Январь. Как это здорово, что восстанавливается старая традиция Новогодняя Елка! В моем магазине мы отвели целую секцию под елочные игрушки. Светло, радостно, нарядно - все эти разноцветные шарики, звездочки, гирлянды. На первом этаже поставили большую елку и Дед Мороз (Ставицкий из посудного отдела) встречает детей и взрослых забавными шутками-при-баутками. Ставицкий утверждает, что придумал их сам. Но Клавдия Михайловна из обувного (ты ее видел на пятидесятилетии нашего заврайторга, такая шикарная гранд-дама) по секрету поведала мне, что почти все читала в дореволюционных журналах. Детвора мечтает попасть на елку в Колонный зал Дома Союзов, свой районный Дворец пионеров или Дом культуры. Музыка, игры и танцы вокруг елки, песни. И конечно, подарки - печенье, конфеты, мандарины. Нашему Алешке повезло - он побывал и в Колонном зале, и в Центральном Дворце пионеров. Взахлеб рассказывал, как танцевал с красавицей Снегурочкой. А с мешочками подарков засып?л в обнимку.
Девятого, перед концом школьных каникул, нас Нина пригласила на их дачу. Никита Сергеевич (теперь только так) прислал за нами машину и это было уже сам? по себе большое удовольствие для Алеши. Он сидел рядом с шофером и неотрывно глядел вперед. У них тоже была елочка, правда, небольшая, и украшена она была только конфетами, абхазскими мандаринами и крымскими яблочками. Нина сказала, что муж вообще хотел запретить - нечего, мол, устраивать поповский шабаш. Дети веселились вовсю, а Дедом Морозом был Леонид, и представь - его никто не узнал, так здорово он загримировался, и даже голос изменил. Ты ведь помнишь, он очень способный мальчик. Избалованный, но это понятно, рос без матери, все его жалели. Вошел с мороза, сказал простуженным басом: "Я прямо с Северного полюса. Подарков привез целый воз олений. А ну, кто стих прочитает, кто песню споет, кто танец спляшет - становись в очередь!" Что началось - кутерьма, смех, радостный визг. Детей всего несколько, а колготня с весельем великая. Глядим - сам хозяин потеплел, строгость глаза покинула, даже в хоровод его дети с Дедом Морозом затащили. Ночевали мы там же, на их даче. Утром ребята побежали на лыжах, играли в снежки, лепили бабу. А я посидела с взрослыми. Попили чаек, покалякали. В общем, что я могу тебе сказать? Заматерел наш Никита. Стал, точнее становится, крупным барином. Он хоть и пыжится это скрыть, да только плохо получается. Как это видно? А по всему: и по взгляду, и по жесту, по всей манере поведения; особенно по речи. Прямо режет слух сплошное повелительное наклонение. Он теперь большой начальник, понятно. Даже очень большой. Только разве это главный признак человеческой значимости? Впрочем, может, я чего-то недопонимаю, что-то преувеличиваю или вижу не в том свете, в каком следует. Приедешь, увидишь сам, оценишь, поймешь, сделаешь выводы.
Как говорится - чужая душа потемки. Вдруг есть такие обстоятельства (о которых мы и ведать не ведаем), которые диктуют именно такой стиль жизни, поведения, руководства. Вполне это допускаю.
Маша не знала и не могла знать, что, глядя на нее в эту ночь, Никита вспомнил разговор со Сталиным, ту часть его, в которой вождь упомянул об Иване и Сергее. "Неужели ему докладывают о каждом моем шаге, каждом вздохе? - впервые в его сознании пока еще слабо забрезжил холодок неприятия, отчуждения, неприязни. - Неужели нужно брать под контроль даже безграничную преданность? Это уж слишком, честное слово - слишком! Хотя... - попытался он тут же найти этой тотальной слежке за всем и всеми какое-то оправдание - хотя человек сегодня думает и чувствует так, а завтра, а послезавтра уже эдак. Хрен его знает, может, так вернее, надежнее, так лучше для нашего же собственного блага. Мало ли ловких перевертышей было и в мировой, и в нашей русской истории. И в давней, и в совсем недавней. Курбские, Мазепы, Троцкие... Скверно огульно подозревать, но еще хуже доверять бесконтрольно. Хуже, хуже! По себе, по своему опыту знаю - у революционной бдительности нет и не должно быть предела".
Март. По твоему настойчивому совету поступила я в заочную аспирантуру. Ясное дело, это для тебя не новость. И то, что я за год сдала кандидатский минимум - тоже. Новость вот что - мой научный руководитель профессор Войтович (ты его должен помнить, он был у нас однажды в гостях) дал мне на выбор несколько тем и я остановилась на такой: "НЭП в переходный период пятиукладной экономики". С третьего захода утвердил он мой план и я приступила к работе. А десять дней назад ко мне прибежала его жена Раиса Соломоновна. В ту ночь профессора Войтовича, зав кафедрой экономики Плехановского института, ученого с европейским именем, арестовали. Оказывается, до двадцать первого года он был меньшевиком, а главное - имел личные отношения с Троцким. Я пыталась связаться с Никитой Сергеевичем. Дома никто не отвечал - видимо, они на даче, а дачного телефона я не знаю. В МК ответ один - товарищ Хрущев занят. Наконец, вчера прорвалась. Он меня выслушал, помолчал. Потом говорит: "Знаю. Прокурор согласовывал со мной санкцию на арест. Войтович признался, он - английский шпион. И к тому же не раскаявшийся троцкист". И знаешь, говорил он все это чужим голосом холодным, далеким, прокурорским. Закончил он тем, что заявил: "Скверного научного руководителя вы себе выбрали. Мы подберем для вас достойную замену. И советую - больше в это дело не соваться". Так и сказал - "не соваться". Как будто для меня самое главное диссертация. А человек? Войтович такой же английский шпион, как я королева Великобритании. Рассеянный, полуслепой, дряхлый старик, ходит с палочкой, скверно слышит. Из дома в институт и из института домой его возит один и тот же таксист. Забыла - еще Хрущев сказал, что раскрыты многочисленные связи и контакты Войтовича. Спросил бы у этого таксиста. Он уж точно рассказал бы о многочисленных связях и контактах восьмидесятилетнего агента международного империализма.
Письмо пересылаю со знакомым дипкурьером. Прочтешь - уничтожь.
