Впрочем, это было верно. В ту пору я, в самом деле, порядком постарел как от скуки и забот, так и от раны. Волосы у меня на висках побелели. Мне можно было дать лет сорок пять... даже больше.
И все-таки его замечание подействовало на меня неприятно.
— Я был ранен, — ответил я не без досады.
Лабульбен посмотрел на меня такими кроткими глазами, которые могли бы обезоружить даже члена военной проверочной комиссии. Чтобы загладить свою резкость, я стал говорить с ним о хорошеньких машинистках Дома, — эта тема была ему особенно близка, и здесь он был неистощим в красочных подробностях.
— А все-таки, — прибавил он, после того как долго открывал мне свои глубокие познания по этой части, — а все-таки это шик — знать одному во всем учреждении, и в ваши годы, мингрельский язык, и, кроме того, вы написали столько великолепных вещей.
Меня это очень поразило. Конечно, тут говорило желание курьера загладить свою маленькую неловкость. Но все-таки факт оставался фактом. Каким образом такой круглый неуч, как Венсан Лабульбен, мог знать о моих литературных работах? Прибавлю, что в 1914 году эти работы исчерпывались двумя книжечками стихов, выпущенными без расчета на сбыт, да самым случайным сотрудничеством в одном молодом журнале кубистского направления, «Неправильные шестиугольники», — и вы вполне поймете мое удивление. Мне показалось, что в эту комнату проникла какая-то великая тайна. Я чувствовал, как она молчаливо витает тут, вьется вокруг мебели темного дуба, шелестит папками, касается пишущих машинок, еще дремлющих под железными футлярами.
Но уже подходил кое-кто из работников дипломатической информации. Лабульбен скромно удалился.
Несколько дней он не заговаривал со мной. Вид у него был смущенный, точно ему хотелось о чем-то меня спросить, но он не осмеливался.
Наконец он не выдержал. Когда я собирался войти в лифт, он подошел и с робкой почтительностью дотронулся до моего локтя.
— Мне нужно вам сказать, господин Жерар...
— Так поднимемся вместе. В канцелярии еще никого нет.
— Да, но... нижние чины не имеют права пользоваться подъемной машиной.
— Хорошо, пойдемте по лестнице.
В канцелярии я небрежно перебирал какие-то бумаги. Он стоял передо мной.
«Да решится ли, наконец, это животное!» — подумал я нетерпеливо.
Наконец он заговорил.
— Я должен вам передать приглашение, господин Жерар.
— Приглашение?
— Да, приглашение позавтракать.
«Такие приготовления — и из-за такого пустяка. Ладно, — подумал я. — Но нет надобности ради такой простой вещи прибегать к таким приемам».
Я переживал еще ту пору, когда подобного рода приглашение было всегда и неизменно кстати, потому что давало маленькую экономию в весьма тощем бюджете.
«Приглашает меня к себе», — подумал я.
Завтрак у г-на Алера Лабульбена, на Фридландском авеню, не заключал в себе ничего неприятного для меня.
— Да с большим удовольствием, — сказал я. — Поблагодарите вашего отца...
— Это не к отцу, — к одному другу или, так сказать, клиенту.
— А! — пробормотал я с некоторым недоумением.
Юный Лабульбен сжег свои корабли. Ему почудился в моем удивленном возгласе оттенок холодности.
— Да, к другу. С тех пор как он узнал, что вы здесь и что я с вами знаком, он уже не раз поручал мне пригласить вас. Он так ценит то, что вы пишете.
— Вон как! Ценит то, что я пишу?
Теперь я, наконец, понял, но это не уменьшало моего недоумения.
«А, впрочем, в конце концов, что же тут удивительного? — подумал я. — Было продано семь экземпляров первой моей книжки, десять — второй. И потом, к 1 июня 1914 года у „Неправильных шестиугольников“ было уже около двухсот подписчиков... Конечно, что тут удивительного!»
И все-таки я был очень озадачен. Я попробовал, было расспросить курьера. Но видно было, что лично он не имел никакого представления о моих эстетических достижениях.
— Не знаю, следует ли мне... — сказал я, твердо решив разгадать эту загадку.
— О господин Жерар! — сказал молодой человек. — Если вы откажетесь, я подумаю, что это потому, что вы не желаете завтракать с курьером.
— Что за вздор! А на когда он приглашает?
— На следующую среду. Я отпрошусь у офицера после полудня.
Среда наступила, а я никак не мог получить от Венсана Лабульбена никаких точных сведений о нашем амфитрионе. Я знал только, что он говорит обо мне с почтением, что в прошлом месяце он купил у фирмы Лабульбен великолепный автомобиль в 20 HP и весьма скоро выучился им управлять, хотя он стар и левая рука у него почти совсем парализована.
Первые уроки давал ему сам Венсан Лабульбен. За чаем в одном вновь открывшемся кафе в Булонском лесу они говорили обо мне. И старик сейчас же пришел в восторг от возможности познакомиться с таким человеком, как я.
— Право, этот господин слишком добр, — сказал я (и все-таки был счастлив констатировать тот факт, что даже наперекор всем неблагоприятным условиям, в которых мы теперь живем, подлинный талант, в конце концов, все-таки пробивается вперед).
Всю ночь шел снег. То были черные, полные муки дни немецкого наступления на Верден. На церкви Монруж било полдень, когда мимо нее промчался автомобиль, управляемый юным Лабульбеном. Из улицы Франциска I мы выехали без десяти двенадцать.
— В самом деле, он слишком добр, — сказал я. — Вы должны же, наконец, назвать его имя.
Странно, — каждый раз, как я задавал этот столь естественный вопрос, мой собеседник старался от него уклониться. Теперь он понял, что молчать больше нельзя.
— Господин Теранс. Его зовут господин Теранс.
— Господин Теранс?
— Да, — сказал Венсан и как раз в это мгновение сделал очень удачный поворот, чтобы не наскочить на громадный военный фургон.
Когда мы обогнали фургон, он таинственно прибавил:
— Должен вам сказать, мне кажется, он — иностранец.
Бульваром Журдан автомобиль выехал в парк Монстра. С черных ветвей, сердито качаемых ветром, падала снежная пыль. Бедные нахохлившиеся воробьи чернели пятнышками на бледном небе.
Венсан свернул направо на улицу Нансути и остановил машину у переулка того же имени.
— Приехали.
Он спросил у девушки, сметавшей снег у порога:
— Здесь живет господин Теранс?
Значит, молодой Лабульбен сам еще ни разу не был у своего близкого друга. Но не так меня изумило это, как то, что человек, покупающий у Лабульбенов автомобиль в 20 HP (55 тысяч франков!), живет в таком скромном квартале.
