Своё отношение к сексуальному инакомыслию пришлось показать и писателям-геям. Во все времена (исключая античность) их мучил страх перед остракизмом гетеросексуального большинства; к тому же над многими из них довлели невротические комплексы, связанные с их гомосексуальностью. Всё это отразилось в их произведениях. Анализ творчества таких писателей, на взгляд сексолога, чрезвычайно интересен.

Глава III. Как Морис Холл лечился от «врождённой гомосексуальности»

   Но какая же у вас болезнь?
   Ж-Б. Мольер

 

Диагноз: «интернализованная гомофобия»

   Недолюбливающих научную фантастику успокою: роман Эдуарда Форстера «Морис» написан в сугубо реалистической манере. Перефразируя стихи Пушкина, можно сказать о нём так: «роман классический, старинный, без фантастических затей». Классик английской литературы намеренно наделил своего героя чертами заурядного парня: «Мне хотелось бы, чтобы он получился красивым, здоровым, физически привлекательным, умственно не изощрённым, неплохим бизнесменом и немного снобом». Правда, на взгляд нашего современника, умственно не изощрённым Мориса Холла можно назвать лишь по меркам позапрошлого века: он окончил университет, читал в подлиннике латинские эпиграммы Марциала («порнографическую литературу» питомцев Кембриджа) и «Диалоги» Платона. Правда, по утверждению автора, его древнегреческий был далёк от совершенства; семейный же доктор Холлов заметил банальности в докладе своего питомца, составленном и прочитанном на этом языке.
   К нему-то и обратился Морис с просьбой об интимной консультации:
   « – Это по поводу женщин …
   – О, эти женщины! Не бойся, мой мальчик. Это мы живо вылечим. Где ты подхватил заразу? В университете?
   Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.
   – Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, – сказал он запальчиво. – Худо-бедно, но мне удаётся сохранить чистоту.
   Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошёл запирать дверь, говоря:
   – Хм, значит импотенция? Давай посмотрим.
   – С тобой всё в порядке, – таков был его вердикт. – Можешь жениться хоть завтра. А теперь прикройся, тут сквозит.
   – Значит вы так ничего и не поняли, – сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. – Я – выродок оскаруайльдовского типа.
   – Морис, кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей. Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается.
   – Мне нужен совет. Для меня это не вздор, а жизнь. Я всегда такой, сколько себя помню, а почему – не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночества. Я сделаю всё, что вы скажите. Вы должны мне помочь.
   – Вздор, – раздался уверенный голос. <…> Самое худшее, что я могу для тебя сделать, – это обсуждать с тобой подобные вещи».
   Консультация подошла к концу.
   <…> «Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: „Морис, тебе надо найти хорошую девушку – и тогда исчезнут все твои заботы“».
   Старый врач искренне считал гомосексуалов развращёнными подонками; юноша, которого он знал с момента его появления на свет, выходец из хорошей семьи и обладающий хорошей наследственностью, не мог иметь с ними ничего общего.
   У одного гея, давнего своего знакомого по Кембриджу, Морис выпросил адрес доктора, лечившего гипнозом. Тон знакомого при этом был дружеским, но слегка насмешливым.
   Доктор Джонс встретил Мориса приветливо; с полным вниманием вошёл в суть его проблемы. Узнав о многолетней любовной связи своего пациента с другом, он «пожелал знать, совокуплялись ли они хоть однажды. В его устах это слово прозвучало совершенно необидно. Он не хвалил, не винил и не жалел. И хотя Морис ждал сочувствия, тем не менее, он был рад, что ничего подобного не дождался, поскольку это могло отвлечь его от цели.
   Он спросил:
   – Как называется моя болезнь?
   – Врождённая гомосексуальность.
   – Врождённая гомосексуальность? То есть, можно ли что-то сделать?
   – О, конечно, если вы согласны. Исцеления не обещаю. Только в пятидесяти процентах подобных случаев я добиваюсь успеха. Я проведу опыт, чтобы понять, насколько глубоко укоренилась в вас эта склонность. А для регулярного лечения вы придёте позже».
