я считала себя неудачницей и страдала от этого... Мне потребовались вдруг свои маленькие праздники. С чувством большой вины перед мужем я однажды разыскала свою школьную подругу и предложила ей поехать со мной на пару месяцев в Италию. Я знала, что у нее нет никаких средств на это путешествие... Мы жили очень скромно, все делали сами и вполне были счастливы... Затем была еще поездка в Лондон, в родные мои места, где все знали меня с детства, и я невольно вела себя, как в былые времена, когда приходилось задумываться, по карману ли нам билет в театр и где найти дешевую портниху. Вот эти поездки и были единственными моими праздниками, хотя я и чувствовала, что мужу не доставило бы удовольствия знать, как я радовалась каждому часу, который возвращал меня в прошлую жизнь... Он, конечно, все понимал. Природа наделила его поразительной проницательностью. Понимал и мое притворство, и то, что это скорее беда моя, чем вина, что я не создана для избыточной роскоши, для этого подавляющего воображение богатства, которым он владел, что мне противны люди, отдающие жизнь накоплению, и вся эта среда с ее золотой лихорадкой не вызывает во мне ничего, кроме отвращения... Правда, он ничего не говорил мне. И я видела, чувствовала его стремление сохранить наши отношения. Он замкнулся, и эта обоюдная наша боязнь объясниться была хуже всего... Подчеркнутая вежливость, холодная внимательность друг к другу... До того, как он понял меня, мы были - ну, как бы вам сказать.., на положении разумного супружества, что ли. Мы без натяжки говорили о многих вещах, терпимо относились к разногласиям... А потом и этому пришел конец. У нас не стало общей опоры под ногами, уходило взаимопонимание, ушло окончательно за несколько месяцев до его смерти.
Миссис Мандерсон опустилась на диван, опустошенная и измученная откровенностью, на которую ее вынудил Трент. Наступило затяжное молчание. Трент, пораженный ее незащищенностью, горькой выразительностью ее рассказа, пытался совместить свои ощущения с теми, утренними, когда увидел ее мечтательной и раскрепощенной. Он был в смятении. Впечатление от ее мрачной красоты было подобно страху. Она казалась ему неземной - так величественно выглядела она в красоте и горе. Трент с трудом заставил себя вернуться к делу.
- Я чувствую, что вынудил вас сказать больше, чем вы хотели, или больше, чем мне хотелось бы знать, - сказал он. - И все-таки есть у меня еще один вопрос, я готовлюсь к нему, как к прыжку в холодную воду... Миссис Мандерсон, можете ли вы сказать мне, что на ваши изменившиеся отношения с мужем не повлиял Джон Марлоу?
И то, чего он опасался, наступило.
- О! - воскликнула миссис Мандерсон, вскинув голову и выбросив к нему руки, как бы прося пощады, и тут же опустила лицо в подушки, и он не видел ничего, кроме черного пучка ее вздрагивающих волос.
Трент встал. Лицо его было бледно и спокойно. Он положил конверт на середину маленького полированного стола и пошел к двери, бесшумно закрыл ее; улица встретила его дождем. Он шел все равно куда, ничего не видя перед собой, борясь с искушением вернуться, обвинять, просить прощения, просто припасть к ногам женщины, чей муж еще не похоронен, к ногам женщины, которая любила другого человека.
Глава 11
ПЯТЬ ПУНКТОВ В ДЕЛЕ
"Дорогой Моллой! Пишу на тот случай, если не застану тебя в конторе. Я выяснил, кто убил Мандерсона. Это было моей задачей; ваше дело - как использовать то, что мной написано. Я обвиняю в убийстве человека, который не входил в число подозреваемых, поэтому и не думаю, что вы опубликуете мои выводы до его ареста. Материал в вашем распоряжении. Не возражаю, если вы покажете его Скотланд-ярду. С тайной Мандерсона я покончил и сожалею, что прикоснулся к ней. Далее следует мое послание.
Марлстон, 16 июня".
"Я начинаю третье и, вероятно, последнее донесение "Рекорду" по делу об убийстве Мандерсона с противоречивыми чувствами. Утешение одно: в двух предыдущих очерках я не назвал имени человека, который мог это совершить...
Вы, вероятно, помните по моим описаниям ситуацию, в которой я оказался во вторник утром. Я сообщал, как было обнаружено тело и в каком положении, подробно излагал предварительные версии на основе того, что узнал о среде, окружающей Мандерсона, об обстановке в его семье, о последних часах его жизни. Отмечал также незначительный факт, который, казалось, мало относился к делу. Я имею в виду опустевший графин Мандерсона.
Сейчас, когда я пишу эти строки, все встало на свой места. Я в конце пути, приведшем меня к человеку, который должен отчитаться за смерть Мандерсона... Однако по порядку.
В ходе расследования рядом с основной тайной, заключавшейся в том, что Мандерсон встал необычно рано, чтобы выйти в сад и встретить свою смерть, возникли еще два странных обстоятельства. Первое: тело обнаружено в пределах тридцати ярдов от дома, но никто в доме не слышал ни крика, никакого другого шума, хотя следы на запястьях свидетельствуют о борьбе и был произведен как минимум один выстрел. (Я говорю - как минимум, потому что, как правило, при убийстве, которому предшествует борьба, стреляющий делает промах). Все это показалось мне еще более загадочным, когда выяснилось, что слуга Мартин страдает бессонницей и к тому же наделен чутким слухом, а его открытое окно как раз выходит на сарай, возле которого было обнаружено тело.
Вторая маленькая странность была очевидна с самого начала и заключалась в том, что Мандерсон, полностью одевшись - вплоть до галстука и часов с цепочкой, ушел, не вспомнив о зубных протезах. Мне стоило немалых трудов убедить себя, что это не было следствием безумной спешки.
Поначалу казалось, что обе эти странности никуда не, ведут и мало что объясняют. Однако за ними стояла некая тайна, которую, я чувствовал, и необходимо было прояснить.
Итак, вслед за этим пространным вступлением я приступаю к сути моего открытия.
