В судебном процессе обычно выступают две стороны: прокурор и адвокат. Один обвиняет, другой защищает. Во время предварительного следствия защита и обвинение — функции следователя. Он в двух лицах. Исследуя обстоятельства дела, следователь по крупице собирает все, что компрометирует и оправдывает обвиняемого, пытается оценить каждый факт с двух противоположных позиций. А в деле Беспалых я прокурора самовластно отстранил, оставив только его оппонента, придирчивого и настойчивого. На все я теперь старался смотреть только с позиции защиты. Это и было «поправочным коэффициентом» на личную антипатию и возможную предвзятость моих предшественников.
   Как вёл себя мой адвокат в процессе? Великолепно! Нет, ораторскими выкрутасами он не злоупотреблял. Он бил по самым слабым местам обвинения, бил методично, уверенно. «Граждане судьи, — говорил он, — косвенные улики являются вескими доказательствами только в том случае, если они составляют единую неразрывную цепь. Выбейте из неё лишь одно звено — и цепи уже нет. А здесь каждое звено вызывает серьёзное сомнение. Обвинение ссылается на то, что Беспалых был близок с Шониной. Но, как известно из материалов дела, у Шониной были любовники и помимо него. Он её ревновал? Но разве другие её не ревновали? Опознание? Оно проводилось только по внешнему виду и цвету рубашки. На Беспалых похожи тысячи людей, и десятки тысяч носят точно такие же рубашки. Ложное алиби? Человек может быть ни в чем не виновен и тем не менее солгать, если видит, что обстоятельства складываются против него и единственный путь к спасению — ложь. Что же касается того, что Беспалых видели недалеко от места убийства, то я там тоже был…» Адвокат заявил около десяти ходатайств, и я их удовлетворил. Все без исключения…
   Прежде всего я послал на повторную экспертизу слепок следа, обнаруженного на месте происшествия. У меня было подозрение, что эксперт ошибся. Затем я начал разыскивать Бурдюкова, который сидел вместе с Беспалых в КПЗ. Найти его удалось в одной из колоний, где он отбывал очередной срок за воровство. По моей просьбе его к нам этапировали. Я думал, что беседа с ним внесёт во все ясность. Но мои надежды оказались преждевременны. Очная ставка Беспалых с Бурдюковым только подтвердила их предыдущие показания, причём Бурдюков вёл себя более активно и, я бы сказал, убедительней, чем Беспалых.
   — Ну чего ты врёшь гражданину следователю? — нажимал он. — Время отнимаешь, нервы треплешь… Думаешь, у него — доброжелательный жест в мою сторону, — кроме тебя, дел нету? Как белка в колесе крутится, дни и ночи преступность искореняет… Глуп ты, потому и ведёшь себя как грецкий орех: не знаешь, когда колоться надо. Ну, мне бы сболтнул — куда ни шло врёт Бурдюков. А ведь нас в капезухе четверо было. Допёр?
   — Ты это брось, — тупо бормотал Беспалых, и его физиономия все больше наливалась кровью. — Ничего я не говорил. Не убивал я Зинку…
   Бурдюков с Беспалых раньше знакомы не были, никаких личных счётов между ними не существовало. Спрашивается, зачем Бурдюкову нужно было оговаривать подследственного?
   А если он говорил правду, следовательно… Необходимо было, чтобы показания Бурдюкова подтвердили другие — те, кто в это же время находился в камере.
   И я начал наводить справки. Один из сидевших в то время в камере предварительного заключения умер, а другой, как выяснилось, был жив-здоров и работал где-то в Красноярском крае в леспромхозе. Я уже подготовил частное поручение о его допросе, как вдруг показания Бурдюкова совершенно неожиданно превратились из доказательства обвинения в доказательство зашиты…
   Во время очередного допроса, видимо, чувствуя, что я ему не совсем доверяю, он между прочим сказал:
   — Не сомневайтесь, гражданин следователь, он пришил. Недрогнувшей рукой обрушил ломик на голову своей безвинной жертвы.
   От неожиданности я опешил.
   — Чем, вы говорите, он её ударил?
   — Ломиком. Зверюга, одним словом. И откуда только в наше светлое время такие личности берутся!
   Скрывая волнение, я спросил как можно более безразличным тоном:
   — Вы точно помните, что он убил её ломом?
