Между тем семена давали ростки. «Сильной личности» — а в том, что он супермен, Булыгин уже не сомневался — необходимо было проявить себя. Но в чем и где? По мнению Борисова, Булыгин не так уж долго мучился в поисках ответов на эти вопросы. Все было более или менее ясно: «сильная личность» по-настоящему может развернуться только на Западе. Дома у Булыгина хранились вырезки из иллюстрированных американских, немецких и английских периодических изданий: сверкающие всеми цветами радуги автомобили, роскошная вилла на берегу океана, серебристая яхта, аристократический пляж… Все это — достояние суперменов, истинных хозяев жизни, которые бесконтрольно вершат судьбы «маленьких людей». А разве он, Валентин, не супермен? Просто ему здесь не дают и не дадут развернуться, а попади он, к примеру, в Нью-Йорк… У Булыгина захватывало дух от тех возможностей, которыми, по свидетельству иностранных журналов и кинофильмов, располагают на Западе «сильные личности». Сколько благоприятных случайностей на пути рыцарей удачи, сколько щедрых меценатов, чудаковатых миллионеров, мечтающих передать свои сказочные богатства в руки молодого супермена!
Борисов рассказывал о Булыгине, а в аудитории полновластно царила скука. Этакая, знаете, тихая, благопристойная. Мой приятель Андросов перелистывал сборник речей Плевако, Белозеров… Да, он теперь в адвокатуре. Член президиума коллегии Белозеров читал Конан-Дойля, а я играл со своим соседом по столу Середой в шахматы, одновременно стараясь на всякий случай не упустить нити повествования: ведь как-никак, а от Борисова всегда можно было ждать подвоха… Но мои опасения, кажется, были напрасны. История Булыгина не таила в себе особых неожиданностей. Семён Петрович рассказывал, как, окончив школу, Булыгин уехал в большой приморский город. Поступить в институт ему не удалось: не прошёл по конкурсу. Но возвращаться домой он не торопился. Вскоре Булыгин знакомится с уголовником-рецидивистом по кличке Зубастик. Зубастика досрочно освободили из колонии за «хорошую работу и примерное поведение». И то и другое, по словам Борисова, полностью соответствовало действительности. Тем не менее Зубастик совершенно не намеревался порывать со своим прошлым. Наоборот, теперь он собирался действовать более хитро и в более крупных масштабах, загребая жар чужими руками. Он сколачивает группу из ребят, живущих в одном с ним доме. Среди них — и наш Булыгин. Старый вор быстро раскусывает замкнутого, самолюбивого парня, который бредит заграницей. «Там житуха что надо, — соглашается он с Валентином. — Но без кругляков там загнёшься». Последнее Валентин знал и без него: для начала нужны деньги. Правда, ему не очень хотелось участвовать в кражах и рисковать собственной шкурой. Но, во-первых, супермен стоит выше законов и ему все позволено, а во-вторых, другого выхода нет. В этом отношении, по мнению Валентина, Зубастик был полностью прав. И вот юный супермен совершает под руководством пожилого супермена первую кражу. Она кончается для него благополучно. Зубастик им доволен, хвалит его: это уже почти общественное признание. И в одном из своих посланий матери Валентин пишет: «Настоящий человек тем и отличается от слизняка, что он не считается с обстоятельствами, а сам создаёт их». За первой кражей следует вторая, третья. Затем удачное ограбление квартиры и попытка побега за границу…
Вот вкратце та история, которую мы услышали от Борисова. Как только Семён Петрович покончил с одиссеей Булыгина, Андросов поспешно спрятал в стол Плевако, а Белозеров сделал сосредоточенное и заинтересованное лицо.
Но они оба недооценивали Борисова и его умение все замечать…
— Если Андросов ничего не имеет против, начнём с него, — сказал Борисов. — Правда, все это время он штудировал речи Плевако… Но, как известно, Юлий Цезарь умел одновременно делать несколько дел… Насколько я знаю, вы собираетесь стать следователем, Андросов, не правда ли?
Андросов неохотно встал из-за спасительного стола и кивнул головой.
— Вот и чудесно. Теперь капельку воображения. Представьте себе, Андросов, что институт остался далеко позади, вы уже не студент, а следователь или, допустим, прокурор. И вот в ваши руки попало дело Булыгина. С содержанием дела я вас познакомил. Теперь любезность за любезность: познакомьте меня со своей программой действий. Надеюсь, вы мне в этом не откажете?
Андросов посмотрел на Белозерова, а потом на меня. Мы оба пожали плечами.
За время учёбы нам приходилось разбирать самые хитроумные казусы, группируя косвенные улики и строя самые неожиданные версии. К этому мы привыкли. Но историю Булыгина нельзя было назвать казусом. С точки зрения юриста, она была элементарна. Именно эта элементарность и сбивала с толку. Подвох, явный подвох. Но в чем?
Бодрым и ясным голосом человека, которому уже нечего терять, Андросов сказал:
— Прежде всего я бы допросил Булыгина.
— Уже.
— В каком смысле «уже»?
— Уже допрошен.
— И как, признался?
— Полностью и безоговорочно. Признался по всем эпизодам.
Молчание.
— Значит, признался?
— Признался, можете мне поверить.
— А свидетели?
— Все допрошены, и показания их подшиты к делу. Все?
— Все, — подтвердил Андросов.
— Тогда садитесь. Послушаем Белозерова.
Но выступление Белозерова, как и следовало ожидать, оказалось ещё более кратким. В ответ на вопрос Борисова, у кого есть добавления, не поднялась ни одна рука.
Мне показалось, что Борисов обескуражен. Он пожевал губами и сказал:
— Ладно, оставим это, — по аудитории пронёсся вздох облегчения. — Давайте поговорим о другом. Какие, по вашему мнению, обстоятельства привели Булыгина к преступлению? Вам хорошо известно, что в родильных домах, яслях и детских садах будущие юристы ничем не отличаются от будущих рецидивистов. Итак, почему Булыгин стал преступником?
Семинар вошёл в привычное русло. Пассивность сменилась активностью. Каждый хотел высказать своё мнение. Особенно усердствовал Андросов. И надо сказать, что Борисов предоставил ему полную возможность изложить свои мысли.