Я уже описывал спальню Мандерсона, строгая простота которой так контрастировала с обилием одежды и обуви. На верхней из двух длинных полок, на которых была выстроена обувь, я обнаружил пару открытых кожаных туфель, которые, как мне сказали, Мандерсон надевал вечером накануне смерти. Я увлекся мандерсоновской коллекцией не потому, что ждал какой-либо разгадки. Просто добротная обувь - моя слабость, и я знаю в ней толк... В названной паре мое внимание привлекла одна, казалось бы, незначительная деталь: легкие разрывы в местах соединения "союзки" с подошвой. Так случается, когда туфли жмут и их натягивают с усилием...
Учитывая щепетильность Мандерсона, его стремление не столько к красоте, сколько к комфорту, а также единичность этого разрыва среди обуви одной колодки, я пришел к выводу, что туфли надевал кто-то иной. Разрывы были свежие.
Обо всем этом еще предстояло думать, однако джин уже был выпущен из бутылки. Мысль моя обретала довольно четкую опору: кому-то необходимо было надевать ботинки Мандерсона; в доме, помимо Мандерсона, всего трое мужчин слуга и двое секретарей; неслыханно, чтобы Мандерсон пил на ночь столько виски; несвойственна ему эта неопрятность в одежде - втянутые в рукава манжеты, неровно зашнурованные туфли, вчерашняя сорочка; не умылся перед выходом из дома; часы не в том кармане, что подбит для них замшевой подкладкой; неожиданная разговорчивость в спальне жены; и, наконец, эти забытые зубы.
Все это роилось в моей голове. Но когда детали совместились вдруг таким образом, что напросилось предположение: "Это не Мандерсон был в доме прошлой ночью", я не очень уверенно обозвал себя идиотом. Конечно, Мандерсон ужинал дома, а затем уехал с Марлоу. Люди видели его. Но он ли вернулся в десять? Вопрос достаточно нелепый, но я не мог избавиться от него: ведь перечень фактов убеждал меня в том, что я имею дело с поступками, которых не мог совершить Мандерсон.
Мне навязчиво представлялся этот человек, виделись все его преступные заботы: как он втискивается в узкие туфли Мандерсона, как тщательно печатает у окна мандерсоновские следы, как приглядывается к действиям горничной, которая находит туфли на обычном месте у порога спальни, чистит их и устанавливает на полку уже после того, как обнаружено тело убитого. Иначе говоря, все должно было убедить окружающих в том, что ночью Мандерсон был дома. В этой версии находилось свое место и оставленным зубным протезам, неотделимым от владельца. Если моя догадка верна, получалось так, что таинственному человеку в ботинках Мандерсона пришла в голову разумная мысль вернуть протезы в спальню и устранить тем самым все возможные сомнения, ночевал ли Мандерсон в своей постели... Все это привело меня к выводу, что Мандерсон был уже мертв, когда его двойник вернулся в дом.
Вещи умеют говорить. Надев ботинки Мандерсона, неизвестный, конечно, воспользовался его брюками, жилеткой и курткой. Мартин подтверждает, что "Мандерсон", сидевший у телефона в библиотеке, был именно в этой куртке.
Порой мои предположения казались мне абсурдными. Что же помогало выстроить версию, которую не пришлось отбрасывать? Психологический эффект: кто же мог предположить, что в библиотеке Мандерсона сидит не Мандерсон. Ни миссис Мандерсон, ни Мартин не утверждают, что видели его лицо. Да, миссис Мандерсон говорила с ним, но в полусне. Мартин видел в сумраке только его спину, правда, в позе, характерной для Мандерсона, и тут же широкополая шляпа Мандерсона. А теперь предположим, что неизвестный был того же сложения, что Мандерсон, и обладал достаточным искусством мимикрии...
Теперь о виски, опять же в русле моей версии. Виски исчезает при очень странных обстоятельствах, особенно в доме, где восемь-десять душ. Однако почему именно в этот вечер? Удивление Мартина говорило о многом. Представьте себе ситуацию: неизвестный занят непривычно тяжким делом - убийство, переодевание трупа... Без сомнения, он мог обратиться к графину как к другу и в начале замысла, когда еще нужно было поговорить с Мартином, и после того, когда все удалось... Но он знал, когда остановиться. Самое сложное было еще впереди: ему предстояло занять комнату Мандерсона, а тут риск немалый - рядом, через раскрытую дверь, женщина, которая может обнаружить присутствие мужа по сотне привычных признаков... Он, этот неизвестный, конечно, хорошо знал распорядок дня в доме, и у него были все основания считать, что миссис Мандерсон спит. Он учитывал и отчуждение, наступившее в отношениях супругов. Во всяком случае, он знал, что Мандерсон, вернувшись домой, может провести ночь в одиночестве.
Так, наращивая свою гипотезу, я проследил путь неизвестного до спальни, увидел, как он приступает к перевоплощению, и меня брала оторопь, когда я представлял, как он разговаривает с полусонной миссис Мандерсон.
На дознании она не могла четко вспомнить, о чем говорила с ним. Вроде бы спросила, хорошо ли он прокатился... Теперь, мне кажется, мы подходим к чрезвычайно важному моменту. Двойник Мандерсона не только стоял у туалетного столика, прислушиваясь к грому своего сердца, не только говорил под Мандерсона, но еще впал в непривычную для Мандерсона последних месяцев разговорчивость: объяснил, что отправил Марлоу в Саутгемптон, что некое расстояние шел домой пешком...
Напрашиваются следующие выводы: Мандерсон был убит между десятью и одиннадцатью часами вечера, по всей вероятности, довольно далеко от дома, так как выстрела слышно не было. Далее: кто-то доставил тело Мандерсона в сад; кто-то, надев туфли Мандерсона, его шляпу, куртку, брюки, жилетку, проник в библиотеку через окно, прихватив с собой зубные протезы и оружие, которым Мандерсон был убит... Все это грустные доводы, но дело выглядело именно так.
Кто же был мнимым Мандерсоном? Я могу привести следующие заключения:
1. Он был тесно связан с покойным. Его действия, поступки в присутствии Мартина и миссис Мандерсон были безупречно выверены.
2. По сложению он не должен сильно отличаться от Мандерсона, во всяком случае, в росте и ширине плеч; однако размер ноги у него - больше.
3. Это человек с явными актерскими задатками.
4. Он хорошо знаком с распорядком жизни в доме Мандерсона.