Не ответив моему спутнику, девушка ушла в дом. Минуты через две вышла старуха.
— Это вы спрашиваете господина Теранса?
— Да, я.
— Он велел перед господами извиниться и сказать им, когда они приедут, что они застанут его в ресторане «Золотого льва», № 66, на улице Виллье.
Автомобиль поехал назад, той же дорогой. Когда мы подъезжали к улице Латур-Мобур, Венсан, вероятно, думавший, что я сержусь на него, — он думал это не совсем уже неосновательно, — собрался с духом и сказал:
— Он приглашает нас в ресторан. Наверное, он решил, что живет слишком некомфортабельно, чтобы принять вас у себя дома.
— Это совершенно безразлично.
— Конечно, — уверенно подхватил Лабульбен. — Об одном только я жалею. Он говорил мне, что у него есть отличная марка Бургонского, и он угостит нас. Этого удовольствия мы лишились, потому что не думаю, чтобы он захватил вино с собой в ресторан. Я знаю «Золотого льва»: туда не ходят со своим вином.
Когда мы вошли в ресторан на улице Виллье, мой спутник, я заметил, слегка нервничал.
— Его еще нет, — сказал я с иронической усмешкой.
— Да, и я совершенно не понимаю... Метрдотель, заказан вам столик для господина Теранса?
— Господина Теранса! Нет, сударь, насколько мне известно, нет.
Венсан обратился к кассирше.
— Вам не заказан столик на имя господина Теранса?
Она отрицательно качнула головой.
Венсан был готов заплакать.
— Ну что же, займем все-таки стол, — сказал я. — А если он не приедет, позавтракаем и без него... Мне уже хочется есть.
— Это непостижимо, непостижимо, — повторял бедняга, вертя в руках свою фуражку.
Призывая в свидетели весь персонал ресторана, он еще раз страдальчески повторил:
— Вы уверены, вполне уверены, что нет столика, заказанного для господина Теранса?
В ответ донесся чей-то голос:
— Господина Теранса! Кто это спрашивает господина Теранса?
В то же время дверь из буфетной отворилась, и на пороге показался маленький грум в зеленом. Он повторил:
— Кто спрашивает господина Теранса?
— Я, я! — воскликнул мой спутник.
— Как вас зовут? — недоверчиво спросил грум.
— Венсан Лабульбен, господин Венсан Лабульбен.
— Значит, это вам, — сказал зеленый мальчуган и вытащил из кармана письмо.
Он с достоинством вручил его юному Лабульбену.
— Ну ты, мальчишка, — говорил между тем метрдотель, — вместо того чтобы торчать в кухне, ты бы должен быть здесь, к услугам гостей. Вот уже пять минут этот господин спрашивает.
— Оставьте, оставьте, — сказал Венсан, прочитав письмо. — Вот тебе, — и он протянул груму монету.
Венсан слегка покраснел и как-то растерянно смотрел на меня.
— В чем дело? — спросил я. — Он не может явиться? Просит нас подождать?
— Не то, совсем не то. Он просит нас его извинить... извинить и быть столь любезными, чтобы сейчас же ехать туда, где он находится.
— Куда?
— Улица Гамбетта, 41.
И Лабульбен скороговоркой прибавил, точно хотел сбросить с себя тяжелое бремя:
— Улица Гамбетта, в Нуази-ле-Сэк.
— В Нуази-ле-Сэк, — выкрикнул я. — В Нуази-ле-Сэк! В такую погоду... А теперь уже час.
— Еще без двадцати, — сказал Венсан.
— Если господа мне верят, — начал метрдотель, — такое расстояние...
— Мы проедем в четверть часа, даже меньше, в моем автомобиле, — закричал Венсан. — Только взгляните — и скажите, часто останавливаются у вашего подъезда такие машины?
— Я согласен вас сопровождать, — сказал я Лабульбену, чтобы положить этому конец, — но не в Китай же. Если мы не застанем этого господина в Нуази-ле-Сэк, предупреждаю вас, я там вас брошу и вернусь в город на трамвае.
Нуази-ле-Сэк! Много ли среди принадлежащих к искупительным поколениям, пришедшим в жизнь между 1870 и 1900 годами, много ли среди них таких, в чьем сердце имя зловещей узловой станции не отдалось бы таким страшным эхом? Нуази-ле-Сэк! Сколько французов, шедших на смерть, направлялись к такой незаслуженной судьбе через этот черный шлюз! Когда они были мальчиками, сидели на школьной скамье, — им обещали эру счастья и мира. И все это — для того чтобы кончить тобою, Нуази-ле-Сэк! Нет, не поля смертоубийства — там ужас слишком велик, чтобы оставалась возможность рассуждать, там воля, необходимая для установления ответственностей, растворяется в слезах, — но именно ты, Нуази-ле-Сэк, должна стать тем местом паломничества, куда нужно привести всех мечтателей, больших и маленьких, грезящих о братстве, подлинных виновников избиения... «Будьте любезны, господа, последуйте за мною по этим мосткам над вокзалом, прислонитесь к перилам. Метров двадцать в длину, может быть — даже меньше. Ну, так вот, под ними в продолжение четырех лет прошли десять миллионов человек. Из этих десяти миллионов два миллиона изувечены, миллион восемьсот тысяч убиты. „Долой войну!“ — говорите вы. О, конечно!.. Но скажите честно, уверены вы, что одним этим криком „долой войну!“ вы избавите миллионы розовых мальчуганов, подрастающих сейчас в нашей милой Франции, от ужаса через десять, может быть, через пять лет, пройти под мостками Нуази-ле-Сэк, без надежды вернуться? Скажите честно, что уверены в этом, — и тогда я сам, клянусь вам, прокричу вместе с вами это „долой войну!“, прокричу еще громче, — слышите вы? — еще громче чем вы!.. Но, дорогие мои друзья, мне кажется, что вы молчите». Автомобиль, управляемый все более нервничавшим Лабульбеном, ехал вдоль вокзала. Через балюстраду виднелись черные пути с вереницами вагонов. На платформе вырисовывались чудовищные силуэты пушек. На темных чехлах лежал снег и быстро таял. Сверкала мокрая медь. Платформы были набиты войсками.
Лабульбен не произнес ни слова. Я чувствовал, что его маленькая душа тылового солдата, подстерегаемого проверочными комиссиями, цепенеет в ужасе перед этим зрелищем.
— А где же улица Гамбетты? — спросил я, чтобы нарушить молчание.
