Владимир Безымянный
Выигрыш — смерть
Лето баловало столичных купальщиков. Бронзовый, подобный морскому загар придавал их телам нечто от Эллады. Вода, впрочем, не отличалась чистотой, а сервис — навязчивостью. Когда Сергей оказывался на пляже — не ночью, как сейчас, а в полдень — весь этот базарный сумбур и неразбериха заставляли учащенно биться в нем жилку делового человека, который привык обращать ручейки житейских несообразностей в потоки доходов, в плотные пачки хрустящих, как капустные листья, зеленых кредитных билетов, где на просвет, словно сквозь толщу застойных вод, брезжит профиль вождя.
Сергей любил комфорт, понимая его как приподнятое и удобное состояние души и тела. В свои неполные тридцать он упорно избегал соприкосновений с человеческим страданием и неустроенностью. В этом ему помогала большая семья, состоявшая из девиц, профессионально занимающихся любовью. Именно сейчас грудь одной из них, вальяжно раскинувшейся на велюровом сидении «восьмерки», вздымалась возбуждающими волнами. В зеленоватом свете приборной доски лимонные блики скользили по упругим бедрам, чувствовался возбуждающий аромат «Фиджи» и разгоряченного женского тела.
Сергей любил появляться в этом автомобиле в самых неожиданных местах. Приемистость двигателя, сидения, которые моментально превращались в чудесное ложе — все было на диво комфортабельно.
Девчушка отрабатывала гонорар, она с нежным профессионализмом касалась, скользила по нервным окончаниям, вздыхала со всхлипами и слегка вскрикивала. Грудь её была податлива, несколько великовата, с затвердевшими от возбуждения сосками. Он даже выключил магнитофон, чтобы не отвлекал и не дал прозевать звук мотора милицейской машины. Не хотелось оказаться в неловком положении. Есть, как говорится, и дом, и в доме, но иногда тянет к такой вот экзотике.
Свежесть, наплывавшая с Москвы-реки, томила и беспокоила. Девчушка тоже чувствовала извечный зов, ее тело вдруг судорожно вздрогнуло. Словно темная стрела страсти пронзила ее, она издала нечто среднее между стоном и приглушенным всхлипом. Если и актриса — то неплохого уровня, — отметил про себя Сергей. Кровь разом хлынула в голову, когда узкая, нежная, но уверенная ее рука скользнула между его бедер…
Внезапно боковым зрением Сергей уловил беглый взблеск неярких автомобильных фар. Он выглянул, но вместо коробки милицейского «уазика» совсем близко маячил силуэт «зубила» — «восьмерки».
— Ты чего? — тихо спросила девушка, словно выплывая из омута.
— Да вот, ездят, черти, — с досадой выдохнул Сергей.
Из машины вышли двое. Милиция? Фантазия прокатиться вдоль берега вполне могла прийти им в голову. Но, имея выбор, взять «восьмерку» с ее низкой посадкой для ночного патрулирования мог только дурак.
Приезжие ловко, но с видимыми усилиями достали из багажника, крышка которого перевернутой трапецией вырисовывалась на фоне неба, мешок. Вскоре послышался тяжелый всплеск, а затем рокот мотора «восьмерки», которая, круто развернувшись, рванула по направлению к городу. Рассеянно проводив ее взглядом, Сергей пробормотал: «Ох, уж это наше столетие!»
— Что там, Сережа? — рука девушки бродила по его груди, тонкие пальчики нежно перебирали волоски.
— А это мы сейчас узнаем, зайчик.
Не утруждая себя одеванием плавок, Сергей вышел из машины. Место он заметил точно. Почти без всплеска скользнул в воду, нащупал на дне что-то продолговатое, обернутое в скользкую пленку. Вынырнув и вскарабкавшись на причал, Сергей быстро пошел к машине. На ходу встряхивал кистями, словно хотел избавиться от жуткого ощущения холодной слизи, покрывающей продолговатый предмет.
Девушка подала полотенце и как бы невзначай коснулась его упругой, похолодевшей грудью.
— Едем, крошка, любви крышка, — мрачно сострил Сергей.
Она не обиделась, сохраняя профессиональное достоинство. На гибких бедрах забелела полоска трусиков, сверху она накинула балахончик, на спине которого чернел японский иероглиф.