5. У него была необходимость представить дело так, будто Мандерсон находился дома в ночь с субботы на воскресенье.
Вот такой нехитрый трафарет пришлось мне набросить на приближенных Мандерсона, и первым среди них оказался Джон Марлоу. По пунктам, в соответствии с нумерацией:
1. Около четырех лет - личный секретарь Мандерсона, отношения довольно близкие.
2. Оба примерно одного роста - около пяти футов и одиннадцати дюймов, крепкого телосложения, широки в плечах. Марлоу лет на двадцать младше, стройнее, но его туфли, несколько пар которых я исследовал, на размер больше туфель Мандерсона.
3. В конце первого дня расследования, познакомившись с Марлоу, я послал телеграмму своему оксфордскому приятелю, известному меломану. Я просил его сообщить, не известен ли на актерском поприще в Оксфорде Джон Марлоу. Ответ превзошел мои ожидания: "Марлоу, - сообщал приятель, - был членом оксфордской объединенной драматической секции в течение трех лет, сыграл 19 ролей, преуспевал в пародиях и подражаниях, исторических мистификациях".
Мысль об этом запросе возникла, когда я увидел в комнате Марлоу фотографию, на которой он в гриме и актерских лохмотьях.
4. Марлоу жил в доме на положении члена семьи. Никто другой не имел таких возможностей знать быт Мандерсонов.
5. Я удостоверился, что Марлоу, вне всякого сомнения, прибыл в отель Саутгемптона в понедельник в 6.30 утра, выполняя поручение Мандерсона.
Вот данные, касающиеся Марлоу. Теперь присмотримся повнимательней к факту No 5. Единственным человеком, который открыто признался, что слышал, как Мандерсон упоминал Саутгемптон до отъезда в машине, был Марлоу. Его рассказ, в какой-то степени подтвержденный тем, что подслушал слуга, заключался в том, что все путешествие было организовано в частной беседе. Когда я спросил его, почему Мандерсон скрывал свои намерения, почему вся эта операция называлась автопрогулкой под луной, он не смог мне ничего ответить. У Марлоу было абсолютно неуязвимое алиби (6 час. 30 мин., отель в Саутгемптоне). Поэтому никому не приходило в голову поставить его имя в связь с убийством, которое, предполагалось, совершено после 12.30, т.е. после того, когда слуга Мартин пошел спать. Однако с автомобильной прогулки вернулся не Мандерсон, вернулся тот, кому потребовалось дважды и двум лицам сообщить о поездке Марлоу в Саутгемптон. Он зашел так далеко, что даже позвонил в отель Саутгемптона и задавал вопросы, подтверждавшие миссию Марлоу.
Итак, алиби. Предположим, ночью Мандерсон был дома и никуда не выходил до 12.30. Тогда Марлоу ни при каких обстоятельствах не мог быть замешан в убийстве. Дело здесь в расстоянии между Марлстоном и Саутгемптоном. Если он выехал на тяжелой машине Мандерсона между 10 и 10.30, он еще мог попасть в Саутгемптон в половине седьмого утра. Специалисты автотранспорта, которые наверняка будут хронометрировать путь Марлоу, придут к выводу, что против него нельзя возбудить никакого дела.
Но если все не так, если уже к 11-ти часам Мандерсон был мертв, если к этому времени его роль уже исполнял актер Марлоу? Тут есть о чем подумать. И прежде всего о том, как все это согласовать с его появлением на следующее утро в Саутгемптоне.
Он должен был в полночь незаметно покинуть дом и сесть в автомобиль. А Мартин, человек с острым слухом, не ложился до 12.30 в своей комнате с открытой дверью, прислушиваясь к телефонному звонку. Фактически он стоял на страже единственной лестницы, ведущей из спальни вниз.
Я попытался вообразить, как Марлоу-Мандерсон изобретает способ исчезнуть около полуночи незамеченным. В день, когда состоялось дознание и дом Мандерсона опустел, я уже смог приступить к продуманным действиям. Я не хотел этого делать при свидетелях, чтобы не выдать направление поиска, не раскрыть своих подозрений.
У меня был фотоаппарат, и я работал по принципу, хорошо известному любому полицейскому криминалисту... Короче, мне удалось обнаружить и сфотографировать два свежих, четких отпечатка пальцев на полированной шкатулке в спальне Мандерсона и еще пять на стеклах французского окна в комнате миссис Мандерсон, всегда открытого летом. Наконец, еще три отпечатка дал мне сосуд для зубных протезов. Кроме того, в моем распоряжении уже были первосортные отпечатки пальцев Марлоу на листках карманного дневника, которые я предложил ему обследовать и опознать.
К шести часам вечера, когда присяжные сочиняли приговор неизвестному преступнику, я завершил свою работу и пришел к заключению, что два отпечатка из пяти, оставленных на оконном стекле, и три на стеклянном сосуде принадлежат левой руке Марлоу; что остальные - на окне и на шкатулке - дело его правой руки.
К восьми часам с помощью мистера Коппера, фотографа Бишопсбриджа, я обладал дюжиной увеличенных фотографий отпечатков пальцев Марлоу. Это то, в чем необходимо было удостовериться: Марлоу недавно заходил в спальню Мандерсона, где у него обыкновенно дел не имелось, заходил и в комнату миссис Мандерсон, где дел у него было еще меньше. Эти снимки можно опубликовать вместе с моим донесением.
В девять вечера я вернулся в отель и приступил к отчету. Моя миссия закончилась. Я завершаю свое послание, выдвигая следующие предположения: в ночь убийства Марлоу в роли Мандерсона, обеспечив алиби в разговоре с Мартином и миссис Мандерсон, подготовил все необходимое, потушил свет и одетым лег в постель; он ждал, когда миссис Мандерсон уснет, затем встал и крадучись, в носках пересек комнату миссис Мандерсон, держа под мышкой сверток одежды для мертвого Мандерсона, распахнул занавеску, перелез через перила балкона, опустился на руках и спрыгнул на лужайку... Все это, по моим выводам, произошло не позднее одиннадцати часов ночи. О том, что последовало дальше, ваши читатели и власти сообразят сами. Труп был найден на следующее утро одетым весьма небрежно. Марлоу появился в Саутгемптоне в половине седьмого.