   — Вы меня обижаете, гражданин следователь. Как сейчас помню. Взял ломик и говорит: «К смерти, падло, готовься!» Она, натурально, на колени. А он заместо сострадания самым что ни на есть острым концом — в грудь. Вспомню эту кошмарную драму — сердце кровью обливается!
   А ведь Шонина-то была убита шлакоблоком! Понимаете? Ещё два-три уточняющих вопроса, и я окончательно убедился: ложь. И тут у меня мелькнула одна мысль. В общем, я попросил Бурдюкова рассказать подробности о своём знакомстве с Беспалых, о том, как его встретили в КПЗ, как он там вёл себя.
   — Очень нахально вёл, — грустно покачал головой Бурдюков. — Ни такта, ни деликатности. Привели его ночью. Публика после трудового дня устала, отдыхает. Тихо, благородно. А он — медведем. Отсутствие элементарной культуры. Что тут будешь делать? Поучили малость уму-разуму. Побурчал он, похлюпал — и храпака. А у людей бессонница, сон, как хрустальный бокал, на мелкие осколки. Чешутся, скучно: третий день камеру обживаем. Ну, решили от нечего делать ему велосипед прокрутить: бумажечку промеж пальцев запалили. Культмероприятие, так сказать. И людям весело, и ему не обидно. А он вскочил и хулиганит. «Я вам, — орёт, — покажу! Я вам не фраер!» — «А кто?»
   — спрашиваю. Ну, он и раскололся: все про мокрое дело выложил, как ломиком невинную советскую гражданку кокнул. Сами понимаете, не мог я с такой, извините за выражение, гнидой одним кислородом дышать. Убеждения не позволяли… Написал ксиву — его на следующий день забрали, а мне благодарность за бдительность.
   Итак, показания Бурдюкова о том, при каких обстоятельствах и что именно Беспалых рассказал об убийстве, полностью подтвердили мои предположения: так называемое признание в камере было просто актом самозащиты. Причём предполагаемый убийца был настолько не в курсе обстоятельств происшедшего, что в качестве орудия преступления назвал лом. Это же в дальнейшем подтвердил и протокол допроса второго соседа Беспалых по камере.
   Постепенно начали отпадать и другие улики. В таких рубашках, как у Беспалых, ходило в то время почти все мужское население посёлка, так как крупная партия этих рубашек, которые считались сверхмодными, поступила в поселковый магазин приблизительно за месяц до убийства.
   Поездной кондуктор Мидлер заявил, что следователь, который первоначально вёл дело, показывал ему Беспалых со спины и он, Мидлер, сказал, что на Беспалых такая же рубашка, как на том парне, и сзади он на него похож, но ничего больше. Утверждать, что у Шониной тогда сидел именно Беспалых, он не берётся: мало ли парней, похожих друг на друга?
   «Поправочный коэффициент» неуклонно делал своё дело. У меня уже почти сложилась уверенность в невиновности Беспалых, когда пришлось столкнуться с новым осложнением. Прибыли материалы повторной криминалистической экспертизы. И в заключении эксперта чёрным по белому было написано, что след, обнаруженный рядом с трупом, оставлен сапогом Беспалых. Месяц назад это заключение полностью согласовывалось бы с материалами дела и расценивалось бы мной как одна из достовернейших и фундаментальных улик. А теперь оно находилось в противоречии буквально со всем: со свидетельскими показаниями и протоколами опознаний, с результатами следственного эксперимента и моими гипотезами…
   Ошибка экспертизы? В первый раз ошиблись, во второй раз ошиблись… Не слишком ли много ошибок? А если эксперт прав, что наиболее вероятно, то надо искать какое-то объяснение. И оно вскоре нашлось, такое объяснение.
   Как известно, в каждом производстве есть отходы. Без них не обойтись и при расследовании. В более или менее сложном уголовном деле сотни страниц. Но из них только сто или сто пятьдесят представляют интерес для прокурора, адвоката и суда, остальные — шлак. Он образовался в основном тогда, когда следователь блуждал в потёмках. Но иногда в этом шлаке обнаруживается нечто такое, что совершенно неожиданно меняет аспект всего дела.
   Мне тогда пришлось допросить около семидесяти человек. И вот один из этих семидесяти, говоря о вспыльчивости Беспалых, в качестве примера упомянул о его драке с соседом по общежитию Павлом Прокудиным.
   — До крови Пашку избил. Смотреть страшно было. А из-за ерунды: то ли тот его бритвенным прибором попользовался, то ли сапоги без спросу взял…
   — А где теперь этот Прокудин?