Май. Приехала к нам из твоего села девушка, очень милая, скромная, зовут Соней. Приехала с письмом от твоего брата Федора. Это дочь его соседа Гната. Сам Гнат и вся его семья умерли с голода. Соня чудом уцелела, а деваться ей некуда. Конечно, я взяла ее к нам домработницей. Каких только ужасов она ни порассказала о голоде на Украине. Приведу лишь некоторые случаи. Украiньску мову не разумею, сам знаешь, потому даю лишь русский пересказ:
- Ох, тетечка Мария, целое море горя людского затопило наши хаты и пашни, наши сердца и души. И куда ни глянешь, всюду смерть стоит со своей косою наготове. Нигде не брешет собака, не мяучит кот - всех поели, а которые живые остались, те спасаясь сбежали в поле да в лес, одни вороны, злющие, голодные, летают над селом, ждут падаль и человечину. А Сильченки, чья хата у выселок съели Степку, ихнего батрака. И дед Сильченко, и его старший сын Гаврила лишились ума и друг дружку вилами закололи. Так милиционеры этих мертвяков и бабу Ганну и тетку Василису и всех детей на одной подводе в район увезли. А в соседнем селе Бодрицы голова Драченко согнал всех, и старых и малых, и свою жинку с детками в большой панский хлев, все двери запер и поджег. Мальчишка, который сбежал, слышал, как он сказал: "Чем так мучаться, лучше всем миром на тот свет". Пришел в управу и повесился. В Родимцах сход решил всем сняться и уходить в город. Полтавский голова приехал, стал их отговаривать. Его провели по селу, показали дома, где вымерли целые семьи, и хоронить некому. Он все равно, талдычит свое, селяне ни в какую: "Не хотим добровольно идти на погост, уйдем в город". Тогда пришли солдаты и всех постреляли. Не отправляй меня, тетечка, назад на верную погибель, я все что хочешь для тебя буду делать - стирать, готовить, штопать, за дитем ходить. Хочешь ножки тебе буду мыть и спинку чесать. Рабой на всю жизнь буду верной. Только не прогоняй меня, сиротинку. Христом Богом молю!"
Июль. Мой сын и мой муж удивительно любознательные мужчины. Любят задавать на первый взгляд предельно простые, на самом же деле каверзные, невероятно трудные вопросы. Вчера Алеша перед сном вдруг спрашивает: "Мам, ты папу любишь?" Отвечаю: "Да, конечно". "Тогда почему мы к нему не едем?" Говорю, что меня держит новая, важная работа в Наркомторге, аспирантура. Он делает вид, что засыпает. И я понимаю, что он сомневается в правдивости моего ответа. Не не верит, но сомневается. Алеша взрослеет не по дням, а по часам, и это и радует и пугает. Ты тоже задаешь вопрос - почему я все откладываю и откладываю наш приезд в Нью-Йорк. Тебе я не могу ответить так, как отвечаю Алеше. Не тот случай. Раньше я, не задумываясь, прилетела бы к тебе на крыльях. Бросила бы все к чертовой бабушке и прилетела. В конце концов, что важнее - работа, учеба, или семья, счастье. Но в том-то и дело, что я не уверена в нашем счастье. Теперь не уверена. Что-то во мне сломалось. И дело не в Ляле, не в Алине. Да, простить измену я не могу, это превыше моего понимания добра и зла. Примириться? Пожалуй, я пошла бы на это хотя бы ради сына, ведь самый лучший отчим никогда не заменит родного отца (конечно, если отец - не исчадие ада). И что же? Жить вместе с постоянным ощущением в душе, что нас разделяет неодолимое - измена? Ты говоришь - случилось бездумное, слепое недоразумение. Хорошо, тогда ты ответь мне на вопрос: почему всегда, во все века человек клеймил измену, как одно из самых тяжких преступлений? Измену Учителю, измену клятве, измену долгу. Тот, кто совершал такое, изгонялся прочь, проклинался, вовсе лишался жизни. Относится ли это к любви? По-моему, да. Верность в любви воспевается поэтами всех народов как высший духовный подвиг. Так почему же не мечтать о нем, не жаждать такого подвига от любимого? От любимой? Почему подвиг? Потому что преодолеть искушения, иногда простые, чаще изощренные, откровенно низменные или умело наряженные в тогу возвышенности хочет и может далеко не каждый. Ведь проще, куда как проще поддаться змию и сорвать яблоко. Другое. Третье... Десятое. Лиха беда начало...
Теперь о разговоре с куратором вашего посольства в ЦК партии. Звонок. Снимаю трубку.
- С вами говорит Андрей Корнеевич Мельчевский. Как здоровье, сын, работа, диссертация?
Все корректно, интеллигентно, вроде бы доброжелательно. А на поверку получается, что я бездушная эгоистка, обуяна карьеристскими устремлениями, изверг и по отношению к мужу ("Бедняга один мается и на работе, и по дому, страна чужая, представительские функции - особенно у директора школы - и широки, и многообразны, не счесть поездок по штатам с лекциями об СССР - и все один да один, самый родной человек, с которым можно душу отвести, за тридевять земель и морей!"), и по отношению к сыну ("Мальчишки в его годы, начитавшись Жюля Верна, бредят путешествиями по миру; кроме того, он изучил бы язык так, как его мало кто знает в нашей стране; я уж не говорю об общем развитии, это так важно для его будущего"). Я, конечно, не спросила его, куда подевались все те, кто завершил срок командировки в Вашингтоне и Нью-Йорке и вернулся домой. Кому ни позвоню, ответ один: "Арестовали". Ну все до единого, о ком ты упоминал в письмах и кто мог бы пусть не передать письмишко (известное дело - таможенники отбирают), нет, а хотя бы рассказать о твоем житье-бытье в этой хваленой нью-йоркщине. Выходит, все, кто их оформлял, проверял, давал характеристики - все близорукие ротозеи? Или, что еще хуже, враги или, самое малое, скрытые пособники врага? Вся их низовая парторганизация, райком, заверявший документы, органы, кадровики Наркоминдела? Что-то здесь не так, что-то не вяжется, не складывается в элементарную логическую посылку. Иногда сижу ночью над диссертацией, прервусь, задумаюсь. И все больше крепну в мысли, что если мы с Алешей не поедем туда к тебе, то это спасет всю нашу семью. В такой мысли тоже нет логики. Есть другое - она подсказывается интуицией, предчувствием, Провидением, называй это как хочешь...
Я писала тебе в прошлом письме о Дон-Кихоте. А прошлой ночью взяли и Санчо Пансу. Тот оказался германским шпионом. Этот скорее всего будет японским. Его квартира, если ты помнишь, находится в доме недалеко от токийского посольства.
Сентябрь. Если есть на свете волшебная радостная сказка-явь, то такая сказка - Крым. Солнце, море, фрукты, улыбки, смех. И всего этого в избытке. Сказка! Мне дали профсоюзную путевку (почти даром) в шикарный санаторий, для Алешки и Сони на месте (тоже очень дешево) я приобрела курсовки, которые включают питание и процедуры. Комнату для них сняли в доме милейшей татарской семьи, Халида работает в нашем же санатории сестрой-хозяйкой, ее муж Халиф - шофером. Здесь крыша над головой если и нужна, то только ночью. Все остальное время - пляж и море. Алешку из него никак не вытащить. Почернел, окреп, просто прелесть. Я имею в виду выходные. В обычные дни Алеша ходит в здешнюю школу, делает уроки. Я и поехала-то сюда именно в сентябре из-за него. Врачи обнаружили у него пятнышко в легких и порекомендовали увезти его в Крым хотя бы на месяц в бархатный сезон. Через двенадцать дней его проверили наши санаторные врачи. Пятнышка как не бывало.