Ехали молча. Женщины — очень разные женщины — любили Сергея. Обаятелен, весел, всюду вхож, всегда в обнимку то с новой пассией, то с гитарой. Но сейчас он был пуст и мертвенно холоден, и девушка, почувствовав перемену в его состоянии, погрузилась во власть воркующей музыки «мустанга», индикаторы которого по-кошачьи мерцали на приборной доске. Наконец, скрип тормозов, прощальный поцелуй — и «восьмерка», завизжав на повороте, исчезла.
Мозг Сергея лихорадочно работал, воспоминания вспыхивали отчетливыми кадрами и тут же исчезали, словно рвалась пленка. Хотелось на чем-то сосредоточиться, чтобы успокоиться, но пленка раскручивалась и раскручивалдсь.
Начало… Тогда он еще только приступал к упорному и последовательному продвижению к комфорту, к спасательному кругу, который цивилизация бросает тем, кого сама же толкнула в омут современной жизни. Спекуляция, поездки для реализации изделий цеховиков, была даже наводка на квартирную кражу.
Город нелегко раскрывал свои сокровенные тайны. При воспоминании о цыганах Сергей содрогнулся. Однажды он всучил молодой цыганке «куклу» из тряпок, вместо связанного в пачку десятка джинсов. Когда на следующий день после удачной операции, принесшей двухтысячный доход, Сергей стоял на Беговой, разглядывая шмыгающих продавцов, покупателей и просто зевак, он почувствовал ледяное прикосновение к пояснице. Сзади и справа маячили двое темноволосых мужиков. Тот, кто держался сзади, щекотал Сергею спину в области почки длинным узким ножом, слегка задрав для этого рубашку. Вокруг решительно никто не обращал внимания. «Ведь зарежут, черти» — мелькнула мысль, от которой он вмиг покрылся гусиной кожей.
— Ну, пошли, мальчик, — высокий поманил пальцем, на котором сверкнул тяжелый узорчатый перстень.
В подворотне ждала вчерашняя цыганка. Взгляд ее выражал скорее радость встречи, чем злобу. Высокий, криво осклабившись, погладил Сергея по спине.
— Снимай штаны, любить будем.
— Да вы что, мужики, вот деньги, вот все деньги…
Он достал пачку из кармана. «Хорошо хоть с собой», — подумалось. Там еще лишняя «домашняя» сотня. Да черт с ней…
Цыганка взяла деньги, взвесила на руке и, не пересчитывая, бросила в сумочку. Затем улыбнулась и с видимым удовольствием стала наблюдать за происходящим. Невысокий крепыш, глядя прямо в глаза Сергею, взялся волосатыми руками-клещами за пояс его легких брюк. Рывок — и они, треснув, слетели вместе с трусами. Еще рывок — и он пригнул голову Сергея к земле.
— Сейчас мы на тебе покатаемся, сука! Кого кидать надумал!
Он перехватил нож у высокого. Тот с готовностью расстегнул молнию джинсов. Сергей отрешенно заметил, что это были его джинсы, единственные настоящие в «кукле». Острое лезвие слегка подрагивало.
«Ну, сволочи, эти уж „покатаются“, точно».
Но вместо ожидаемого он почувствовал могучий пинок в задницу и покатился кубарем. Когда поднялся, поддерживая брюки, троица была далеко.
Сутки Сергей просидел дома, основательно обдумывая будущую жизнь. В дальнейшем он смиренно щипал крохи от общепитовского пирога, когда нужно «смазывал» участкового и делился с ним наблюдениями о подозрительных посетителях бара. Именно в ту пору, взяв в руки гитару, Сергей обнаружил, что у него кое-что получается. А через полгода его песенки подхватила московская шпана:
…Сергей очнулся от воспоминаний, когда машина остановилась возле отделения милиции. Через сорок минут бригада угрозыска прибыла на место. Инспектор МУРа капитан Павел Сикач скорее походил на отставного боксера, чем на оперработника: квадратный, крепко сбитый, с намечающимся животиком, одетый в спортивном стиле, с коротким шрамом вполне мирного происхождения на подбородке. В детстве мыл оконное стекло, треснувшее от его уже тогда крепкой руки. За семь лет работы иметь дело с утопленниками в мешках капитану не приходилось. Отправных данных — кот наплакал. Рост 182 сантиметра , среднего телосложения, старый перелом правой руки, перебитый нос со шрамом, десяток вставных зубов желтого металла — вот и все. Да еще руки человека, не знавшего физического труда, на правой — след от обручального кольца. Внешних повреждений нет, о причине смерти скажет экспертиза.