Андросов говорил, что на формирование характера Булыгина оказали влияние различные обстоятельства, и среди них, разумеется, обстановка, которая сложилась в семье. Мать Булыгина, вне зависимости от своих благих намерений, оказала сыну плохую услугу. Она культивировала эгоизм Валентина, его тщеславие, переоценку им своих возможностей, которые не подкреплялись соответствующими способностями. Именно поэтому он вырос крайним индивидуалистом, относящимся с презрением к коллективу, ко всему укладу нашей жизни. А школа и комсомольская организация не только не компенсировали отрицательное влияние семьи, но своим формальным подходом к Булыгину, неумением совместить обучение и воспитание, перебросить мостик от коллективного воспитания к индивидуальному усугубляли ошибки матери.
Затем Андросов подробно разобрал влияние на Булыгина иностранных журналов и некоторых фильмов, дающих превратное представление о жизни на Западе, пропагандирующих культ сильной личности, неразборчивость в средствах для достижения цели.
В заключение он остановился на знакомстве Булыгина с «суперменом Зубастиком». Он упомянул о некоторых уголовных делах и привёл факты, свидетельствующие о формальном порой подходе к досрочному освобождению опасных преступников, когда администрация учитывала только поведение и показатели в работе заключённых. Такого рода практика, сказал Андросов, и ведёт к тому, что типы, подобные Зубастику, оказавшись на свободе, вовлекают молодёжь в преступные группы и развращающе действуют на неустойчивых юнцов.
Судя по всему, Андросов только входил во вкус анализа обстоятельств, способствовавших падению Булыгина, но Борисов прервал его.
— Думаю, вполне достаточно, — сказал он. — Особых замечаний по выступлению Андросова у меня нет. Имеются, конечно, некоторые передержки, пробелы, но не будем придираться. В общем все правильно. Таким образом, Андросов вполне заслуживает…
— Реабилитации, — подсказал Белозеров.
— Не угадали, — возразил Борисов. — Не реабилитации, а взыскания.
— Взыскания?!
— Да, взыскания, дорогие товарищи, — подтвердил Борисов.
— Но за что?
— За безответственность.
— Не понимаем…
— Вот это-то меня больше всего и огорчает, — сказал Борисов. — Ну что ж, придётся объяснить. Давайте разбираться. Посудите сами. К следователю Андросову поступает уголовное дело, в данном случае дело Булыгина. Как сейчас выяснилось, следователь Андросов понимает, что способствовало совершению преступления. Тем не менее он не принимает абсолютно никаких мер. А ведь те же причины могут в дальнейшем привести на скамью подсудимых Иванова, Петрова или Сидорова. Но советский следователь Андросов не испытывает ни малейшего беспокойства за их судьбу. Он стрижёт сорняки, оставляя корни. Он следователь-ремесленник, не чувствующий перспективы. Его интересует лишь числящееся за ним дело, только палочка в отчёте. Он не направляет представления ни в Главкинопрокат, выпускающий на экраны ущербные в идейном отношении фильмы, ни в места заключения, откуда досрочно освобождают неисправившихся уголовников, ни в школу, ни в райком комсомола… Выговор, Андросов, выговор за пренебрежение профилактической работой.
В перерыве студенты окружили Борисова.
— Ну как, товарищ следователь, — спросил Борисов Андросова, — собираетесь обжаловать взыскание?
— Пока ещё не решил, подумаю…
Борисов засмеялся и сказал:
— Подумайте, — а потом добавил: — Вы, товарищ Андросов, как-то сравнивали следователя с врачом. Сравнение не очень точное, но в нем есть рациональное зерно… — И, обращаясь к стоявшим вокруг него студентам, спросил: — Какого бы вы врача предпочли — того, который только лечит болезни, или того, который одновременно старается не допускать заболеваний?
— Второго, — сказал кто-то.
— Правильно, — подтвердил Семён Петрович. — Второй мудрее и наверняка достигнет большего, чем первый. Главное — предупредить болезнь. Поэтому нашему обществу нужен такой следователь, который умел бы не только расследовать преступления, но и предупреждать их.
— Что к этому можно добавить? Разве только то, что семинар, о котором я вам рассказал, хорошо запомнился всем студентам Семена Петровича. Недавно я встретил Андросова. Он теперь работает начальником следственного отдела прокуратуры области. Как и у каждого из нас, у него имеются, понятно, не только благодарности. Однако среди выговоров нет ни одного за пренебрежение профилактической работой… Ни одного, если не считать, конечно, вынесенного тогда Борисовым.
Нет взысканий за пренебрежение профилактикой и у Фролова.
Вместе с Николаем Николаевичем мы просматриваем документы в папках, на которых написано: «Представления о принятии мер по устранению причин и условий, способствующих совершению преступлений». С 1967 по 1973 год.
«Мною, старшим следователем при прокуроре области Н.Н.Фроловым, закончено расследование уголовного дела Э 57, возбуждённое по факту преступных злоупотреблений в межрайонной конторе по заготовке скота. Привлечённые в качестве обвиняемых бывший управляющий конторой Ямпольский Г.П., старший бухгалтер Петренко В.М. и другие за последние два года расхитили государственные денежные средства на общую сумму 87 тысяч рублей.
Указанные лица присваивали деньги путём выписки фиктивных квитанций на скот, который не сдавался…
Совершению злоупотреблений способствовали следующие обстоятельства…
Прошу:
1. Принять меры к устранению указанных недостатков в бухгалтерском учёте…
2. Упорядочить хранение и учёт бланков строгой отчётности.
3. Рассмотреть вопрос о подборе кадров ревизионного аппарата…»
«…Мною, следователем по особо важным делам при прокуроре республики Н.Н.Фроловым, закончено расследование по уголовному делу Э…
Установлено, что убийство Б.Ц.Авдеева произошло при следующих обстоятельствах…
Преступлению способствовало…
В соответствии со статьёй 140 Уголовно-процессуального кодекса прошу не позднее месячного срока обсудить настоящее представление и о принятых мерах мне сообщить».
К каждому представлению приложены документы — выписки из актов экспертиз, протоколов.