Я завершаю этот манускрипт в гостиной отеля города Марлстона. Четыре часа утра. Дневным поездом я уезжаю в Лондон, где вручу вам эти страницы. Вы можете показать их полиции, но право публикации я оставляю за собой.
Филипп Трент".
Глава 12
ПЛОХИЕ ДНИ
"Я возвращаю вам чек, который вы мне переслали за расследование дела Мандерсона, - писал Трент сэру Джеймсу Моллою из Мюниха, куда он выехал сразу после отчета перед "Рекордом". - То, что я сообщил вам, не стоит и десятой доли посланной вами суммы. Возможно, моя совесть была бы спокойной, если бы я не решил, неважно почему, не трогать денег, заработанных на этом деле. Я бы просил оплатить мою работу по самым обычным вашим расценкам. Если это невозможно, передайте мои деньги какой-либо нуждающейся в этом организации... Я приехал сюда, чтобы повидаться со старыми друзьями и привести в порядок свои мысли. И мне требуется работа, писать картины я сейчас не в состоянии. Буду рад, если вы найдете для меня какое-то интересное приключение и уполномочите званием внештатного корреспондента".
Сэр Джеймс Моллой моментально ответил радиограммой, предлагавшей поездку в Ливонию, где вновь объявился Ситизен Броунинг и где город с его окрестностями был охвачен крестьянскими восстаниями. Это была беспокойная миссия, и в течение двух месяцев Трент азартно ловил пока не изменявшую ему удачу. Он был единственным корреспондентом, который видел, как на улице Вольтера стреляла в генерала Драгилова восемнадцатилетняя девочка. Он видел поджоги, линчевания, расстрелы, виселицы. Видел, писал и наращивал в себе отвращение к людской глупости, к беспощадности правительства, не знающего иного способа руководства обществом, кроме подавления и жестокости.
И не было в этой жизни ни дня, ни ночи, когда бы он не думал о женщине, которую с такой безнадежностью любил.
Это случилось с ним впервые, и он, кого никто не назвал бы глупцом, вдруг усомнился в правдивости классиков, писавших о любви, в рассказах бывалых людей, подводивших житейские итоги, - неужели нечто подобное могло происходить с другими?
Ему было тридцать два. Он знал женщин, был и балован ими, и огорчен, но сохранил в себе это вечное преклонение перед непостижимой силой женственности и был рад, что душа его жива, что она разбужена, но переживал это открытие не без горечи: Мабель Мандерсон виделась ему в недостижимой отдаленности.
Он часто представлял ее себе такой, какой увидел у берега моря, радующейся своей свободе, избавлению, и с ревностью думал, что ее вдовство открыло ей путь к счастью с человеком, которого она любит. Он не мог с уверенностью сказать, когда впервые поддался этой ревности. Возможно, при первой встрече с Марлоу, когда необходимо было как-то сопоставить его силу, манеры, благородство с судьбой и чувствами женщины, лишенной семейного счастья.
И с каким отчаянием отказывался он от мысли, что Марлоу, одержимый такой же страстью, мог пойти на преступление во имя любви... Убийство ради женщины что есть банальнее в мире!..
Трент все это мог допустить. Его лишь терзала мысль, была ли миссис Мандерсон посвящена в планы и намерения Марлоу... Марлоу вышел через ее окно. Ее ненависть и ее любовь могли стать главной силой преступления.
Она, конечно, прочитала его отчет и, - видимо, уничтожила, чтобы не бросить тень подозрения на Марлоу...
И это ощущение добродетельности, усталой красоты и неподдельного страдания, когда он вел ее из зала дознания... И то непринужденное ее движение на обрыве скалы... Да, в ней могли пробудиться чувства к Марлоу, но в ее соучастие в преступлении Трент поверить не мог...
В течение шести месяцев Трент был на добровольной поденщине у сэра Джеймса Моллоя, затем приехал в Париж, снял студию и вдруг с полегчавшим сердцем занялся живописью. К нему вернулись силы, он заново обрел общительность и легко вошел в странную компанию французов, англичан, американцев, артистов, поэтов, журналистов, полисменов, содержателей отелей, солдат, адвокатов, деловых людей и прочих. Работал природный его дар - слушать, сочувствовать, понимать, анализировать, убеждать, - редко выпадающие преимущества для британцев во Франции.
Однажды июльским утром Трент встретил на парижской улице мистера Баннера. Разойтись было негде, а Трент уже надеялся, что забыта миссис Мандерсон, забыта вся эта вошедшая в его жизнь история с убитым миллионером... Американец увидел его мгновенно, и порывистая его сердечность устыдила Трента, тем более что ему нравился этот человек...
Они долго сидели в ресторане. Говорил в основном Баннер. Он, Баннер, ныне живет в Париже, он заграничный агент фирмы Мандерсона, он полностью удовлетворен и своим положением, и перспективами.
Минут через двадцать Трент наконец смог сообщить ему, что более года не был в Англии, и тогда Баннер приступил к устаревшим новостям. Оказывается, Марлоу вскоре после смерти Мандерсона вошел в дело своего отца и фактически этим делом ныне руководит; у Баннера с Марлоу сохранились добрые отношения, и они думают о том, как провести вместе лето. Мистер Баннер говорил о Марлоу с восхищением, упомянул о предстоящей женитьбе Марлоу на некой ирландской девушке, к чему тот давно стремился, и Трент с силой сжал под столом руки. Он впервые подумал о том, что в его версии что-то неладно.