Пойдем, путанка, пойдем поговорим,
Ведь мы давно желанием горим…
Ты в красном баре тянешь коньячок
И твой дрожит от страсти язычок…
— Сикач, Бережной, Бреславец — к начальнику, — послышалось по селектору.
— С большим трудом по отпечаткам пальцев удалось установить личность погибшего. Пальцы распухли, долго пробыл в воде. Итак — Лемешко Дмитрий Дмитриевич. Уроженец Донецка, 1963 года рождения. В Москве не прописан. В 1980 году Макеевским судом Донецкой области по статье 81 часть 3 был осужден к четырем годам лишения свободы с отбыванием наказания в ВТК усиленного режима. На погибшем белые туфли и синий спортивный костюм западногерманского производства. Документов и личных вещей не обнаружено. Смерть наступила в результате попадания воды в дыхательные пути — Лемешко попросту утонул. Зафиксирована легкая степень опьянения. В новый, словно только из магазина, мешок, в котором находился труп, вложены три кирпича. Свидетель Сергей Вегер показал, что мешок сброшен в воду в четыре утра двумя мужчинами: высоким и плотным коренастым, которые приехали на светлых «жигулях». Две первые цифры номера 19, номер московский. В последнем свидетель не уверен.
— Не густо, — полковник рисовал на листе бумаги стрелы и цифры одному ему понятных условных знаков. — Значит так, орлы. Автомобилем займется Бережной, Бреславцу надо «пробомбить» квартиросдатчиков. В Донецк ехать тебе, Павел. Надо сказать, что этот чертов мешок объявился очень некстати. На нас и так висит два нераскрытых убийства. И народ совершенно законно спрашивает — чем это занимается милиция? Итак — чем мы занимаемся?
— Ну, понесло, старика. Сел на любимого конька, — улыбнувшись, шепнул на ухо Сикачу Бреславец.
— Итак — чем мы занимаемся? — с суровой много значительностью произнес полковник, назидательно подняв указательный палец. — Мы занимаемся черт знает чем, переписываем бумажки, ловим проституток, которые неспособны заработать даже на презервативы, перекидываем с место на место «кидал». А когда нужно захлопнуть в мышеловке мерзавца, который способен убить человека — тут мы пас… Согласны?
Троица дружно закивала.
— Вот-вот, — на поверку мы не орлы, а сукины дети, у нас преступники годами ходят на свободе, а честные люди боятся высунуть нос за двери. Почему сие происходит? — полковник выдержал паузу, глядя в потолок, словно хотел прочитать там нечто важное.
— А потому, — продолжал он, — что мы забыли, что такое настоящий профессионализм. И не пытайтесь меня переубеждать!
Переубеждать полковника никто не стремился. Все трое молчали, они знали, что так шеф «заводится» на дело.
— Все свободны, — наконец сказал полковник и с силой бросил карандаш на стол. Карандаш отскочил и упал на пол.
…В поездку Сикач собирался, как всегда, быстро: командировки следовали одна за другой. Донецк — это, по сути, домашнее дело, если сравнить с недавней поездкой на южную границу, откуда в Москву текли наркотики.
Неделя в шахтерской столице дала обильный материал на Лемешко, но запомнилась плохим пивом в гостиничном буфете и немилосердно скрипучей кроватью в номере. Уже через три дня, когда Сикач вернулся в гостиницу с головной болью от копания в бумагах, в номере появилась шустрая темноглазая горничная в кокетливой косынке. Извинившись, она стала смахивать пыль. Под полупрозрачной блузкой колыхалась зрелая грудь.
— Всё дела? — пропела она над ухом Сикача.
Через полчаса кровать в номере скрипела, как утлый
парусник в шторм. Пока бабенка посмеивалась в углу, белея голым телом, Сикач пихал под деревянное дно все тряпки, какие нашлись в номере.
— Не скрипит, — давясь смехом, заключила бабенка. — А ты ничего, смекалистый парень!..
Всю свою смекалистость Сикач употребил, чтобы обнаружить мотивы убийства. В Верхнеозерске вскрылись кое-какие связи. Стала вырисовываться картина: Лемешко хватанул там, где между воротилами преступного мира все уже было распределено. И, видимо, хватанул так, что не успел и распробовать, как его настигла смерть.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДМИТРИЯ ЛЕМЕШКО, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ БЫЛИ НАПИСАНЫ
Настоящая любовь пришла ко мне в пятнадцать. Женщины нравились мне и раньше, я был попеременно влюблен в одноклассницу, в соседку и даже в мамину сотрудницу. Но страсть к деньгам — она пришла и осталась навсегда. Как ток, как постоянное силовое поле.