— А вот это — записи показаний обвиняемых, — говорит Николай Николаевич. — В процессе следствия я часто слышу любопытные признания. Не все в них, конечно, следует принимать за чистую монету: ведь каждый преступник, вольно или невольно, пытается обелить себя, свалить вину на других, отыскать причину своего падения в объективных обстоятельствах, в поведении окружающих, в обстановке. Но полностью игнорировать подобные исповеди тоже нельзя. Кое-что из них легло в основу тех документов, которые я направлял в различные организации для устранения условий, способствовавших преступлению. Возьмите, например, вот эти стенограммы. Два монолога в кабинете следователя… Разве они не дают некоторого представления о психологических пружинах преступления, об обстановке, которая ему благоприятствовала, об условиях, способствовавших падению? Мне кажется, что эти стенограммы способны заинтересовать не только криминалиста, но и социолога, писателя — любого человека, стремящегося разобраться в жизненных ситуациях, послуживших толчком к преступлению, в сложном переплетении мотивов, причин, следствий.
Прочитав предложенные нам стенограммы, мы не могли не согласиться с Николаем Николаевичем. Да, они заслуживают того, чтобы их здесь привести.
Итак, две исповеди, два монолога в кабинете следователя.
ПЕРВЫЙ МОНОЛОГ
ВТОРОЙ МОНОЛОГ
Борисов рассказывал о Булыгине, а в аудитории полновластно царила скука. Этакая, знаете, тихая, благопристойная. Мой приятель Андросов перелистывал сборник речей Плевако, Белозеров… Да, он теперь в адвокатуре. Член президиума коллегии Белозеров читал Конан-Дойля, а я играл со своим соседом по столу Середой в шахматы, одновременно стараясь на всякий случай не упустить нити повествования: ведь как-никак, а от Борисова всегда можно было ждать подвоха… Но мои опасения, кажется, были напрасны. История Булыгина не таила в себе особых неожиданностей. Семён Петрович рассказывал, как, окончив школу, Булыгин уехал в большой приморский город. Поступить в институт ему не удалось: не прошёл по конкурсу. Но возвращаться домой он не торопился. Вскоре Булыгин знакомится с уголовником-рецидивистом по кличке Зубастик. Зубастика досрочно освободили из колонии за «хорошую работу и примерное поведение». И то и другое, по словам Борисова, полностью соответствовало действительности. Тем не менее Зубастик совершенно не намеревался порывать со своим прошлым. Наоборот, теперь он собирался действовать более хитро и в более крупных масштабах, загребая жар чужими руками. Он сколачивает группу из ребят, живущих в одном с ним доме. Среди них — и наш Булыгин. Старый вор быстро раскусывает замкнутого, самолюбивого парня, который бредит заграницей. «Там житуха что надо, — соглашается он с Валентином. — Но без кругляков там загнёшься». Последнее Валентин знал и без него: для начала нужны деньги. Правда, ему не очень хотелось участвовать в кражах и рисковать собственной шкурой. Но, во-первых, супермен стоит выше законов и ему все позволено, а во-вторых, другого выхода нет. В этом отношении, по мнению Валентина, Зубастик был полностью прав. И вот юный супермен совершает под руководством пожилого супермена первую кражу. Она кончается для него благополучно. Зубастик им доволен, хвалит его: это уже почти общественное признание. И в одном из своих посланий матери Валентин пишет: «Настоящий человек тем и отличается от слизняка, что он не считается с обстоятельствами, а сам создаёт их». За первой кражей следует вторая, третья. Затем удачное ограбление квартиры и попытка побега за границу…
Вот вкратце та история, которую мы услышали от Борисова. Как только Семён Петрович покончил с одиссеей Булыгина, Андросов поспешно спрятал в стол Плевако, а Белозеров сделал сосредоточенное и заинтересованное лицо.
Но они оба недооценивали Борисова и его умение все замечать…
— Если Андросов ничего не имеет против, начнём с него, — сказал Борисов. — Правда, все это время он штудировал речи Плевако… Но, как известно, Юлий Цезарь умел одновременно делать несколько дел… Насколько я знаю, вы собираетесь стать следователем, Андросов, не правда ли?
Андросов неохотно встал из-за спасительного стола и кивнул головой.
— Вот и чудесно. Теперь капельку воображения. Представьте себе, Андросов, что институт остался далеко позади, вы уже не студент, а следователь или, допустим, прокурор. И вот в ваши руки попало дело Булыгина. С содержанием дела я вас познакомил. Теперь любезность за любезность: познакомьте меня со своей программой действий. Надеюсь, вы мне в этом не откажете?
Андросов посмотрел на Белозерова, а потом на меня. Мы оба пожали плечами.
За время учёбы нам приходилось разбирать самые хитроумные казусы, группируя косвенные улики и строя самые неожиданные версии. К этому мы привыкли. Но историю Булыгина нельзя было назвать казусом. С точки зрения юриста, она была элементарна. Именно эта элементарность и сбивала с толку. Подвох, явный подвох. Но в чем?
Бодрым и ясным голосом человека, которому уже нечего терять, Андросов сказал:
— Прежде всего я бы допросил Булыгина.
— Уже.
— В каком смысле «уже»?
— Уже допрошен.
— И как, признался?
— Полностью и безоговорочно. Признался по всем эпизодам.
Молчание.
— Значит, признался?
— Признался, можете мне поверить.
— А свидетели?
— Все допрошены, и показания их подшиты к делу. Все?
— Все, — подтвердил Андросов.
— Тогда садитесь. Послушаем Белозерова.
Но выступление Белозерова, как и следовало ожидать, оказалось ещё более кратким. В ответ на вопрос Борисова, у кого есть добавления, не поднялась ни одна рука.
Мне показалось, что Борисов обескуражен. Он пожевал губами и сказал:
— Ладно, оставим это, — по аудитории пронёсся вздох облегчения. — Давайте поговорим о другом. Какие, по вашему мнению, обстоятельства привели Булыгина к преступлению? Вам хорошо известно, что в родильных домах, яслях и детских садах будущие юристы ничем не отличаются от будущих рецидивистов. Итак, почему Булыгин стал преступником?
Семинар вошёл в привычное русло. Пассивность сменилась активностью. Каждый хотел высказать своё мнение. Особенно усердствовал Андросов. И надо сказать, что Борисов предоставил ему полную возможность изложить свои мысли.
