Страница:
[140]. Они пускают в нас еще пару мин, но мины рвутся далеко. Мы затеваем спор, в кого они метят: засекли они нас, когда мы укрывались за оградой, или у них другая цель. Чем плохи мины — они настигают тебя неслышно.
Ненадолго появляется Аарон, пробегает вдоль ограды, садится рядом со мной. «Где твои штабные, чтоб им пусто было? — говорит он. — Мне нужны посыльные. Вана и Валентайна я отправил вперед». Табб и Гильермо выползают из водовода, запыхавшиеся, грязные, их лица искажены отчаянием, ужасом. Гильермо сыплет словами так быстро, что я его не понимаю; он хлопает себя по ляжкам, размахивает руками, ругается. «Где остальные ваши ребята?» — спрашиваю я Табба, но он вместо ответа испепеляет меня взглядом. Потом говорит: «Мы подошли чуть не к самому пулеметному гнезду, от взвода никого не осталось». Они перебрасываются двумя-тремя фразами с Аароном, переводят дух и снова уходят вместе с ним.
Постепенно, один за другим, появляются наши штабные. Гарфилд — в своих неизменных шортах, с вытаращенными от страха глазами и тяжелой санитарной bolsa [141]через плечо. Следом за ним подоспевают Сэм, Хоакин, Антонио Антон и Кёртис. Остальные так и не появляются. «Где вы были раньше?» — спрашиваю я, в ответ они только пожимают плечами. Хоакин оправдывается: мол, стреляли слишком сильно, было слишком опасно, но я обрываю его. От Аарона нет никаких вестей, я беспокоюсь за него и посылаю Сэма и Антонио его искать. Сэму велю остаться с Аароном, а Антонио, если Аарон отдаст приказ, доложить мне. Из-за края ограды выглядывает голова Коппеля, мы ползем к нему, оттаскиваем его подальше на тропку.
— Куда тебя ранило? — спрашиваем мы, он смеется.
— Угодило прямо в ягодицу, — говорит он.
Мы спускаем с него штаны, Гарфилд делает ему перевязку. Он дрожит как осиновый лист, у него трясутся руки.
— Дела плохи, — говорит Вал, глядя на нас сквозь очки. — Нам удалось оттеснить их, но теперь они снова установили свой пулемет. — Он замолкает; мы прижимаемся к земле — прямо над нами разрывается мина, обрушив на нас град камней.
— Они нас засекли, — говорит Кёртис. — Теперь они нам зададут жару.
— Давай рассказывай дальше, — говорю я.
— Насколько мне известно, у нас трое убитых, — говорит Коппель.
— Кого убили?
— Куркулиотиса, пуля угодила ему прямо между глаз, когда он вел свое отделение в атаку. — Коппель машет рукой в ту сторону, где погиб Куркулиотис. — Еще того рослого парня… как же его звали, Мадден… Лино.
Елки зеленые, этого следовало ожидать! — думаю я. Начинается серьезный обстрел; мины падают слева, справа, позади, впереди ограды — еще немного, и они начнут залетать к нам.
— Пора дать отсюда дёру! — говорит Кёртис.
— Здесь некуда податься, потом Аарон не велел отсюда уходить, — говорю я.
— Куда угодно, везде будет лучше, чем здесь!
Жарко, вдалеке, раскатываясь по долине эхом, слышится беглый пулеметный огонь — наш, их; еще дальше влево от нас гремит артиллерия. Их самолеты все время кружат над головой, но придерживают свои грузы: бои ведутся слишком рассредоточенно, самолетам нелегко выбрать цель. Нам нечего есть, нет ни воды, ни даже курева, и мы либо сидим, либо лежим, распластавшись, мечтаем, чтобы их мины падали где-нибудь подальше от нас. Солнце обжигает нам головы, мы лежим, гадаем, что же происходит на нашем участке, что означает прерывистая стрельба — наступаем мы или обороняемся. Для простого солдата бой всегда неразбериха, хаос. Он видит только то, что рядом, откуда ему знать, где что творится. Вот он идет в атаку под огнем врага, минуту спустя лежит, затаившись, потом отступает. Сейчас он получает один приказ, следом за ним — прямо противоположный; он редко сталкивается с противником, ни пули, ни снаряды не кажутся направленными лично против него, за ними снаряды не кажутся направленными лично против него, за ними не видно направляющих их людей.
Появляется Табб, глаза у него потускнели, лицо, шея, гимнастерка залиты кровью, голова обмотана самодельной повязкой, из-под нее струями течет кровь, свежая, блестящая, Гарфилд старается перевязать его получше. «Больно?» — спрашивает он. Табб мотает головой. Он сидит на земле, уставясь в одну точку, и непонятно, оглушен он или перепуган. Говорит он вполне связно, только слова подбирает еще медленней, чем обычно.
— Хошули ранило, — говорит он. — Не страшно, в другое плечо. (Джек уже был ранен в плечо.)
Я велю Гарфилду отвести Табба в санчасть батальона на холме, откуда мы начали наступать, но Табб говорит:
— Я знаю дорогу, дойду и сам.
— Нет, — говорит Гарфилд. — Одного я тебя не пущу. — Дрожащими руками он затягивает повязку, обтирает Таббу лицо марлей.
— Ладно, — говорю я. — Отведи его к доктору Саймону и сразу же возвращайся. Ты тут понадобишься.
Раненый встает, взгляд его устремлен куда-то вдаль, двигается он с трудом; Гарфилд помогает ему — поднимает ноги Табба одну за другой, как ноги куклы, опускает по очереди на землю.
— До скорого, Бесс, — говорит он.
Теописто, взглянув на меня, спрашивает:
— Mal herido? [142]
— Creo que no [143].
— Buen chico [144]. — Si [145].
Бесси «говорится в записке», перестраиваю взводы, выдвигаю фланги. Оставайся на месте до темноты, потом переведи штабных на новые позиции. Пошли в штаб за боеприпасами (для винтовок и пулеметов). Лопоф.
Антонио Антон Пастор совсем выдохся, он трясется всем своим пухлым телом, но честь отдает по-прежнему уморительно четко и, как всегда, делает шаг назад, когда я передаю ему ответную записку для Аарона. Я посылаю с ним Хоакина, и, оставив на Теописто командный пункт (в конце концов, он за него отвечает!), мы с Кёртисом кружным путем идем в штаб батальона за боеприпасами. Джордж Уотт сказал, что их подвезут на муле с минуты на минуту. Эда Рольфа нигде не видно, мы околачиваемся там до тех пор, пока не убеждаемся, что боеприпасы на подходе, потом идем восвояси.