   — Бог его знает. Как это дело произошло, он и уехал. С расстройства, что ли… Он же гулял с Зинкой…
   Свидетель и не подозревал, какую роль сыграли его показания.
   Итак, возможное объяснение было найдено. Оставалось его проверить. На следующий день я вызвал Беспалых.
   — Что же вы говорили, что сапоги были совершенно новыми? Оказывается, их носили не только вы, но и Прокудин?
   Мой подшефный захлопал глазами: проницательность следователя его потрясла.
   — Честное слово, гражданин следователь, Пашка их только раз обувал, а потом он себе с получки точно такие же справил. Это кто же вам накапал? Ну и люди!
   — Ну, вот, наверно, путаница была, раз сапоги такие похожие.
   — Какая же путаница, гражданин следователь, если на евонных сапогах подковок не было, да и фамилие своё я внутри голенищ чернильным карандашом написал…
   Эксперт не ошибся. Ошибся следователь, который принял сапоги Прокудина за сапоги Беспалых и отправил их на экспертизу вместе с гипсовым слепком…
   Так показание одного из семидесяти свидетелей не только сняло с Беспалых всякую тень, но и указало следствию правильный путь.
   На первом же допросе Прокудин во всем признался. В течение двух недель следствие было закончено, и он предстал перед судом.
   На суде он подробно обо всем рассказал и, как в таких случаях говорится, понёс суровое, но справедливое наказание. Вот видите, какое значение имеет «поправочный коэффициент»!

ВЕРНЫЙ ПОМОЩНИК

   На этот раз мы говорили о нераскрытых преступлениях.
   — Нераскрытое преступление… — сказал Фролов, засовывая в пластмассовый стаканчик только что отточенный карандаш. — Нераскрытое преступление, — повторил он. — По-моему, сам этот термин страдает неточностью. Таких преступлений практически нет. Есть преступления, которые раскрываются сразу. Есть преступления, для раскрытия которых требуется более или менее длительный срок. Но таких преступлений, которые бы навсегда остались тайной… Мне, по крайней мере, с подобными преступлениями сталкиваться не приходилось. Шила, как говорится, в мешке не утаишь. Я уж не говорю об отсутствии в СССР профессиональной преступности, о высоком уровне криминалистической техники, о мужестве и самоотверженности сотрудников органов МВД, о том, что каждый преступник оставляет на месте преступления какие-то следы, которые со временем превращаются в улики против него. Обо всем этом уже достаточно много говорили и писали. Но дело ещё и в том, что вор, грабитель; убийца вынужден после совершения преступления скрываться во враждебной для него среде, среди людей, мораль которых, нравственность, мировоззрение диаметрально противоположны морали, нравственности, мировоззрению преступника. Нарушитель закона оказывается в изоляции, у него нет друзей в широком смысле этого слова. Он в постоянном напряжении, в страхе. И этот страх перед людьми, страх перед неизбежной расплатой за совершенное закономерно влечёт за собой нервный срыв, опрометчивость в том или ином поступке. Поэтому верными друзьями следователя в нашей стране являются не только многочисленные добровольные помощники милиции, но и сам уклад жизни, общепринятая мораль и как следствие её страх преступника. Да, этот страх можно тоже назвать верным помощником следователя. Он не раз приводил к явкам с повинной, помогал в раскрытии сложных и запутанных преступлений. Следователю часто приходится сталкиваться с этим своеобразным явлением. Очень часто…
 
* * *
   Дело по обвинению Пухова… А когда Николай Николаевич принял его к своему производству, оно называлось иначе: «Об исчезновении мальчика Виталия Пухова». В те дни для Фролова было неясно все: судьба мальчика, участие в происшедшем его отца, характер преступления и прежде всего поведение матери ребёнка, Марии Николаевны Ганиной, которая только через пять лет после случившегося обратилась в милицию. Впрочем, самой Ганиной её поступок казался естественным.
   На вопрос следователя она сказала, что все это время надеялась на возвращение Пухова и поэтому не хотела вмешивать в дело милицию или прокуратуру.
   — Возвращение Пухова?
   — Вот именно.
   — Насколько я понимаю, вы имеете в виду своего сына?
   — Нет, его отца… Я рассчитывала на то, что он вернётся ко мне. А теперь я потеряла всякую надежду. Теперь я понимаю, что жить вместе мы больше не будем. Вселяя в меня надежды, он лгал. Нет, он ко мне не вернётся.
