Очнулся я под утро, свет сквозь узкую щелку в гардинах сеялся, посверкивая мириадами жемчужных пылинок, и как бы делил комнату на две части: белый глиняный кувшин на столе, рядом с синим тазом, задвинутое в угол кресло с кучей белья, запутавшегося наподобие водорослей около ножек, и моя чистая, ровная, как снежная целина, постель, на которой, сломавшись косым углом, лежала желто-соломенная полоса заоконного света; а рядом головка моего ангела, прикорнувшего в изнеможении. Я пошевелил рукой, вспоминая что-то невероятно приятное, трогательное и правильное, пытаясь дотянуться до желтой полосы на простыне, чтобы попробовать, не горяча ли она. Мое неловкое движение нарушило чуткий сон; Катенька стремительно привстала, я испуганно закрыл глаза, будто был пойман на месте преступления, ее губы дотронулись до моего лба, и я, не выдержав прилива чувств, притянул и обнял ее.
- Боже мой, Боже мой, вы…
- Я люблю тебя!
- Ах! Что вы? - шептала она.
Во мне была какая-то легкость, она то ли бессильно сопротивлялась, то ли помогала мне, все приговаривая: «Ах, не надо, пустите, пусти», - шептала она, а сама, казалось, прижималась только теснее. Все произошло так быстро, что я не успел опомниться, а она, почему-то заплакав навзрыд, тотчас попыталась уйти, но я не отпускал ее. Лихорадка больше не возвращалась, жар спал, во мне проснулся чудовищный аппетит; я с умилением смотрел, как она, стыдливо отвернувшись, застегивала крючки на своем платье, желая принести мне обед. Я было запротестовал, намереваясь сам спуститься в столовую, но она запретила мне даже думать об этом и через четверть часа уже потчевала меня бульоном со слоеными пирожками, а когда к обеду приехал доктор Петр Андреич, то только покачал головой - я уже сидел в халате, с расчесанными волосами, с куриной ножкой в руке и географическими атласами на коленях. Катенька в новом, неизвестном мне капоте и с сияющими сквозь слезы глазами пыталась играть роль милого сероглазого цербера, всеми силами препятствуя моему слишком стремительному выздоровлению.
Доктор задержался сначала до ужина, так как на дворе разыгралась такая вьюга, что ехать было небезопасно, а вечером, оставленный ночевать, дважды обыграл меня в шахматы, до которых с детства я был не охотник. Гостеприимство, однако, требовало свое.
На следующее утро я, несмотря на протесты, спустился к завтраку в столовую, найдя мою милую в старом платье, и два дня мы провели как в чудесном сне. Я объяснился, мое предложение руки было принято с самым строгим видом; думаю, что маменька одобрила бы мой выбор; Катенька казалась счастливою, но только я заикнулся об отъезде, как радость сменилась не менее бурными слезами. Как ни убеждал я ее, что долг чести требует моего прибытия в Петербург, что порядочный человек не может уклоняться от дуэли, милая моя твердила одно: «Если ты уедешь, мы с тобой больше не увидимся!»
- Что за вздор, - пытался я успокоить ее, - сколько людей дерутся на дуэли и живы и женятся себе преспокойно!
Душа ее была тревожна, да и моя, честно говоря, не на месте. Если я чувствовал, что у меня будто кошки на сердце скребут, хотя никогда раньше не верил в эти бабьи суеверия, то что говорить о ней, помертвевшей лицом, осунувшейся за несколько бессонных ночей. Чтобы хоть как-то ее успокоить, я написал и показал ей письмо к дядюшке, где объявлял о нашей помолвке и, как старшего в семье, просил о благословении. Она твердила свое. Делать, однако, было нечего. День отъезда был назначен, и, несмотря на непрекращающуюся метель, однажды поутру мой камердинер Федор Петрович привязал к саням чемодан с пожитками да сундучок с припасами, и, поцеловав Катеньку, махнув ей на прощание рукой, я покатил с тяжелым сердцем по окаймленному сугробами тракту.
Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился упорнее. Кое-как добрались до первой станции, метель усиливалась, кучер мой в один голос с Федором Петровичем уговаривали меня вернуться. Но я только представил себе еще один ритуал прощания, как непогода уже не казалась мне такой уж опасной, и я приказал трогаться.
Однако только мы выехали, как окрестности исчезли во мгле, мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею. «Эх, пропадем, барин», - прокричал сквозь ветер кучер, нахлестывая лошадей. «Воля ваша, - угрюмо проворчал Федор Петрович, заворачиваясь в тулуп, - я бы вернулся». Ничего не ответив, я натянул поглубже башлык и привалился в угол саней. На душе было неспокойно: что за судьба ожидала меня, как-то встретит меня Х**? Не упрекнет ли за задержку, воспримет ли мои объяснения, да и возможны ли они? Даже себе я не хотел признаться, что положение утяжеляется целым рядом обстоятельств (я тем более не сказал о том Катеньке), а именно упорными слухами, что циркулировали в обществе в последнее время: поговаривали, что Х** будто охладел к Наталии Николаевне.
В Твери меня ожидало письмо Мещерского, в котором было сказано, что Х** получил мой ответ и будто бы сказал ему при встрече: «Немножко длинно, молодо, а впрочем, хорошо». И в то же время написал мне по-французски письмо следующего содержания: «Милостивый государь. Вы приняли на себя напрасный труд, сообщив мне объяснения, которых я не спрашивал. Вы позволили себе невежливость относительно жены моей. Имя, Вами носимое, и общество, Вами посещаемое, вынуждают требовать от Вас сатисфакции за непристойность Вашего поведения. Извините меня, если я не смогу приехать прежде конца настоящего месяца» - и пр.
Мешкать было нечего. Я поменял своих лошадей на почтовую тройку и без оглядки поспешил в столицу, куда приехал на рассвете и велел везти себя прямо на квартиру поэта. В доме еще все спали. Я вошел в гостиную и приказал человеку разбудить Х**. Через несколько минут он вышел ко мне в халате, заспанный и начал чистить необыкновенно длинные ногти. Первые взаимные приветствия были очень холодны. Он спросил меня, кто мой секундант. Я отвечал, что секундант мой остался в Твери, что в Петербург я только приехал и, раз он торопится, хочу просить его самого назначить мне секунданта. Х** посмотрел на меня странно и сказал, что торопить меня не будет, тут же извинившись, что сам заставил меня долго дожидаться. Я сказал, что тогда собираюсь просить быть моим секундантом известного ему и мне князя Гагарина. Он тут же объявил своим секундантом П. Долгорукого.
Затем разговор несколько оживился, и мы начали говорить о начатом им издании журнала. «Первый том был слишком хорош, - сказал Х**. - Второй я постараюсь выпустить поскучнее: публику баловать не надо». Тут он рассмеялся, и беседа между нами, до появления Долгорукого, пошла почти дружеская. Петр Андреич явился, в свою очередь, заспанный, с взъерошенными волосами, и, глядя на его мирный лик, я невольно пришел к заключению, что никто из нас не ищет кровавой развязки, а что дело в том, как бы всем выпутаться из глупой истории, не уронив своего достоинства. Петр Андреич тут же приступил к роли примирителя. Х** непременно хотел, чтоб я перед ним извинился. Обиженным он, впрочем, себя не считал, но ссылался на мое положение в свете и как будто боялся компрометировать себя в обществе, если оставит без удовлетворения дело, получившее уже в небольшом кругу некоторую огласку. Я, с своей стороны, объявил, что извиняться перед ним ни под каким видом не стану, так как я не виноват решительно ни в чем; что слова мои были перетолкованы превратно и сказаны в таком-то и таком-то смысле. Спор продолжался долго. Наконец мне было предложено написать несколько слов г-же Х**, из-за которой все и началось. На это я согласился, написал прекудрявое французское письмо, которое Х** взял и тотчас же протянул мне руку, после чего сделался чрезвычайно весел и дружелюбен. «Il n’y a qu’une seule bonne soci #233;t #233;, - сказал он мне, - c’est la bonne» [12]. Я получил приглашение отзавтракать вместе, но был вынужден отклонить его, извинившись необходимостью привести себя в порядок после дальней дороги.