Симеиз. Я и названия такого никогда не слышала. А зря! Многие москвичи, ленинградцы, сибиряки открыли для себя этот райский уголок уже давно и блаженствуют здесь каждый отпуск. Соня, наша прошедшая сквозь муки ада сиротка, расцвела. Ты бы посмотрел, какие виражи и прочие фигуры высшего пилотажа выделывают вокруг нее два молодых летчика-лейтенанта из военного санатория. Предвижу вопрос - как я? Никак. Набрала с собой книг, зап?ем читаю. И даже пишу, когда не спится. Худо-бедно, а половина диссертации уже готова.
Да, вчера приезжал с инспекцией Микоян, санаторий же ведомственный, принадлежит Наркомторгу. Суматоха, нервотрепка, у шеф-повара сердечный припадок. А Микоян - молодец. Торжественную встречу отменил, проверил разделочный цех на кухне, туалеты в подсобных помещениях и - выборочно квартиры обслуживающего персонала. (Говорят, был у сторожа, подавальщицы, медсестры и главврача с директором). Итог - директор и шеф-повар сняты, всем остальным - отменная взбучка. Нам-то, отдыхающим, все казалось идеальным: и питание, и оснащение палат, и культпросвет. Во всем мудрое око Анастаса Ивановича обнаружило б?льшие или м?ньшие дефекты, недоделки, недоработки. А директор получил по шапке за элементарное воровство. Знаешь, от кого я обо всем этом узнала? Ни за что не отгадаешь. От Вити Арефьева, нашего соседа по Полянке. Помнишь? Скромный, тихий, молчун. Работал в Мосгорисполкоме. Послали на годичные курсы НКВД. И вот он - начальник охраны члена ПБ Микояна. По старой дружбе поведал он мне страшную историю. Будто ровно через год после убийства Мироныча было совершено покушение на Сталина. Когда он ехал на дачу, его "паккард" обстреляли из придорожного леса. Огонь был кинжальный и спасло его то, что автомобиль был бронированный. И стекла тоже. И это уже не первая такая попытка. Витя все это рассказал шепотом и под мое честное слово молчать. Так что я еще раз тебя прошу - письма мои прочитаешь и сразу жги. Еще он сказал, что тех, кто стрелял, изловили. Оказалось, они члены молодежной троцкистской организации. Инструкции, деньги, оружие - все они получали из-за границы. Ячейки их раскрыты в Москве, Ленинграде, Ростове, Курске и в нескольких городах Сибири. Враг не дремлет. Но и чекисты начеку...
Первого сентября еще в Москве я была растроганна до слез. Приехала в семь часов вечера женщина - курьер из Наркомпроса. Привезла сверток и конверт. В свертке - плитка шоколада "Золотой ярлык" и груши, золотистые, сочные. В конверте открытка, на ней текст от руки: "Дорогой Алешенька! Поздравляю с началом нового учебного года. Учись, дружок. И будь счастлив. Надежда Константиновна".
И вот - скверный анекдот. Ксюшка, жена нашего дворника, написала заявление в профком: "Кузьмич колотит меня как Сидор козу. К сему ён враг народный. Прошу меры". Разбирательство было шумным. Профком постановил: Кузьмичу впредь жену не бить, дабы не нарушать социалистическую законность. Ссылку Кузьмича на Библию: "Да убоится жена мужа своего" оставить без внимания - как религиозный предрассудок. "Дык она гуляить. Значится, ее следуваит бить, - упрямо возражал Кузьмич. - Всенепременно следуваит". И кто-то ведь надоумил Ксюшку написать донос на мужа, отца ее ребенка. Только с аргументацией слабовато получилось. Не попал наш Кузьмич в разряд врагов народа. Не дотянул.
Такие вот у нас новости.
Ноябрь. Наш сын заметно взрослеет. Вчера, готовя к стирке белье, я обнаружила в кармане его рубашки бумажку. Оказалось, это записка от какой-то Ирины. "Ты, Алеша, реши что-нибудь одно. Мне пишешь "Давай дружить", а сам все время бегаешь с Танькой. Выбирай!!!" Ненавижу читать чужие письма, ну вот нечаянно получилось. Не рано ли - записочки в четвертом классе. Может, они сейчас созревают быстрее, чем мы. В принципе желание дружить я приветствую. Только дружба эта должна быть чистой... Еще года четыре назад Алеша говорил: "Мамочка, когда я вырасту, обязательно на тебе женюсь". Тогда мы с тобой смеялись от души. Теперь я ему как-то напомнила его слова, смеялся уже он.
Не драчун, но от честной драки не увиливает. Из разговора с классным руководителем я с тайным удовольствием узнала, что он является вторым силачом во всех трех четвертых классах. Правда, не поняла, с осуждением это было сказано или с одобрением. По пустякам наш парень в ход кулаки не пускает, но и в обиду себя не дает. Причиной последней драки явилось прозвище "Американец", которое ему хотели приклеить пацаны из соседнего двора. И не без причины: носит он брюки-гольф, катается на роликах, гоняет на роскошном велосипеде (все это прислал ты, все это американское, все это у нас в диковинку). Драка, видно, была жестокая - Алешка пришел домой с расквашенным носом, рассеченной губой, лиловой шишкой на лбу. Но вид был победный. Сказал: "Мам, упал с пожарной лестницы". А девчонки - Валька и Клара - прибежали ко мне раньше, чем он пришел. Глаза на выкате, щеки и уши горят. Затараторили обе вместе: "Ой, теть Маш, Алешка с тремя мальчишками стыкнулся. Они ему: "Американец! Американец!" А он им: "Никакой я не американец! Я русский! Русский" И ррраз, ррраз! И еще, еще! Они ему, а он им, им! И они сбежали - трое от одного! А Алешка им вдогонку: "Еще скажите, что я немец, Гитлер. За это насмерть убью!"
На днях смотрели мы с ним в "Ударнике" Чапаева (в третий раз). Каждый раз он чуть не плачет: "Почему я раньше не родился? Вам, взрослым, выпало такое интересное время - Революция, Гражданская Война!" Я его успокаиваю каждому поколению достается своя толика героизма и подвигов. "Да, отвечает, - тебе хорошо так говорить, ты успела в партизанах повоевать, и с Колчаком, и с белочехами, а нам одни стройки остаются". "Труд тоже может быть героическим!" - твержу я, но убедить его мне явно не удается. Расстроился, насупился.