На полпути мы встречаем Вана Патагана, он тащит на спине посыльного Хоакина. Испанскому парнишке прострелило ногу. Ван, качая головой, говорит:
— Там дела плохи; мы пытались пробиться по винограднику, и его ранило.
Хоакин просит Вана идти быстрей: он очень напуган, по его лицу текут слезы, но, несмотря на тяжелую ношу, Ван Патаган не торопится.
— Знаете про Кукалотиса? — спрашивает он. — И про Маддена и Лино тоже?
— Да, — говорим мы.
— Аарон молодчина, — сообщает Ван.
— Por favor, — просит Хоакин, пиная его здоровой ногой, — portame al medico, camarada [146].
— Не дрейфь! — говорю я.
— Que dices?
Они уходят, мы с Кёртисом добираемся в темноте до командного пункта — там уже собрались остальные штабные, включая парикмахера и каптенармуса Лару; мы собираем их, идем искать свою роту. Гарфилда нигде не видно…
— Тебе придется бегать всю ночь между нашими позициями и 3-й дивизией, — говорит Аарон. — Ты один знаешь, где она расположена. Держи с ними связь примерно раз в час. А покуда посиди, отдохни.
За холмом, где стоит наша пулеметная рота, множество бойцов из первой и второй рот лежат прямо на земле, стараются заснуть. Повсюду раскидан всевозможный скарб, в одном из мешков мы обнаруживаем даже кисет с табаком, табак делим на всех; находим сардины и тунца в банках. Холодно, мы измучены, голодны, но поспать не удается.
— На рассвете пойдем в атаку, — говорит Аарон и тычет рукой в холм слева. — Получен приказ взять холм через дорогу.
Продолжая разговор, мы роемся в брошенном рюкзаке, находим еще табак и ранец одного из наших посыльных, который был ранен. Аарон берет его военный билет и кладет в карман, я прячу небольшой бумажник — может пригодиться. «Бедняга Хуан, — говорит Аарон, — крепко ему досталось». Мы садимся, молча курим табак этого парнишки, потом встаем и переходим на лесистый островок, где командуют Кейди и Гросс, садимся рядом с ними и потихоньку болтаем, жуем найденную ими лососину. «Я, пожалуй, пойду, — говорю я Аарону. — Почему бы тебе не поспать?» — «Постараюсь», — говорит он, ребята дают ему одеяло.
Тоскливо брести ночью по открытой местности (сегодня светит луна), красться между виноградными лозами, взбадривая себя надеждой, что вражеские снайперы тебя не засекут, и все же во время одного из четырех моих ночных переходов они явно замечают некое движение в винограднике и дают по мне несколько выстрелов; приходится довольно долго лежать пластом. Я думаю об Аароне, который спит сейчас в пулеметном гнезде, и о том, как все обернется утром, когда мы пойдем в атаку. Ведь пока мы столкнулись только с их арьергардом, а это детские игрушки по сравнению с тем, что нас ждет дальше. Во время одного из моих переходов через лесок — он чуть выше по склону, чем та тропка между двух каменных стен, за которыми мы укрывались поначалу, — нахожу остатки чая Харолда Смита «Уайт роуз» и пиленый сахар и распихиваю это добро по карманам. Смит был очень огорчен пропажей, он отдал свой рюкзак на сохранение парикмахеру Анхелю, а тот с тех пор не попадался ему на глаза. Где-то на холме, у подножия которого спят бойцы, спит вечным сном и грек Ник; я думаю о нем, о Маддене, о Лино, с лица которого не сходила горькая усмешка…
Чтобы достичь лесистого подъема на холме, занятом фашистами, нашим бойцам надо пересечь дорогу на дальнем склоне нашего холма, сбежать вниз по засаженному виноградом, разбитому на террасы склону и сделать бросок метров этак через триста пятифутовых лоз. Стрельба идет сильная, мины беспрерывно ложатся на задний склон нашего холма. Я спускаюсь вниз по склону и залегаю в небольшой выемке под деревом. В небе неожиданно появляется эскадрилья вражеских самолетов черного цвета — одномоторных, с низко расположенными крыльями; они налетают с тыла, пикируют на холм, который мы оставили, все четыре пулемета стрекочут вовсю. Они скрываются за холмом, взмывают вверх, ложатся на крыло и возвращаются к нам в тыл, взлетают еще выше, делают полубочку, полупетлю и снова висят над нами. Очень красивые, они повторяют свои маневры минут пятнадцать, потом улетают. Наша пулеметная рота на левом фланге обстреливает самолеты, потом стрельба прекращается, и выстрелы доносятся лишь со стороны фашистов — беглый огонь из винтовок, пулеметов, минометов: мины летят так высоко, что их приближения не слышно, а раз их не слышишь, значит, готов (не вполне, конечно) к тому, что они угодят в тебя в любую минуту. Поэтому разумнее оставаться на месте в надежде, что мина не шлепнется у твоих ног и не разорвет тебя на клочки.
Появляется Аарон вместе с Диком Рушьяно, у обоих осунувшиеся, мрачные лица. На этот раз у меня хватает ума не задавать вопросов; Аарон с Диком садятся рядом со мной, и некоторое время мы сидим молча. Потом Аарон говорит:
— Я знал, что так и будет, наперед знал, что так и будет. — Аарон кусает губы. — Я просто мясник, — говорит он. — Гнал ребят силой, парочке пришлось дать коленкой под зад. — Он смеется. Тут он замечает, что держит пистолет в руке, открывает затвор и выкидывает две пустые гильзы. Смотрит на меня, потом отводит глаза.
— Где они? — спрашиваю я.
— Там, на переднем крае. Наступать не хотят, вернуться не могут.
Дик встает и отходит.
— Бесс, — говорит Аарон. — Мне пришлось парочку из них взять за шиворот и вытолкать вперед.
— Понимаю.
Потом он говорит:
— Пойду поговорю с Вулфом, — и шагает вдоль подножия гряды к штабу батальона: голова опущена, руки бессильно повисли.
Я думаю о бойцах на переднем крае: они лежат посреди виноградника — и погибшие от ран, и оставшиеся в живых — и останутся там до темноты. До меня вдруг доходит, что Аарон сознательно не разбудил меня утром, и я чуть не плачу.
— Где этот подонок Гарфилд, так его растак? — спрашивает Смит. Рука у него обмотана носовым платком.
— Не знаю.
— Обязан знать!
— Я не видел его с тех пор, как он вчера днем повел Табба в санчасть. — Я смотрю на руку Смита, но он мотает головой.