Андросов говорил, что на формирование характера Булыгина оказали влияние различные обстоятельства, и среди них, разумеется, обстановка, которая сложилась в семье. Мать Булыгина, вне зависимости от своих благих намерений, оказала сыну плохую услугу. Она культивировала эгоизм Валентина, его тщеславие, переоценку им своих возможностей, которые не подкреплялись соответствующими способностями. Именно поэтому он вырос крайним индивидуалистом, относящимся с презрением к коллективу, ко всему укладу нашей жизни. А школа и комсомольская организация не только не компенсировали отрицательное влияние семьи, но своим формальным подходом к Булыгину, неумением совместить обучение и воспитание, перебросить мостик от коллективного воспитания к индивидуальному усугубляли ошибки матери.
Затем Андросов подробно разобрал влияние на Булыгина иностранных журналов и некоторых фильмов, дающих превратное представление о жизни на Западе, пропагандирующих культ сильной личности, неразборчивость в средствах для достижения цели.
В заключение он остановился на знакомстве Булыгина с «суперменом Зубастиком». Он упомянул о некоторых уголовных делах и привёл факты, свидетельствующие о формальном порой подходе к досрочному освобождению опасных преступников, когда администрация учитывала только поведение и показатели в работе заключённых. Такого рода практика, сказал Андросов, и ведёт к тому, что типы, подобные Зубастику, оказавшись на свободе, вовлекают молодёжь в преступные группы и развращающе действуют на неустойчивых юнцов.
Судя по всему, Андросов только входил во вкус анализа обстоятельств, способствовавших падению Булыгина, но Борисов прервал его.
— Думаю, вполне достаточно, — сказал он. — Особых замечаний по выступлению Андросова у меня нет. Имеются, конечно, некоторые передержки, пробелы, но не будем придираться. В общем все правильно. Таким образом, Андросов вполне заслуживает…
— Реабилитации, — подсказал Белозеров.
— Не угадали, — возразил Борисов. — Не реабилитации, а взыскания.
— Взыскания?!
— Да, взыскания, дорогие товарищи, — подтвердил Борисов.
— Но за что?
— За безответственность.
— Не понимаем…
— Вот это-то меня больше всего и огорчает, — сказал Борисов. — Ну что ж, придётся объяснить. Давайте разбираться. Посудите сами. К следователю Андросову поступает уголовное дело, в данном случае дело Булыгина. Как сейчас выяснилось, следователь Андросов понимает, что способствовало совершению преступления. Тем не менее он не принимает абсолютно никаких мер. А ведь те же причины могут в дальнейшем привести на скамью подсудимых Иванова, Петрова или Сидорова. Но советский следователь Андросов не испытывает ни малейшего беспокойства за их судьбу. Он стрижёт сорняки, оставляя корни. Он следователь-ремесленник, не чувствующий перспективы. Его интересует лишь числящееся за ним дело, только палочка в отчёте. Он не направляет представления ни в Главкинопрокат, выпускающий на экраны ущербные в идейном отношении фильмы, ни в места заключения, откуда досрочно освобождают неисправившихся уголовников, ни в школу, ни в райком комсомола… Выговор, Андросов, выговор за пренебрежение профилактической работой.
В перерыве студенты окружили Борисова.
— Ну как, товарищ следователь, — спросил Борисов Андросова, — собираетесь обжаловать взыскание?
— Пока ещё не решил, подумаю…
Борисов засмеялся и сказал:
— Подумайте, — а потом добавил: — Вы, товарищ Андросов, как-то сравнивали следователя с врачом. Сравнение не очень точное, но в нем есть рациональное зерно… — И, обращаясь к стоявшим вокруг него студентам, спросил: — Какого бы вы врача предпочли — того, который только лечит болезни, или того, который одновременно старается не допускать заболеваний?
— Второго, — сказал кто-то.
— Правильно, — подтвердил Семён Петрович. — Второй мудрее и наверняка достигнет большего, чем первый. Главное — предупредить болезнь. Поэтому нашему обществу нужен такой следователь, который умел бы не только расследовать преступления, но и предупреждать их.
* * *
— Вот вам и ответ на ваш вопрос о программе-максимум, — сказал Фролов.— Что к этому можно добавить? Разве только то, что семинар, о котором я вам рассказал, хорошо запомнился всем студентам Семена Петровича. Недавно я встретил Андросова. Он теперь работает начальником следственного отдела прокуратуры области. Как и у каждого из нас, у него имеются, понятно, не только благодарности. Однако среди выговоров нет ни одного за пренебрежение профилактической работой… Ни одного, если не считать, конечно, вынесенного тогда Борисовым.
Нет взысканий за пренебрежение профилактикой и у Фролова.
Вместе с Николаем Николаевичем мы просматриваем документы в папках, на которых написано: «Представления о принятии мер по устранению причин и условий, способствующих совершению преступлений». С 1967 по 1973 год.
«Мною, старшим следователем при прокуроре области Н.Н.Фроловым, закончено расследование уголовного дела Э 57, возбуждённое по факту преступных злоупотреблений в межрайонной конторе по заготовке скота. Привлечённые в качестве обвиняемых бывший управляющий конторой Ямпольский Г.П., старший бухгалтер Петренко В.М. и другие за последние два года расхитили государственные денежные средства на общую сумму 87 тысяч рублей.
Указанные лица присваивали деньги путём выписки фиктивных квитанций на скот, который не сдавался…
Совершению злоупотреблений способствовали следующие обстоятельства…
Прошу:
1. Принять меры к устранению указанных недостатков в бухгалтерском учёте…
2. Упорядочить хранение и учёт бланков строгой отчётности.
3. Рассмотреть вопрос о подборе кадров ревизионного аппарата…»
«…Мною, следователем по особо важным делам при прокуроре республики Н.Н.Фроловым, закончено расследование по уголовному делу Э…
Установлено, что убийство Б.Ц.Авдеева произошло при следующих обстоятельствах…
Преступлению способствовало…
В соответствии со статьёй 140 Уголовно-процессуального кодекса прошу не позднее месячного срока обсудить настоящее представление и о принятых мерах мне сообщить».
К каждому представлению приложены документы — выписки из актов экспертиз, протоколов.