   Доктор Джонс погрузил Мориса в гипнотический транс и спросил его:
   « – Теперь, когда вы отключились, что вы можете сказать о моём кабинете?
   – Хороший кабинет.
   – Не слишком темно?
   – Довольно-таки.
   – Но вам всё же видно картину, не так ли?
   Тут Морис увидел картину на противоположной стене, хотя знал, что никакой картины там нет.
   – Взгляните на неё, мистер Холл, Подойдите ближе. …А теперь скажите, что, на ваш взгляд, изображено на этой картине? Кто?
   – Кто изображён на этой картине?
   – Эдна Мей, – подсказал доктор.
   – Мистер Эдна Мей.
   – Нет, мистер Холл, не мистер, а мисс Эдна Мей.
   – Нет, это мистер Эдна Мей.
   –Не правда ли, она прелестна?
   – Я хочу домой к маме.
   Оба засмеялись этой реплике, причём первый засмеялся доктор.
   – Мисс Эдна Мей не только прелестна, она привлекательна.
   – Меня она не привлекает, – с раздражением возразил Морис.
   – О, мистер Холл, какая неэлегантная реплика. Посмотрите, какие у неё очаровательные волосы.
   – Мне больше нравятся короткие.
   – Почему?
   – Потому, что их можно ерошить…
   И он заплакал. Очнулся он сидящим в кресле».
   Повторный сеанс гипноза и вовсе не удался. «Доктор намеривался приступить к очередному пациенту. Его не волновал морисов тип. Он не был шокирован, как доктор Бэрри, просто ему наскучило. Больше он никогда не вспомнит о молодом извращенце».
   Точность описания сцен, посвящённых общению Мориса с врачами, объясняется их автобиографичностью. Доктор Джонс верно определил природу гомосексуальности Мориса (в наше время её принято называть «ядерной»). Проведенный сеанс гипноза был вполне оправдан: врач сравнивал силу обоих потенциалов пациента, гомо– и гетеросексуального. Ошибочным было его намерение лечить гомосексуальность. Доктора можно упрекнуть и в том, что, убедившись в невозможности приобщения пациента к половой жизни с женщинами, он бросил его на произвол судьбы. Такой уж была медицинская парадигма начала ХХ века: гомосексуальность расценивалась как болезнь, а стремление «стать нормальным» считалось абсолютно естественным и не подвергалось сомнению.
   Современные сексологи поумнели; гомосексуальность давно исключена из перечня психических заболеваний, но проблема лечения гомосексуалов со временем отнюдь не стала проще. По меньшей мере, каждый четвёртый гей хотел бы сменить свою сексуальную ориентацию и стать «таким, как все». В подобных случаях говорят об эго-дистонической форме девиации. Отрицание собственной нестандартной сексуальности, конечно же, объясняется тем, что гетеросексуальное большинство не терпит инакомыслия в сфере половых взаимоотношений. Представители сексуальных меньшинств в той или иной мере подвергались дискриминации во все времена. Когда гомофобные предрассудки усваиваются самими гомосексуалами, говорят об их интернализованной (усвоенной) гомофобии. Она порождает неврозы, требующие лечения.
   В рамках интернализованной гомофобии возможны разные варианты.
   Тот факт, что Морис именовал себя не иначе как «выродком оскаруайльдовского типа », свидетельствует о невротическом неприятии им собственной гомосексуальности. Причиной возникновения невроза стал разрыв с давним любовником Клайвом, неожиданно для него самого ставшим гетеросексуалом и разлюбившим Мориса. Вот тогда-то молодого человека обуял страх перед гомосексуальностью, вполне, впрочем, понятный: его угнетала перспектива одиночества и бездетности. Испугался он и внезапно вспыхнувшего влечения к юноше, весьма далёкому от однополого влечения. В отчаянии Морис твердит: «Я хочу быть как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает…». Всерьёз думает он о самоубийстве.
   Очевидна сложная структура переживаний молодого человека: толчком к отрицанию им собственной сексуальности стала психическая травма, вызванная любовной изменой; в основу же этого отрицания легли гомофобные установки общества. Речь идёт, таким образом, об интернализованной гомофобии, вылившейся в преходящую, хотя и затяжную, невротическую реакцию.