- Не будете ли вы вечером у Мещерских?
- Буду рад с вами повидаться. Я сейчас прямо к нему.
- Всегда к вашим услугам.
Мы вышли вместе с Долгоруким, который и подвез меня.
Перебирая потом это происшествие, тысячу раз возвращаясь мыслями своими к пережитому, я находил множество моментов, которые бы позволили пойти всему дальнейшему иначе, изменив то, что, казалось, изменить нельзя, - в том числе и мое участие в этой истории. Но тогда, выйдя от Х** и вдохнув влажный зимний воздух полной грудью, я чувствовал только одно радостное освобождение; снег весело таял на крышах и двойных фонарях карет, умирал под ногами и пепельными кружевами оторачивал каждую лужу; осунувшиеся сугробы рыхлыми горами оседали вдоль тротуаров; в мои планы входило не мешкая ехать обратно и успокоить Катеньку. То-то беспокоится бедняжка! Не ведает, какой груз свалился с плеч моих, - как хорошо дышалось, какие волшебные планы носились в голове моей! Думал ли я, что от меня теперь зависит судьба отечественной словесности, вообще судьба целого народа? Ничуть не бывало, фатум не открывал своих секретов, и роль, мне предназначенная провидением, была мне неведома, хотя я уже давно играл по чужой партитуре. О, если бы я не задержался на эти три дня!
Нужно ли описывать все дальнейшее - оно и так хрестоматийно известно. Я не был на вечере у вюpтембеpгского посланника князя Гогенлоэ-Киpхбеpга, когда между бароном Д. и Х** состоялось решительное объяснение; мне кажется малоправдоподобным, что барон дал Х** пощечину, хотя несколько человек видели, как он взмахнул рукой, после чего и последовали известные слова про «попранную дружбу» или что-то в этом роде; неведомо мне и то, почему именно меня Х** попросил стать его секундантом: возможно, именно потому, что я значил для него меньше, чем другие, но не исключена и случайность - он встретил меня у дверей моего дома; я был ошеломлен услышанным, не нашел слов, чтобы отказаться, и, кажется, сделал все, что было в моих силах, дабы предотвратить эту несчастную дуэль. Попросил разрешения вернуться на минуту в свой кабинет, где оставил записку, в которой сообщал, что еду с Х** на Черную речку, - мне пришло в голову, что кто-нибудь заедет ко мне, все поймет и помешает нам; дважды кидал пули с возка, чтобы нас могли вернее отыскать, пытался подавать знаки, когда мы встретили на канале сани с нашими знакомыми, - все, казалось, было в заговоре против меня.
И во время следствия, да и потом десятки раз, я повторял то, что слышал от самого Х**: что он только поставит себя под огонь и будет стрелять в воздух; о пощечине я не знал, как не верю в то, что она была, но если иметь в виду вспыльчивый нрав барона и поистине безвыходное положение, в которое он был поставлен настойчивым ухаживаньем за его женой, шуточками, отпускаемыми скорым на язык поэтом по поводу его чересчур воинственного вида, то трудно не согласиться, что это, да и многое другое, делало ситуацию почти бесповоротной. Уже потом, обсуждая это несчастное происшествие с друзьями Х**, да и моими тоже, я не только от одного Мещерского слышал, что Х** был обречен кончить чем-то подобным, - воистину в нем было два человека: один - добродушный - для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой - заносчивый и задорный - для всех прочих знакомых; и это настроение его ума было действительно невыносимо для людей, которых он избрал целью своих придирок и колкостей без всякой видимой причины, а просто как предмет, над которым он изощрял свою наблюдательность. А если добавить к сказанному многочисленные любовные истории этого баловня чужих жен и грозы мужей, то как представить себе, чтобы какой-то муж в конце концов не возмутился его беспардонным ухаживаньем, не потребовал бы удовлетворения и не вызвал бы его к барьеру?