Наконец-то ее разыскали. Это была одна из улиц грязного предместья, где грязные постройки чередовались с пустырями. В каком-то кафе фонограф пел:
Они злобно поглядели на наш автомобиль.
— Наконец-то! — сказал Лабульбен, останавливая машину у дома с номером 41.
И, утирая пот, прибавил:
— Не рано.
— Войдите, — сказал я ему, — и спросите, здесь ли он. Я не тронусь с места, пока вы не узнаете наверное.
Он повиновался и вскоре затем вернулся, сияя:
— Здесь! Он ждет нас.
№ 41 на улице Гамбетты — громадный небоскреб, высящийся над железной дорогой. На темной лестнице уже зажгли газ.
— На пятом этаже, — шепнул мне Лабульбен.
— Так я и думал, — ответил я сердито.
Из комнаты, куда нас ввели, открывался далекий вид на снежный пейзаж, белый с черным. Прямо под нами был вокзал со всем его хаосом людей и материалов. Виднелись громадные темные купола сараев для локомотивов, — никогда его не забудут прошедшие через Нуази-ле-Сэк.
— Как все это безобразно! — сказал Венсан Лабульбен.
— Да, Фридландское авеню лучше.
Мы сразу замолкли. Маленькая дверь приотворилась. Вошел г-н Теранс.
— Тысяча извинений, господа!
Он повторил:
— Тысяча извинений!
— Право, мы думали, что уж никогда вас не разыщем, — сказал Венсан.
Голос у него стал снова веселый и счастливый. Злой призрак исчез.
Он представил нас друг другу.
— Господин Жерар. Господин Теранс.
Господин Теранс долго пожимал мне руку.
В обычное время комната была, вероятно, светлая. Но в этот темный зимний день уже почти ничего не было видно. К тому же, г-н Теранс стоял спиной к окну. Я только видел, что он высокого роста, что у него седые волосы и темные очки.
— Еще раз простите, господин Жерар. Только мое желание познакомиться с вами может оправдать, что я завлек вас в эту западню.
Он говорил по-французски вполне правильно, но с заметным иностранным акцентом.
— Вы, наверное, умираете с голоду, господа. Будьте добры, пожалуйте сюда.
Он отворил дверь, в которую вошел. Юный Лабульбен не мог сдержать радостного возгласа: мы были в столовой, и вид стола обещал большое пиршество.
— Не скрою от вас, — сказал Венсан, расстегивая портупею, — я уже начинал беспокоиться. Но теперь все великолепно.
Старик улыбнулся.
— Садитесь, господин Жерар, пожалуйста.
И он стал наливать нам портвейн.
Я быстрым взглядом окинул столовую.
Разнокалиберная мебель, впрочем — новая. На столе самая обыкновенная сервировка. Все это являло резкий контраст с видом нашего хозяина. Я старался найти какую-нибудь связь между квартирой и ее владельцем и не находил. За исключением одной гравюры на стене, которую я со своего места не мог разглядеть сколько-нибудь подробно, — на всем лежала печать самой угнетающей пошлости.
— Еще немножко портвейна? — сказал старик.
— Не откажусь, — воскликнул Венсан. — Мы совсем замерзли в дороге, господин Теранс. Знаете, мы ехали в открытом автомобиле. Кстати, довольны вы своей машиной?
— Восхищен, в восторге, — ответил старик.
Было видно, что он обращает мало внимания на привезшего меня к нему. Его глаза следили за моими.
— Не правда ли, любопытная гравюра, господин Жерар?
Он встал, снял раму со стены и поставил передо мною на стуле.
— Узнаете, вероятно? — спросил он с улыбкой.
Это была старая-престарая гравюра, изображающая разгром города Дрогеды наемниками Кромвеля. На первом плане — лорд-протектор в тяжелом панцире и в куртке из буйволовой кожи. Одним сапогом он наступил на грудь убитой женщины. Под картиной была в качестве надписи фраза из письма, отправленного по этому поводу Кромвелем английскому парламенту и извещающего о победе над врагами религии.
«Мы хотели совершить великое дело не силою и насилием, но духом Божиим».
Не переставая улыбаться, г-н Теранс повесил картину на место.
— А теперь за стол, — сказал он.
Около трех часов мы кончали завтрак. Говорили понемногу обо всем, но, к большому моему удивлению, ни разу разговор не коснулся тех причин, которые побудили г-н Теранса пригласить меня к себе. Ни одного намека на мои стихи, словно они и не вышли никогда из тех сфер, где прозябают неосуществленные творения.
За кофе Венсан, выпивший немного лишнего, встал и сказал с торжественностью:
— А теперь, господин Жерар, вы увидите нечто.
— Что он увидит? — спросил г-н Теранс.
— Увидит — это не совсем точно. Нужно сказать: отведает. Господин Жерар отведает вашей замечательной марки.
Никак не передать того смущения, какое при этих словах выразилось на лице г-на Теранса.
— Ах, Господи! — вскрикнул он.
— Что такое? — спросил Лабульбен.
— Я забыл дома.
— Забыли вино!
— Да, с этим проклятым переездом — спешным переездом. Бутылки остались в Нансути.
— Улица Нансути, рядом с парком Монстра? Вот так история!
Юный Лабульбен безнадежно всплеснул руками.
— Да это, право, неважно, — сказал я.
— Ах, такая досада, такая досада, — повторял г-н Теранс, Венсан Лабульбен встал.
— Дайте мне мою портупею.
Г-н Теранс протянул ее ему.
— Что вы хотите сделать Венсан?
Он не ответил.
— Если я поеду на эту улицу Нансути и попрошу от вашего имени у дамы, которую видел сегодня утром, — даст она мне одну бутылку?
— Без всякого сомнения, — сказал г-н Теранс. — Но вы непременно хотите...
— Это безумие, — прибавил я. — Ведь двадцать километров, и в такую погоду...
Юный Лабульбен, слегка пьяный, гордо перебил меня.
— Для автомобиля фирмы Лабульбен не существует ни времени, ни расстояния. Пусть вам пока подадут кофе, а я через три четверти часа буду здесь с бутылкой!
Мы слышали, как он сбежал по лестнице. Две минуты спустя зашумел отъезжающий автомобиль.
Тогда г-н Теранс встал, подошел к буфету, открыл его, достал бутылку и два стакана и налил вина.
Это было Бургонское такой марки, какой я никогда еще не пил.
Мне представляется невозможным, чтобы то вино, которое привезет Венсан, было такое же хорошее, как это.
— Это — то самое, — сказал г-н Теранс.