   Иная форма интернализованной гомофобии наблюдается у 25-летнего теннисиста Джима Уилларда, героя романа Гора Видала «Город и столп». У него богатый опыт гомосексуальных контактов; он мечтает о встрече со школьным другом Бобом, интимная близость с которым стала самым ярким событием в его жизни. Тем не менее, молодой человек вовсе не считает себя гомосексуалом и, как выясняется, презирает геев похлеще, чем иные представители сексуального большинства. Вот, например, позорная сценка в гей-баре: Джима «снимает» гомосексуал, разменявший четвёртый десяток, а тот играет с ним в поддавки и исподтишка издевается над ним. Всё закончилось садистским выпадом Уилларда с последующей нервной реакцией, выдавшей невротическую природу его гомофобии:
   «Джим в упор поглядел на Уолтера.
   – Может, ты решил, что я профи? Может, ты решил, что я куда-то пойду с таким вонючим гомиком, как ты? Или ты надумал, если я нормальный, напоить меня и оттрахать в задницу?
   <…> Уолтер ушёл, а Джим принялся хохотать. Он смеялся на весь зал несколько минут, а потом замолчал – ему захотелось плакать, выть, кричать».
   Интернализованная гомофобия Джима лишает его способности любить. «Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь полюбить мужчину, – говорит ему его любовник-бисексуал. – Поэтому, я надеюсь, ты найдёшь женщину, которая будет тебя устраивать». Но Джим неспособен на физическую близость с женщинами и, конечно же, не любит их.
   Морис счастливее Джима. Любовь к Алеку, молодому егерю из усадьбы Клайва, дала ему силы не только остаться самим собой, но и подтолкнула к совершенно не принятому в те времена решению. Он счёл необходимым впредь не скрывать от общества свою гомосексуальность, открыто жить с любовником и пожертвовать своим социальным статусом, порвав с прежним окружением. Форстер не только автор одного из первых романов, посвящённого гомосексуальности; он впервые заговорил о публичном признании геями своей сексуальной нестандартности (так называемый «coming out»), как о самом достойном способе их поведения. Правда, Морис лишь планирует совершить подобный поступок; Алек и читатели находят этот шаг совершенно излишним. Зато автор полагает, что только таким и должен быть счастливый конец романа: его герой обретает верного любовника и решается на coming out.

Так ли уж нужен геям хороший конец?

   «Морис» Эдуарда Форстера, начатый в 1912 году, через год был подготовлен к печати, но автор так и не решился на публикацию. Согласно его воле, роман и рассказы, посвящённые теме однополого влечения, вышли в свет лишь спустя год после смерти писателя.
   Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно. Андрей Куприн, переводчик Форстера, пишет: «Многие полагали, что роман безбожно устарел. Некоторые ждали более автобиографической книги, иные – более откровенных любовных сцен. <…> Интересно, что ожидали критики от романиста, действительно отличавшегося благородной сдержанностью стиля, – не иначе, как порнографии?».
   Подобный приём, возможно, не удивил бы автора. Он полагал, что отвержение его книги предопределил счастливый конец романа, который, однако, был «непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как-нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних».
   Форстер не вполне логичен: хороший конец книги мог бы объяснить ярость представителей гомофобно настроенного «нормального» большинства, но отнюдь не разочарование читателей-гомосексуалов. Они-то должны были бы ликовать по поводу обретения героями романа «вечной» любви, такой редкой в реальной жизни геев. В то же время, и геи, и гетеросексуалы с одинаковым чувством восхищения встретили «гомосексуальные» новеллы Форстера, охотно прощая им их печаль и беспросветность.
   Похоже, не хороший конец, а что-то иное снижало популярность «Мориса». Об этом свидетельствовал и успех американца Гора Видала. Конец его романа был печальным, но вовсе не пораженческим – сочетание, казалось бы, способное вызвать противоположные эмоции у геев и у представителей сексуального большинства. Написанный на тридцать лет позже, чем «Морис» Форстера, «Город и столп» был опубликован на 23 года раньше его. Книга Видала, вызвавшая поначалу протесты консервативно настроенных людей, вскоре была высоко оценена читателями и критиками вне зависимости от их сексуальной ориентации.