В подвальчике «Союзпечать» на главной улице, где мама, в надежде отвлечь меня от сомнительных уличных похождений, покупала мне марки, всегда вертелись сметливые ребята моих лет, липли к посетителям магазина.
— Смотрите, выбор богаче, чем на витрине. Что желаете? Флора, фауна, спорт, космос, живопись? Есть английские, испанские, австралийские…
Сделки заключались в соседнем подъезде, а зачастую прямо на глазах ворчащих для приличия продавцов. Меня всегда тянуло к коммерции. Самое трудное в любом деле — начало. К молодой женщине, задержавшей взгляд на витрине «Союзпечати», я подкатил довольно лихо.
— Марочками увлекаетесь? Какие предпочитаете?
Подействовала скорее угодливая интонация, чем качество моих марок. Из двух рублей выручки половину составила чистая прибыль. Через месяц я зарабатывал десять — пятнадцать рублей в день. Это существенно отличалось от маминой зарплаты. Не пугали прогулы и двойки в школе — коммерция того стоила. Рос доход, а с ним и пачка бумажек дома в тайнике.
Рыжих, мордатых, веснущатых братьев-близнецов Леню и Аркадия Кацманов за глаза называли Кальсоны. Позволить себе звать их так я не мог — ростом не вышел. Однажды вертлявый Вадик задал явно провокационный вопрос:
— Дима, что ты думаешь о братцах? На цырлах перед ними ходишь?..
— Что? Кальсоны!? Да я…
Меня прервал мощный подзатыльник. Я отлетел к стене. Сзади с изумленно-возмущенными лицами стояли неслышно подошедшие Кацманы. Зрители довольно похохатывали. Потом я бессильно плакал, уткнувшись в диванную подушку, получив вместо отобранного кляссера с марками синяк под глазом и приказ не появляться в «Союзпечати».
В кинотеатре шел незабвенный «Фантомас». Голова очереди к кассе упиралась в обескураживающую табличку «Билетов нет». Зато они в изобилии водились у шмыгающих по залу подростков. Простояв час, я взял максимум того, что давали в одни руки — четыре билета, «наварив» на них при продаже по рублю. Назавтра удалось занять очередь в пяти местах. Не хуже, чем на марках, и Кацманы не достанут.
Но безоблачного счастья не бывает. Вскоре появился Лёпа — личность в районе знаменитая. Вечно навеселе, воспаленные щеки заросли белесой поросячей щетиной, после года отсидки за тунеядство он куда-то для вида устроился. Непонятно, когда он успевал трудиться — ни одна выпивка или драка в районе без него не обходились.
— Ты все себе гребешь, цыпа, а дядя голодный ходит. Ты дай дяде, а то он, когда голодный, может и головку открутить, — Лёпа цедил сквозь зубы, явно забавляясь. — Значит, процентик дяде — раз, касса у меня на мушке — два, попадешься — от милиции отмажу — три.
Перспектива работать под покровительством Лёпы победила жадность. Я пожал протянутую руку с двумя жирно наколотыми на пальцах перстнями.
— Ну, что — спрыснем знакомство? Давай башли.
Я с готовностью достал деньги. В ресторане Лёпа выделил рубль швейцару, остальное положил себе в карман.
— Заметано, как в сейфе.
Официантка, не дожидаясь заказа, принесла бутылку водки и пару овощных салатов.
— Гоп-стоп, Дима, не проходите мимо, — Лёпа поднял рюмку. — Веселей, начальник-качальник!
Первая рюмка пошла плохо. Я закашлялся, на глазах выступили слезы.
— Ну, ты, цыпа, пьешь, аж из глаз каплет! А вот так ее! — Лёпа в один дух махнул рюмку и смачно захрустел салатом. Смутно помню, что произносил тосты, целовался с Лёпой, клялся в вечной дружбе… Очнулся утром дома. Новый друг доставил меня домой, прислонил понадежнее, ткнул в кнопку звонка и сбежал по лестнице.