Я удивленно поглядел на него, и он прибавил следующие слова, от которых мое изумление только еще увеличилось:
— Мне было необходимо поговорить с вами, господин профессор, и, право, не было иного средства избавиться на час от присутствия этого глупого юнца.
Глава II
И все-таки его замечание подействовало на меня неприятно.
— Я был ранен, — ответил я не без досады.
Лабульбен посмотрел на меня такими кроткими глазами, которые могли бы обезоружить даже члена военной проверочной комиссии. Чтобы загладить свою резкость, я стал говорить с ним о хорошеньких машинистках Дома, — эта тема была ему особенно близка, и здесь он был неистощим в красочных подробностях.
— А все-таки, — прибавил он, после того как долго открывал мне свои глубокие познания по этой части, — а все-таки это шик — знать одному во всем учреждении, и в ваши годы, мингрельский язык, и, кроме того, вы написали столько великолепных вещей.
Меня это очень поразило. Конечно, тут говорило желание курьера загладить свою маленькую неловкость. Но все-таки факт оставался фактом. Каким образом такой круглый неуч, как Венсан Лабульбен, мог знать о моих литературных работах? Прибавлю, что в 1914 году эти работы исчерпывались двумя книжечками стихов, выпущенными без расчета на сбыт, да самым случайным сотрудничеством в одном молодом журнале кубистского направления, «Неправильные шестиугольники», — и вы вполне поймете мое удивление. Мне показалось, что в эту комнату проникла какая-то великая тайна. Я чувствовал, как она молчаливо витает тут, вьется вокруг мебели темного дуба, шелестит папками, касается пишущих машинок, еще дремлющих под железными футлярами.
Но уже подходил кое-кто из работников дипломатической информации. Лабульбен скромно удалился.
Несколько дней он не заговаривал со мной. Вид у него был смущенный, точно ему хотелось о чем-то меня спросить, но он не осмеливался.
Наконец он не выдержал. Когда я собирался войти в лифт, он подошел и с робкой почтительностью дотронулся до моего локтя.
— Мне нужно вам сказать, господин Жерар...
— Так поднимемся вместе. В канцелярии еще никого нет.
— Да, но... нижние чины не имеют права пользоваться подъемной машиной.
— Хорошо, пойдемте по лестнице.
В канцелярии я небрежно перебирал какие-то бумаги. Он стоял передо мной.
«Да решится ли, наконец, это животное!» — подумал я нетерпеливо.
Наконец он заговорил.
— Я должен вам передать приглашение, господин Жерар.
— Приглашение?
— Да, приглашение позавтракать.
«Такие приготовления — и из-за такого пустяка. Ладно, — подумал я. — Но нет надобности ради такой простой вещи прибегать к таким приемам».
Я переживал еще ту пору, когда подобного рода приглашение было всегда и неизменно кстати, потому что давало маленькую экономию в весьма тощем бюджете.
«Приглашает меня к себе», — подумал я.
Завтрак у г-на Алера Лабульбена, на Фридландском авеню, не заключал в себе ничего неприятного для меня.
— Да с большим удовольствием, — сказал я. — Поблагодарите вашего отца...
— Это не к отцу, — к одному другу или, так сказать, клиенту.
— А! — пробормотал я с некоторым недоумением.
Юный Лабульбен сжег свои корабли. Ему почудился в моем удивленном возгласе оттенок холодности.
— Да, к другу. С тех пор как он узнал, что вы здесь и что я с вами знаком, он уже не раз поручал мне пригласить вас. Он так ценит то, что вы пишете.
— Вон как! Ценит то, что я пишу?
Теперь я, наконец, понял, но это не уменьшало моего недоумения.
«А, впрочем, в конце концов, что же тут удивительного? — подумал я. — Было продано семь экземпляров первой моей книжки, десять — второй. И потом, к 1 июня 1914 года у „Неправильных шестиугольников“ было уже около двухсот подписчиков... Конечно, что тут удивительного!»
И все-таки я был очень озадачен. Я попробовал, было расспросить курьера. Но видно было, что лично он не имел никакого представления о моих эстетических достижениях.
— Не знаю, следует ли мне... — сказал я, твердо решив разгадать эту загадку.
— О господин Жерар! — сказал молодой человек. — Если вы откажетесь, я подумаю, что это потому, что вы не желаете завтракать с курьером.
— Что за вздор! А на когда он приглашает?
— На следующую среду. Я отпрошусь у офицера после полудня.
***
Среда наступила, а я никак не мог получить от Венсана Лабульбена никаких точных сведений о нашем амфитрионе. Я знал только, что он говорит обо мне с почтением, что в прошлом месяце он купил у фирмы Лабульбен великолепный автомобиль в 20 HP и весьма скоро выучился им управлять, хотя он стар и левая рука у него почти совсем парализована.
Первые уроки давал ему сам Венсан Лабульбен. За чаем в одном вновь открывшемся кафе в Булонском лесу они говорили обо мне. И старик сейчас же пришел в восторг от возможности познакомиться с таким человеком, как я.
— Право, этот господин слишком добр, — сказал я (и все-таки был счастлив констатировать тот факт, что даже наперекор всем неблагоприятным условиям, в которых мы теперь живем, подлинный талант, в конце концов, все-таки пробивается вперед).
Всю ночь шел снег. То были черные, полные муки дни немецкого наступления на Верден. На церкви Монруж било полдень, когда мимо нее промчался автомобиль, управляемый юным Лабульбеном. Из улицы Франциска I мы выехали без десяти двенадцать.
— В самом деле, он слишком добр, — сказал я. — Вы должны же, наконец, назвать его имя.
Странно, — каждый раз, как я задавал этот столь естественный вопрос, мой собеседник старался от него уклониться. Теперь он понял, что молчать больше нельзя.
— Господин Теранс. Его зовут господин Теранс.
— Господин Теранс?
— Да, — сказал Венсан и как раз в это мгновение сделал очень удачный поворот, чтобы не наскочить на громадный военный фургон.
Когда мы обогнали фургон, он таинственно прибавил:
— Должен вам сказать, мне кажется, он — иностранец.
Бульваром Журдан автомобиль выехал в парк Монстра. С черных ветвей, сердито качаемых ветром, падала снежная пыль. Бедные нахохлившиеся воробьи чернели пятнышками на бледном небе.
Венсан свернул направо на улицу Нансути и остановил машину у переулка того же имени.
— Приехали.
Он спросил у девушки, сметавшей снег у порога:
— Здесь живет господин Теранс?
Значит, молодой Лабульбен сам еще ни разу не был у своего близкого друга. Но не так меня изумило это, как то, что человек, покупающий у Лабульбенов автомобиль в 20 HP (55 тысяч франков!), живет в таком скромном квартале.