   Этот феномен требует обсуждения, хотя бы и краткого. Герой романа Джим, даже не подозревая о собственной гомосексуальности, был влюблён, как уже говорилось, в своего школьного друга. Боб, окончивший учёбу на год раньше Джима, собирался стать моряком и оставить родной городишко. На прощанье ребята провели вместе уик-энд на лоне природы. Они купались нагишом, боролись, обсуждали планы на будущее; под вечер борьба возобновилась. «Они прильнули друг к другу. Джима переполняло чувство близости с Бобом, его телом. С минуту оба делали вид, что борются. Затем они остановились. Долго никто из них не шевелился. Их гладкие подбородки соприкасались, пот смешивался, и дышали они быстро и в унисон.
   Внезапно Боб отпрянул. Секунду они откровенно смотрели в глаза друг другу. Потом Боб медленно, печально закрыл глаза, и Джим осторожно коснулся его, как он это делал в своих мечтах много-много раз – без слов, без мыслей, без страха. Когда глаза закрыты, мир обретает своё истинное лицо.
   Когда их лица соприкоснулись, Боба пробрала дрожь, он глубоко вздохнул и заключил Джима в объятия. Теперь они стали одно, один перешёл в другого, их тела соединялись в первородной страсти – подобное к подобному, металл к магниту, половинка к половинке, восстанавливая целое. <…>
   Боб лежал, не двигаясь, глядя в костёр. Но, заметив, что Джим смотрит на него, ухмыльнулся:
   – Ничего себе мы повеселились! – сказал он, и всё закончилось.
   Джим взглянул на своё тело и как можно непринуждённее сказал:
   – Вот уж точно.
   Потом ребята молча искупались. Боб нарушил молчание, только когда они возвратились к костру. Говорил он резко:
   – Знаешь, мы вели себя как последние дураки.
   – Наверно. – Джим сделал паузу. – Но мне было хорошо. Теперь, когда его мечта стала явью, он чувствовал необычайную смелость. – А тебе?
   Боб уставился в желтоватый костёр.
   – Понимаешь, с девчонками это по-другому. Не думаю, что это хорошо.
   – Почему?
   – Считается, что парни не должны этим заниматься друг с другом. Это неестественно.
   – Может, и неестественно. – Джим посмотрел на освещённое костром тело Боба – стройное, мускулистое. Смелости теперь ему было не занимать, и он обнял Боба за талию. Страсть снова завладела ими, они обнялись и упали на одеяло».
   Перед отъездом Боб обещал писать, но ему уже было не до Джима. А тот, чтобы разыскать друга, тоже стал матросом. Корабль ему пришлось покинуть. На пару с сослуживцем они пошли к проституткам. Поскольку половое возбуждение у юноши так и не наступило, он ретировался, слыша вслед убийственную для него реплику своего спутника:
   « – Пусть педик идёт! Меня хватит на двоих».
   Потом Джим работал тренером по теннису, служил в армии, стал совладельцем спортивной фирмы в Нью-Йорке. Его спортивность и красота привлекали всех, так что недостатка в поклонниках и поклонницах он никогда не испытывал. Среди его любовников попадались люди достаточно интересные и даже талантливые; впрочем, часто дело сводилось к случайным партнёрам, найденным в барах. Он «…никак не связывал то, чем занимались они с Бобом, с тем, чем занимались его новые знакомые. Многие из них вели себя по-женски. Часто, побывав в их обществе, он изучал себя в зеркале – нет ли каких-либо женских черт в его внешности или в манерах. И всегда с видимым облегчением отмечал – нет. <…> И женщины по-прежнему жаждали его любви, и когда он не оправдывал их ожиданий, (он сам до конца не понимал – почему?), они считали, что это их вина – не его. Никто не подозревал, что каждую ночь он мечтал о высоком парне, с которым был на речном берегу».