   Фролов не смог скрыть своего удивления, и Ганина поставила точки над «i».
   — Я люблю Пухова, — сказала она, — и не хотела ему портить жизнь.
   — И если бы он к вам вернулся, вы бы примирились с исчезновением ребёнка?
   — Не знаю, может быть… — Ганина вскинула свои длинные ресницы и слабо улыбнулась. Сейчас она, видимо, изображала героиню одного из последних фильмов: лёгкая бравада с трагическим подтекстом.
   — Считаете, что я плохая мать? Возможно… Но Виталика я просто любила, а его отец был для меня богом. Это, разумеется, не записывайте: слово «любовь» не для протокола…
   Следователь должен уметь слушать, как бы ни был ему неприятен собеседник. И Фролов слушал. Он не собирался объяснять Ганиной, что такое материнский долг: в прокуратуру её вызвали вовсе не для этого.
   История её была банальна. Легкомысленная, избалованная родителями девчонка, мечтавшая о «красивой жизни». То она видела себя знаменитой пианисткой, которую приглашают на гастроли в Париж или Нью-Йорк, то женой дипломата. Но известной пианисткой она не стала, как не стала женой дипломата. В результате трагической случайности родители погибли. Пришлось самой зарабатывать на хлеб. В армавирской школе, где она преподавала пение, Мария Николаевна знакомится с молодым учителем Виталием Борисовичем Пуховым. Пухов заинтересовался ею, и Ганина благосклонно принимала его ухаживания. Правда, новый знакомый был только отблеском её девичьих мечтаний, но Мария Николаевна находила, что в нем «что-то есть».
   Вскоре молодые люди поженились. Как будто стали осуществляться мечты о «красивой жизни». Муж зарабатывал неплохо, и Ганина создала у себя на квартире нечто вроде «светского салона». Это требовало дополнительных расходов, а Пухов был скуповат. На безоблачном небе семейной жизни появились первые тучки. Дальше — больше. После одной из ссор Виталий собрал свои вещи и уехал к родным в Челябинск. Перед отъездом он порекомендовал ей сделать аборт. Но Ганина не последовала его совету: она рассчитывала, что ребёнок вернёт ей мужа. Между тем Пухов осел в Челябинске, вторично женился, забыв расторгнуть брак с первой женой, и начисто вычеркнул из своей памяти Марию Николаевну. Сообщение, что у него есть сын, застало его врасплох, а иск о взыскании алиментов вызвал панику. Пухов написал ей несколько лирических писем. Он уверял Ганину, что продолжает её любить, и просил отозвать исполнительный лист. Летом он приехал в Армавир. Погостив несколько дней, он предложил Ганиной отпустить Виталика вместе с ним в Челябинск.
   — Чем он это мотивировал? — спросил Фролов.
   — Говорил, что хочет показать сына своим родителям и как бы обосновать им возвращение ко мне. Ведь они не знали, что у нас есть ребёнок.
   — Вы ему поверили?
   — Я ему хотела поверить, — с ударением на слове «хотела» сказала Ганина. — А потом я получила вот это письмо.
   «Здравствуй, Муся, — прочёл Фролов. — Извини за небрежность почерка: пишу на ходу поезда. Сегодня, 18 июля, мы прибыли утром в Ростов и в 16 часов 30 минут выехали в Москву. Витя о тебе ни разу не вспомнил — привязался ко мне. В Ростове я купил ему белый полотняный костюм (морская форма!). У нас осталось 13 рублей денег и немного продуктов, но в Москве мы достанем сотни 3-4. Животик у Вити стал значительно меньше, так как я установил ему дорожную диету. Чувствует он, однако, себя замечательно. В вагоне у него находится множество нянек и дядек, все его угощают, таскают по рукам и оказывают всяческое внимание. Одна дама даже занялась его туалетом и устроила ему купание с ног до головы.
   Скоро будем дома, а там посмотрим, «что день грядущий нам готовит».
   До свидания. Крепко целуем — Витя, Витя».
   — Письмо почти трогательное, — сказал Фролов. — Что же было потом?
   — Больше я ничего от него не получала. Через месяц я написала в Челябинск. Мне сообщили, что он вместе с семьёй уехал в неизвестном направлении. Разыскала его я только через год. Он написал, что ребёнка у него похитили в Ростове, и умолял меня не калечить его жизнь. Затем некоторое время мы снова жили вместе. Разрыв, мучительные сцены, взаимные оскорбления…
   — Достаточно. Когда Пухов увозил Виталика, он брал с собой какие-либо его вещи?