Утром мать кляла свою пропащую жизнь. Я, по ее мнению, был окончательным убоищем. Выпив не меньше ведра воды, я схватил портфель и выскочил на улицу. Портфель я оставил у Лёпы — и вновь закрутилось «билетное дело». Ничто не предвещало беды, пока однажды ко мне не подошел невзрачный мужичонка средних лет.
— Есть парочка билетов, хлопец?
— По два рубля, хоть две парочки.
Я вытащил голубую полоску из кармана. В этот момент мужичонка цепко перехватил мою руку и поволок в кабинет администратора кинотеатра. В углу уже смирно сидел Лёпа. Сновали взад-вперед люди. Немолодой капитан милиции закончил с Лёпой, дал ему подписать какой-то листок и повернулся ко мне. Мой покровитель побрел из кабинета незнакомой шаркающей походкой, вовсе не похожей на его обычную нагловато-развязную поступь.
Пришлось выложить оставшиеся восемнадцать билетов, скомканные рубли, расческу и перочинный нож.
— Будем составлять протокол: спекуляция налицо. Сообщим в школу, родителям на работу. А тебя на административную комиссию. В спецучилище не поспекулируешь. Там кино бесплатное.
Капитан достал из папки чистый разграфленный бланк.
— Только не ври — все равно проверим. Фамилия, адрес, школа?
— Да а его знаю, — вмешался в разговор один из дружинников, чье лицо мне показалось знакомым. — Я работаю с его матерью. Хорошая, уважаемая женщина. Жаль, сын ее позорит… Идемте покурим, Михаил Иванович.
Парень с милиционером вышли из кабинета. Вернулись через несколько минут. Что-то в поведении капитана переменилось, внушая надежду.
— Просит за тебя наш дружинник. Может, отпустить на первый раз?
— Отпустите, никогда не буду, никогда, честное слово!
— Смотри, не подведи своего поручителя. И помни о матери. Уже не маленький, должен уметь отвечать. Билеты мы реализуем через кассу. Вот, бери за них деньги и дуй домой. Смотри, другой раз прощения не будет!
— Да я… ну, что вы… никогда… я… честное слово!
Лёпа ждал меня у дома, но я прошел, не останавливаясь. Говорить было не о чем. Снова потянулись унылые школьные дни. Оценки улучшались, а поведение из «неудовлетворительного» превратилось в «хорошее». Впрочем, остальным моим соученикам всегда ставили «отлично».
Однажды я услышал: «Димуля, привет!» — передо мной стоял, улыбаясь, Жора Цеханский, один из моих коллег по филателии. Высокий, худощавый, жилистый, он прилично греб на торговле марками, но «красивой жизни» избегал. Я был как-то у него дома в районе рынка. Улочки, примыкающие к рынку, жили особой, странной и недоступной жизнью. Во дворах плели кладбищенские венки и клеили пакеты, шили брюки и варили леденцы, пили и покуривали — не только сигареты, но и запретное. Жора к спиртному относился пренебрежительно, любил фрукты и мороженое, а по утрам по часу стоял на голове. К своей торговой деятельности Жора относился скептически, считая, что это — всего лишь ступенька на пути к настоящему делу.
— Ты не пойдешь на суд, Дима?
— Что за суд?
— Так ты ничего не знаешь? Тогда слушай. Стою я в марте в «Союзпечати», торгую. И тут подходят пьяные Кальсоны.
— Кальсоны — пьяные?
— В том-то и дело. Леню забирают в армию, Аркаша-белобилетник. Подвалили, шутят, взяли марки посмотреть. «Дашь десятку, Жорик, получишь назад марочки», — гундосит Аркаша. Ну, ты понимаешь, не в червонце дело. Вышли они на улицу, свернули во двор. Тогда я левой хватаю у Аркаши свой кляссер, правой его по челюсти — и ходу. Во дворе натыкаюсь на какого-то типа, и тут подскакивают оба Кальсона. Крик, гам, одним словом, скандал. Тут милиция подоспела, и нас набрали. Я тише воды, ниже травы: простите, извините, не виноват. Рассказал, как было. А Кальсоны в крик, дежурного офицера обругали, сержанта за ремень хватают. Орут, что их арестовали по политическим мотивам, что в Союзе антисемиты жить не дают, дайте, мол, уехать на Запад. И доорались. Уедут, конечно, только на север. Сегодня последний день суда. «Хулиганка», двести шестая, часть вторая, до пяти лет. Думаю, получат под завязку. Вот тебе и проводы в армию.