Не ответив моему спутнику, девушка ушла в дом. Минуты через две вышла старуха.
— Это вы спрашиваете господина Теранса?
— Да, я.
— Он велел перед господами извиниться и сказать им, когда они приедут, что они застанут его в ресторане «Золотого льва», № 66, на улице Виллье.
Автомобиль поехал назад, той же дорогой. Когда мы подъезжали к улице Латур-Мобур, Венсан, вероятно, думавший, что я сержусь на него, — он думал это не совсем уже неосновательно, — собрался с духом и сказал:
— Он приглашает нас в ресторан. Наверное, он решил, что живет слишком некомфортабельно, чтобы принять вас у себя дома.
— Это совершенно безразлично.
— Конечно, — уверенно подхватил Лабульбен. — Об одном только я жалею. Он говорил мне, что у него есть отличная марка Бургонского, и он угостит нас. Этого удовольствия мы лишились, потому что не думаю, чтобы он захватил вино с собой в ресторан. Я знаю «Золотого льва»: туда не ходят со своим вином.
Когда мы вошли в ресторан на улице Виллье, мой спутник, я заметил, слегка нервничал.
— Его еще нет, — сказал я с иронической усмешкой.
— Да, и я совершенно не понимаю... Метрдотель, заказан вам столик для господина Теранса?
— Господина Теранса! Нет, сударь, насколько мне известно, нет.
Венсан обратился к кассирше.
— Вам не заказан столик на имя господина Теранса?
Она отрицательно качнула головой.
Венсан был готов заплакать.
— Ну что же, займем все-таки стол, — сказал я. — А если он не приедет, позавтракаем и без него... Мне уже хочется есть.
— Это непостижимо, непостижимо, — повторял бедняга, вертя в руках свою фуражку.
Призывая в свидетели весь персонал ресторана, он еще раз страдальчески повторил:
— Вы уверены, вполне уверены, что нет столика, заказанного для господина Теранса?
В ответ донесся чей-то голос:
— Господина Теранса! Кто это спрашивает господина Теранса?
В то же время дверь из буфетной отворилась, и на пороге показался маленький грум в зеленом. Он повторил:
— Кто спрашивает господина Теранса?
— Я, я! — воскликнул мой спутник.
— Как вас зовут? — недоверчиво спросил грум.
— Венсан Лабульбен, господин Венсан Лабульбен.
— Значит, это вам, — сказал зеленый мальчуган и вытащил из кармана письмо.
Он с достоинством вручил его юному Лабульбену.
— Ну ты, мальчишка, — говорил между тем метрдотель, — вместо того чтобы торчать в кухне, ты бы должен быть здесь, к услугам гостей. Вот уже пять минут этот господин спрашивает.
— Оставьте, оставьте, — сказал Венсан, прочитав письмо. — Вот тебе, — и он протянул груму монету.
Венсан слегка покраснел и как-то растерянно смотрел на меня.
— В чем дело? — спросил я. — Он не может явиться? Просит нас подождать?
— Не то, совсем не то. Он просит нас его извинить... извинить и быть столь любезными, чтобы сейчас же ехать туда, где он находится.
— Куда?
— Улица Гамбетта, 41.
И Лабульбен скороговоркой прибавил, точно хотел сбросить с себя тяжелое бремя:
— Улица Гамбетта, в Нуази-ле-Сэк.
— В Нуази-ле-Сэк, — выкрикнул я. — В Нуази-ле-Сэк! В такую погоду... А теперь уже час.
— Еще без двадцати, — сказал Венсан.
— Если господа мне верят, — начал метрдотель, — такое расстояние...
— Мы проедем в четверть часа, даже меньше, в моем автомобиле, — закричал Венсан. — Только взгляните — и скажите, часто останавливаются у вашего подъезда такие машины?
— Я согласен вас сопровождать, — сказал я Лабульбену, чтобы положить этому конец, — но не в Китай же. Если мы не застанем этого господина в Нуази-ле-Сэк, предупреждаю вас, я там вас брошу и вернусь в город на трамвае.
***
Нуази-ле-Сэк! Много ли среди принадлежащих к искупительным поколениям, пришедшим в жизнь между 1870 и 1900 годами, много ли среди них таких, в чьем сердце имя зловещей узловой станции не отдалось бы таким страшным эхом? Нуази-ле-Сэк! Сколько французов, шедших на смерть, направлялись к такой незаслуженной судьбе через этот черный шлюз! Когда они были мальчиками, сидели на школьной скамье, — им обещали эру счастья и мира. И все это — для того чтобы кончить тобою, Нуази-ле-Сэк! Нет, не поля смертоубийства — там ужас слишком велик, чтобы оставалась возможность рассуждать, там воля, необходимая для установления ответственностей, растворяется в слезах, — но именно ты, Нуази-ле-Сэк, должна стать тем местом паломничества, куда нужно привести всех мечтателей, больших и маленьких, грезящих о братстве, подлинных виновников избиения... «Будьте любезны, господа, последуйте за мною по этим мосткам над вокзалом, прислонитесь к перилам. Метров двадцать в длину, может быть — даже меньше. Ну, так вот, под ними в продолжение четырех лет прошли десять миллионов человек. Из этих десяти миллионов два миллиона изувечены, миллион восемьсот тысяч убиты. „Долой войну!“ — говорите вы. О, конечно!.. Но скажите честно, уверены вы, что одним этим криком „долой войну!“ вы избавите миллионы розовых мальчуганов, подрастающих сейчас в нашей милой Франции, от ужаса через десять, может быть, через пять лет, пройти под мостками Нуази-ле-Сэк, без надежды вернуться? Скажите честно, что уверены в этом, — и тогда я сам, клянусь вам, прокричу вместе с вами это „долой войну!“, прокричу еще громче, — слышите вы? — еще громче чем вы!.. Но, дорогие мои друзья, мне кажется, что вы молчите». Автомобиль, управляемый все более нервничавшим Лабульбеном, ехал вдоль вокзала. Через балюстраду виднелись черные пути с вереницами вагонов. На платформе вырисовывались чудовищные силуэты пушек. На темных чехлах лежал снег и быстро таял. Сверкала мокрая медь. Платформы были набиты войсками.
Лабульбен не произнес ни слова. Я чувствовал, что его маленькая душа тылового солдата, подстерегаемого проверочными комиссиями, цепенеет в ужасе перед этим зрелищем.
— А где же улица Гамбетты? — спросил я, чтобы нарушить молчание.