7 ноября, Красная площадь, Москва. Нина достала нам с Алешей гостевой билет. Я думаю, Алешка не спал всю ночь накануне. В пять утра он уже был одет и поминутно смотрел на часы. На трибунах праздничное возбуждение. Все республики, все города и веси, все страны, все расы, все цвета кожи. Много детей. Иностранные послы, военные атташе - на отдельной трибуне. У них свой интерес, своя миссия, свои задачи. Записывают что-то в блокноты, щелкают фотоаппаратами. Все наэлектризованы до предела. И вот словно огромной силы разряд проходит через толпу. И я, и Алеша, и все вокруг поворачиваемся к мавзолею и машем руками и платками, кричим что-то радостное. С его правого крыла нам приветственно улыбается Сталин. Алешка замер от счастья. Это ощущение счастья длилось у него весь парад, всю демонстрацию, весь день. Глядя на него, я поняла - к счастью нельзя привыкнуть и от счастья нельзя устать. Его просто не может быть слишком много.
О чем не написала Маша Ивану
В промозглый осенний вечер раздался долгий дверной звонок. "Кто там?" - громко, строго спросила Соня. Спросила так, как учила хозяйка. И впрямь - мало ли мазуриков шляется по Москве, готовых поживиться чужим добром. "Краснофлотец Тарас Несмиятенко", - прогудел за дверью радостный бас. "Батьки мiи рiднии! - вскричала Соня, побежала в гостиную, где сидела за книгами и тетрадями Маша, указывая руками в сторону двери. - Це ж мiй двоюрiдний брат!" Вернулась в кухню, с тревогою в голосе произнесла: "Навiщо при?хав" "Вiдпустка!"
- Отпуск! Отпуск! - теперь радостно возвестила она и наконец отворила дверь. И вошел завидно скроенный м?лодец, пригнулся, чтобы не удариться о притолоку лбом, осторожно поставил на пол самодельный фанерный чемоданчик. Смахнул ладонью капли дождя с забронзовелого от ветров лица, снял бескозырку с надписью "Балтфлот" на ленте. "Здоровеньки булы, сестренка!" "Добранiч, братику!" Соня повисла на шее Тараса, уткнулась лицом в его бушлат, мешая слезы радости с каплями дождя.
- Вот ты какой! - Маша изучала его глаза ("Да, верно, синие, как море"), усы ("И усы золотистые, как спелая пшеница"), подбородок ("Надо же, и вправду с двумя ямками").
- Да вот такой, - смущенно отведя глаза в сторону, Тарас мягко высвободился из объятий Сони.
- Сестра много о вас рассказывала, - объяснила Маша свое восклицание. Пока Соня разделывала селедку, разогревала щи и жаркое, Маша тут же, в кухне расспрашивала его о флотском житье-бытье. Тарас стеснялся молодой, красивой женщины ("Какая прическа, какое платье, какое лицо - словно сошла вдруг с обложки столичного журнала какая артистка!"), которую видел впервые, аромат ее духов был сладкий, дурманящий. Ведь он искренне полагал, что кроме "Красной Москвы" и "Тройного" ничего не существует, а тут было что-то необъяснимо волшебное. И ее взгляд - настойчивый, заинтересованный непонятно тревожил его. Всякий раз, когда он подымал на нее глаза, он внутренне вздрагивал, задерживал на секунду-другую дыхание. В их гарнизоне недалеко от Ленинграда, конечно же были женщины - жены, дочери, сестры командного состава, и с некоторыми из них он иногда общался, особенно в художественной самодеятельности, но таких ослепительно обворожительных видел только в кино. И на все ее вопросы отвечал: "Гарно". "Как служится?" "Гарно". "Как относятся к вам командиры?" "Гарно". "Как отдыхают краснофлотцы вечерами?" "Гарно". И лишь когда Маша спросила о качестве питания, прошедший через весь ужас украинского голода Тарас, широко улыбнувшись, весело и громко пробасил: "Дюже гарно!"
На следующий день был выходной, и Маша предложила: "Ваш билет на Киев закомпостирован на послезавтра, Тарас. Завтра Соня, Алеша и я покажем вам Москву. Идет?" И, дождавшись очередного "Гарно" с добавлением "З метрополитеном", ушла в спальню, оставив брата и сестру обсуждать последние новости, полученные ими с Украины. Снов она никогда не видела, но в ту ночь ей приснилась сцена казни из фильма "Мы из Кронштадта". Несколько раз она просыпалась, а, вновь заснув, видела все то же: холодные волны Балтики, высокий, песчаный обрыв, глаза юнги и матрос, тщетно обращающийся к белякам: "Не трожьте ребенка, ироды!"
Москва уже наряжалась к празднику, хорошела. У людей чувствовалось приподнятое настроение, спешка прохожих была пронизана радостной суетой, то и дело слышались шутки, смех. Все виденное и слышанное производило особенно глубокое впечатление на Тараса и Соню. "Гастроном" в Охотном ряду, магазины "Елисеевский", "Сыр" и "Рыба" на Тверской невиданным доселе богатством ассортимента повергли девушку в изумление. Раньше она одна дальше скромного продуктового и мясной лавки на Пятницкой и Зацепского рынка выбираться не отваживалась. Тараса и Алешу привели в восторг скульптурные фигуры на станции метро "Площадь Революции". Особенно долго они рассматривали бронзового матроса.
- Живой, совсем живой! - восхищался Тарас и раза три возвращался к полюбившейся ему скульптуре. Часам к двум, изрядно подустав, они подъехали на трамвае из центра к Серпуховской площади и зашли в Торгсин. К празднику Маша получила от Ивана сто долларов и решила шикануть - а, живем однова! Взяли несколько сортов колбасы (Алеша: "И мою любимую ливерную!"), сыра (Маша: "И мой любимый рокфор!"), рыбы (семги и осетрины), тамбовской ветчины, конфет ("Мишка", трюфели и набор "Олень") и торт, бутылку Московской водки и бутыль венгерского токайского.
В четвертом часу сели за стол, накрытый любовно и безупречно: голубая с серебряным орнаментом и бахромой скатерть; белоснежные с украинской разноцветной вышивкой салфетки; ложки, вилки, ножи, тарелки, рюмки, бокалы - все, купленное комплектом в нью-йоркском универмаге "Macy" и полученное в прошлом месяце. Тонко нарезанные, аппетитно разложенные закуски долго держали на себе однажды пойманный взгляд.
- Какая милая симфония запахов! - Маша, поочередно наклонившись над рыбой, мясом, фруктами, зажмурилась, прицокнула языком. Села во главе стола, по правую руку Тарас, по левую Алеша, Соня - напротив.
- Вы наливайте, Тарас, - скомандовала Маша. - Себе водку, Соне токай, Алеше крюшон.
- А вам? - откупоривая бутылки, тихо спросил Тарас.
- А, я продрогла, и устала, и вообще - выпью рюмку водки. И выпьем мы вот за что. - На мгновение она задумалась. Тряхнула головой, подняла рюмку: - За годовщину нашей великой революции мы будем пить через несколько дней. Сегодня давайте скажем доброе слово о тех, кто ее отстоял и защитил о нашей армии и флоте. Тем более, что за нашим столом - представитель легендарного Балтфлота. И сегодня он здесь потому, что получил отпуск за отличную службу. Будьте счастливы, Тарас.