   В поисках Боба прошло девять лет. Наконец Джим узнал, что его друг вернулся в родной городок и женился. Состоялась долгожданная встреча. Боб только что обзавёлся сыном и гордился тем, что почти не изменяет любимой жене. Джима он встретил сердечно, но, казалось, напрочь забыл о происшествии у реки. Они вновь расстались; Боб ушёл в море, а Джим вернулся к своему теннису. Он был уверен, что когда-нибудь непременно вернёт любовь друга. Прошёл ещё один год ожидания новой встречи, пока Боб не появился в Нью-Йорке и не пригласил его к себе в отель.
   Джим всё-таки навязал Бобу воспоминание об их юношеском уик-энде.
   « – Да, что-то вспоминаю. – Он нахмурился. – Мы тогда такие дураки были.
   Конечно же, он не забыл. Теперь всё вернётся.
   – Да. Неглупые такие дураки.
   Боб хмыкнул.
   – Наверно, все мальчишки что-нибудь такое вытворяют. Хотя и чудно, но, слава богу, больше со мной такого не случалось.
   – Со мной тоже.
   – Я просто думаю, что мы с тобой в душе были два маленьких гомика, – Боб ухмыльнулся.
   – И ты что, больше никогда этого ни с кем не делал?
   – С другим парнем? Чёрт, конечно, нет! А ты?
   – И я нет.
   – Ну тогда давай ещё выпьем!
   Вскоре оба были пьяны, и Боб сказал, что хочет спать. Джим сказал, что тоже хочет спать и, пожалуй, пойдёт домой, но Боб настоял, чтобы Джим переночевал у него. Они сбросили одежду и в одних трусах забрались на незастеленную кровать. Боб, явно вырубившись, лежал на спине, закинув руки за голову. Джим смотрел на него – точно ли он спит. Затем он смело положил руку на грудь Боба. Кожа была гладкой, как прежде. Он легко коснулся медных волосков ниже пупка. Затем осторожно, словно хирург, делающий сложную операцию, расстегнул шорты Боба. Боб пошевелился, но не проснулся, когда Джим, распахнув шорты, обнажил густые светлые волосы, ниже которых – его вожделенная добыча. Его рука медленно сомкнулась вокруг члена. Ему казалось, что он держит его целую вечность. Потом он кинул взгляд в изголовье и увидел, что Боб проснулся и смотрит на него. Сердце у Джима остановилось.
   – Ты что, сука?! – Голос был резкий. Джим не мог произнести ни слова. Явно наступил конец света. Его рука замерла, где была. Боб оттолкнул его, но не мог двинуться. – Отпусти меня, гомик вонючий!
   Нет, это кошмарный сон, подумал Джим. Ничего такого не может быть. Но когда Боб с силой ударил его в лицо, боль привела его в чувство. Джим отодвинулся. Боб вскочил на ноги. <…>
   – Убирайся отсюда к чёртовой матери! – крикнул он. <…> – Пошёл отсюда вон, понял?
   Боб, сжав кулаки, двинулся на него, готовясь ударить ещё раз. Внезапно ярость, смешанная с желанием, охватила Джима, и он набросился на Боба. Сцепившись, они упали на кровать. Боб был силён, но Джим был сильнее. <…> Ещё одно, последнее усилие – свободной рукой Джим стащил с Боба шорты, обнажив его белые, упругие ягодицы.
   – Господи, – простонал Боб. – Нет, не делай этого!
   Закончив, он некоторое время лежал на неподвижном теле – тяжело дыша, опустошённый, осознавая, что дело сделано, круг замкнулся.
   Наконец Джим встал. Боб не шелохнулся. Пока Джим одевался, он лежал лицом вниз, уткнувшись в подушку. Потом Джим подошёл к кровати и взглянул на тело, которое он с таким постоянством любил столько лет. Неужели это всё? Он положил руку на потное плечо Боба. Боб отстранился – со страхом? с отвращением? Теперь это не имело значения. Джим прикоснулся к подушке. Она была мокрой. Слёзы? Прекрасно. Не говоря ни слова, Джим подошёл к двери и открыл её. Он ещё раз оглянулся на Боба, потом выключил свет и закрыл за собой дверь».