— А вот это — записи показаний обвиняемых, — говорит Николай Николаевич. — В процессе следствия я часто слышу любопытные признания. Не все в них, конечно, следует принимать за чистую монету: ведь каждый преступник, вольно или невольно, пытается обелить себя, свалить вину на других, отыскать причину своего падения в объективных обстоятельствах, в поведении окружающих, в обстановке. Но полностью игнорировать подобные исповеди тоже нельзя. Кое-что из них легло в основу тех документов, которые я направлял в различные организации для устранения условий, способствовавших преступлению. Возьмите, например, вот эти стенограммы. Два монолога в кабинете следователя… Разве они не дают некоторого представления о психологических пружинах преступления, об обстановке, которая ему благоприятствовала, об условиях, способствовавших падению? Мне кажется, что эти стенограммы способны заинтересовать не только криминалиста, но и социолога, писателя — любого человека, стремящегося разобраться в жизненных ситуациях, послуживших толчком к преступлению, в сложном переплетении мотивов, причин, следствий.
Прочитав предложенные нам стенограммы, мы не могли не согласиться с Николаем Николаевичем. Да, они заслуживают того, чтобы их здесь привести.
Итак, две исповеди, два монолога в кабинете следователя.
ПЕРВЫЙ МОНОЛОГ
Вот вы говорите: факты — вещь упрямая, с ними не поспоришь. А я и не спорю. Отспорилась… И все же факты что руль: их и налево можно повернуть, и направо. Все от шофёра зависит, на то он и шофёр.
Верьте не верьте, а глупо все получилось. Ведь когда меня из колонии выпустили, не думала, что по-новой пойду. И когда на завод нанималась, с открытой душой шла. Очень я тогда боялась, что меня на работу в бухгалтерию не возьмут. Сами знаете, инструкции всякие, то да се. А прочла приказ о зачислении — чуть в присядку не пошла, так обрадовалась.
Оклад мне тогда восемьдесят рублей определили, да ещё премии за перевыполнение плана. Легко на сердце: петь не будешь, а жить можно. И питаться, и одеваться, и детишек в порядке держать — все можно. А мне большего и не требовалось. «Не прогадали, думаю, что доверились мне. Жалеть не будете, вся на работе выложусь, без остатка». Смешно, верно? А между тем так оно и было. Работала я первое время так, что сама себе удивлялась. Все завалы расчистила, раньше восьми-девяти вечера домой не возвращалась. Потому мне и обидно было, что другие халтурят. Ну, кто другие? Главный бухгалтер Самаев Пётр Петрович, начальник финансового отдела Буринский, заведующая сектором сводного баланса Ольга Юрьевна… Лишь бы гудка дождаться, а там трава не расти. Да что я вам говорю? Сами, небось, не хуже меня знаете… Нет, я об этом не молчала. И на собрании профсоюзном об этом говорила, и Петру Петровичу с глазу на глаз. А толку? Правда, профгрупорг за критику меня поблагодарил, а Пётр Петрович на собрании покаянную речь произнёс. Дескать, к голосу масс надо прислушиваться, а критику снизу учитывать. В общем, много чего говорил, а потом вызвал меня к себе в кабинет и по мозгам дал. «Ты брось, говорит, руководство подсиживать. Мы тебя пожалели, взяли, а ты вместо благодарности нагадить норовишь. Бухгалтерия не завком, тут за длинный язык грамот не дают. Так что лучше помалкивай».
Что я ему могла ответить? Спасибо за науку, учту. А сама думаю: «Ты меня проучил, а я тебя почище проучу. Так проучу, что на пенсию выйдешь, а вспоминать будешь».
Как проучить хотела? А вот так. У меня подруга есть одна, ну не то чтоб подруга, а ещё в школе вместе учились, на одной парте сидели два года. Когда меня судили, она отшатнулась, а потом, уже после отсидки, встретились мы с ней на улице; тары-бары, растабары, слово за слово — опять вроде дружба наладилась. То она ко мне забежит, то я к ней. Хотя с мужем своим меня и не знакомила, но отношения поддерживала… А зачем вам её имя? Не хочу её грязью заляпывать. Она к моему делу такое же касательство имеет, как я к солнечному затмению. Вот она мне как-то и рассказала, как они своего прораба в лужу посадили. Он, как и наш Пётр Петрович, все бумажки не глядя подписывал. Ну, ему и подсунули бумажечку: «Настоящим свидетельствую, что являюсь бюрократом и меня надо выгнать с работы в три шеи». Он подмахнул, да ещё дату проставил. Да… Я и задумала что-нибудь такое с Петром Петровичем сделать. Хотя я в секторе сводного баланса бухгалтером работала, но выполняла и кассирские обязанности. Через меня многие операции проходили: все, что другим было лень, на меня сбрасывали. Занималась я и стипендиями, которые завод наш студентам платил. Ну, тем, что по направлению отдела кадров в разных высших учебных заведениях обучались. Я выписывала платёжные поручения, по которым деньги перечислялись банком со счета завода на счёт почтамта. К этим стипендиям прикладывался список получателей по форме Э 103. Ну, значит, кому какая стипендия положена. Одному, допустим, сорок рублей, другому — пятьдесят, больше не платили. Вот в этот список я и включила свою фамилию, специально первой её поставила, а стипендию себе выписала не в сорок, не в пятьдесят рублей, как другим, а в двести пятьдесят, тоже из озорства. Сделала так и понесла платёжное поручение вместе со списком к главному бухгалтеру. Поставил он свою закорючку и спрашивает: «Все?» — «Все». «Тогда, — говорит, — я на совещание поехал». А никакого совещания и не было. Просто он всегда так говорил, когда домой после обеда отправлялся. Все об этом знали. Поспит часок, а потом на своём огороде копается. Такая меня злость разобрала, вот даже сейчас вспоминаю и то трясусь. Кажется, радоваться должна была, что все гладко получилось, как задумала, а злюсь. Вот и пойми: не только в других, но и в себе человек разобраться не может. Подхожу к нему и говорю: «Вы хоть бы, — говорю, — просмотрели, что я составила. Ведь документы денежные». «Некогда, — говорит, — дорогая». И ушёл. «Ладно, — думаю, — „дорогой“, ты у меня попляшешь!»
Взяла документы и прямым ходом к Любови Николаевне. Она посмотрела и за голову схватилась. «Соображаешь, что затеяла?» — «Соображаю», — говорю. «Ничего ты не соображаешь. Думаешь, его под монастырь подведёшь? Себя. Пётр Петрович тут десять лет сидит и ещё двадцать просидит, он фигура, а ты кто? Амнистированная. Выгонит он тебя — что будешь делать? С протянутой рукой ходить? Тебя же никто на работу не возьмёт с такой биографией да характеристикой. Чем ты докажешь, что не хотела этих денег присвоить? Своим честным словом? Да кто тебя всерьёз слушать будет? И вообще, кому вся эта история нужна? Послушай-ка лучше моего совета: разорви эти бумажки и никому их не показывай».