Все помню как в тумане и одновременно с той отчетливостью, какую ложная память придает прошедшему в обратной перспективе, - хотя снегу поначалу не было, над головой, пока мы ехали, не виднелось ни одной утренней звездочки, и небо казалось чрезвычайно низким и черным сравнительно с чистой снежной равниной, расстилавшейся впереди нас. Однако, едва мы миновали темные фигуры мельниц, из которых одна махала своими большими крыльями, и проехали ближайшую к городу почтовую станцию, я заметил, что дорогу стало все больше заносить; ветер сильнее задул с левой стороны, сбивая вбок хвосты и гривы лошадей и упрямо поднимая вверх снег, разрываемый полозьями и копытами. Иногда сквозь вой метели казалось, что где-то звучит колокольчик; я даже пару раз оглядывался, надеясь на чудо. Надежду подал и наш ямщик, прокричав сквозь ветер: «Колокол кульерский - один такой на всей станции есть». Я было встрепенулся, как вдруг нам навстречу проехали две тройки - и действительно, колокольчик передовой тройки, звук которого уже ясно доносился по ветру, чрезвычайно был звонок; до сих пор он стоит в ушах моих - басистый, чистый и дребезжащий совсем немного, как мечта о счастье и ответ на нее. В задних санях офицер с белым шарфом и господин в шубе радостно приветствовали нас, привстав и прокричав что-то в унисон вьюге, и тотчас растаяли в снежном мареве.
Все было оговорено заранее. Возки и карета барона остались у дороги, и мы побрели по целине, ища место поровнее и без ветра. Мудрено было скрыться от метели; рощица шагах в восьмидесяти от дороги привлекла наше внимание. Нас было четверо: я, Кавелин, князь Васильчиков и товарищ барона по полку виконт д’Азимар. Князь выглядел сердитым, Кавелин был ослепительно пьян, так как пил, очевидно, всю ночь. Физиономия его пылала, шинель он повесил на саблю, покачивался и по старой дружбе называл барона Васей. как во сне, мы с князем утоптали дорожку шагов в тридцать, шинели обозначили барьер; Кавелин уступил нам свою, ему и так было жарко. когда все было готово, барон вышел из кареты и, нагибаясь на ветру, побрел к нам. Он имел вид человека, занятого какими-то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он, видимо, не сомкнул глаз в эту ночь и теперь рассеянно оглядывался вокруг, словно что-то ища, и морщился от летящего снегу.
- Все готово, барон! - сказал Васильчиков, принимая его шубу. - Остается только зарядить пистолеты, и, как водится, мы просим вас при том присутствовать.
- Пренепременно, - икнув, сказал Кавелин.
Противники с разных сторон холодно и безмолвно поклонились друг другу. Больно было видеть двух друзей перед поединком, еще больнее быть посредником в нем.
- А метель усиливается, не отложить ли нам?..
- В десяти шагах уже не видно…
- Господа, предлагаю перенести…
- А не вернуться ли нам к Talon? - Кавелин вытер мокрое лицо платком. - пить очень хочется.
Я сделал два шага к Х** и быстро сказал робким голосом:
- Я бы не исполнил своей обязанности и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы в эту важную минуту, очень важную минуту не сказал бы вам всей правды. Я полагаю, что дело не имеет достаточно причин и не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, вы погорячились… Позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся с ним…
Взоры всех оборотились на Х**, он быстро пожал плечами, давая понять, что решение за бароном, а там как получится. Сердце мое забилось надеждой, но тщетно.
- Нет, о чем же говорить! - сказал барон, - все равно… Так готово? - прибавил он со вздохом, разрывающим сердце. - Нельзя воротить сделанного, стыдно переменять решение.
Кавелин шатнулся, чуть не боднув барона головой в живот, и, ухватившись за его рукав, дабы не упасть, громко зашептал: …глав …бит вась …ег - донес ветер остатки его слов; но барон только брезгливо покачал головой и опять что-то сказал, мне послышалось «поздно»; мокрый и колючий снег с такой яростью бил всем в лицо, что всем хотелось кончить побыстрее; Х** тер перчаткой щеку; и я, да и, думаю, остальные сразу вспомнили о пощечине.