Вместе с Жорой мы зашагали в сторону суда. Место в зале нашлось. При моем появлении Кацманы оживились, заулыбались. Видно, не особенно они переживали, В последнем слове Покаянно плакались, оба пухлые, рыжие, смахивающие на бескрылых купидонов-переростков. И совершенно непонятно, почему Лене дали четыре, а Аркадию пять лет усиленного режима. Больше я с братьями не встречался. Потом о них заговорила пресса, западная — окружив ореолом мучеников за идею, наша — известно как. По освобождении они сразу же уехали.
Итак, жизнь поворачивалась ко мне разными сторонами, надо было искать свою дорогу. Одноклассники рассеялись по приемным комиссиям институтов и техникумов. Меня же по-прежнему влекли деньги. Однако какую-то профессию надо было выбирать, и в надлежащий срок мои документы лежали в приемной комиссии экономического факультета одного из институтов.
Первый экзамен — математика. Ее я боялся больше всего. Если провалюсь, решил я, то хоть сразу. Каково же было мое изумление, смешанное с надеждой, когда в одном из экзаменаторов я узнал свою школьную учительницу, с которой, невзирая на вечные нелады с точными науками, я был всегда в хороших отношениях. Отвечать я пошел к ней, и первой в экзаменационном листе закрасовалась пятерка, определившая отношение других экзаменаторов, а значит, и итог испытаний. В институт я поступил, и даже какое-то время получал стипендию. Разумеется, сорока рублей не хватало на коктейли, джинсы и прочие мелкие радости…
Положив в карман студенческую «получку», я вышел из института на площадь. Денежки, хоть и небольшие, а греют. Где же Жорик? Ведь договаривались в двенадцать, у памятника. Не в манере Цеханского опаздывать. А, вот и он: как всегда — в модном костюмчике, аккуратно причесан. Ему не надо думать о стипендии. Торговлю давно бросил, успешно освоил карты.
— Получил подачку? Смотри, чтобы карман не оттянула, — Жорик, дразня, достает тонкую пачку лиловых четвертных, распушивает ее веером и снова прячет.
— И я неплохо вчера заработал. Грузинчик из Сочей привез цветочки, да и проиграл мне дневную выручку. Думает сегодня отмазаться. Идем, может, в долю возьму.
— А если проиграем?
— Попадем — соскочим, — бросает на ходу не со всем вразумительно Цеханский.
Двигаемся к базару, благо ходьбы до него не больше получаса. На рынке находим нужного грузина. На удивление рыжий, носатый, круглолицый, с вишневым румянцем. Смеется весело, заразительно. О проигранных деньгах не вспоминает — широкая натура. Пересчитывает выручку. Тут же рядом его машина. Мы отъезжаем от рынка, я сажусь сзади. Потом останавливаем машину, раскладываем сидения. Карты сданы. Правила игры в «терц» несложны. Краем глаза я вижу карты Гизо. Он их беспечно держит на виду. Ну и игрок! С него причитается уже сотня.
— Чтобы вас не огорчить, разрешите пол учить, — с подчеркнутой вежливостью бросает Жорик.
Гизо небрежно вытаскивает коричневую, хрустящую, как новая кожа, бумажку.
— Для моей коллекции, — Цеханский прячет сто рублевку в карман.
— Жорик, возьми в долю, — шепчу я.
— Ладно, клейся.
Ставки подняты, но удача, вдруг поворачивается к нам спиной. Гизо играет, что называется, ва-банк, ему идет карта — и он выигрывает.
— Везет же, — невольно вырывается у меня.
— Вчера играл — проиграл, сегодня — выиграл.
Мы уже в минусах на пятьсот рублей, я заглядываю в карты грузина и вижу, что если сейчас Жорик сделает неверный ход — уплывет еще сотня. Игра пока идет на карандаш, а что, если кацо потребует деньги? Я пытаюсь сигнализировать Цеханскому, но Гизо бросает:
— Прекрати, будь мужчиной. Последняя партия.
И эту сотню мы проиграли. На требование рассчитаться, Жорик вытащил свою половину долга и выжидательно уставился на меня. Но я-то пустой!
Гизо настроен решительно.
— Будем платить?! — он помахал кулаком. — Без шуток!
— Ты, Дима, не того. Проиграл — плати. Брось дуру нал ять.
Сроку мне дали неделю. Ситуация чревата непредсказуемыми последствиями.