   — Нет, Виталий шутил, что они поедут по-холостяцки.
   — Он предупреждал родителей, что приедет с сыном?
   — Точно не знаю. Но, во всяком случае, он не собирался этого делать, он хотел, чтобы приезд Виталика был для них сюрпризом.
   — Кто-нибудь есть у Пухова в Москве — родственники, знакомые?
   — В Москве живёт, жил по крайней мере, приятель Виталия по институту. Андрей. Фамилию его забыла.
   — Какая фамилия: русская, украинская, белорусская?
   — Грузинская. Оканчивается на «дзе». Банадзе, Ванадзе, Дерадзе. Что-то в этом роде…
   — С какой станции Пухов уезжал из Армавира?
   — Со станции Армавир-II.
   — В какое время?
   — Приблизительно в четыре часа дня.
   — Почему вы это запомнили?
   — В полчетвёртого у меня начинался частный урок. Я хотела отменить его, но Виталий отсоветовал. Они проводили меня к ученице и отправились на вокзал вдвоём.
   — Фотография сына у вас есть? Дайте, пожалуйста. А теперь подробно расскажите, как объяснял вам Пухов исчезновение сына. Только не торопитесь, времени у нас достаточно.
   В тот же день следователь направил во все концы страны срочные запросы. Одни из них были адресованы в Бюро несчастных случаев и областные управления Министерства охраны общественного порядка, другие — в детские приёмники-распределители, Дома младенца и отделы народного образования. Затем Фролов уехал в командировку. Она была напряжённой. Особенно много пришлось поработать в Москве, Ростове и Армавире. Но результатами поездки он мог быть доволен.
   С допросом Пухова следователь не спешил: к нему нужно было тщательно подготовиться. И когда Пухов впервые переступил порог прокуратуры, Фролов уже знал о нем многое.
   В начале допроса Пухов нервничал, затем освоился, перешёл в наступление. Это было в его характере, характере прирождённого труса. Ему показалось, что следователь чувствует себя неуверенно, а улики шатки.
   В конце концов, в чем его обвиняют? В случайности, от которой никто не застрахован? Где доказательства, что он убил ребёнка? Их нет, одни только оскорбительные предположения.
   «Заяц, играющий на барабане», — подумал Николай Николаевич, с любопытством наблюдая за подследственным.
   Такого храброго зайца, бодро выбивающего барабанную дробь, он видел ещё в студенческие годы в уголке Дурова. «Этот номер основан на рефлексе „догоняй бегущего“, — объяснял экскурсовод. — Во время дрессировки барабан все время „убегал“ от зайца, который постоянно оставался победителем. Постепенно длинноухий поверил, что барабан ещё трусливей его, и стал избивать лапами своего слабого противника. Как видите, и трус превращается в храбреца, если перед ним отступают…»
   Сейчас воинственный Пухов устраивал Фролова: подследственный пренебрегал своей обычной осторожностью. Пусть выговорится.
   — Войдите в моё положение, — между тем возмущался Пухов. — Я не сомневаюсь, что справедливость восторжествует. Но ведь пока суд да дело, меня полощут в грязи. Я под подозрением. Преступник! На меня оглядываются на улицах, со мной не здороваются. Ещё бы, я убийца!
   — Ну зачем обязательно «убийца»? Не исключено, что вы подкинули ребёнка…
   Пухов осёкся и метнул в следователя быстрый подозрительный взгляд. Кажется, Фролов попал в точку…
   — Не волнуйтесь, Виталий Борисович. Мы попытаемся разобраться в этой истории. Расскажите, как все произошло.
   — Рассказывать особенно нечего, — уже без прежней горячности сказал Пухов. — Когда я уехал из Армавира, в купе была женщина лет тридцати — тридцати пяти. Она очень привязалась к Виталику, покупала ему сладости, ласкала его. Мы с ней разговорились. Узнав мою историю, она сказала, что давно мечтает о сыне, и предложила отдать ребёнка ей. Я, разумеется, отказался. В Ростове у нас была пересадка. Оставив Виталия вместе с этой женщиной в сквере, я отправился в город за продуктами. Вернувшись через два часа, я их не нашёл. Вначале мне не пришло в голову ничего дурного. Но вскоре я начал волноваться. Обошёл весь вокзал — они словно сквозь землю провалились. Кинулся на радио. Передали моё объявление — безрезультатно. Обратился в дежурную комнату милиции. Все напрасно: Виталик пропал… Пробыв в Ростове около суток, я выехал на Урал…
   — Вы быстро прекратили поиски.