- Не угодно ли, барон, снять эполеты? - сказал виконт, открывая пистолетный ящик. - Золото - слишком видная цель для выстрела.
- Вы так строги, что я так и жду приглашения оставить здесь голову, потому что она еще виднейшая цель…
- Это как получится, Вась, - закивал Кавелин, - может, и оставишь…
Ноги у меня давно промокли, я старался быть рядом с Х**, который на наши слова пожимал плечами, но барон все более угрюмо качал головой.
- упрям, как… - Кавелин кончил по-русски. - Нету сил терпеть. Господа, пить хочется, может, приказать принести шампанского?
- Бога ради, позвольте мне уладить дело миром, если только возможно? - последний раз попросил я.
- Это не в нашей власти, - ответил Х**.
- Ну, начинайте! - сказал Васильчиков.
- Что ж, - сказал Х**, все так же качая головой и улыбаясь.
Мне стало страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собой, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться.
Так, будто все было вчера, помню, как их поставили на позицию, как князь Васильчиков беззвучно сквозь вой вьюги крикнул «сходитесь» и махнул рукой, как, пригибаясь по ветру, друзья пошли навстречу друг другу. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет; Х** шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми блестящими голубыми глазами в лицо своего противника; рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки. Барон быстрыми шагами шел вперед, то и дело сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу; он держал пистолет, вытянув вперед правую руку, левую он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, но он знал, что этого нельзя делать. Никто сквозь снег не видел остановившейся на дороге тройки, никто не заметил, как, поддерживаемая кучером, на каждом шаге проваливаясь в снег, к нам спешит и машет руками женщина; и только когда противники сошлись у барьера с поднятыми пистолетами и стали целиться друг в друга, я вместе с первым выстрелом услышал женский крик - Х** тоже на него оборотился и как будто присел, рука у него дрогнула, и, вместо того чтобы выстрелить в воздух, он выстрелил в сторону. Женщина отчаянно закричала еще раз и бросилась было к лежащему на снегу барону, но споткнулась и повалилась наземь.
- Не стреляйте! - помню, что это кричал д’Азимар.
Барон попытался привстать, подпрыгнул на месте, он был ранен в живот; над ворочающимся в снегу бароном стоял Кавелин и насмешливо говорил: «Что, Васька, репка?»; но я уже нагибался, дабы подать руку даме, - каково же было мое изумление, когда в лежащей без чувств женщине узнал я свою Катеньку. Я бросился к ней, приподнял голову, стараясь возвратить ее к жизни, - лицо Катеньки отдавало мертвенной белизной, и только ресницы чуть заметно подрагивали. Пока я приводил в чувство Катеньку, за спиной оказывали помощь барону. Желая наложить жгут или как-то перевязать, ему разрезали саблей мундир. «Осторожно, не пораньте!» - уговаривал д’Азимар. «Полотенец, полотенца принесите из кареты!» - просил кто-то. Я услышал сухой скрип разрезаемого сукна. «А это что?» - «Да режьте, бога ради, не все ли равно!» Что-то туго скрипнуло. «Дайте пол… - тяжелый вздох прервал фразу на середине, - да-а!»
Барон лежал на снегу, раскинув руки; в окровавленном разрезе походного мундира и еще чего-то песочно-желтого с бахромой виднелся бледный, в запекшейся и пульсирующей крови пухлый живот с жировыми складками и отвислая женская грудь с багровыми сосками.
«А барон-то - баба, господа», - присвистнул от удивления Кавелин.
Глава 6
«Только людей, умеющих поправлять ошибку, не исправляющих глупости дурачеством, а проступки преступлением, без различия, в какой бы высокой или низкой сфере ни вращалась их деятельность, я, не затрудняясь, считаю гениальными или великими». Эта фраза из принесенных мне, помещенному на гауптвахту во время долгой недели следствия, записок Шатобриана помогла справиться с тем ужасным положением, в котором я оказался. Как, впрочем, и другая: «Кто в самом себе не имеет обеспеченности, тому ни к чему не послужит пропадать на берегах Гангеса», выражающая ту же мысль, что содержит и прекрасная наша народная пословица: «Не найдешь в себе, так не найдешь в селе».