   Почему этот жестокий конец романа не вызвал отвращения и протеста у гетеросексуальных читателей? Сами того не замечая, они сопереживали Джиму. Автору удалось, казалось бы, невозможное: он заставил их увидеть в гее «своего», почти «нормального» парня. По-видимому, их бдительность усыпляли те качества молодого человека, которые традиционно считаются мужскими: его спортивность, умение постоять за себя, а главное – его гомофобия. То как он, вглядываясь в зеркало, убеждал себя, что не похож на «гомика», позволяло гетеросексуалам идентифицировать себя с ним. Гомофобы угадывали в нём родственную душу, лишь случайно и временно заплутавшую. И, надо признать, герой романа даёт для этого заблуждения весьма серьёзные поводы, достаточно вспомнить его выходку в баре. То, что при этом он сам готов «плакать, выть, кричать», осталось незамеченным большинством читателей, считающих, подобно Джиму, «что, если он переспит с женщиной, то станет нормальным». Это абсолютно необоснованное ожидание мирило их с его реальным поведением, ошибочно заставляя считать его гомосексуальность транзиторной (преходящей).
   Джим постоянно вглядывался назад, в прошлое, тем самым обесценивая настоящее. Увы, любовь, которая вела его по жизни, оказалась обманом и обернулась мстительной ненавистью к Бобу.
 
 
Страсть, обратившаяся в гнев,
Приносит много зла….
 
   (Р. Киплинг).
 
   Всё это было печальным, вызывая у большинства читателей сочувствие. Впрочем, у гомофобов подобный поворот мог встретить и одобрение: Джим, конечно же, изнасиловал парня, но ведь сам-то он при этом показал себя стопроцентным «мужиком», а не каким-нибудь слабосильным «гомиком»!
   Но каково геям?! Какой уж там «хороший конец», если на глазах читателя очень милый и неглупый юноша превращается в монстра и садиста!
   Объяснение надо искать в прошлом Джима, в событиях его жизни произошедших задолго до злосчастной встречи в отеле. Разумеется, его неспособность любить была следствием интернализованной гомофобии, но это лишь полуправда. Цепочка бед Джима состоит из нескольких последовательных звеньев, замкнутых в один порочный круг.
   Неспособность любить уходит своими корнями в его детство. Родительская семья была авторитарной; отец садистски помыкал женой и сыновьями, причём Джиму как старшему доставалось куда больше обид, чем его брату. Мать после рождения второго ребёнка сосредоточила на нём все тёплые чувства, лишив первенца последних крох родительской любви. Ненависть к отцу заставила Джима отказаться от учёбы в колледже, поскольку она потребовала бы помощи родителей. За девять лет, прошедших с момента его ухода из родного дома, он обменялся с матерью лишь одним-двумя письмами. Ни смерть отца, ни долгая разлука с матерью и младшим братом не вызывали у него ни малейшего желания съездить в родной городок. Это событие произошло по другой причине – появилась возможность встретиться с Бобом.
   Дефицит родительской любви был первопричиной душевной холодности Джима, но этим дело не ограничилось. Неспособность любить усугубилась любовным опытом, приобретённым в Голливуде, а затем в армии. Джим видел, как секс становится средством достижения успеха, способом самоутверждения, сопряжённым с унижением и подавлением других, наконец, он мог вылиться в особый вид паразитирования. Даже страсть одарённых людей, с которыми он сходился, вряд ли можно было назвать любовью. Взаимоотношения партнёров неминуемо принимали садомазохистский характер, хотя дело пока что обходилось без прямого физического насилия. Всё это окончательно деформировало душу Джима.
   Любовь к Бобу стала средством психологической защиты, помогая ему отмежеваться от «гомиков»; она позволяла ему оправдывать собственную неспособность любить, объяснять неудачи с женщинами. Встреча с Бобом развеяла все иллюзии молодого человека, показав, что подростковое чувство не было настоящей любовью. Гор Видал старается подсластить горькую пилюлю, используя метафору реки. Если, по Гераклиту, нельзя войти в воду дважды (более драматичен библейский вариант – притча о жене Лота, оглянувшейся на гибнущий город Содом и превратившейся в соляной столб или «столп» в архаичном написании), то следует уподобиться течению рек, впадающих в море. Это слабое утешение. Джим и раньше плыл по течению; отныне он был обречён делать то же самое, но уже без утешительной мысли о любви к Бобу.