— Ерунда, — говорит он. — Пуля прошла насквозь. Пользы от этой руки все равно не было. — Его смешит, что одну и ту же руку прострелило дважды чуть не в одном и том же месте, с разницей в полдюйма. Нерв, перебитый несколько месяцев назад пулей, так и не восстановился.
— Сходи к доктору, — говорю я.
— Потом.
Возвращается Аарон, он садится, неторопливо чистит тряпкой, намотанной на веточку, пистолет. Появляется Гарфилд, мы скопом напускаемся на него. Он говорит, что помогал доктору Саймону в санчасти и всю ночь таскал носилки.
— Тебе полагалось быть тут, — говорит Аарон. — Ты же знаешь, что у нас нет другого фельдшера.
Харолд говорит ему:
— Там, на другом склоне, прямо у дороги, много раненых. Ступай перевяжи их.
Гарфилд стоит перед нами в своих шортах, и мне впервые бросается в глаза несоответствие между его волосатыми мужскими ногами и пухлым красным дрожащим ртом. Он нехотя поднимается на пригорок позади нас, однако через несколько минут возвращается обратно.
— Там сильный огонь, — говорит он. — Сейчас туда опасно идти.
— Спасибо, просветил, а то я без тебя этого не знал! — говорит Смит. — Наши товарищи там истекают кровью. Ступай перевяжи их, если не можешь вытащить из-под огня.
Гарфилд уходит.
— Чертов слабак, — говорит Харолд. Глаза его за толстыми стеклами очков полыхают, но, возможно, это отсвет полуденного солнца.
— Ступай в санчасть ты, великий комик, — хмуро говорит Аарон. — Мы и без тебя справимся.
— Ладно, — говорит Харолд, — но я обязательно вернусь.
— Обойдемся и без твоих одолжений, — говорит Аарон. — Послушай, Бесс, — говорит он мне. — Тебе придется сходить в 3-ю дивизию, попросить, чтобы они прислали нам подкрепление. Нас могут контратаковать.
Передо мной, между полукружьями подковы, открытая местность, простреливаемая пулеметами, и я взрываюсь.
— Еще чего! — говорю я. — Я не посыльный! С тех пор как Теописто ранило, я опять твой адъютант.
Аарон зло смотрит на меня, поднимается.
— Я приказал тебе идти в 3-ю дивизию. А ну марш!
Я отхожу и слышу, как он что-то бормочет. Сделав пол-оборота, я как можно нахальней гляжу на него и спрашиваю:
— Что еще ты там сказал?
— Я сказал: береги себя, — чуть погодя буркает Аарон, отворачивается и отходит, а я пускаюсь в путь по открытой местности, забавляюсь игрой в прятки со снайпером противника, засевшим в леске за виноградником, — падаю плашмя, перекатываюсь с боку на бок между рядами лоз, встаю, снова припускаю бегом. Кто уже вышел из игры? Ник, Мадден и Лино убиты; ранены Табб, Хошули и Скарлеттос (в горло), Теописто и Хоакин, посыльный Хуан («тяжело»), Хэнк Уэнтуорт и капитан Ламб (у него прострелено бедро), прирожденный мим — негр Маркус Рансом и Моррис Голдстайн, комиссар Ламба (в плечо и в ступню), Майк Павлос, помощник Гарфилда (сломал щиколотку, свалившись со стены); многие безымянные испанские парни, многие бойцы в других ротах, о которых мы еще не знаем; многие-многие из тех, кто лежит сейчас на солнцепеке между нашими и вражескими позициями, к ночи наверняка помрут, а может быть, и нет?
Когда я возвращаюсь с сообщением, что в данный момент 3-я дивизия не может дать нам ни одного бойца, я все еще ощущаю во рту вкус спелого инжира, который рвал по дороге; чудный сочный фрукт тает на языке. Аарона нигде не видно, но вдруг поднимается громкий крик на английском и испанском языках: «Идут! Ellos vienen!» — и Дик отдает приказ всем залечь на гребне, прихватив с собой ручные гранаты. Мы лежим за деревьями, левой рукой выдергиваем чеку, правой — одну за другой — зашвыриваем гранаты на склон напротив. Нам даже не слышно, как они рвутся, такой стоит грохот; вокруг падают мины, строчат пулеметы (их огнем фашисты прикрывают свое наступление), снаряды ложатся за нашей спиной (наводчики почему-то никак не могут пристреляться), а те из нас, у кого нет гранат, стреляют из винтовок. Но постепенно шум стихает, тут я обнаруживаю, что рядом со мной лежит батальонный разведчик Фрэнк Стаут, — он ведет прицельный огонь из своей отличной чешской винтовки. Я не могу понять, откуда он взялся и что он тут делает.
— Эй, — окликаю я его, и в ответ слышу:
— Эй!
Мины рвутся на гребне слева, справа от нас; в те минуты, когда противник дает нам передышку, мы оба ведем прицельный огонь. Мины ложатся чересчур близко для нашего спокойствия, Фрэнк улыбается мне.
— Неважное мы выбрали местечко, — говорит он.
— То-то и оно.
Кого-то рядом подстрелили, раненый, бросив винтовку, с воплем кидается вниз по склону. Следующая мина разрывается так близко, что на нас долго падает град камней и комьев земли, порядком нас засыпав. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не задать стрекача.
— Надеюсь, что в меня попадут, — говорит Фрэнк, он прижался щекой к земле и глядит на меня искоса. Очки его запотели. — Давно мечтаю о пустяковом ранении. — Он отворачивает голову.
— Если дело и дальше так пойдет, похоже, что твое желание исполнится.
— Видишь вон того парня? — спрашивает он.
— Нет.
— Смотри туда, рядом вон с тем тополем, что повыше. — Я смотрю, но ничего не вижу, а Фрэнк, прищурясь, целится сквозь очки и стреляет. — Ах, черт! Промазал, — говорит он. — Где твои глаза, товарищ? Он двигался чуть не в рост… — Комья сыплются на нас градом, мы снова прячем головы. Я слышу, как Фрэнк, крякнув, приподнимается и говорит: — Ура! Схлопотал! — Щупает правый бок, смотрит на руку, снова щупает бок, говорит в сердцах: — Хамство, кажется, это был камень.
Похоже, они израсходовали все мины, потому что стрельба захлебнулась, и мы с Фрэнком спускаемся с холма.
— А ты чем наверху занимался? — спрашивает Аарон.
— Был на передовой.
— Тебе полагается быть там, где ты мне нужен.
— Я тебе нужен?
— Нет.
— Тогда в чем…
— Видел парня, который спускался с горы? — говорит он. — Был уже мертвец мертвецом, хоть забор подпирай, а бежал со склона, не дай, не приведи еще раз такое увидеть! — Он улыбается: — Мне на минуту показалось, что это ты. Тоже урод, каких мало!