Известие о тяжелой болезни Катеньки сообщили мне на третий день; а то, что я так скоро был отпущен, объяснялось среди прочего и сочувствием к моему положению, о котором мои следователи были, конечно, оповещены.
Не имея от меня вестей и разминувшись с тем письмом, где я оповещал о мире, заключенном мною с Х**, обмирая от беспокойства и выехав спустя три дня после меня, она, видно, простыла дорогой; на моей квартире нашла записку о том, куда и зачем отправился я с Х**; поспешила следом, полагая своей обязанностью прервать несчастную дуэль, в которой барона приняла за меня, что потрясло ее душу до основания и подкосило хрупкое здоровье.
Я дал те свидетельства, которые в то время виделись мне справедливыми, не утаив ничего, и помню тот вечер, когда был вызван к производившему следствие генералу Чернышеву, дабы подписать последние показания.
Насколько я понимаю, мнение двора еще не установилось; по крайней мере, генерал, посмотрев на меня через очки, сказал:
- Вам передали книги?
- Да, ваше превосходительство…
- Я его тоже очень люблю и уважаю, невозможно быть лучше, умнее и образованнее. Только удивительно, как многого этот человек не знает. Не так ли?
Я посмотрел на него, очевидно, так отрешенно, что генерал смягчился:
- Мужайтесь, вам теперь потребуются силы.
Была одна из тех февральских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянною злобой свои снега и посылает бураны. Не помню, как добрался, как сбросил шубу на руки Федору Петровичу, как взбежал по лестнице в свою спальню, куда положили больную.
Катенька лежала на подушках, в белом чепчике; страдания только что отпустили ее. Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный рот ее с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и, казалось, она радостно улыбается. Я вбежал в спальню и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором ее временно разместили, да так и оставили. Блестящие ее глаза, смотревшие детски-испуганно и взволнованно, на мгновение встретились с моими, не меняя своего выражения. Я бросился на колени, схватил ее за руку, что-то шептал; увы, она не видела меня, не понимала значения моего появления перед нею; я поцеловал ее руку.
«Я вас всех люблю, я никому зла не сделала, за что я страдаю? Помоги мне», - казалось, говорило ее лицо.
- Душенька моя, - сказал я, сдерживая подступивший к горлу комок. - Бог милостив, меня отпустили… - Она вопросительно, детски-укоризненно посмотрела на меня. Ее не удивило, что я приехал, мой приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. «Я от тебя ждала помощи, я так хотела помочь тебе, и ничего, ничего, и ты тоже!» - сказали ее глаза.
Я тут же послал за докторами и священником. Священник явился первым, со Святыми Дарами, и на вопрос, желаю ли я, чтобы больную причастили, я ответил утвердительно. Священник уже приготовился причащать мою бедную Катеньку без исповеди, однако больная, при всех наших усилиях, при помощи рук и даже ножа, не смогла разжать рот. Священник прождал напрасно целый час и наконец удалился. Тем временем приехали и доктора, давно знакомые нашей семье: городской - Марголиус, деревенский наш знакомый - Бензингер (он эти дни и лечил Катеньку) и, наконец, ставший впоследствии знаменитым специалист по дыхательным органам д-р Здекауер. Доктора объявили, что у больной горячка. Припадки болезни были все это время ужасны: больная вскакивала с постели и хотела бежать по комнате, хотя ее удерживали со всех сторон. Тогда она начинала, стоя на постели, вертеться вокруг своей оси и затем падала в изнеможении. Болезнь без малейшего улучшения продолжалась уже вторую неделю; во все это время она не принимала никакой твердой пищи и поддержанием было только питье. Испытаны были всевозможные средства, и последнее время пользовавшие ее медики старались сохранить жизнь больной приемом мускуса. По их словам, кризис со страшным ослаблением сил наступил вчера вечером; Здекауер объявил, что делать ему нечего, что спасения нет никакого и больная вряд ли проживет больше трех дней.