Все чокнулись - Алеша радостно, лихо, Соня - со слезами благодарности и гордости, Маша - серьезно, почти строго.
Ели споро, дружно. Второго - тефтели с томатно-чесночным соусом Алеша потребовал добавки. Тарас вновь наполнил рюмки.
- Мам, а мне можно пива? - вдруг протянул Алеша.
Девятого, перед концом школьных каникул, нас Нина пригласила на их дачу. Никита Сергеевич (теперь только так) прислал за нами машину и это было уже сам? по себе большое удовольствие для Алеши. Он сидел рядом с шофером и неотрывно глядел вперед. У них тоже была елочка, правда, небольшая, и украшена она была только конфетами, абхазскими мандаринами и крымскими яблочками. Нина сказала, что муж вообще хотел запретить - нечего, мол, устраивать поповский шабаш. Дети веселились вовсю, а Дедом Морозом был Леонид, и представь - его никто не узнал, так здорово он загримировался, и даже голос изменил. Ты ведь помнишь, он очень способный мальчик. Избалованный, но это понятно, рос без матери, все его жалели. Вошел с мороза, сказал простуженным басом: "Я прямо с Северного полюса. Подарков привез целый воз олений. А ну, кто стих прочитает, кто песню споет, кто танец спляшет - становись в очередь!" Что началось - кутерьма, смех, радостный визг. Детей всего несколько, а колготня с весельем великая. Глядим - сам хозяин потеплел, строгость глаза покинула, даже в хоровод его дети с Дедом Морозом затащили. Ночевали мы там же, на их даче. Утром ребята побежали на лыжах, играли в снежки, лепили бабу. А я посидела с взрослыми. Попили чаек, покалякали. В общем, что я могу тебе сказать? Заматерел наш Никита. Стал, точнее становится, крупным барином. Он хоть и пыжится это скрыть, да только плохо получается. Как это видно? А по всему: и по взгляду, и по жесту, по всей манере поведения; особенно по речи. Прямо режет слух сплошное повелительное наклонение. Он теперь большой начальник, понятно. Даже очень большой. Только разве это главный признак человеческой значимости? Впрочем, может, я чего-то недопонимаю, что-то преувеличиваю или вижу не в том свете, в каком следует. Приедешь, увидишь сам, оценишь, поймешь, сделаешь выводы.
Как говорится - чужая душа потемки. Вдруг есть такие обстоятельства (о которых мы и ведать не ведаем), которые диктуют именно такой стиль жизни, поведения, руководства. Вполне это допускаю.
Маша не знала и не могла знать, что, глядя на нее в эту ночь, Никита вспомнил разговор со Сталиным, ту часть его, в которой вождь упомянул об Иване и Сергее. "Неужели ему докладывают о каждом моем шаге, каждом вздохе? - впервые в его сознании пока еще слабо забрезжил холодок неприятия, отчуждения, неприязни. - Неужели нужно брать под контроль даже безграничную преданность? Это уж слишком, честное слово - слишком! Хотя... - попытался он тут же найти этой тотальной слежке за всем и всеми какое-то оправдание - хотя человек сегодня думает и чувствует так, а завтра, а послезавтра уже эдак. Хрен его знает, может, так вернее, надежнее, так лучше для нашего же собственного блага. Мало ли ловких перевертышей было и в мировой, и в нашей русской истории. И в давней, и в совсем недавней. Курбские, Мазепы, Троцкие... Скверно огульно подозревать, но еще хуже доверять бесконтрольно. Хуже, хуже! По себе, по своему опыту знаю - у революционной бдительности нет и не должно быть предела".
Март. По твоему настойчивому совету поступила я в заочную аспирантуру. Ясное дело, это для тебя не новость. И то, что я за год сдала кандидатский минимум - тоже. Новость вот что - мой научный руководитель профессор Войтович (ты его должен помнить, он был у нас однажды в гостях) дал мне на выбор несколько тем и я остановилась на такой: "НЭП в переходный период пятиукладной экономики". С третьего захода утвердил он мой план и я приступила к работе. А десять дней назад ко мне прибежала его жена Раиса Соломоновна. В ту ночь профессора Войтовича, зав кафедрой экономики Плехановского института, ученого с европейским именем, арестовали. Оказывается, до двадцать первого года он был меньшевиком, а главное - имел личные отношения с Троцким. Я пыталась связаться с Никитой Сергеевичем. Дома никто не отвечал - видимо, они на даче, а дачного телефона я не знаю. В МК ответ один - товарищ Хрущев занят. Наконец, вчера прорвалась. Он меня выслушал, помолчал. Потом говорит: "Знаю. Прокурор согласовывал со мной санкцию на арест. Войтович признался, он - английский шпион. И к тому же не раскаявшийся троцкист". И знаешь, говорил он все это чужим голосом холодным, далеким, прокурорским. Закончил он тем, что заявил: "Скверного научного руководителя вы себе выбрали. Мы подберем для вас достойную замену. И советую - больше в это дело не соваться". Так и сказал - "не соваться". Как будто для меня самое главное диссертация. А человек? Войтович такой же английский шпион, как я королева Великобритании. Рассеянный, полуслепой, дряхлый старик, ходит с палочкой, скверно слышит. Из дома в институт и из института домой его возит один и тот же таксист. Забыла - еще Хрущев сказал, что раскрыты многочисленные связи и контакты Войтовича. Спросил бы у этого таксиста. Он уж точно рассказал бы о многочисленных связях и контактах восьмидесятилетнего агента международного империализма.
Письмо пересылаю со знакомым дипкурьером. Прочтешь - уничтожь.
Май. Приехала к нам из твоего села девушка, очень милая, скромная, зовут Соней. Приехала с письмом от твоего брата Федора. Это дочь его соседа Гната. Сам Гнат и вся его семья умерли с голода. Соня чудом уцелела, а деваться ей некуда. Конечно, я взяла ее к нам домработницей. Каких только ужасов она ни порассказала о голоде на Украине. Приведу лишь некоторые случаи. Украiньску мову не разумею, сам знаешь, потому даю лишь русский пересказ:
- Ох, тетечка Мария, целое море горя людского затопило наши хаты и пашни, наши сердца и души. И куда ни глянешь, всюду смерть стоит со своей косою наготове. Нигде не брешет собака, не мяучит кот - всех поели, а которые живые остались, те спасаясь сбежали в поле да в лес, одни вороны, злющие, голодные, летают над селом, ждут падаль и человечину. А Сильченки, чья хата у выселок съели Степку, ихнего батрака. И дед Сильченко, и его старший сын Гаврила лишились ума и друг дружку вилами закололи. Так милиционеры этих мертвяков и бабу Ганну и тетку Василису и всех детей на одной подводе в район увезли. А в соседнем селе Бодрицы голова Драченко согнал всех, и старых и малых, и свою жинку с детками в большой панский хлев, все двери запер и поджег. Мальчишка, который сбежал, слышал, как он сказал: "Чем так мучаться, лучше всем миром на тот свет". Пришел в управу и повесился. В Родимцах сход решил всем сняться и уходить в город. Полтавский голова приехал, стал их отговаривать. Его провели по селу, показали дома, где вымерли целые семьи, и хоронить некому. Он все равно, талдычит свое, селяне ни в какую: "Не хотим добровольно идти на погост, уйдем в город". Тогда пришли солдаты и всех постреляли. Не отправляй меня, тетечка, назад на верную погибель, я все что хочешь для тебя буду делать - стирать, готовить, штопать, за дитем ходить. Хочешь ножки тебе буду мыть и спинку чесать. Рабой на всю жизнь буду верной. Только не прогоняй меня, сиротинку. Христом Богом молю!"