Солнце садится, и перестрелка затихает; если они действительно хотели нас контратаковать (чего я никогда не узнаю), они явно передумали; у нас есть немного еды — ее принес парикмахер, когда ходил за водой: немного спелого и сушеного инжира, еще теплые от солнца сливы, консервированное мясо, хлеб и затвердевший, невкусный мармелад. Неподалеку стоит каменный домишко, Аарон решает перевести туда штабных — там на полу навалено сено и стены толстые.
— Снаряд может попасть и через крышу, — грызя ногти, замечает Кёртис.
— А чего ты хочешь задарма? — огрызается Аарон.
В этом домике мы проводим самую спокойную ночь с тех пор, как форсировали Эбро; долгий сон только раз прерывает тревога — фашистам, как это часто бывает, померещилось, будто мы идем на них в атаку, они стали кидать со своего холма гранаты, и поднялась страшная сумятица. Лопофа никак не удается разбудить, Дик Рушьяно трясет его, трясет и кричит (Дик слегка оглох от грохота орудий): «Лопоф, ради бога, вставай! Они что-то затевают!» Аарон бормочет: «Да ладно, спи…», но Дик не отпускает его, пока он не поднимается, и мы выходим наружу — Сэм Спиллер, Кёртис, Дик, Аарон и я, — увертываясь от падающих мин, пережидаем огневой шквал.
Кёртис составил предварительное донесение: из первой роты Ламба налицо только тридцать шесть бойцов; из второй роты всего шестьдесят шесть; поговаривают, что надо объединить обе роты под командованием Аарона. Точных данных о численности раненых и пропавших нет, но, так как в каждой роте числилось по сто бойцов, убыль должна быть немалая. Наши потери, а иначе как потерями их не назовешь, нельзя сбросить со счетов, несмотря на успех нашего наступления. Мы взяли свыше трех тысяч пленных; заняли несколько сотен квадратных километров территории, много городов; Гандеса практически окружена, но прежде надо занять Вильяльбу; наши успехи отчасти помогают ослабить натиск на Левант, однако пока фашисты не перетянули на наш фронт ни моторизованные дивизии, ни тяжелую артиллерию, ни avion…
Мы с Бигельманом возвращаемся уже под вечер; мы садимся возле каменного домика, как вдруг разрывается мина, мы видим, что к нам навстречу бежит Павлос Фортис, и кидаемся к нему.
— Ты ранен? — кричит Аарон.
Павлос закрывает руками залитое кровью лицо — у него снесло кончик носа и пробило щеку.
— Ох и пад-донки, — стонет он. — Пад-донки…
Мы делаем ему перевязку. (Гарфилд так и не вернулся.) Я смотрю на Аарона, вижу, как он стаскивает берет, в ярости швыряет его на землю, топчет ногами.
— Будь оно все проклято! — рычит он. — Будь оно проклято, только этого не хватало! — Он смотрит на Павлоса, говорит: — Видишь, chico, вот они и до тебя добрались, теперь моя очередь.
— Да что там, — говорит Павлос, — ерунда. — Но говорить сквозь бинты ему трудно, и мы посылаем Кёртиса проводить его в санчасть.
Поздней ночью тишину сменяет шарканье ног, всевозможные звуки, которые обычно издают скопища людей, когда они пытаются двигаться бесшумно, — это 24-й батальон пришел к нам на помощь. На рассвете он перейдет в наступление сквозь наши позиции. Он пошел в наступление; по слухам, наступление прошло успешно, однако ничего точно пока не известно. Посыльные доставляют приказы нам и ответные приказы от нас; нам приказывают наступать следом за 24-м батальоном; приказ тут же отменяется; нам приказывают выступать и идти на юг к Гандесе, но мы не выступаем; наконец мы получаем приказ в первой половине дня атаковать противника при поддержке пулеметов 24-го батальона и начинаем готовиться к этой операции. Сытный завтрак — кофе, мармелад, ветчина (американская), солонина и сливы — кажется нам безвкусным. После утренней атаки 24-го батальона напряжение возрастает, противник нервничает. Фашисты весь день бухают из пушек и минометов, чуть не плавя стволы, и, по мере того как идет время (мы довольно быстро узнаем, что атака на заре была далеко не такой успешной) и приближается минута, когда мы должны будем пойти в атаку (вторично), напряжение становится невыносимым. Нервы натянуты так, что это становится физически нестерпимым: от грохота взрывов, свиста и щелканья пуль (хотя, когда слышишь эти звуки, значит, пуля тебя уже миновала) поднимается температура, выступает горячий пот (а кое у кого — холодный), болит живот, обостряются все ощущения. Тебе страшно, и этому ничем не поможешь, остается только делать свое дело, заставлять руки, ноги и тело двигаться, а рассудок — сосредоточиться на какой-нибудь неотложной задаче.
Мы идем в атаку, нас осталось совсем немного: горсточка интербригадовцев и чуть побольше деморализованных, насмерть перепуганных юнцов; перед наступлением они вспоминают свою первую атаку, своих товарищей, которые из нее не вернулись; они взбираются на гребень холма, проходят еще тридцать метров, но дальше их не заставишь идти никакими силами. Они лежат в винограднике и не могут ни продвинуться вперед, ни подняться и отойти назад. Местность для боевых действий самая что ни на есть неудобная — укрыться негде, огонь убийственный. Ко мне подбегает Сэм Спиллер (Аарон приказал нам держаться сзади), на глазах у него слезы.
Ненадолго появляется Аарон, пробегает вдоль ограды, садится рядом со мной. «Где твои штабные, чтоб им пусто было? — говорит он. — Мне нужны посыльные. Вана и Валентайна я отправил вперед». Табб и Гильермо выползают из водовода, запыхавшиеся, грязные, их лица искажены отчаянием, ужасом. Гильермо сыплет словами так быстро, что я его не понимаю; он хлопает себя по ляжкам, размахивает руками, ругается. «Где остальные ваши ребята?» — спрашиваю я Табба, но он вместо ответа испепеляет меня взглядом. Потом говорит: «Мы подошли чуть не к самому пулеметному гнезду, от взвода никого не осталось». Они перебрасываются двумя-тремя фразами с Аароном, переводят дух и снова уходят вместе с ним.