Такого она мне наговорила, что я совсем потерялась. На душе до того муторно, что жить не хочется. Пришла домой — ни к чему руки не лежат. Понимаю, что права она, а делать по её не желаю. Упрямство, что ли, такое? Ни детишками, ни хозяйством заниматься не могу, все растравляю себя. До того растравила, что всю ночь с боку на бок проворочалась. И так, и этак прикидывала — все одно плохо. Куда ни кинь, везде клин. «Да пропади, думаю, оно все пропадом. Что мне, больше всех нужно, что ли? Пусть идёт, как идёт».
Прихожу утром на работу — Самаев вызывает. «Перечислила деньги студентам?» — «Нет ещё». — «Почему?» — «Работы много». «Так, — говорит, — дорогая, дело у нас не пойдёт. Мы, — говорит, — не при капитализме живём, на себя работаем. Мы, — говорит, — должны не коптеть, а гореть на работе». Как сказал он это, терять-то мне уже было нечего. И стипендии присваивала, так меня злость по-новой схватила, даже в жар бросило. «Ну, раз так, — говорю, — сию секунду перечислю».
И перечислила, и получила свою первую «стипендию»… От злости я это сделала. Ну, а потом все как-то само собой пошло, как мяч под горку покатилось. Теперь и подоходный налог, который в райфо должна была перечислять, и деньги за рационализаторство и изобретательство.
В открытую действовала, на глазах. Какие уж там хитрости! Все ждала, когда за руку схватят. «Вот, — думаю, — на этом документе сгорю, слепому видно, что подлог». Нет, без сучка и задоринки проходит.
Присвою сто рублей — мне десятку в премию, присвою двести — меня двадцатью рубликами премируют. И злюсь, и смеюсь. Так бы, наверно, до сих пор работала, если бы не ревизия.
Вот оно как, гражданин следователь, получилось. А вины своей я не оспариваю. Что есть, то есть. Оно и к лучшему. Как-никак четыре года. Надоело судьбу да людей испытывать…
Верьте не верьте, а глупо все получилось. Ведь когда меня из колонии выпустили, не думала, что по-новой пойду. И когда на завод нанималась, с открытой душой шла. Очень я тогда боялась, что меня на работу в бухгалтерию не возьмут. Сами знаете, инструкции всякие, то да се. А прочла приказ о зачислении — чуть в присядку не пошла, так обрадовалась.
Оклад мне тогда восемьдесят рублей определили, да ещё премии за перевыполнение плана. Легко на сердце: петь не будешь, а жить можно. И питаться, и одеваться, и детишек в порядке держать — все можно. А мне большего и не требовалось. «Не прогадали, думаю, что доверились мне. Жалеть не будете, вся на работе выложусь, без остатка». Смешно, верно? А между тем так оно и было. Работала я первое время так, что сама себе удивлялась. Все завалы расчистила, раньше восьми-девяти вечера домой не возвращалась. Потому мне и обидно было, что другие халтурят. Ну, кто другие? Главный бухгалтер Самаев Пётр Петрович, начальник финансового отдела Буринский, заведующая сектором сводного баланса Ольга Юрьевна… Лишь бы гудка дождаться, а там трава не расти. Да что я вам говорю? Сами, небось, не хуже меня знаете… Нет, я об этом не молчала. И на собрании профсоюзном об этом говорила, и Петру Петровичу с глазу на глаз. А толку? Правда, профгрупорг за критику меня поблагодарил, а Пётр Петрович на собрании покаянную речь произнёс. Дескать, к голосу масс надо прислушиваться, а критику снизу учитывать. В общем, много чего говорил, а потом вызвал меня к себе в кабинет и по мозгам дал. «Ты брось, говорит, руководство подсиживать. Мы тебя пожалели, взяли, а ты вместо благодарности нагадить норовишь. Бухгалтерия не завком, тут за длинный язык грамот не дают. Так что лучше помалкивай».
Что я ему могла ответить? Спасибо за науку, учту. А сама думаю: «Ты меня проучил, а я тебя почище проучу. Так проучу, что на пенсию выйдешь, а вспоминать будешь».
Как проучить хотела? А вот так. У меня подруга есть одна, ну не то чтоб подруга, а ещё в школе вместе учились, на одной парте сидели два года. Когда меня судили, она отшатнулась, а потом, уже после отсидки, встретились мы с ней на улице; тары-бары, растабары, слово за слово — опять вроде дружба наладилась. То она ко мне забежит, то я к ней. Хотя с мужем своим меня и не знакомила, но отношения поддерживала… А зачем вам её имя? Не хочу её грязью заляпывать. Она к моему делу такое же касательство имеет, как я к солнечному затмению. Вот она мне как-то и рассказала, как они своего прораба в лужу посадили. Он, как и наш Пётр Петрович, все бумажки не глядя подписывал. Ну, ему и подсунули бумажечку: «Настоящим свидетельствую, что являюсь бюрократом и меня надо выгнать с работы в три шеи». Он подмахнул, да ещё дату проставил. Да… Я и задумала что-нибудь такое с Петром Петровичем сделать. Хотя я в секторе сводного баланса бухгалтером работала, но выполняла и кассирские обязанности. Через меня многие операции проходили: все, что другим было лень, на меня сбрасывали. Занималась я и стипендиями, которые завод наш студентам платил. Ну, тем, что по направлению отдела кадров в разных высших учебных заведениях обучались. Я выписывала платёжные поручения, по которым деньги перечислялись банком со счета завода на счёт почтамта. К этим стипендиям прикладывался список получателей по форме Э 103. Ну, значит, кому какая стипендия положена. Одному, допустим, сорок рублей, другому — пятьдесят, больше не платили. Вот в этот список я и включила свою фамилию, специально первой её поставила, а стипендию себе выписала не в сорок, не в пятьдесят рублей, как другим, а в двести пятьдесят, тоже из озорства. Сделала так и понесла платёжное поручение вместе со списком к главному бухгалтеру. Поставил он свою закорючку и спрашивает: «Все?» — «Все». «Тогда, — говорит, — я на совещание поехал». А никакого совещания и не было. Просто он всегда так говорил, когда домой после обеда отправлялся. Все об этом знали. Поспит часок, а потом на своём огороде копается. Такая меня злость разобрала, вот даже сейчас вспоминаю и то трясусь. Кажется, радоваться должна была, что все гладко получилось, как задумала, а злюсь. Вот и пойми: не только в других, но и в себе человек разобраться не может. Подхожу к нему и говорю: «Вы хоть бы, — говорю, — просмотрели, что я составила. Ведь документы денежные». «Некогда, — говорит, — дорогая». И ушёл. «Ладно, — думаю, — „дорогой“, ты у меня попляшешь!»