- Люди! - сказала она. - О, эти люди! Можете ли вы вообразить людей, всегда живущих в мире, в созидательной работе, людей с достоинством, увлеченных ремеслом или искусством, с идеалами, когда можно во что-то верить и о чем-то спорить?.. Можете ли вы представить, что значит бросить все это и войти в другой мир, где важно быть просто богатым, где деньги единственное, что принимается во внимание, где мужчины, делающие миллионы, настолько изнурены, что основным их утешением остается спорт или видимость спорта... Спорт даже в отношениях с женщиной... Знаете ли вы, как ужасна эта жизнь? Конечно, есть в этой среде умные люди, люди с хорошим вкусом и добрыми душевными задатками, но и они кончают тем же, что и все прочие, - пустота, пустота! О, может быть, я преувеличиваю, у меня были друзья и были счастливые времена, но вот эти летние сезоны в Нью-Йорке и Лондоне... Боже, как я их ненавидела! А наши домашние вечера, прогулки на яхте - те же люди, та же пустота... Но, видите ли, мой муж понятия не имел обо всем этом. Его жизнь никогда не была пустой. Он не жил в обществе, у него всегда были свои дела и трудности, которые целиком занимали его мысли. Он и не подозревал о моих чувствах, просто полагал, что я достойно представляю его в обществе... Я пыталась... Я делала все, что могла... И с каждым годом мне все трудней это удавалось... Светской дамы, наделенной полномочиями дельца, из меня не получилось. Я считала себя неудачницей и страдала от этого... Мне потребовались вдруг свои маленькие праздники. С чувством большой вины перед мужем я однажды разыскала свою школьную подругу и предложила ей поехать со мной на пару месяцев в Италию. Я знала, что у нее нет никаких средств на это путешествие... Мы жили очень скромно, все делали сами и вполне были счастливы... Затем была еще поездка в Лондон, в родные мои места, где все знали меня с детства, и я невольно вела себя, как в былые времена, когда приходилось задумываться, по карману ли нам билет в театр и где найти дешевую портниху. Вот эти поездки и были единственными моими праздниками, хотя я и чувствовала, что мужу не доставило бы удовольствия знать, как я радовалась каждому часу, который возвращал меня в прошлую жизнь... Он, конечно, все понимал. Природа наделила его поразительной проницательностью. Понимал и мое притворство, и то, что это скорее беда моя, чем вина, что я не создана для избыточной роскоши, для этого подавляющего воображение богатства, которым он владел, что мне противны люди, отдающие жизнь накоплению, и вся эта среда с ее золотой лихорадкой не вызывает во мне ничего, кроме отвращения... Правда, он ничего не говорил мне. И я видела, чувствовала его стремление сохранить наши отношения. Он замкнулся, и эта обоюдная наша боязнь объясниться была хуже всего... Подчеркнутая вежливость, холодная внимательность друг к другу... До того, как он понял меня, мы были - ну, как бы вам сказать.., на положении разумного супружества, что ли. Мы без натяжки говорили о многих вещах, терпимо относились к разногласиям... А потом и этому пришел конец. У нас не стало общей опоры под ногами, уходило взаимопонимание, ушло окончательно за несколько месяцев до его смерти.
Миссис Мандерсон опустилась на диван, опустошенная и измученная откровенностью, на которую ее вынудил Трент. Наступило затяжное молчание. Трент, пораженный ее незащищенностью, горькой выразительностью ее рассказа, пытался совместить свои ощущения с теми, утренними, когда увидел ее мечтательной и раскрепощенной. Он был в смятении. Впечатление от ее мрачной красоты было подобно страху. Она казалась ему неземной - так величественно выглядела она в красоте и горе. Трент с трудом заставил себя вернуться к делу.
- Я чувствую, что вынудил вас сказать больше, чем вы хотели, или больше, чем мне хотелось бы знать, - сказал он. - И все-таки есть у меня еще один вопрос, я готовлюсь к нему, как к прыжку в холодную воду... Миссис Мандерсон, можете ли вы сказать мне, что на ваши изменившиеся отношения с мужем не повлиял Джон Марлоу?
И то, чего он опасался, наступило.
- О! - воскликнула миссис Мандерсон, вскинув голову и выбросив к нему руки, как бы прося пощады, и тут же опустила лицо в подушки, и он не видел ничего, кроме черного пучка ее вздрагивающих волос.
Трент встал. Лицо его было бледно и спокойно. Он положил конверт на середину маленького полированного стола и пошел к двери, бесшумно закрыл ее; улица встретила его дождем. Он шел все равно куда, ничего не видя перед собой, борясь с искушением вернуться, обвинять, просить прощения, просто припасть к ногам женщины, чей муж еще не похоронен, к ногам женщины, которая любила другого человека.
Глава 11
ПЯТЬ ПУНКТОВ В ДЕЛЕ
"Дорогой Моллой! Пишу на тот случай, если не застану тебя в конторе. Я выяснил, кто убил Мандерсона. Это было моей задачей; ваше дело - как использовать то, что мной написано. Я обвиняю в убийстве человека, который не входил в число подозреваемых, поэтому и не думаю, что вы опубликуете мои выводы до его ареста. Материал в вашем распоряжении. Не возражаю, если вы покажете его Скотланд-ярду. С тайной Мандерсона я покончил и сожалею, что прикоснулся к ней. Далее следует мое послание.
Марлстон, 16 июня".
"Я начинаю третье и, вероятно, последнее донесение "Рекорду" по делу об убийстве Мандерсона с противоречивыми чувствами. Утешение одно: в двух предыдущих очерках я не назвал имени человека, который мог это совершить...
Вы, вероятно, помните по моим описаниям ситуацию, в которой я оказался во вторник утром. Я сообщал, как было обнаружено тело и в каком положении, подробно излагал предварительные версии на основе того, что узнал о среде, окружающей Мандерсона, об обстановке в его семье, о последних часах его жизни. Отмечал также незначительный факт, который, казалось, мало относился к делу. Я имею в виду опустевший графин Мандерсона.
Сейчас, когда я пишу эти строки, все встало на свой места. Я в конце пути, приведшем меня к человеку, который должен отчитаться за смерть Мандерсона... Однако по порядку.
В ходе расследования рядом с основной тайной, заключавшейся в том, что Мандерсон встал необычно рано, чтобы выйти в сад и встретить свою смерть, возникли еще два странных обстоятельства. Первое: тело обнаружено в пределах тридцати ярдов от дома, но никто в доме не слышал ни крика, никакого другого шума, хотя следы на запястьях свидетельствуют о борьбе и был произведен как минимум один выстрел. (Я говорю - как минимум, потому что, как правило, при убийстве, которому предшествует борьба, стреляющий делает промах). Все это показалось мне еще более загадочным, когда выяснилось, что слуга Мартин страдает бессонницей и к тому же наделен чутким слухом, а его открытое окно как раз выходит на сарай, возле которого было обнаружено тело.