Постепенно, один за другим, появляются наши штабные. Гарфилд — в своих неизменных шортах, с вытаращенными от страха глазами и тяжелой санитарной bolsa [141]через плечо. Следом за ним подоспевают Сэм, Хоакин, Антонио Антон и Кёртис. Остальные так и не появляются. «Где вы были раньше?» — спрашиваю я, в ответ они только пожимают плечами. Хоакин оправдывается: мол, стреляли слишком сильно, было слишком опасно, но я обрываю его. От Аарона нет никаких вестей, я беспокоюсь за него и посылаю Сэма и Антонио его искать. Сэму велю остаться с Аароном, а Антонио, если Аарон отдаст приказ, доложить мне. Из-за края ограды выглядывает голова Коппеля, мы ползем к нему, оттаскиваем его подальше на тропку.
— Куда тебя ранило? — спрашиваем мы, он смеется.
— Угодило прямо в ягодицу, — говорит он.
Мы спускаем с него штаны, Гарфилд делает ему перевязку. Он дрожит как осиновый лист, у него трясутся руки.
— Дела плохи, — говорит Вал, глядя на нас сквозь очки. — Нам удалось оттеснить их, но теперь они снова установили свой пулемет. — Он замолкает; мы прижимаемся к земле — прямо над нами разрывается мина, обрушив на нас град камней.
— Они нас засекли, — говорит Кёртис. — Теперь они нам зададут жару.
— Давай рассказывай дальше, — говорю я.
— Насколько мне известно, у нас трое убитых, — говорит Коппель.
— Кого убили?
— Куркулиотиса, пуля угодила ему прямо между глаз, когда он вел свое отделение в атаку. — Коппель машет рукой в ту сторону, где погиб Куркулиотис. — Еще того рослого парня… как же его звали, Мадден… Лино.
Елки зеленые, этого следовало ожидать! — думаю я. Начинается серьезный обстрел; мины падают слева, справа, позади, впереди ограды — еще немного, и они начнут залетать к нам.
— Пора дать отсюда дёру! — говорит Кёртис.
— Здесь некуда податься, потом Аарон не велел отсюда уходить, — говорю я.
— Куда угодно, везде будет лучше, чем здесь!
Жарко, вдалеке, раскатываясь по долине эхом, слышится беглый пулеметный огонь — наш, их; еще дальше влево от нас гремит артиллерия. Их самолеты все время кружат над головой, но придерживают свои грузы: бои ведутся слишком рассредоточенно, самолетам нелегко выбрать цель. Нам нечего есть, нет ни воды, ни даже курева, и мы либо сидим, либо лежим, распластавшись, мечтаем, чтобы их мины падали где-нибудь подальше от нас. Солнце обжигает нам головы, мы лежим, гадаем, что же происходит на нашем участке, что означает прерывистая стрельба — наступаем мы или обороняемся. Для простого солдата бой всегда неразбериха, хаос. Он видит только то, что рядом, откуда ему знать, где что творится. Вот он идет в атаку под огнем врага, минуту спустя лежит, затаившись, потом отступает. Сейчас он получает один приказ, следом за ним — прямо противоположный; он редко сталкивается с противником, ни пули, ни снаряды не кажутся направленными лично против него, за ними снаряды не кажутся направленными лично против него, за ними не видно направляющих их людей.
Появляется Табб, глаза у него потускнели, лицо, шея, гимнастерка залиты кровью, голова обмотана самодельной повязкой, из-под нее струями течет кровь, свежая, блестящая, Гарфилд старается перевязать его получше. «Больно?» — спрашивает он. Табб мотает головой. Он сидит на земле, уставясь в одну точку, и непонятно, оглушен он или перепуган. Говорит он вполне связно, только слова подбирает еще медленней, чем обычно.
— Хошули ранило, — говорит он. — Не страшно, в другое плечо. (Джек уже был ранен в плечо.)
Я велю Гарфилду отвести Табба в санчасть батальона на холме, откуда мы начали наступать, но Табб говорит:
— Я знаю дорогу, дойду и сам.
— Нет, — говорит Гарфилд. — Одного я тебя не пущу. — Дрожащими руками он затягивает повязку, обтирает Таббу лицо марлей.
— Ладно, — говорю я. — Отведи его к доктору Саймону и сразу же возвращайся. Ты тут понадобишься.
Раненый встает, взгляд его устремлен куда-то вдаль, двигается он с трудом; Гарфилд помогает ему — поднимает ноги Табба одну за другой, как ноги куклы, опускает по очереди на землю.
— До скорого, Бесс, — говорит он.
Теописто, взглянув на меня, спрашивает:
— Mal herido? [142]
— Creo que no [143].
— Buen chico [144]. — Si [145].
Бесси «говорится в записке», перестраиваю взводы, выдвигаю фланги. Оставайся на месте до темноты, потом переведи штабных на новые позиции. Пошли в штаб за боеприпасами (для винтовок и пулеметов). Лопоф.
Антонио Антон Пастор совсем выдохся, он трясется всем своим пухлым телом, но честь отдает по-прежнему уморительно четко и, как всегда, делает шаг назад, когда я передаю ему ответную записку для Аарона. Я посылаю с ним Хоакина, и, оставив на Теописто командный пункт (в конце концов, он за него отвечает!), мы с Кёртисом кружным путем идем в штаб батальона за боеприпасами. Джордж Уотт сказал, что их подвезут на муле с минуты на минуту. Эда Рольфа нигде не видно, мы околачиваемся там до тех пор, пока не убеждаемся, что боеприпасы на подходе, потом идем восвояси.
На полпути мы встречаем Вана Патагана, он тащит на спине посыльного Хоакина. Испанскому парнишке прострелило ногу. Ван, качая головой, говорит:
— Там дела плохи; мы пытались пробиться по винограднику, и его ранило.
Хоакин просит Вана идти быстрей: он очень напуган, по его лицу текут слезы, но, несмотря на тяжелую ношу, Ван Патаган не торопится.
— Знаете про Кукалотиса? — спрашивает он. — И про Маддена и Лино тоже?
— Да, — говорим мы.
— Аарон молодчина, — сообщает Ван.
— Por favor, — просит Хоакин, пиная его здоровой ногой, — portame al medico, camarada [146].
— Не дрейфь! — говорю я.
— Que dices?
Они уходят, мы с Кёртисом добираемся в темноте до командного пункта — там уже собрались остальные штабные, включая парикмахера и каптенармуса Лару; мы собираем их, идем искать свою роту. Гарфилда нигде не видно…
* * *
Даже в темноте заметно, что батальон расположен подковообразно. Я стою в центре подковы, лицом к ее полукружью, посреди виноградника, который все время простреливается. Слева невысокая лесистая гряда, за ней, на холме, метрах в шестистах, окопались фашисты. Прямо перед нами посреди виноградника, в небольшой куще деревьев, мы разместили парочку пулеметных гнезд под командованием Джорджа Кейди (он заменяет раненого Джека) и Ната Гросса; пулеметчиком у них красноглазый грек Скарлеттос и восемнадцатилетний паренек по имени Чарли Бартолотта. Они сидят совсем одни посреди виноградника, с трех сторон их окружает противник. Справа от нас еще один лесистый холм, еще дальше вправо позиции 3-й дивизии (целиком испанской), напротив нее Вильяльба — с ее церковной колокольни фашистский пулеметчик наносит дивизии чувствительный урон.— Тебе придется бегать всю ночь между нашими позициями и 3-й дивизией, — говорит Аарон. — Ты один знаешь, где она расположена. Держи с ними связь примерно раз в час. А покуда посиди, отдохни.