Взяла документы и прямым ходом к Любови Николаевне. Она посмотрела и за голову схватилась. «Соображаешь, что затеяла?» — «Соображаю», — говорю. «Ничего ты не соображаешь. Думаешь, его под монастырь подведёшь? Себя. Пётр Петрович тут десять лет сидит и ещё двадцать просидит, он фигура, а ты кто? Амнистированная. Выгонит он тебя — что будешь делать? С протянутой рукой ходить? Тебя же никто на работу не возьмёт с такой биографией да характеристикой. Чем ты докажешь, что не хотела этих денег присвоить? Своим честным словом? Да кто тебя всерьёз слушать будет? И вообще, кому вся эта история нужна? Послушай-ка лучше моего совета: разорви эти бумажки и никому их не показывай».
Такого она мне наговорила, что я совсем потерялась. На душе до того муторно, что жить не хочется. Пришла домой — ни к чему руки не лежат. Понимаю, что права она, а делать по её не желаю. Упрямство, что ли, такое? Ни детишками, ни хозяйством заниматься не могу, все растравляю себя. До того растравила, что всю ночь с боку на бок проворочалась. И так, и этак прикидывала — все одно плохо. Куда ни кинь, везде клин. «Да пропади, думаю, оно все пропадом. Что мне, больше всех нужно, что ли? Пусть идёт, как идёт».
Прихожу утром на работу — Самаев вызывает. «Перечислила деньги студентам?» — «Нет ещё». — «Почему?» — «Работы много». «Так, — говорит, — дорогая, дело у нас не пойдёт. Мы, — говорит, — не при капитализме живём, на себя работаем. Мы, — говорит, — должны не коптеть, а гореть на работе». Как сказал он это, терять-то мне уже было нечего. И стипендии присваивала, так меня злость по-новой схватила, даже в жар бросило. «Ну, раз так, — говорю, — сию секунду перечислю».
И перечислила, и получила свою первую «стипендию»… От злости я это сделала. Ну, а потом все как-то само собой пошло, как мяч под горку покатилось. Теперь и подоходный налог, который в райфо должна была перечислять, и деньги за рационализаторство и изобретательство.
В открытую действовала, на глазах. Какие уж там хитрости! Все ждала, когда за руку схватят. «Вот, — думаю, — на этом документе сгорю, слепому видно, что подлог». Нет, без сучка и задоринки проходит.
Присвою сто рублей — мне десятку в премию, присвою двести — меня двадцатью рубликами премируют. И злюсь, и смеюсь. Так бы, наверно, до сих пор работала, если бы не ревизия.
Вот оно как, гражданин следователь, получилось. А вины своей я не оспариваю. Что есть, то есть. Оно и к лучшему. Как-никак четыре года. Надоело судьбу да людей испытывать…
ВТОРОЙ МОНОЛОГ
Один мой приятель шутил, что естественная убыль свойственна не только материальным ценностям. Он утверждал, что у каждого с годами происходит усушка идеалов, утруска честности и провес романтики. Остроумно, но необоснованно.
Чепуха! Досужие выдумки людей, которые не хотят или не умеют думать.
Нет, усушки идеалов не произошло. И все-таки я что-то безвозвратно потерял, что-то важное, может, даже самое важное в жизни.
Но что?
Вы как-то в разговоре упомянули, что мои коллеги и студенты отзываются обо мне как о честном человеке. Вас это, конечно, удивляет. Ещё более странным вам покажется, если я скажу, что сам себя до последнего времени считал честным человеком. Да, считал. И от этого заблуждения мне очень трудно отказаться. Даже сейчас у меня временами мелькает мысль: а может быть, поступки людей не всегда соответствуют их характеру, взглядам? Как в математике? Плюс на минус даёт минус. Может, и в жизни преступление — это иной раз только произведение положительного на отрицательные обстоятельства?
Как ваше мнение? Чепуха? Да, конечно. Просто мысль увёртлива, она везде пытается найти щёлочку. Человек не столько себе судья, сколько адвокат. Он всегда хочет оправдать себя, по крайней мере в собственных глазах…
Я знаю, что говорю сбивчиво. Извините. Но я не в состоянии сосредоточиться, а мне это необходимо. Я не в том возрасте, чтобы рассчитывать на новую жизнь, которая начнётся после того, как я искуплю свою вину. И вы тоже прекрасно понимаете, что её не будет. Ничего больше не будет. Приговор суда — официальное свидетельство о моей духовной смерти. Вы это знаете. Страшно, конечно. И все же весь этот месяц меня не столько волнует моё ближайшее будущее, сколько этот проклятый вопрос: почему я стал преступником, где то пятнышко, которое переродилось в раковую опухоль?
Я обязан ответить себе на этот вопрос. Понимаете? Обязан.
Камера имеет свои особенности. Мы живём слишком бурной, слишком насыщенной жизнью. Мы все время торопимся успеть что-то сделать, нам некогда оглянуться, осмотреться, проанализировать промчавшиеся с космической скоростью события. Мы не ходим — мы бежим, едем, летим. И все вперёд. А в тюрьме время никуда не торопится. И люди никуда не торопятся. Они спят, едят и копаются в прошлом. Вот и я копаюсь… Все вспоминаю, анализирую, разбираюсь…
Сегодня в тюрьме Никонова встретил. Мы же теперь с ним связаны одной верёвочкой. На вашем языке он «взяткодатель», а я «взяткополучатель». Увидел его — и сразу передо мной сцена нашего знакомства. Все помню, до мельчайших подробностей. Даже помню, какой на нем был галстук — узкий, старомодный, в горошек. В дни моей юности в нашем городке такие галстуки носили в особо торжественных случаях. Мой отец одевал такой галстук, когда шёл в театр. Но это, конечно, к делу не относится. Вас интересует, как и при каких обстоятельствах я встретился с Никоновым здесь. Я Никонова знал раньше. В нашем городке все друг друга знали. Но я уехал из городка мальчишкой, а он тогда был взрослым человеком. По-настоящему мы познакомились спустя двадцать пять лет, месяц назад, когда он вместе с сыном пришёл ко мне, доценту, члену приёмной комиссии института, куда хотел поступить его Сергей.