Город наш — порядочная дыра. В самом центре можно встретить такие трущобы, что оторопь берет. Вниз от одной из главных площадей сбегает щербатая булыжная мостовая кривой неприметной улочки. Здесь перед овощным магазином-стекляшкой стоит обшарпанная двухэтажная постройка, где вдвоем с отцом живет мой школьный приятель Олег Колыванов. Отца почти всегда нет дома. Олег парень неглупый, смелый и очень развит физически: долго занимался боксом и каратэ в каких-то полуподпольных секциях. В школе и на улице с ним было лучше не конфликтовать. Жесткий, дерзкий — он шел напролом. С пятого класса Олег встречался с тихой девчонкой — полной своей противоположностью, но в последнее время у них что-то разладилось.
На кухне под свист чайника Колыванов отжимался от спинки стула. Под кожей катались упругие шары мускулов. Днем Олег вел здоровый образ жизни. Вечера же посвящал вину и девочкам. Но бывало, что и чередовал все это в умопомрачительных сочетаниях.
— Что голову повесил? — Олег покосился в мою сторону, не прерывая упражнений.
В подвальчике «Союзпечать» на главной улице, где мама, в надежде отвлечь меня от сомнительных уличных похождений, покупала мне марки, всегда вертелись сметливые ребята моих лет, липли к посетителям магазина.
— Смотрите, выбор богаче, чем на витрине. Что желаете? Флора, фауна, спорт, космос, живопись? Есть английские, испанские, австралийские…
Сделки заключались в соседнем подъезде, а зачастую прямо на глазах ворчащих для приличия продавцов. Меня всегда тянуло к коммерции. Самое трудное в любом деле — начало. К молодой женщине, задержавшей взгляд на витрине «Союзпечати», я подкатил довольно лихо.
— Марочками увлекаетесь? Какие предпочитаете?
Подействовала скорее угодливая интонация, чем качество моих марок. Из двух рублей выручки половину составила чистая прибыль. Через месяц я зарабатывал десять — пятнадцать рублей в день. Это существенно отличалось от маминой зарплаты. Не пугали прогулы и двойки в школе — коммерция того стоила. Рос доход, а с ним и пачка бумажек дома в тайнике.
Рыжих, мордатых, веснущатых братьев-близнецов Леню и Аркадия Кацманов за глаза называли Кальсоны. Позволить себе звать их так я не мог — ростом не вышел. Однажды вертлявый Вадик задал явно провокационный вопрос:
— Дима, что ты думаешь о братцах? На цырлах перед ними ходишь?..
— Что? Кальсоны!? Да я…
Меня прервал мощный подзатыльник. Я отлетел к стене. Сзади с изумленно-возмущенными лицами стояли неслышно подошедшие Кацманы. Зрители довольно похохатывали. Потом я бессильно плакал, уткнувшись в диванную подушку, получив вместо отобранного кляссера с марками синяк под глазом и приказ не появляться в «Союзпечати».
В кинотеатре шел незабвенный «Фантомас». Голова очереди к кассе упиралась в обескураживающую табличку «Билетов нет». Зато они в изобилии водились у шмыгающих по залу подростков. Простояв час, я взял максимум того, что давали в одни руки — четыре билета, «наварив» на них при продаже по рублю. Назавтра удалось занять очередь в пяти местах. Не хуже, чем на марках, и Кацманы не достанут.
Но безоблачного счастья не бывает. Вскоре появился Лёпа — личность в районе знаменитая. Вечно навеселе, воспаленные щеки заросли белесой поросячей щетиной, после года отсидки за тунеядство он куда-то для вида устроился. Непонятно, когда он успевал трудиться — ни одна выпивка или драка в районе без него не обходились.
— Ты все себе гребешь, цыпа, а дядя голодный ходит. Ты дай дяде, а то он, когда голодный, может и головку открутить, — Лёпа цедил сквозь зубы, явно забавляясь. — Значит, процентик дяде — раз, касса у меня на мушке — два, попадешься — от милиции отмажу — три.
Перспектива работать под покровительством Лёпы победила жадность. Я пожал протянутую руку с двумя жирно наколотыми на пальцах перстнями.
— Ну, что — спрыснем знакомство? Давай башли.
Я с готовностью достал деньги. В ресторане Лёпа выделил рубль швейцару, остальное положил себе в карман.
— Заметано, как в сейфе.