Наконец-то ее разыскали. Это была одна из улиц грязного предместья, где грязные постройки чередовались с пустырями. В каком-то кафе фонограф пел:
— А ты говоришь! — сказал какой-то капрал, выходя с солдатом из этого кафе.
И скоро наш черед настанет,
Когда все старшие уйдут...
Они злобно поглядели на наш автомобиль.
— Наконец-то! — сказал Лабульбен, останавливая машину у дома с номером 41.
И, утирая пот, прибавил:
— Не рано.
— Войдите, — сказал я ему, — и спросите, здесь ли он. Я не тронусь с места, пока вы не узнаете наверное.
Он повиновался и вскоре затем вернулся, сияя:
— Здесь! Он ждет нас.
***
№ 41 на улице Гамбетты — громадный небоскреб, высящийся над железной дорогой. На темной лестнице уже зажгли газ.
— На пятом этаже, — шепнул мне Лабульбен.
— Так я и думал, — ответил я сердито.
Из комнаты, куда нас ввели, открывался далекий вид на снежный пейзаж, белый с черным. Прямо под нами был вокзал со всем его хаосом людей и материалов. Виднелись громадные темные купола сараев для локомотивов, — никогда его не забудут прошедшие через Нуази-ле-Сэк.
— Как все это безобразно! — сказал Венсан Лабульбен.
— Да, Фридландское авеню лучше.
Мы сразу замолкли. Маленькая дверь приотворилась. Вошел г-н Теранс.
— Тысяча извинений, господа!
Он повторил:
— Тысяча извинений!
— Право, мы думали, что уж никогда вас не разыщем, — сказал Венсан.
Голос у него стал снова веселый и счастливый. Злой призрак исчез.
Он представил нас друг другу.
— Господин Жерар. Господин Теранс.
Господин Теранс долго пожимал мне руку.
В обычное время комната была, вероятно, светлая. Но в этот темный зимний день уже почти ничего не было видно. К тому же, г-н Теранс стоял спиной к окну. Я только видел, что он высокого роста, что у него седые волосы и темные очки.
— Еще раз простите, господин Жерар. Только мое желание познакомиться с вами может оправдать, что я завлек вас в эту западню.
Он говорил по-французски вполне правильно, но с заметным иностранным акцентом.
— Вы, наверное, умираете с голоду, господа. Будьте добры, пожалуйте сюда.
Он отворил дверь, в которую вошел. Юный Лабульбен не мог сдержать радостного возгласа: мы были в столовой, и вид стола обещал большое пиршество.
— Не скрою от вас, — сказал Венсан, расстегивая портупею, — я уже начинал беспокоиться. Но теперь все великолепно.
Старик улыбнулся.
— Садитесь, господин Жерар, пожалуйста.
И он стал наливать нам портвейн.
Я быстрым взглядом окинул столовую.
Разнокалиберная мебель, впрочем — новая. На столе самая обыкновенная сервировка. Все это являло резкий контраст с видом нашего хозяина. Я старался найти какую-нибудь связь между квартирой и ее владельцем и не находил. За исключением одной гравюры на стене, которую я со своего места не мог разглядеть сколько-нибудь подробно, — на всем лежала печать самой угнетающей пошлости.
— Еще немножко портвейна? — сказал старик.
— Не откажусь, — воскликнул Венсан. — Мы совсем замерзли в дороге, господин Теранс. Знаете, мы ехали в открытом автомобиле. Кстати, довольны вы своей машиной?
— Восхищен, в восторге, — ответил старик.
Было видно, что он обращает мало внимания на привезшего меня к нему. Его глаза следили за моими.
— Не правда ли, любопытная гравюра, господин Жерар?
Он встал, снял раму со стены и поставил передо мною на стуле.
— Узнаете, вероятно? — спросил он с улыбкой.
Это была старая-престарая гравюра, изображающая разгром города Дрогеды наемниками Кромвеля. На первом плане — лорд-протектор в тяжелом панцире и в куртке из буйволовой кожи. Одним сапогом он наступил на грудь убитой женщины. Под картиной была в качестве надписи фраза из письма, отправленного по этому поводу Кромвелем английскому парламенту и извещающего о победе над врагами религии.
«Мы хотели совершить великое дело не силою и насилием, но духом Божиим».
Не переставая улыбаться, г-н Теранс повесил картину на место.
— А теперь за стол, — сказал он.
Около трех часов мы кончали завтрак. Говорили понемногу обо всем, но, к большому моему удивлению, ни разу разговор не коснулся тех причин, которые побудили г-н Теранса пригласить меня к себе. Ни одного намека на мои стихи, словно они и не вышли никогда из тех сфер, где прозябают неосуществленные творения.
За кофе Венсан, выпивший немного лишнего, встал и сказал с торжественностью:
— А теперь, господин Жерар, вы увидите нечто.
— Что он увидит? — спросил г-н Теранс.
— Увидит — это не совсем точно. Нужно сказать: отведает. Господин Жерар отведает вашей замечательной марки.
Никак не передать того смущения, какое при этих словах выразилось на лице г-на Теранса.
— Ах, Господи! — вскрикнул он.
— Что такое? — спросил Лабульбен.
— Я забыл дома.
— Забыли вино!
— Да, с этим проклятым переездом — спешным переездом. Бутылки остались в Нансути.
— Улица Нансути, рядом с парком Монстра? Вот так история!
Юный Лабульбен безнадежно всплеснул руками.
— Да это, право, неважно, — сказал я.
— Ах, такая досада, такая досада, — повторял г-н Теранс, Венсан Лабульбен встал.
— Дайте мне мою портупею.
Г-н Теранс протянул ее ему.
— Что вы хотите сделать Венсан?
Он не ответил.
— Если я поеду на эту улицу Нансути и попрошу от вашего имени у дамы, которую видел сегодня утром, — даст она мне одну бутылку?
— Без всякого сомнения, — сказал г-н Теранс. — Но вы непременно хотите...
— Это безумие, — прибавил я. — Ведь двадцать километров, и в такую погоду...
Юный Лабульбен, слегка пьяный, гордо перебил меня.
— Для автомобиля фирмы Лабульбен не существует ни времени, ни расстояния. Пусть вам пока подадут кофе, а я через три четверти часа буду здесь с бутылкой!
Мы слышали, как он сбежал по лестнице. Две минуты спустя зашумел отъезжающий автомобиль.
Тогда г-н Теранс встал, подошел к буфету, открыл его, достал бутылку и два стакана и налил вина.
Это было Бургонское такой марки, какой я никогда еще не пил.
Мне представляется невозможным, чтобы то вино, которое привезет Венсан, было такое же хорошее, как это.