Он мне очень понравился, этот Никонов. Седой, благообразный. Радостно у меня в тот вечер на душе было, временами детства пахнуло. Уютно я себя с ним чувствовал, все умилялся: земляки! Домик вспомнил, в котором рос, яблоньки, черёмуху в палисаднике. Я, конечно, расчувствовался, пригласил его и сына к себе на квартиру. Выпили, вспомнили наш городок. А потом Никонов заговорил о поступлении Сергея в институт. Говорил он осторожно, обиняками, и я не сообразил, в чем дело. Я сказал, что сделаю, разумеется, для земляков все возможное, что пусть Серёжа не беспокоится: не боги горшки обжигают. Я его подготовлю к вступительным экзаменам, кажется, даже из Пушкина что-то к месту процитировал. Никонов переменил тему. Но когда на столе оказалась вторая бутылка, он вновь вернулся к этому разговору. Я наконец понял, что речь идёт о незаконном поступлении в институт, и мгновенно протрезвел. «На это я не могу пойти, Федор Алексеевич». — «Почему, Дима?»
Никонов не требовал, не злился — он просто хотел меня понять. Хотел и не мог. В его благообразной седой голове не укладывалось, почему земляк не может помочь земляку в таком плёвом деле. Его глаза смотрели в мои доброжелательно и наивно: «Почему, Дима?»
Чепуха! Досужие выдумки людей, которые не хотят или не умеют думать.
Нет, усушки идеалов не произошло. И все-таки я что-то безвозвратно потерял, что-то важное, может, даже самое важное в жизни.
Но что?
Вы как-то в разговоре упомянули, что мои коллеги и студенты отзываются обо мне как о честном человеке. Вас это, конечно, удивляет. Ещё более странным вам покажется, если я скажу, что сам себя до последнего времени считал честным человеком. Да, считал. И от этого заблуждения мне очень трудно отказаться. Даже сейчас у меня временами мелькает мысль: а может быть, поступки людей не всегда соответствуют их характеру, взглядам? Как в математике? Плюс на минус даёт минус. Может, и в жизни преступление — это иной раз только произведение положительного на отрицательные обстоятельства?
Как ваше мнение? Чепуха? Да, конечно. Просто мысль увёртлива, она везде пытается найти щёлочку. Человек не столько себе судья, сколько адвокат. Он всегда хочет оправдать себя, по крайней мере в собственных глазах…
Я знаю, что говорю сбивчиво. Извините. Но я не в состоянии сосредоточиться, а мне это необходимо. Я не в том возрасте, чтобы рассчитывать на новую жизнь, которая начнётся после того, как я искуплю свою вину. И вы тоже прекрасно понимаете, что её не будет. Ничего больше не будет. Приговор суда — официальное свидетельство о моей духовной смерти. Вы это знаете. Страшно, конечно. И все же весь этот месяц меня не столько волнует моё ближайшее будущее, сколько этот проклятый вопрос: почему я стал преступником, где то пятнышко, которое переродилось в раковую опухоль?
Я обязан ответить себе на этот вопрос. Понимаете? Обязан.
Камера имеет свои особенности. Мы живём слишком бурной, слишком насыщенной жизнью. Мы все время торопимся успеть что-то сделать, нам некогда оглянуться, осмотреться, проанализировать промчавшиеся с космической скоростью события. Мы не ходим — мы бежим, едем, летим. И все вперёд. А в тюрьме время никуда не торопится. И люди никуда не торопятся. Они спят, едят и копаются в прошлом. Вот и я копаюсь… Все вспоминаю, анализирую, разбираюсь…
Сегодня в тюрьме Никонова встретил. Мы же теперь с ним связаны одной верёвочкой. На вашем языке он «взяткодатель», а я «взяткополучатель». Увидел его — и сразу передо мной сцена нашего знакомства. Все помню, до мельчайших подробностей. Даже помню, какой на нем был галстук — узкий, старомодный, в горошек. В дни моей юности в нашем городке такие галстуки носили в особо торжественных случаях. Мой отец одевал такой галстук, когда шёл в театр. Но это, конечно, к делу не относится. Вас интересует, как и при каких обстоятельствах я встретился с Никоновым здесь. Я Никонова знал раньше. В нашем городке все друг друга знали. Но я уехал из городка мальчишкой, а он тогда был взрослым человеком. По-настоящему мы познакомились спустя двадцать пять лет, месяц назад, когда он вместе с сыном пришёл ко мне, доценту, члену приёмной комиссии института, куда хотел поступить его Сергей.
Он мне очень понравился, этот Никонов. Седой, благообразный. Радостно у меня в тот вечер на душе было, временами детства пахнуло. Уютно я себя с ним чувствовал, все умилялся: земляки! Домик вспомнил, в котором рос, яблоньки, черёмуху в палисаднике. Я, конечно, расчувствовался, пригласил его и сына к себе на квартиру. Выпили, вспомнили наш городок. А потом Никонов заговорил о поступлении Сергея в институт. Говорил он осторожно, обиняками, и я не сообразил, в чем дело. Я сказал, что сделаю, разумеется, для земляков все возможное, что пусть Серёжа не беспокоится: не боги горшки обжигают. Я его подготовлю к вступительным экзаменам, кажется, даже из Пушкина что-то к месту процитировал. Никонов переменил тему. Но когда на столе оказалась вторая бутылка, он вновь вернулся к этому разговору. Я наконец понял, что речь идёт о незаконном поступлении в институт, и мгновенно протрезвел. «На это я не могу пойти, Федор Алексеевич». — «Почему, Дима?»
Никонов не требовал, не злился — он просто хотел меня понять. Хотел и не мог. В его благообразной седой голове не укладывалось, почему земляк не может помочь земляку в таком плёвом деле. Его глаза смотрели в мои доброжелательно и наивно: «Почему, Дима?»