Вторая маленькая странность была очевидна с самого начала и заключалась в том, что Мандерсон, полностью одевшись - вплоть до галстука и часов с цепочкой, ушел, не вспомнив о зубных протезах. Мне стоило немалых трудов убедить себя, что это не было следствием безумной спешки.
Поначалу казалось, что обе эти странности никуда не, ведут и мало что объясняют. Однако за ними стояла некая тайна, которую, я чувствовал, и необходимо было прояснить.
Итак, вслед за этим пространным вступлением я приступаю к сути моего открытия.
Я уже описывал спальню Мандерсона, строгая простота которой так контрастировала с обилием одежды и обуви. На верхней из двух длинных полок, на которых была выстроена обувь, я обнаружил пару открытых кожаных туфель, которые, как мне сказали, Мандерсон надевал вечером накануне смерти. Я увлекся мандерсоновской коллекцией не потому, что ждал какой-либо разгадки. Просто добротная обувь - моя слабость, и я знаю в ней толк... В названной паре мое внимание привлекла одна, казалось бы, незначительная деталь: легкие разрывы в местах соединения "союзки" с подошвой. Так случается, когда туфли жмут и их натягивают с усилием...
Учитывая щепетильность Мандерсона, его стремление не столько к красоте, сколько к комфорту, а также единичность этого разрыва среди обуви одной колодки, я пришел к выводу, что туфли надевал кто-то иной. Разрывы были свежие.
Обо всем этом еще предстояло думать, однако джин уже был выпущен из бутылки. Мысль моя обретала довольно четкую опору: кому-то необходимо было надевать ботинки Мандерсона; в доме, помимо Мандерсона, всего трое мужчин слуга и двое секретарей; неслыханно, чтобы Мандерсон пил на ночь столько виски; несвойственна ему эта неопрятность в одежде - втянутые в рукава манжеты, неровно зашнурованные туфли, вчерашняя сорочка; не умылся перед выходом из дома; часы не в том кармане, что подбит для них замшевой подкладкой; неожиданная разговорчивость в спальне жены; и, наконец, эти забытые зубы.
Все это роилось в моей голове. Но когда детали совместились вдруг таким образом, что напросилось предположение: "Это не Мандерсон был в доме прошлой ночью", я не очень уверенно обозвал себя идиотом. Конечно, Мандерсон ужинал дома, а затем уехал с Марлоу. Люди видели его. Но он ли вернулся в десять? Вопрос достаточно нелепый, но я не мог избавиться от него: ведь перечень фактов убеждал меня в том, что я имею дело с поступками, которых не мог совершить Мандерсон.
Мне навязчиво представлялся этот человек, виделись все его преступные заботы: как он втискивается в узкие туфли Мандерсона, как тщательно печатает у окна мандерсоновские следы, как приглядывается к действиям горничной, которая находит туфли на обычном месте у порога спальни, чистит их и устанавливает на полку уже после того, как обнаружено тело убитого. Иначе говоря, все должно было убедить окружающих в том, что ночью Мандерсон был дома. В этой версии находилось свое место и оставленным зубным протезам, неотделимым от владельца. Если моя догадка верна, получалось так, что таинственному человеку в ботинках Мандерсона пришла в голову разумная мысль вернуть протезы в спальню и устранить тем самым все возможные сомнения, ночевал ли Мандерсон в своей постели... Все это привело меня к выводу, что Мандерсон был уже мертв, когда его двойник вернулся в дом.
Вещи умеют говорить. Надев ботинки Мандерсона, неизвестный, конечно, воспользовался его брюками, жилеткой и курткой. Мартин подтверждает, что "Мандерсон", сидевший у телефона в библиотеке, был именно в этой куртке.
Порой мои предположения казались мне абсурдными. Что же помогало выстроить версию, которую не пришлось отбрасывать? Психологический эффект: кто же мог предположить, что в библиотеке Мандерсона сидит не Мандерсон. Ни миссис Мандерсон, ни Мартин не утверждают, что видели его лицо. Да, миссис Мандерсон говорила с ним, но в полусне. Мартин видел в сумраке только его спину, правда, в позе, характерной для Мандерсона, и тут же широкополая шляпа Мандерсона. А теперь предположим, что неизвестный был того же сложения, что Мандерсон, и обладал достаточным искусством мимикрии...
Теперь о виски, опять же в русле моей версии. Виски исчезает при очень странных обстоятельствах, особенно в доме, где восемь-десять душ. Однако почему именно в этот вечер? Удивление Мартина говорило о многом. Представьте себе ситуацию: неизвестный занят непривычно тяжким делом - убийство, переодевание трупа... Без сомнения, он мог обратиться к графину как к другу и в начале замысла, когда еще нужно было поговорить с Мартином, и после того, когда все удалось... Но он знал, когда остановиться. Самое сложное было еще впереди: ему предстояло занять комнату Мандерсона, а тут риск немалый - рядом, через раскрытую дверь, женщина, которая может обнаружить присутствие мужа по сотне привычных признаков... Он, этот неизвестный, конечно, хорошо знал распорядок дня в доме, и у него были все основания считать, что миссис Мандерсон спит. Он учитывал и отчуждение, наступившее в отношениях супругов. Во всяком случае, он знал, что Мандерсон, вернувшись домой, может провести ночь в одиночестве.
Так, наращивая свою гипотезу, я проследил путь неизвестного до спальни, увидел, как он приступает к перевоплощению, и меня брала оторопь, когда я представлял, как он разговаривает с полусонной миссис Мандерсон.
На дознании она не могла четко вспомнить, о чем говорила с ним. Вроде бы спросила, хорошо ли он прокатился... Теперь, мне кажется, мы подходим к чрезвычайно важному моменту. Двойник Мандерсона не только стоял у туалетного столика, прислушиваясь к грому своего сердца, не только говорил под Мандерсона, но еще впал в непривычную для Мандерсона последних месяцев разговорчивость: объяснил, что отправил Марлоу в Саутгемптон, что некое расстояние шел домой пешком...