Июль. Мой сын и мой муж удивительно любознательные мужчины. Любят задавать на первый взгляд предельно простые, на самом же деле каверзные, невероятно трудные вопросы. Вчера Алеша перед сном вдруг спрашивает: "Мам, ты папу любишь?" Отвечаю: "Да, конечно". "Тогда почему мы к нему не едем?" Говорю, что меня держит новая, важная работа в Наркомторге, аспирантура. Он делает вид, что засыпает. И я понимаю, что он сомневается в правдивости моего ответа. Не не верит, но сомневается. Алеша взрослеет не по дням, а по часам, и это и радует и пугает. Ты тоже задаешь вопрос - почему я все откладываю и откладываю наш приезд в Нью-Йорк. Тебе я не могу ответить так, как отвечаю Алеше. Не тот случай. Раньше я, не задумываясь, прилетела бы к тебе на крыльях. Бросила бы все к чертовой бабушке и прилетела. В конце концов, что важнее - работа, учеба, или семья, счастье. Но в том-то и дело, что я не уверена в нашем счастье. Теперь не уверена. Что-то во мне сломалось. И дело не в Ляле, не в Алине. Да, простить измену я не могу, это превыше моего понимания добра и зла. Примириться? Пожалуй, я пошла бы на это хотя бы ради сына, ведь самый лучший отчим никогда не заменит родного отца (конечно, если отец - не исчадие ада). И что же? Жить вместе с постоянным ощущением в душе, что нас разделяет неодолимое - измена? Ты говоришь - случилось бездумное, слепое недоразумение. Хорошо, тогда ты ответь мне на вопрос: почему всегда, во все века человек клеймил измену, как одно из самых тяжких преступлений? Измену Учителю, измену клятве, измену долгу. Тот, кто совершал такое, изгонялся прочь, проклинался, вовсе лишался жизни. Относится ли это к любви? По-моему, да. Верность в любви воспевается поэтами всех народов как высший духовный подвиг. Так почему же не мечтать о нем, не жаждать такого подвига от любимого? От любимой? Почему подвиг? Потому что преодолеть искушения, иногда простые, чаще изощренные, откровенно низменные или умело наряженные в тогу возвышенности хочет и может далеко не каждый. Ведь проще, куда как проще поддаться змию и сорвать яблоко. Другое. Третье... Десятое. Лиха беда начало...
Теперь о разговоре с куратором вашего посольства в ЦК партии. Звонок. Снимаю трубку.
- С вами говорит Андрей Корнеевич Мельчевский. Как здоровье, сын, работа, диссертация?
Все корректно, интеллигентно, вроде бы доброжелательно. А на поверку получается, что я бездушная эгоистка, обуяна карьеристскими устремлениями, изверг и по отношению к мужу ("Бедняга один мается и на работе, и по дому, страна чужая, представительские функции - особенно у директора школы - и широки, и многообразны, не счесть поездок по штатам с лекциями об СССР - и все один да один, самый родной человек, с которым можно душу отвести, за тридевять земель и морей!"), и по отношению к сыну ("Мальчишки в его годы, начитавшись Жюля Верна, бредят путешествиями по миру; кроме того, он изучил бы язык так, как его мало кто знает в нашей стране; я уж не говорю об общем развитии, это так важно для его будущего"). Я, конечно, не спросила его, куда подевались все те, кто завершил срок командировки в Вашингтоне и Нью-Йорке и вернулся домой. Кому ни позвоню, ответ один: "Арестовали". Ну все до единого, о ком ты упоминал в письмах и кто мог бы пусть не передать письмишко (известное дело - таможенники отбирают), нет, а хотя бы рассказать о твоем житье-бытье в этой хваленой нью-йоркщине. Выходит, все, кто их оформлял, проверял, давал характеристики - все близорукие ротозеи? Или, что еще хуже, враги или, самое малое, скрытые пособники врага? Вся их низовая парторганизация, райком, заверявший документы, органы, кадровики Наркоминдела? Что-то здесь не так, что-то не вяжется, не складывается в элементарную логическую посылку. Иногда сижу ночью над диссертацией, прервусь, задумаюсь. И все больше крепну в мысли, что если мы с Алешей не поедем туда к тебе, то это спасет всю нашу семью. В такой мысли тоже нет логики. Есть другое - она подсказывается интуицией, предчувствием, Провидением, называй это как хочешь...
Я писала тебе в прошлом письме о Дон-Кихоте. А прошлой ночью взяли и Санчо Пансу. Тот оказался германским шпионом. Этот скорее всего будет японским. Его квартира, если ты помнишь, находится в доме недалеко от токийского посольства.
Сентябрь. Если есть на свете волшебная радостная сказка-явь, то такая сказка - Крым. Солнце, море, фрукты, улыбки, смех. И всего этого в избытке. Сказка! Мне дали профсоюзную путевку (почти даром) в шикарный санаторий, для Алешки и Сони на месте (тоже очень дешево) я приобрела курсовки, которые включают питание и процедуры. Комнату для них сняли в доме милейшей татарской семьи, Халида работает в нашем же санатории сестрой-хозяйкой, ее муж Халиф - шофером. Здесь крыша над головой если и нужна, то только ночью. Все остальное время - пляж и море. Алешку из него никак не вытащить. Почернел, окреп, просто прелесть. Я имею в виду выходные. В обычные дни Алеша ходит в здешнюю школу, делает уроки. Я и поехала-то сюда именно в сентябре из-за него. Врачи обнаружили у него пятнышко в легких и порекомендовали увезти его в Крым хотя бы на месяц в бархатный сезон. Через двенадцать дней его проверили наши санаторные врачи. Пятнышка как не бывало.