   — Да. Но поймите моё двусмысленное положение: мне неудобно было расспрашивать людей. Ведь это ужас! Достаточно было рассказать любому, что у меня есть вторая жена, а первая предъявляет иск о взыскании алиментов, — и человек настораживался. Я мгновенно становился аморалом. Сама ситуация вызывала подозрения. Кто бы мне поверил? Ведь вы, наверно, тоже не верите?
   Фролов про себя улыбнулся: оказывается, Пухов и не думал расставаться с барабанными палочками. Тем лучше.
   Свои показания Пухов записал сам: «Вину свою перед обществом признаю, но здесь и беда моя — имеющий сострадание поймёт её. Пять лет я переживаю свою оплошность, пять лет с трепетом ожидаю карающего правосудия. Я устал от неизвестности, от ожидания, от самой жизни. Пишу правду. В моем положении трудно сочинять небылицы. Что мне делать, если правда оказалась фантастичней вымысла?»
   — А теперь мы с вами уточним некоторые моменты, — сказал Фролов. — Вы говорите, что сообщили о пропаже Виталика милиционеру. Но в книге рапортов дежурной комнаты такой записи нет.
   — Я не отвечаю за чёткость работы милиции.
   — Согласен. Но зачем вы останавливались в Ростове-на-Дону?
   — Чтобы пересесть на московский поезд.
   — А других причин для задержки в Ростове у вас не было?
   — Конечно, нет.
   — Тогда объясните, чем вызвано расхождение между вашими показаниями и действовавшим тогда расписанием поездов. В то лето со станции Армавир-II поезда на Москву отправлялись. Вам не нужно было делать никакой пересадки. Вы уехали из Армавира в 16 часов 12 минут поездом Минеральные Воды — Москва, так?
   — Да…
   На этот раз Пухов растерялся, но все-таки попытался спасти положение.
   — Видите ли, — промямлил он, — мне действительно не надо было пересаживаться в Ростове, но я хотел там немного побыть… Старые воспоминания, знаете ли…
   — Почему же вы сказали, что у вас не было других причин для задержки в Ростове?
   Вопросы следовали один за другим. И отвечать на них становилось все трудней.
   — Сколько вы пробыли в Москве?
   — Два дня.
   — Раздобыли деньги, чтобы добраться до Челябинска?
   — У меня не было в этом необходимости.
   — Но вы писали Ганиной, что думаете занять деньги в Москве.
   — Я лгал. В письме все было ложью.
   — Даже то, что вы купили Виталику костюм?
   — Конечно.
   — Кто же купил костюмчик, в котором он был в Москве?
   — Виталик в Москву не приезжал, его похитили у меня в Ростове.
   — Где вы останавливались в Москве?
   — Я провёл две ночи на вокзале. У меня там нет знакомых.
   — Урушадзе из числа своих приятелей вы вычеркнули?
   — Откуда вы знаете про Урушадзе?
   — Вопросы задавать буду только я. Вы ночевали у Урушадзе?
   — Да.
   — Вместе с Виталиком?
   — Да.
   — Виталик был в матросском костюме?
   — Да.
   Казалось, Пухов, раздавленный градом улик, потерял всякую способность к сопротивлению. И все же допрос закончился только полупризнанием. Что же удержало Пухова? Это следователь узнал на следующий день, когда в прокуратуру пришла Ганина.
   Фролов понимал, что Ганина явилась не для того, чтобы поделиться своими переживаниями.
   — Я хочу вам сообщить, что Пухов говорил правду: ребёнка он потерял, вернее, его украли… В общем, ребёнка не вернёшь, а мы с ним помирились и теперь будем жить вместе. Я прошу дело прекратить…
   Через неделю Фролову сообщили, что Ганина инсценировала попытку самоубийства. В её «предсмертной записке», которую она в последнюю минуту разорвала, можно было прочесть: «Прошу не обвинять Пухова. Он не виноват… Сейчас я под первый паровоз брошусь. Прошу закончить следственное дело. Это моя предсмертная просьба».
   Но ход следствия уже не могли остановить ни запирательство Пухова, ни истерические выходки Ганиной. К тому времени Николай Николаевич располагал уже достаточно вескими данными.