За холмом, где стоит наша пулеметная рота, множество бойцов из первой и второй рот лежат прямо на земле, стараются заснуть. Повсюду раскидан всевозможный скарб, в одном из мешков мы обнаруживаем даже кисет с табаком, табак делим на всех; находим сардины и тунца в банках. Холодно, мы измучены, голодны, но поспать не удается.
— На рассвете пойдем в атаку, — говорит Аарон и тычет рукой в холм слева. — Получен приказ взять холм через дорогу.
Продолжая разговор, мы роемся в брошенном рюкзаке, находим еще табак и ранец одного из наших посыльных, который был ранен. Аарон берет его военный билет и кладет в карман, я прячу небольшой бумажник — может пригодиться. «Бедняга Хуан, — говорит Аарон, — крепко ему досталось». Мы садимся, молча курим табак этого парнишки, потом встаем и переходим на лесистый островок, где командуют Кейди и Гросс, садимся рядом с ними и потихоньку болтаем, жуем найденную ими лососину. «Я, пожалуй, пойду, — говорю я Аарону. — Почему бы тебе не поспать?» — «Постараюсь», — говорит он, ребята дают ему одеяло.
Тоскливо брести ночью по открытой местности (сегодня светит луна), красться между виноградными лозами, взбадривая себя надеждой, что вражеские снайперы тебя не засекут, и все же во время одного из четырех моих ночных переходов они явно замечают некое движение в винограднике и дают по мне несколько выстрелов; приходится довольно долго лежать пластом. Я думаю об Аароне, который спит сейчас в пулеметном гнезде, и о том, как все обернется утром, когда мы пойдем в атаку. Ведь пока мы столкнулись только с их арьергардом, а это детские игрушки по сравнению с тем, что нас ждет дальше. Во время одного из моих переходов через лесок — он чуть выше по склону, чем та тропка между двух каменных стен, за которыми мы укрывались поначалу, — нахожу остатки чая Харолда Смита «Уайт роуз» и пиленый сахар и распихиваю это добро по карманам. Смит был очень огорчен пропажей, он отдал свой рюкзак на сохранение парикмахеру Анхелю, а тот с тех пор не попадался ему на глаза. Где-то на холме, у подножия которого спят бойцы, спит вечным сном и грек Ник; я думаю о нем, о Маддене, о Лино, с лица которого не сходила горькая усмешка…
* * *
…Я еще сплю, когда с вершины нашего холма в первый раз идут в атаку. Аарон меня не будит, но звуки стрельбы сотрясают воздух, земля дрожит от рвущихся мин и артиллерийской пальбы, и я просыпаюсь. Однако когда я встаю, оказывается, что батальон уже ушел в наступление. Здесь остается совсем мало бойцов, да и те, похоже, сами не свои. Одни держатся крайне напряженно, другие с напускной лихостью. Я ищу Аарона, но его нигде не видно. Ищу нашего комиссара Харолда Смита, но Кёртис, грызя ногти, говорит, что он тоже пошел в атаку. Я кидаюсь наверх, пригнувшись, бегу к гребню холма, смотрю из-за дерева вниз. И ничего не вижу.Чтобы достичь лесистого подъема на холме, занятом фашистами, нашим бойцам надо пересечь дорогу на дальнем склоне нашего холма, сбежать вниз по засаженному виноградом, разбитому на террасы склону и сделать бросок метров этак через триста пятифутовых лоз. Стрельба идет сильная, мины беспрерывно ложатся на задний склон нашего холма. Я спускаюсь вниз по склону и залегаю в небольшой выемке под деревом. В небе неожиданно появляется эскадрилья вражеских самолетов черного цвета — одномоторных, с низко расположенными крыльями; они налетают с тыла, пикируют на холм, который мы оставили, все четыре пулемета стрекочут вовсю. Они скрываются за холмом, взмывают вверх, ложатся на крыло и возвращаются к нам в тыл, взлетают еще выше, делают полубочку, полупетлю и снова висят над нами. Очень красивые, они повторяют свои маневры минут пятнадцать, потом улетают. Наша пулеметная рота на левом фланге обстреливает самолеты, потом стрельба прекращается, и выстрелы доносятся лишь со стороны фашистов — беглый огонь из винтовок, пулеметов, минометов: мины летят так высоко, что их приближения не слышно, а раз их не слышишь, значит, готов (не вполне, конечно) к тому, что они угодят в тебя в любую минуту. Поэтому разумнее оставаться на месте в надежде, что мина не шлепнется у твоих ног и не разорвет тебя на клочки.
Появляется Аарон вместе с Диком Рушьяно, у обоих осунувшиеся, мрачные лица. На этот раз у меня хватает ума не задавать вопросов; Аарон с Диком садятся рядом со мной, и некоторое время мы сидим молча. Потом Аарон говорит:
— Я знал, что так и будет, наперед знал, что так и будет. — Аарон кусает губы. — Я просто мясник, — говорит он. — Гнал ребят силой, парочке пришлось дать коленкой под зад. — Он смеется. Тут он замечает, что держит пистолет в руке, открывает затвор и выкидывает две пустые гильзы. Смотрит на меня, потом отводит глаза.
— Где они? — спрашиваю я.
— Там, на переднем крае. Наступать не хотят, вернуться не могут.
Дик встает и отходит.
— Бесс, — говорит Аарон. — Мне пришлось парочку из них взять за шиворот и вытолкать вперед.
— Понимаю.
Потом он говорит:
— Пойду поговорю с Вулфом, — и шагает вдоль подножия гряды к штабу батальона: голова опущена, руки бессильно повисли.
Я думаю о бойцах на переднем крае: они лежат посреди виноградника — и погибшие от ран, и оставшиеся в живых — и останутся там до темноты. До меня вдруг доходит, что Аарон сознательно не разбудил меня утром, и я чуть не плачу.
— Где этот подонок Гарфилд, так его растак? — спрашивает Смит. Рука у него обмотана носовым платком.
— Не знаю.
— Обязан знать!