Напрашиваются следующие выводы: Мандерсон был убит между десятью и одиннадцатью часами вечера, по всей вероятности, довольно далеко от дома, так как выстрела слышно не было. Далее: кто-то доставил тело Мандерсона в сад; кто-то, надев туфли Мандерсона, его шляпу, куртку, брюки, жилетку, проник в библиотеку через окно, прихватив с собой зубные протезы и оружие, которым Мандерсон был убит... Все это грустные доводы, но дело выглядело именно так.
Кто же был мнимым Мандерсоном? Я могу привести следующие заключения:
1. Он был тесно связан с покойным. Его действия, поступки в присутствии Мартина и миссис Мандерсон были безупречно выверены.
2. По сложению он не должен сильно отличаться от Мандерсона, во всяком случае, в росте и ширине плеч; однако размер ноги у него - больше.
3. Это человек с явными актерскими задатками.
4. Он хорошо знаком с распорядком жизни в доме Мандерсона.
5. У него была необходимость представить дело так, будто Мандерсон находился дома в ночь с субботы на воскресенье.
Вот такой нехитрый трафарет пришлось мне набросить на приближенных Мандерсона, и первым среди них оказался Джон Марлоу. По пунктам, в соответствии с нумерацией:
1. Около четырех лет - личный секретарь Мандерсона, отношения довольно близкие.
2. Оба примерно одного роста - около пяти футов и одиннадцати дюймов, крепкого телосложения, широки в плечах. Марлоу лет на двадцать младше, стройнее, но его туфли, несколько пар которых я исследовал, на размер больше туфель Мандерсона.
3. В конце первого дня расследования, познакомившись с Марлоу, я послал телеграмму своему оксфордскому приятелю, известному меломану. Я просил его сообщить, не известен ли на актерском поприще в Оксфорде Джон Марлоу. Ответ превзошел мои ожидания: "Марлоу, - сообщал приятель, - был членом оксфордской объединенной драматической секции в течение трех лет, сыграл 19 ролей, преуспевал в пародиях и подражаниях, исторических мистификациях".
Мысль об этом запросе возникла, когда я увидел в комнате Марлоу фотографию, на которой он в гриме и актерских лохмотьях.
4. Марлоу жил в доме на положении члена семьи. Никто другой не имел таких возможностей знать быт Мандерсонов.
5. Я удостоверился, что Марлоу, вне всякого сомнения, прибыл в отель Саутгемптона в понедельник в 6.30 утра, выполняя поручение Мандерсона.
Вот данные, касающиеся Марлоу. Теперь присмотримся повнимательней к факту No 5. Единственным человеком, который открыто признался, что слышал, как Мандерсон упоминал Саутгемптон до отъезда в машине, был Марлоу. Его рассказ, в какой-то степени подтвержденный тем, что подслушал слуга, заключался в том, что все путешествие было организовано в частной беседе. Когда я спросил его, почему Мандерсон скрывал свои намерения, почему вся эта операция называлась автопрогулкой под луной, он не смог мне ничего ответить. У Марлоу было абсолютно неуязвимое алиби (6 час. 30 мин., отель в Саутгемптоне). Поэтому никому не приходило в голову поставить его имя в связь с убийством, которое, предполагалось, совершено после 12.30, т.е. после того, когда слуга Мартин пошел спать. Однако с автомобильной прогулки вернулся не Мандерсон, вернулся тот, кому потребовалось дважды и двум лицам сообщить о поездке Марлоу в Саутгемптон. Он зашел так далеко, что даже позвонил в отель Саутгемптона и задавал вопросы, подтверждавшие миссию Марлоу.
Итак, алиби. Предположим, ночью Мандерсон был дома и никуда не выходил до 12.30. Тогда Марлоу ни при каких обстоятельствах не мог быть замешан в убийстве. Дело здесь в расстоянии между Марлстоном и Саутгемптоном. Если он выехал на тяжелой машине Мандерсона между 10 и 10.30, он еще мог попасть в Саутгемптон в половине седьмого утра. Специалисты автотранспорта, которые наверняка будут хронометрировать путь Марлоу, придут к выводу, что против него нельзя возбудить никакого дела.
Но если все не так, если уже к 11-ти часам Мандерсон был мертв, если к этому времени его роль уже исполнял актер Марлоу? Тут есть о чем подумать. И прежде всего о том, как все это согласовать с его появлением на следующее утро в Саутгемптоне.
Он должен был в полночь незаметно покинуть дом и сесть в автомобиль. А Мартин, человек с острым слухом, не ложился до 12.30 в своей комнате с открытой дверью, прислушиваясь к телефонному звонку. Фактически он стоял на страже единственной лестницы, ведущей из спальни вниз.
Я попытался вообразить, как Марлоу-Мандерсон изобретает способ исчезнуть около полуночи незамеченным. В день, когда состоялось дознание и дом Мандерсона опустел, я уже смог приступить к продуманным действиям. Я не хотел этого делать при свидетелях, чтобы не выдать направление поиска, не раскрыть своих подозрений.
У меня был фотоаппарат, и я работал по принципу, хорошо известному любому полицейскому криминалисту... Короче, мне удалось обнаружить и сфотографировать два свежих, четких отпечатка пальцев на полированной шкатулке в спальне Мандерсона и еще пять на стеклах французского окна в комнате миссис Мандерсон, всегда открытого летом. Наконец, еще три отпечатка дал мне сосуд для зубных протезов. Кроме того, в моем распоряжении уже были первосортные отпечатки пальцев Марлоу на листках карманного дневника, которые я предложил ему обследовать и опознать.
К шести часам вечера, когда присяжные сочиняли приговор неизвестному преступнику, я завершил свою работу и пришел к заключению, что два отпечатка из пяти, оставленных на оконном стекле, и три на стеклянном сосуде принадлежат левой руке Марлоу; что остальные - на окне и на шкатулке - дело его правой руки.
К восьми часам с помощью мистера Коппера, фотографа Бишопсбриджа, я обладал дюжиной увеличенных фотографий отпечатков пальцев Марлоу. Это то, в чем необходимо было удостовериться: Марлоу недавно заходил в спальню Мандерсона, где у него обыкновенно дел не имелось, заходил и в комнату миссис Мандерсон, где дел у него было еще меньше. Эти снимки можно опубликовать вместе с моим донесением.