Симеиз. Я и названия такого никогда не слышала. А зря! Многие москвичи, ленинградцы, сибиряки открыли для себя этот райский уголок уже давно и блаженствуют здесь каждый отпуск. Соня, наша прошедшая сквозь муки ада сиротка, расцвела. Ты бы посмотрел, какие виражи и прочие фигуры высшего пилотажа выделывают вокруг нее два молодых летчика-лейтенанта из военного санатория. Предвижу вопрос - как я? Никак. Набрала с собой книг, зап?ем читаю. И даже пишу, когда не спится. Худо-бедно, а половина диссертации уже готова.
Да, вчера приезжал с инспекцией Микоян, санаторий же ведомственный, принадлежит Наркомторгу. Суматоха, нервотрепка, у шеф-повара сердечный припадок. А Микоян - молодец. Торжественную встречу отменил, проверил разделочный цех на кухне, туалеты в подсобных помещениях и - выборочно квартиры обслуживающего персонала. (Говорят, был у сторожа, подавальщицы, медсестры и главврача с директором). Итог - директор и шеф-повар сняты, всем остальным - отменная взбучка. Нам-то, отдыхающим, все казалось идеальным: и питание, и оснащение палат, и культпросвет. Во всем мудрое око Анастаса Ивановича обнаружило б?льшие или м?ньшие дефекты, недоделки, недоработки. А директор получил по шапке за элементарное воровство. Знаешь, от кого я обо всем этом узнала? Ни за что не отгадаешь. От Вити Арефьева, нашего соседа по Полянке. Помнишь? Скромный, тихий, молчун. Работал в Мосгорисполкоме. Послали на годичные курсы НКВД. И вот он - начальник охраны члена ПБ Микояна. По старой дружбе поведал он мне страшную историю. Будто ровно через год после убийства Мироныча было совершено покушение на Сталина. Когда он ехал на дачу, его "паккард" обстреляли из придорожного леса. Огонь был кинжальный и спасло его то, что автомобиль был бронированный. И стекла тоже. И это уже не первая такая попытка. Витя все это рассказал шепотом и под мое честное слово молчать. Так что я еще раз тебя прошу - письма мои прочитаешь и сразу жги. Еще он сказал, что тех, кто стрелял, изловили. Оказалось, они члены молодежной троцкистской организации. Инструкции, деньги, оружие - все они получали из-за границы. Ячейки их раскрыты в Москве, Ленинграде, Ростове, Курске и в нескольких городах Сибири. Враг не дремлет. Но и чекисты начеку...
Первого сентября еще в Москве я была растроганна до слез. Приехала в семь часов вечера женщина - курьер из Наркомпроса. Привезла сверток и конверт. В свертке - плитка шоколада "Золотой ярлык" и груши, золотистые, сочные. В конверте открытка, на ней текст от руки: "Дорогой Алешенька! Поздравляю с началом нового учебного года. Учись, дружок. И будь счастлив. Надежда Константиновна".
И вот - скверный анекдот. Ксюшка, жена нашего дворника, написала заявление в профком: "Кузьмич колотит меня как Сидор козу. К сему ён враг народный. Прошу меры". Разбирательство было шумным. Профком постановил: Кузьмичу впредь жену не бить, дабы не нарушать социалистическую законность. Ссылку Кузьмича на Библию: "Да убоится жена мужа своего" оставить без внимания - как религиозный предрассудок. "Дык она гуляить. Значится, ее следуваит бить, - упрямо возражал Кузьмич. - Всенепременно следуваит". И кто-то ведь надоумил Ксюшку написать донос на мужа, отца ее ребенка. Только с аргументацией слабовато получилось. Не попал наш Кузьмич в разряд врагов народа. Не дотянул.
Такие вот у нас новости.
Ноябрь. Наш сын заметно взрослеет. Вчера, готовя к стирке белье, я обнаружила в кармане его рубашки бумажку. Оказалось, это записка от какой-то Ирины. "Ты, Алеша, реши что-нибудь одно. Мне пишешь "Давай дружить", а сам все время бегаешь с Танькой. Выбирай!!!" Ненавижу читать чужие письма, ну вот нечаянно получилось. Не рано ли - записочки в четвертом классе. Может, они сейчас созревают быстрее, чем мы. В принципе желание дружить я приветствую. Только дружба эта должна быть чистой... Еще года четыре назад Алеша говорил: "Мамочка, когда я вырасту, обязательно на тебе женюсь". Тогда мы с тобой смеялись от души. Теперь я ему как-то напомнила его слова, смеялся уже он.
Не драчун, но от честной драки не увиливает. Из разговора с классным руководителем я с тайным удовольствием узнала, что он является вторым силачом во всех трех четвертых классах. Правда, не поняла, с осуждением это было сказано или с одобрением. По пустякам наш парень в ход кулаки не пускает, но и в обиду себя не дает. Причиной последней драки явилось прозвище "Американец", которое ему хотели приклеить пацаны из соседнего двора. И не без причины: носит он брюки-гольф, катается на роликах, гоняет на роскошном велосипеде (все это прислал ты, все это американское, все это у нас в диковинку). Драка, видно, была жестокая - Алешка пришел домой с расквашенным носом, рассеченной губой, лиловой шишкой на лбу. Но вид был победный. Сказал: "Мам, упал с пожарной лестницы". А девчонки - Валька и Клара - прибежали ко мне раньше, чем он пришел. Глаза на выкате, щеки и уши горят. Затараторили обе вместе: "Ой, теть Маш, Алешка с тремя мальчишками стыкнулся. Они ему: "Американец! Американец!" А он им: "Никакой я не американец! Я русский! Русский" И ррраз, ррраз! И еще, еще! Они ему, а он им, им! И они сбежали - трое от одного! А Алешка им вдогонку: "Еще скажите, что я немец, Гитлер. За это насмерть убью!"
На днях смотрели мы с ним в "Ударнике" Чапаева (в третий раз). Каждый раз он чуть не плачет: "Почему я раньше не родился? Вам, взрослым, выпало такое интересное время - Революция, Гражданская Война!" Я его успокаиваю каждому поколению достается своя толика героизма и подвигов. "Да, отвечает, - тебе хорошо так говорить, ты успела в партизанах повоевать, и с Колчаком, и с белочехами, а нам одни стройки остаются". "Труд тоже может быть героическим!" - твержу я, но убедить его мне явно не удается. Расстроился, насупился.
7 ноября, Красная площадь, Москва. Нина достала нам с Алешей гостевой билет. Я думаю, Алешка не спал всю ночь накануне. В пять утра он уже был одет и поминутно смотрел на часы. На трибунах праздничное возбуждение. Все республики, все города и веси, все страны, все расы, все цвета кожи. Много детей. Иностранные послы, военные атташе - на отдельной трибуне. У них свой интерес, своя миссия, свои задачи. Записывают что-то в блокноты, щелкают фотоаппаратами. Все наэлектризованы до предела. И вот словно огромной силы разряд проходит через толпу. И я, и Алеша, и все вокруг поворачиваемся к мавзолею и машем руками и платками, кричим что-то радостное. С его правого крыла нам приветственно улыбается Сталин. Алешка замер от счастья. Это ощущение счастья длилось у него весь парад, всю демонстрацию, весь день. Глядя на него, я поняла - к счастью нельзя привыкнуть и от счастья нельзя устать. Его просто не может быть слишком много.