— Я не видел его с тех пор, как он вчера днем повел Табба в санчасть. — Я смотрю на руку Смита, но он мотает головой.
— Ерунда, — говорит он. — Пуля прошла насквозь. Пользы от этой руки все равно не было. — Его смешит, что одну и ту же руку прострелило дважды чуть не в одном и том же месте, с разницей в полдюйма. Нерв, перебитый несколько месяцев назад пулей, так и не восстановился.
— Сходи к доктору, — говорю я.
— Потом.
Возвращается Аарон, он садится, неторопливо чистит тряпкой, намотанной на веточку, пистолет. Появляется Гарфилд, мы скопом напускаемся на него. Он говорит, что помогал доктору Саймону в санчасти и всю ночь таскал носилки.
— Тебе полагалось быть тут, — говорит Аарон. — Ты же знаешь, что у нас нет другого фельдшера.
Харолд говорит ему:
— Там, на другом склоне, прямо у дороги, много раненых. Ступай перевяжи их.
Гарфилд стоит перед нами в своих шортах, и мне впервые бросается в глаза несоответствие между его волосатыми мужскими ногами и пухлым красным дрожащим ртом. Он нехотя поднимается на пригорок позади нас, однако через несколько минут возвращается обратно.
— Там сильный огонь, — говорит он. — Сейчас туда опасно идти.
— Спасибо, просветил, а то я без тебя этого не знал! — говорит Смит. — Наши товарищи там истекают кровью. Ступай перевяжи их, если не можешь вытащить из-под огня.
Гарфилд уходит.
— Чертов слабак, — говорит Харолд. Глаза его за толстыми стеклами очков полыхают, но, возможно, это отсвет полуденного солнца.
— Ступай в санчасть ты, великий комик, — хмуро говорит Аарон. — Мы и без тебя справимся.
— Ладно, — говорит Харолд, — но я обязательно вернусь.
— Обойдемся и без твоих одолжений, — говорит Аарон. — Послушай, Бесс, — говорит он мне. — Тебе придется сходить в 3-ю дивизию, попросить, чтобы они прислали нам подкрепление. Нас могут контратаковать.
Передо мной, между полукружьями подковы, открытая местность, простреливаемая пулеметами, и я взрываюсь.
— Еще чего! — говорю я. — Я не посыльный! С тех пор как Теописто ранило, я опять твой адъютант.
Аарон зло смотрит на меня, поднимается.
— Я приказал тебе идти в 3-ю дивизию. А ну марш!
Я отхожу и слышу, как он что-то бормочет. Сделав пол-оборота, я как можно нахальней гляжу на него и спрашиваю:
— Что еще ты там сказал?
— Я сказал: береги себя, — чуть погодя буркает Аарон, отворачивается и отходит, а я пускаюсь в путь по открытой местности, забавляюсь игрой в прятки со снайпером противника, засевшим в леске за виноградником, — падаю плашмя, перекатываюсь с боку на бок между рядами лоз, встаю, снова припускаю бегом. Кто уже вышел из игры? Ник, Мадден и Лино убиты; ранены Табб, Хошули и Скарлеттос (в горло), Теописто и Хоакин, посыльный Хуан («тяжело»), Хэнк Уэнтуорт и капитан Ламб (у него прострелено бедро), прирожденный мим — негр Маркус Рансом и Моррис Голдстайн, комиссар Ламба (в плечо и в ступню), Майк Павлос, помощник Гарфилда (сломал щиколотку, свалившись со стены); многие безымянные испанские парни, многие бойцы в других ротах, о которых мы еще не знаем; многие-многие из тех, кто лежит сейчас на солнцепеке между нашими и вражескими позициями, к ночи наверняка помрут, а может быть, и нет?
Когда я возвращаюсь с сообщением, что в данный момент 3-я дивизия не может дать нам ни одного бойца, я все еще ощущаю во рту вкус спелого инжира, который рвал по дороге; чудный сочный фрукт тает на языке. Аарона нигде не видно, но вдруг поднимается громкий крик на английском и испанском языках: «Идут! Ellos vienen!» — и Дик отдает приказ всем залечь на гребне, прихватив с собой ручные гранаты. Мы лежим за деревьями, левой рукой выдергиваем чеку, правой — одну за другой — зашвыриваем гранаты на склон напротив. Нам даже не слышно, как они рвутся, такой стоит грохот; вокруг падают мины, строчат пулеметы (их огнем фашисты прикрывают свое наступление), снаряды ложатся за нашей спиной (наводчики почему-то никак не могут пристреляться), а те из нас, у кого нет гранат, стреляют из винтовок. Но постепенно шум стихает, тут я обнаруживаю, что рядом со мной лежит батальонный разведчик Фрэнк Стаут, — он ведет прицельный огонь из своей отличной чешской винтовки. Я не могу понять, откуда он взялся и что он тут делает.
— Эй, — окликаю я его, и в ответ слышу:
— Эй!
Мины рвутся на гребне слева, справа от нас; в те минуты, когда противник дает нам передышку, мы оба ведем прицельный огонь. Мины ложатся чересчур близко для нашего спокойствия, Фрэнк улыбается мне.
— Неважное мы выбрали местечко, — говорит он.
— То-то и оно.
Кого-то рядом подстрелили, раненый, бросив винтовку, с воплем кидается вниз по склону. Следующая мина разрывается так близко, что на нас долго падает град камней и комьев земли, порядком нас засыпав. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не задать стрекача.
— Надеюсь, что в меня попадут, — говорит Фрэнк, он прижался щекой к земле и глядит на меня искоса. Очки его запотели. — Давно мечтаю о пустяковом ранении. — Он отворачивает голову.
— Если дело и дальше так пойдет, похоже, что твое желание исполнится.
— Видишь вон того парня? — спрашивает он.
— Нет.
— Смотри туда, рядом вон с тем тополем, что повыше. — Я смотрю, но ничего не вижу, а Фрэнк, прищурясь, целится сквозь очки и стреляет. — Ах, черт! Промазал, — говорит он. — Где твои глаза, товарищ? Он двигался чуть не в рост… — Комья сыплются на нас градом, мы снова прячем головы. Я слышу, как Фрэнк, крякнув, приподнимается и говорит: — Ура! Схлопотал! — Щупает правый бок, смотрит на руку, снова щупает бок, говорит в сердцах: — Хамство, кажется, это был камень.
Похоже, они израсходовали все мины, потому что стрельба захлебнулась, и мы с Фрэнком спускаемся с холма.
— А ты чем наверху занимался? — спрашивает Аарон.
— Был на передовой.
— Тебе полагается быть там, где ты мне нужен.
— Я тебе нужен?