— Это — то самое, — сказал г-н Теранс.
Я удивленно поглядел на него, и он прибавил следующие слова, от которых мое изумление только еще увеличилось:
— Мне было необходимо поговорить с вами, господин профессор, и, право, не было иного средства избавиться на час от присутствия этого глупого юнца.
Глава II
ГОСПОДИН ТЕРАНС
«Господин профессор!» Называя меня так, за кого же г-н Теранс меня принимает? Сейчас же мелькнула у меня мысль, что тут какая-то темная путаница. Я подумал, что тут виновата глупость, пожалуй, беспримерная, юного Лабульбена; но я не задал своему собеседнику никакого вопроса. Этот печальный зимний вечер наполнил меня какой-то мрачной апатией, и в ней, чувствовал я, понемногу глохло мое первоначальное любопытство.
Еще не было и трех, а уж совсем стемнело. Предметы один за другим пропадали во мгле комнаты. Я видел, как г-н Теранс встал. Я думал, что он хочет зажечь лампу. Нет, он подошел к окну, распахнул его.
В столовую проник холод. Я также подошел к окну, облокотился о подоконник рядом с г-ном Терансом.
Какую зловещую картину представлял этот зимний вечер! Опять пошел снег. Его частые хлопья казались черными, а то становились желтыми, когда попадали в полость зажигавшихся газовых рожков. Вместо домов были под этим серым небом только какие-то тяжелые бурые кубы.
С вокзала доносился к нам смутный гул. Я заметил, что г-н Теранс смотрит на платформы, кишащие, как призраками, солдатами. Тогда и мое внимание всецело приковалось к этому зрелищу, до того, что я почти забыл о своем собеседнике.
Воинский поезд готовился к отходу. По красным и желтоватым кругам можно было угадать уже прицепленный паровоз. А за ним — цепь вагонов, — фургоны с лошадьми, воинские повозки, платформы с нагруженными полковыми вещами, наконец, пассажирские вагоны с раскрытыми дверцами.
Вокзальные фонари горели. Но они были выкрашены в верхней части в темную краску или прикрыты рефлекторами из черной жести, — оттого между ними и нашим окном колебалась широкая полоса тьмы, сквозь нее мы различали землю, тротуары вокзала, облитые бледным светом, и все было точно приплюснуто.
Этот сосредоточенный свет, точно театральная рампа, все-таки позволял нам улавливать все подробности развертывавшейся у наших ног сцены.
Солдаты серо-синими гроздьями лепились у открытых дверей. Короткий звук рожка, — и мы увидали, как они стали передавать из рук в руки свои мешки, ружья, и исчезали затем в вагонах... О эти упражнения в посадке, которые в дождливые дни нас заставляли проделывать в казармах, причем деревянные скамьи играли роль вагонов, — упражнения, всегда сопровождавшиеся потешными приключениями, вызывавшими громкий ребяческий хохот... Какой ужас видеть, что эти формальности, вызывавшие когда-то столько шуток, проделываются совсем всерьез...
Скоро на платформе оставались лишь офицеры, стоявшие у дверей отведенных им отделений, несколько курьеров и начальник распределительной станции в черном доломане и в фуражке с белым околышем.
Глухой гул, до этого наполнявший вокзал, теперь перестал доноситься до нас, и мы слышали лишь все более учащенные вздохи локомотива.
Я украдкой взглянул на своего хозяина. Глаза его были неподвижны, черты лица напряглись. Казалось, с каким-то безумным вниманием следит он за этой картиной, и такой заурядной, и такой грандиозной.
Опять рожок, два свистка, — начальника станции и локомотива. Поезд медленно тронулся с резким лязгом цепей. Мы скорее слышали его, чем видели его движение... о августовские поезда 1914 года с их песнями и цветами!..
Когда последний вагон прошел под нашим окном, я снова взглянул на г-на Теранса. Увидел, как он перекрестился.
Мой собеседник протянул руку во тьму, в ту сторону, куда ушел поезд, превратившийся теперь в смутный, замирающий гул.
— Они умрут, — сказал он, точно говоря сам с собой.
Он перевел глаза на вокзал, на этот страшный бассейн, куда уже снова вливался поток серо-голубых человечков в ожидании нового поезда.
— И эти тоже умрут, — сказал г-н Теранс. — И эти тоже. Все умрут.
Помолчав минуту, он повторил:
— Все, все умрут... И за что? За что?
Я едва расслышал этот странный вопрос. В эти мгновения я жил в мире противоречивых чувств. Одно из них проступило сильнее, оформилось. «В Париже всюду придумывают целую тучу смешных мер, чтобы сохранить в тайне передвижения войск. А вот иностранец, может быть — враг, имеет полную возможность из своего окна вести днем и ночью счет полкам, отправляемым к Вердену... Я был бы очень удивлен, если бы, например, на Майнцском вокзале...»
Первые же слова г-на Теранса дали подтверждение таким моим мыслям.
— Уже несколько дней, — сказал он, — я не отхожу от этого окна, даже ночью. Я видел, как прошли через этот вокзал все те, которых направляют туда, в бездну... Удивитесь ли вы, господин профессор, если я скажу вам, что в этом множестве синих шинелей я не мог заметить присутствия хотя бы одной куртки хаки.
Он повторил:
— Хотя бы одной куртки хаки.
В висках у меня, тревожно стучало. Что хотел он этим сказать? И каждый раз это странное обращение: «Господин профессор».
— Что вы хотите сказать? — прошептал я.
Он с любопытством поглядел на меня.
— Что хочу сказать? Ничего, господин профессор, ничего такого, чего бы вы уже не знали. Уже совсем темно. Тяжело будет сегодня вечером этим несчастным по грязи Мортома и возвышенности 304.
Молча вернулись мы к столу. Г-н Теранс повернул выключатель. Зажглось электричество.
Хозяин задернул тяжелые занавески перед окном, оставив его открытым. Было видно, что у него нет никакой охоты иметь дело с полицией.
— А Лабульбена все еще нет, — заметил я, чтобы сказать что-нибудь.
Г-н Теранс иронически улыбнулся.
— Надо думать, не так-то легко удалось ему получить вино, пришлось повозиться с милейшей привратницей в улице Нансути. Наверное. Потому что иначе он был бы уже здесь: машины фирмы Лабульбен — сейчас одни из самых лучших.
Он пошел в темный угол комнаты, стал рыться в груде бумаг.
Он вернулся с номером «Revue des deux Mondes», положил его на стол передо мною и показал пальцем на оглавление.
И одновременно с этим я услыхал его изменившийся голос, взволнованный и серьезный. Он проронил лишь одно слово:
— Благодарю.