О чем не написала Маша Ивану
В промозглый осенний вечер раздался долгий дверной звонок. "Кто там?" - громко, строго спросила Соня. Спросила так, как учила хозяйка. И впрямь - мало ли мазуриков шляется по Москве, готовых поживиться чужим добром. "Краснофлотец Тарас Несмиятенко", - прогудел за дверью радостный бас. "Батьки мiи рiднии! - вскричала Соня, побежала в гостиную, где сидела за книгами и тетрадями Маша, указывая руками в сторону двери. - Це ж мiй двоюрiдний брат!" Вернулась в кухню, с тревогою в голосе произнесла: "Навiщо при?хав" "Вiдпустка!"
- Отпуск! Отпуск! - теперь радостно возвестила она и наконец отворила дверь. И вошел завидно скроенный м?лодец, пригнулся, чтобы не удариться о притолоку лбом, осторожно поставил на пол самодельный фанерный чемоданчик. Смахнул ладонью капли дождя с забронзовелого от ветров лица, снял бескозырку с надписью "Балтфлот" на ленте. "Здоровеньки булы, сестренка!" "Добранiч, братику!" Соня повисла на шее Тараса, уткнулась лицом в его бушлат, мешая слезы радости с каплями дождя.
- Вот ты какой! - Маша изучала его глаза ("Да, верно, синие, как море"), усы ("И усы золотистые, как спелая пшеница"), подбородок ("Надо же, и вправду с двумя ямками").
- Да вот такой, - смущенно отведя глаза в сторону, Тарас мягко высвободился из объятий Сони.
- Сестра много о вас рассказывала, - объяснила Маша свое восклицание. Пока Соня разделывала селедку, разогревала щи и жаркое, Маша тут же, в кухне расспрашивала его о флотском житье-бытье. Тарас стеснялся молодой, красивой женщины ("Какая прическа, какое платье, какое лицо - словно сошла вдруг с обложки столичного журнала какая артистка!"), которую видел впервые, аромат ее духов был сладкий, дурманящий. Ведь он искренне полагал, что кроме "Красной Москвы" и "Тройного" ничего не существует, а тут было что-то необъяснимо волшебное. И ее взгляд - настойчивый, заинтересованный непонятно тревожил его. Всякий раз, когда он подымал на нее глаза, он внутренне вздрагивал, задерживал на секунду-другую дыхание. В их гарнизоне недалеко от Ленинграда, конечно же были женщины - жены, дочери, сестры командного состава, и с некоторыми из них он иногда общался, особенно в художественной самодеятельности, но таких ослепительно обворожительных видел только в кино. И на все ее вопросы отвечал: "Гарно". "Как служится?" "Гарно". "Как относятся к вам командиры?" "Гарно". "Как отдыхают краснофлотцы вечерами?" "Гарно". И лишь когда Маша спросила о качестве питания, прошедший через весь ужас украинского голода Тарас, широко улыбнувшись, весело и громко пробасил: "Дюже гарно!"
На следующий день был выходной, и Маша предложила: "Ваш билет на Киев закомпостирован на послезавтра, Тарас. Завтра Соня, Алеша и я покажем вам Москву. Идет?" И, дождавшись очередного "Гарно" с добавлением "З метрополитеном", ушла в спальню, оставив брата и сестру обсуждать последние новости, полученные ими с Украины. Снов она никогда не видела, но в ту ночь ей приснилась сцена казни из фильма "Мы из Кронштадта". Несколько раз она просыпалась, а, вновь заснув, видела все то же: холодные волны Балтики, высокий, песчаный обрыв, глаза юнги и матрос, тщетно обращающийся к белякам: "Не трожьте ребенка, ироды!"
Москва уже наряжалась к празднику, хорошела. У людей чувствовалось приподнятое настроение, спешка прохожих была пронизана радостной суетой, то и дело слышались шутки, смех. Все виденное и слышанное производило особенно глубокое впечатление на Тараса и Соню. "Гастроном" в Охотном ряду, магазины "Елисеевский", "Сыр" и "Рыба" на Тверской невиданным доселе богатством ассортимента повергли девушку в изумление. Раньше она одна дальше скромного продуктового и мясной лавки на Пятницкой и Зацепского рынка выбираться не отваживалась. Тараса и Алешу привели в восторг скульптурные фигуры на станции метро "Площадь Революции". Особенно долго они рассматривали бронзового матроса.
- Живой, совсем живой! - восхищался Тарас и раза три возвращался к полюбившейся ему скульптуре. Часам к двум, изрядно подустав, они подъехали на трамвае из центра к Серпуховской площади и зашли в Торгсин. К празднику Маша получила от Ивана сто долларов и решила шикануть - а, живем однова! Взяли несколько сортов колбасы (Алеша: "И мою любимую ливерную!"), сыра (Маша: "И мой любимый рокфор!"), рыбы (семги и осетрины), тамбовской ветчины, конфет ("Мишка", трюфели и набор "Олень") и торт, бутылку Московской водки и бутыль венгерского токайского.
В четвертом часу сели за стол, накрытый любовно и безупречно: голубая с серебряным орнаментом и бахромой скатерть; белоснежные с украинской разноцветной вышивкой салфетки; ложки, вилки, ножи, тарелки, рюмки, бокалы - все, купленное комплектом в нью-йоркском универмаге "Macy" и полученное в прошлом месяце. Тонко нарезанные, аппетитно разложенные закуски долго держали на себе однажды пойманный взгляд.
- Какая милая симфония запахов! - Маша, поочередно наклонившись над рыбой, мясом, фруктами, зажмурилась, прицокнула языком. Села во главе стола, по правую руку Тарас, по левую Алеша, Соня - напротив.
- Вы наливайте, Тарас, - скомандовала Маша. - Себе водку, Соне токай, Алеше крюшон.
- А вам? - откупоривая бутылки, тихо спросил Тарас.
- А, я продрогла, и устала, и вообще - выпью рюмку водки. И выпьем мы вот за что. - На мгновение она задумалась. Тряхнула головой, подняла рюмку: - За годовщину нашей великой революции мы будем пить через несколько дней. Сегодня давайте скажем доброе слово о тех, кто ее отстоял и защитил о нашей армии и флоте. Тем более, что за нашим столом - представитель легендарного Балтфлота. И сегодня он здесь потому, что получил отпуск за отличную службу. Будьте счастливы, Тарас.
Все чокнулись - Алеша радостно, лихо, Соня - со слезами благодарности и гордости, Маша - серьезно, почти строго.
Ели споро, дружно. Второго - тефтели с томатно-чесночным соусом Алеша потребовал добавки. Тарас вновь наполнил рюмки.
- Мам, а мне можно пива? - вдруг протянул Алеша.