Известие о тяжелой болезни Катеньки сообщили мне на третий день; а то, что я так скоро был отпущен, объяснялось среди прочего и сочувствием к моему положению, о котором мои следователи были, конечно, оповещены.
Не имея от меня вестей и разминувшись с тем письмом, где я оповещал о мире, заключенном мною с Х**, обмирая от беспокойства и выехав спустя три дня после меня, она, видно, простыла дорогой; на моей квартире нашла записку о том, куда и зачем отправился я с Х**; поспешила следом, полагая своей обязанностью прервать несчастную дуэль, в которой барона приняла за меня, что потрясло ее душу до основания и подкосило хрупкое здоровье.
Я дал те свидетельства, которые в то время виделись мне справедливыми, не утаив ничего, и помню тот вечер, когда был вызван к производившему следствие генералу Чернышеву, дабы подписать последние показания.
Насколько я понимаю, мнение двора еще не установилось; по крайней мере, генерал, посмотрев на меня через очки, сказал:
- Вам передали книги?
- Да, ваше превосходительство…
- Я его тоже очень люблю и уважаю, невозможно быть лучше, умнее и образованнее. Только удивительно, как многого этот человек не знает. Не так ли?
Я посмотрел на него, очевидно, так отрешенно, что генерал смягчился:
- Мужайтесь, вам теперь потребуются силы.
Была одна из тех февральских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянною злобой свои снега и посылает бураны. Не помню, как добрался, как сбросил шубу на руки Федору Петровичу, как взбежал по лестнице в свою спальню, куда положили больную.
Катенька лежала на подушках, в белом чепчике; страдания только что отпустили ее. Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный рот ее с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и, казалось, она радостно улыбается. Я вбежал в спальню и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором ее временно разместили, да так и оставили. Блестящие ее глаза, смотревшие детски-испуганно и взволнованно, на мгновение встретились с моими, не меняя своего выражения. Я бросился на колени, схватил ее за руку, что-то шептал; увы, она не видела меня, не понимала значения моего появления перед нею; я поцеловал ее руку.
«Я вас всех люблю, я никому зла не сделала, за что я страдаю? Помоги мне», - казалось, говорило ее лицо.
- Душенька моя, - сказал я, сдерживая подступивший к горлу комок. - Бог милостив, меня отпустили… - Она вопросительно, детски-укоризненно посмотрела на меня. Ее не удивило, что я приехал, мой приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. «Я от тебя ждала помощи, я так хотела помочь тебе, и ничего, ничего, и ты тоже!» - сказали ее глаза.
Я тут же послал за докторами и священником. Священник явился первым, со Святыми Дарами, и на вопрос, желаю ли я, чтобы больную причастили, я ответил утвердительно. Священник уже приготовился причащать мою бедную Катеньку без исповеди, однако больная, при всех наших усилиях, при помощи рук и даже ножа, не смогла разжать рот. Священник прождал напрасно целый час и наконец удалился. Тем временем приехали и доктора, давно знакомые нашей семье: городской - Марголиус, деревенский наш знакомый - Бензингер (он эти дни и лечил Катеньку) и, наконец, ставший впоследствии знаменитым специалист по дыхательным органам д-р Здекауер. Доктора объявили, что у больной горячка. Припадки болезни были все это время ужасны: больная вскакивала с постели и хотела бежать по комнате, хотя ее удерживали со всех сторон. Тогда она начинала, стоя на постели, вертеться вокруг своей оси и затем падала в изнеможении. Болезнь без малейшего улучшения продолжалась уже вторую неделю; во все это время она не принимала никакой твердой пищи и поддержанием было только питье. Испытаны были всевозможные средства, и последнее время пользовавшие ее медики старались сохранить жизнь больной приемом мускуса. По их словам, кризис со страшным ослаблением сил наступил вчера вечером; Здекауер объявил, что делать ему нечего, что спасения нет никакого и больная вряд ли проживет больше трех дней.