Тотчас же еще острее почувствовал я все, что было тревожного и причудливого в моем положении. И все-таки я теперь понял. Это обращение: «Господин профессор...» В оглавлении журнала, протянутого мне господином Терансом, я прочитал:
«Ф. Жерар, профессор College de France: Героизм ирландских полков во Франции, в Дарданеллах и в Сербии».
Еще не было и трех, а уж совсем стемнело. Предметы один за другим пропадали во мгле комнаты. Я видел, как г-н Теранс встал. Я думал, что он хочет зажечь лампу. Нет, он подошел к окну, распахнул его.
В столовую проник холод. Я также подошел к окну, облокотился о подоконник рядом с г-ном Терансом.
Какую зловещую картину представлял этот зимний вечер! Опять пошел снег. Его частые хлопья казались черными, а то становились желтыми, когда попадали в полость зажигавшихся газовых рожков. Вместо домов были под этим серым небом только какие-то тяжелые бурые кубы.
С вокзала доносился к нам смутный гул. Я заметил, что г-н Теранс смотрит на платформы, кишащие, как призраками, солдатами. Тогда и мое внимание всецело приковалось к этому зрелищу, до того, что я почти забыл о своем собеседнике.
Воинский поезд готовился к отходу. По красным и желтоватым кругам можно было угадать уже прицепленный паровоз. А за ним — цепь вагонов, — фургоны с лошадьми, воинские повозки, платформы с нагруженными полковыми вещами, наконец, пассажирские вагоны с раскрытыми дверцами.
Вокзальные фонари горели. Но они были выкрашены в верхней части в темную краску или прикрыты рефлекторами из черной жести, — оттого между ними и нашим окном колебалась широкая полоса тьмы, сквозь нее мы различали землю, тротуары вокзала, облитые бледным светом, и все было точно приплюснуто.
Этот сосредоточенный свет, точно театральная рампа, все-таки позволял нам улавливать все подробности развертывавшейся у наших ног сцены.
Солдаты серо-синими гроздьями лепились у открытых дверей. Короткий звук рожка, — и мы увидали, как они стали передавать из рук в руки свои мешки, ружья, и исчезали затем в вагонах... О эти упражнения в посадке, которые в дождливые дни нас заставляли проделывать в казармах, причем деревянные скамьи играли роль вагонов, — упражнения, всегда сопровождавшиеся потешными приключениями, вызывавшими громкий ребяческий хохот... Какой ужас видеть, что эти формальности, вызывавшие когда-то столько шуток, проделываются совсем всерьез...
Скоро на платформе оставались лишь офицеры, стоявшие у дверей отведенных им отделений, несколько курьеров и начальник распределительной станции в черном доломане и в фуражке с белым околышем.
Глухой гул, до этого наполнявший вокзал, теперь перестал доноситься до нас, и мы слышали лишь все более учащенные вздохи локомотива.
Я украдкой взглянул на своего хозяина. Глаза его были неподвижны, черты лица напряглись. Казалось, с каким-то безумным вниманием следит он за этой картиной, и такой заурядной, и такой грандиозной.
Опять рожок, два свистка, — начальника станции и локомотива. Поезд медленно тронулся с резким лязгом цепей. Мы скорее слышали его, чем видели его движение... о августовские поезда 1914 года с их песнями и цветами!..
Когда последний вагон прошел под нашим окном, я снова взглянул на г-на Теранса. Увидел, как он перекрестился.
Мой собеседник протянул руку во тьму, в ту сторону, куда ушел поезд, превратившийся теперь в смутный, замирающий гул.
— Они умрут, — сказал он, точно говоря сам с собой.
Он перевел глаза на вокзал, на этот страшный бассейн, куда уже снова вливался поток серо-голубых человечков в ожидании нового поезда.
— И эти тоже умрут, — сказал г-н Теранс. — И эти тоже. Все умрут.
Помолчав минуту, он повторил:
— Все, все умрут... И за что? За что?
Я едва расслышал этот странный вопрос. В эти мгновения я жил в мире противоречивых чувств. Одно из них проступило сильнее, оформилось. «В Париже всюду придумывают целую тучу смешных мер, чтобы сохранить в тайне передвижения войск. А вот иностранец, может быть — враг, имеет полную возможность из своего окна вести днем и ночью счет полкам, отправляемым к Вердену... Я был бы очень удивлен, если бы, например, на Майнцском вокзале...»
Первые же слова г-на Теранса дали подтверждение таким моим мыслям.
— Уже несколько дней, — сказал он, — я не отхожу от этого окна, даже ночью. Я видел, как прошли через этот вокзал все те, которых направляют туда, в бездну... Удивитесь ли вы, господин профессор, если я скажу вам, что в этом множестве синих шинелей я не мог заметить присутствия хотя бы одной куртки хаки.
Он повторил:
— Хотя бы одной куртки хаки.
В висках у меня, тревожно стучало. Что хотел он этим сказать? И каждый раз это странное обращение: «Господин профессор».
— Что вы хотите сказать? — прошептал я.
Он с любопытством поглядел на меня.
— Что хочу сказать? Ничего, господин профессор, ничего такого, чего бы вы уже не знали. Уже совсем темно. Тяжело будет сегодня вечером этим несчастным по грязи Мортома и возвышенности 304.
***
Молча вернулись мы к столу. Г-н Теранс повернул выключатель. Зажглось электричество.
Хозяин задернул тяжелые занавески перед окном, оставив его открытым. Было видно, что у него нет никакой охоты иметь дело с полицией.
— А Лабульбена все еще нет, — заметил я, чтобы сказать что-нибудь.
Г-н Теранс иронически улыбнулся.
— Надо думать, не так-то легко удалось ему получить вино, пришлось повозиться с милейшей привратницей в улице Нансути. Наверное. Потому что иначе он был бы уже здесь: машины фирмы Лабульбен — сейчас одни из самых лучших.
Он пошел в темный угол комнаты, стал рыться в груде бумаг.
Он вернулся с номером «Revue des deux Mondes», положил его на стол передо мною и показал пальцем на оглавление.
И одновременно с этим я услыхал его изменившийся голос, взволнованный и серьезный. Он проронил лишь одно слово:
— Благодарю.
Тотчас же еще острее почувствовал я все, что было тревожного и причудливого в моем положении. И все-таки я теперь понял. Это обращение: «Господин профессор...» В оглавлении журнала, протянутого мне господином Терансом, я прочитал:
«Ф. Жерар, профессор College de France: Героизм ирландских полков во Франции, в Дарданеллах и в Сербии».