— Нет.
— Тогда в чем…
— Видел парня, который спускался с горы? — говорит он. — Был уже мертвец мертвецом, хоть забор подпирай, а бежал со склона, не дай, не приведи еще раз такое увидеть! — Он улыбается: — Мне на минуту показалось, что это ты. Тоже урод, каких мало!
Солнце садится, и перестрелка затихает; если они действительно хотели нас контратаковать (чего я никогда не узнаю), они явно передумали; у нас есть немного еды — ее принес парикмахер, когда ходил за водой: немного спелого и сушеного инжира, еще теплые от солнца сливы, консервированное мясо, хлеб и затвердевший, невкусный мармелад. Неподалеку стоит каменный домишко, Аарон решает перевести туда штабных — там на полу навалено сено и стены толстые.
— Снаряд может попасть и через крышу, — грызя ногти, замечает Кёртис.
— А чего ты хочешь задарма? — огрызается Аарон.
В этом домике мы проводим самую спокойную ночь с тех пор, как форсировали Эбро; долгий сон только раз прерывает тревога — фашистам, как это часто бывает, померещилось, будто мы идем на них в атаку, они стали кидать со своего холма гранаты, и поднялась страшная сумятица. Лопофа никак не удается разбудить, Дик Рушьяно трясет его, трясет и кричит (Дик слегка оглох от грохота орудий): «Лопоф, ради бога, вставай! Они что-то затевают!» Аарон бормочет: «Да ладно, спи…», но Дик не отпускает его, пока он не поднимается, и мы выходим наружу — Сэм Спиллер, Кёртис, Дик, Аарон и я, — увертываясь от падающих мин, пережидаем огневой шквал.
Кёртис составил предварительное донесение: из первой роты Ламба налицо только тридцать шесть бойцов; из второй роты всего шестьдесят шесть; поговаривают, что надо объединить обе роты под командованием Аарона. Точных данных о численности раненых и пропавших нет, но, так как в каждой роте числилось по сто бойцов, убыль должна быть немалая. Наши потери, а иначе как потерями их не назовешь, нельзя сбросить со счетов, несмотря на успех нашего наступления. Мы взяли свыше трех тысяч пленных; заняли несколько сотен квадратных километров территории, много городов; Гандеса практически окружена, но прежде надо занять Вильяльбу; наши успехи отчасти помогают ослабить натиск на Левант, однако пока фашисты не перетянули на наш фронт ни моторизованные дивизии, ни тяжелую артиллерию, ни avion…
* * *
Меня спозаранку выволакивают из сена, посылают проводить Эли Бигельмана, представителя бригады, в штаб 3-й дивизии, и, поджидая его, я сижу в каменном домике с группой испанских товарищей и от нечего делать слушаю их разговоры. Снаружи изредка падают мины, от стен со щелканьем отскакивают пули. Мне трудно понять, о чем говорят испанцы: беседа, вернее, жаркий спор, ведется на непривычном для меня валенсийском диалекте, но постепенно я разбираю, что речь идет о спиритизме: половина верит в духов, другая половина — нет. Приводятся доказательства: у одного из спорщиков тетка определенно видела призрак; она уверена, что это привидение, потому что, встав с постели, протянула к нему руку, но рука прошла сквозь него. По домику прыгает ручная сорока, которую бойцы окрестили Марией, мы играем с ней. У одного из бойцов начинается эпилептический припадок.Мы с Бигельманом возвращаемся уже под вечер; мы садимся возле каменного домика, как вдруг разрывается мина, мы видим, что к нам навстречу бежит Павлос Фортис, и кидаемся к нему.
— Ты ранен? — кричит Аарон.
Павлос закрывает руками залитое кровью лицо — у него снесло кончик носа и пробило щеку.
— Ох и пад-донки, — стонет он. — Пад-донки…
Мы делаем ему перевязку. (Гарфилд так и не вернулся.) Я смотрю на Аарона, вижу, как он стаскивает берет, в ярости швыряет его на землю, топчет ногами.
— Будь оно все проклято! — рычит он. — Будь оно проклято, только этого не хватало! — Он смотрит на Павлоса, говорит: — Видишь, chico, вот они и до тебя добрались, теперь моя очередь.
— Да что там, — говорит Павлос, — ерунда. — Но говорить сквозь бинты ему трудно, и мы посылаем Кёртиса проводить его в санчасть.
Поздней ночью тишину сменяет шарканье ног, всевозможные звуки, которые обычно издают скопища людей, когда они пытаются двигаться бесшумно, — это 24-й батальон пришел к нам на помощь. На рассвете он перейдет в наступление сквозь наши позиции. Он пошел в наступление; по слухам, наступление прошло успешно, однако ничего точно пока не известно. Посыльные доставляют приказы нам и ответные приказы от нас; нам приказывают наступать следом за 24-м батальоном; приказ тут же отменяется; нам приказывают выступать и идти на юг к Гандесе, но мы не выступаем; наконец мы получаем приказ в первой половине дня атаковать противника при поддержке пулеметов 24-го батальона и начинаем готовиться к этой операции. Сытный завтрак — кофе, мармелад, ветчина (американская), солонина и сливы — кажется нам безвкусным. После утренней атаки 24-го батальона напряжение возрастает, противник нервничает. Фашисты весь день бухают из пушек и минометов, чуть не плавя стволы, и, по мере того как идет время (мы довольно быстро узнаем, что атака на заре была далеко не такой успешной) и приближается минута, когда мы должны будем пойти в атаку (вторично), напряжение становится невыносимым. Нервы натянуты так, что это становится физически нестерпимым: от грохота взрывов, свиста и щелканья пуль (хотя, когда слышишь эти звуки, значит, пуля тебя уже миновала) поднимается температура, выступает горячий пот (а кое у кого — холодный), болит живот, обостряются все ощущения. Тебе страшно, и этому ничем не поможешь, остается только делать свое дело, заставлять руки, ноги и тело двигаться, а рассудок — сосредоточиться на какой-нибудь неотложной задаче.
Мы идем в атаку, нас осталось совсем немного: горсточка интербригадовцев и чуть побольше деморализованных, насмерть перепуганных юнцов; перед наступлением они вспоминают свою первую атаку, своих товарищей, которые из нее не вернулись; они взбираются на гребень холма, проходят еще тридцать метров, но дальше их не заставишь идти никакими силами. Они лежат в винограднике и не могут ни продвинуться вперед, ни подняться и отойти назад. Местность для боевых действий самая что ни на есть неудобная — укрыться негде, огонь убийственный. Ко мне подбегает Сэм Спиллер (Аарон приказал нам держаться сзади), на глазах у него слезы.