В девять вечера я вернулся в отель и приступил к отчету. Моя миссия закончилась. Я завершаю свое послание, выдвигая следующие предположения: в ночь убийства Марлоу в роли Мандерсона, обеспечив алиби в разговоре с Мартином и миссис Мандерсон, подготовил все необходимое, потушил свет и одетым лег в постель; он ждал, когда миссис Мандерсон уснет, затем встал и крадучись, в носках пересек комнату миссис Мандерсон, держа под мышкой сверток одежды для мертвого Мандерсона, распахнул занавеску, перелез через перила балкона, опустился на руках и спрыгнул на лужайку... Все это, по моим выводам, произошло не позднее одиннадцати часов ночи. О том, что последовало дальше, ваши читатели и власти сообразят сами. Труп был найден на следующее утро одетым весьма небрежно. Марлоу появился в Саутгемптоне в половине седьмого.
Я завершаю этот манускрипт в гостиной отеля города Марлстона. Четыре часа утра. Дневным поездом я уезжаю в Лондон, где вручу вам эти страницы. Вы можете показать их полиции, но право публикации я оставляю за собой.
Филипп Трент".
Глава 12
ПЛОХИЕ ДНИ
"Я возвращаю вам чек, который вы мне переслали за расследование дела Мандерсона, - писал Трент сэру Джеймсу Моллою из Мюниха, куда он выехал сразу после отчета перед "Рекордом". - То, что я сообщил вам, не стоит и десятой доли посланной вами суммы. Возможно, моя совесть была бы спокойной, если бы я не решил, неважно почему, не трогать денег, заработанных на этом деле. Я бы просил оплатить мою работу по самым обычным вашим расценкам. Если это невозможно, передайте мои деньги какой-либо нуждающейся в этом организации... Я приехал сюда, чтобы повидаться со старыми друзьями и привести в порядок свои мысли. И мне требуется работа, писать картины я сейчас не в состоянии. Буду рад, если вы найдете для меня какое-то интересное приключение и уполномочите званием внештатного корреспондента".
Сэр Джеймс Моллой моментально ответил радиограммой, предлагавшей поездку в Ливонию, где вновь объявился Ситизен Броунинг и где город с его окрестностями был охвачен крестьянскими восстаниями. Это была беспокойная миссия, и в течение двух месяцев Трент азартно ловил пока не изменявшую ему удачу. Он был единственным корреспондентом, который видел, как на улице Вольтера стреляла в генерала Драгилова восемнадцатилетняя девочка. Он видел поджоги, линчевания, расстрелы, виселицы. Видел, писал и наращивал в себе отвращение к людской глупости, к беспощадности правительства, не знающего иного способа руководства обществом, кроме подавления и жестокости.
И не было в этой жизни ни дня, ни ночи, когда бы он не думал о женщине, которую с такой безнадежностью любил.
Это случилось с ним впервые, и он, кого никто не назвал бы глупцом, вдруг усомнился в правдивости классиков, писавших о любви, в рассказах бывалых людей, подводивших житейские итоги, - неужели нечто подобное могло происходить с другими?
Ему было тридцать два. Он знал женщин, был и балован ими, и огорчен, но сохранил в себе это вечное преклонение перед непостижимой силой женственности и был рад, что душа его жива, что она разбужена, но переживал это открытие не без горечи: Мабель Мандерсон виделась ему в недостижимой отдаленности.
Он часто представлял ее себе такой, какой увидел у берега моря, радующейся своей свободе, избавлению, и с ревностью думал, что ее вдовство открыло ей путь к счастью с человеком, которого она любит. Он не мог с уверенностью сказать, когда впервые поддался этой ревности. Возможно, при первой встрече с Марлоу, когда необходимо было как-то сопоставить его силу, манеры, благородство с судьбой и чувствами женщины, лишенной семейного счастья.
И с каким отчаянием отказывался он от мысли, что Марлоу, одержимый такой же страстью, мог пойти на преступление во имя любви... Убийство ради женщины что есть банальнее в мире!..
Трент все это мог допустить. Его лишь терзала мысль, была ли миссис Мандерсон посвящена в планы и намерения Марлоу... Марлоу вышел через ее окно. Ее ненависть и ее любовь могли стать главной силой преступления.
Она, конечно, прочитала его отчет и, - видимо, уничтожила, чтобы не бросить тень подозрения на Марлоу...
И это ощущение добродетельности, усталой красоты и неподдельного страдания, когда он вел ее из зала дознания... И то непринужденное ее движение на обрыве скалы... Да, в ней могли пробудиться чувства к Марлоу, но в ее соучастие в преступлении Трент поверить не мог...
В течение шести месяцев Трент был на добровольной поденщине у сэра Джеймса Моллоя, затем приехал в Париж, снял студию и вдруг с полегчавшим сердцем занялся живописью. К нему вернулись силы, он заново обрел общительность и легко вошел в странную компанию французов, англичан, американцев, артистов, поэтов, журналистов, полисменов, содержателей отелей, солдат, адвокатов, деловых людей и прочих. Работал природный его дар - слушать, сочувствовать, понимать, анализировать, убеждать, - редко выпадающие преимущества для британцев во Франции.
Однажды июльским утром Трент встретил на парижской улице мистера Баннера. Разойтись было негде, а Трент уже надеялся, что забыта миссис Мандерсон, забыта вся эта вошедшая в его жизнь история с убитым миллионером... Американец увидел его мгновенно, и порывистая его сердечность устыдила Трента, тем более что ему нравился этот человек...
Они долго сидели в ресторане. Говорил в основном Баннер. Он, Баннер, ныне живет в Париже, он заграничный агент фирмы Мандерсона, он полностью удовлетворен и своим положением, и перспективами.
Минут через двадцать Трент наконец смог сообщить ему, что более года не был в Англии, и тогда Баннер приступил к устаревшим новостям. Оказывается, Марлоу вскоре после смерти Мандерсона вошел в дело своего отца и фактически этим делом ныне руководит; у Баннера с Марлоу сохранились добрые отношения, и они думают о том, как провести вместе лето. Мистер Баннер говорил о Марлоу с восхищением, упомянул о предстоящей женитьбе Марлоу на некой ирландской девушке, к чему тот давно стремился, и Трент с силой сжал под столом руки. Он впервые подумал о том, что в его версии что-то неладно.