Официантка, не дожидаясь заказа, принесла бутылку водки и пару овощных салатов.
— Гоп-стоп, Дима, не проходите мимо, — Лёпа поднял рюмку. — Веселей, начальник-качальник!
Первая рюмка пошла плохо. Я закашлялся, на глазах выступили слезы.
— Ну, ты, цыпа, пьешь, аж из глаз каплет! А вот так ее! — Лёпа в один дух махнул рюмку и смачно захрустел салатом. Смутно помню, что произносил тосты, целовался с Лёпой, клялся в вечной дружбе… Очнулся утром дома. Новый друг доставил меня домой, прислонил понадежнее, ткнул в кнопку звонка и сбежал по лестнице.
Утром мать кляла свою пропащую жизнь. Я, по ее мнению, был окончательным убоищем. Выпив не меньше ведра воды, я схватил портфель и выскочил на улицу. Портфель я оставил у Лёпы — и вновь закрутилось «билетное дело». Ничто не предвещало беды, пока однажды ко мне не подошел невзрачный мужичонка средних лет.
— Есть парочка билетов, хлопец?
— По два рубля, хоть две парочки.
Я вытащил голубую полоску из кармана. В этот момент мужичонка цепко перехватил мою руку и поволок в кабинет администратора кинотеатра. В углу уже смирно сидел Лёпа. Сновали взад-вперед люди. Немолодой капитан милиции закончил с Лёпой, дал ему подписать какой-то листок и повернулся ко мне. Мой покровитель побрел из кабинета незнакомой шаркающей походкой, вовсе не похожей на его обычную нагловато-развязную поступь.
Пришлось выложить оставшиеся восемнадцать билетов, скомканные рубли, расческу и перочинный нож.
— Будем составлять протокол: спекуляция налицо. Сообщим в школу, родителям на работу. А тебя на административную комиссию. В спецучилище не поспекулируешь. Там кино бесплатное.
Капитан достал из папки чистый разграфленный бланк.
— Только не ври — все равно проверим. Фамилия, адрес, школа?
— Да а его знаю, — вмешался в разговор один из дружинников, чье лицо мне показалось знакомым. — Я работаю с его матерью. Хорошая, уважаемая женщина. Жаль, сын ее позорит… Идемте покурим, Михаил Иванович.
Парень с милиционером вышли из кабинета. Вернулись через несколько минут. Что-то в поведении капитана переменилось, внушая надежду.
— Просит за тебя наш дружинник. Может, отпустить на первый раз?
— Отпустите, никогда не буду, никогда, честное слово!
— Смотри, не подведи своего поручителя. И помни о матери. Уже не маленький, должен уметь отвечать. Билеты мы реализуем через кассу. Вот, бери за них деньги и дуй домой. Смотри, другой раз прощения не будет!
— Да я… ну, что вы… никогда… я… честное слово!
Лёпа ждал меня у дома, но я прошел, не останавливаясь. Говорить было не о чем. Снова потянулись унылые школьные дни. Оценки улучшались, а поведение из «неудовлетворительного» превратилось в «хорошее». Впрочем, остальным моим соученикам всегда ставили «отлично».
Однажды я услышал: «Димуля, привет!» — передо мной стоял, улыбаясь, Жора Цеханский, один из моих коллег по филателии. Высокий, худощавый, жилистый, он прилично греб на торговле марками, но «красивой жизни» избегал. Я был как-то у него дома в районе рынка. Улочки, примыкающие к рынку, жили особой, странной и недоступной жизнью. Во дворах плели кладбищенские венки и клеили пакеты, шили брюки и варили леденцы, пили и покуривали — не только сигареты, но и запретное. Жора к спиртному относился пренебрежительно, любил фрукты и мороженое, а по утрам по часу стоял на голове. К своей торговой деятельности Жора относился скептически, считая, что это — всего лишь ступенька на пути к настоящему делу.
— Ты не пойдешь на суд, Дима?
— Что за суд?
— Так ты ничего не знаешь? Тогда слушай. Стою я в марте в «Союзпечати», торгую. И тут подходят пьяные Кальсоны.
— Кальсоны — пьяные?
— В том-то и дело. Леню забирают в армию, Аркаша-белобилетник. Подвалили, шутят, взяли марки посмотреть. «Дашь десятку, Жорик, получишь назад марочки», — гундосит Аркаша. Ну, ты понимаешь, не в червонце дело. Вышли они на улицу, свернули во двор. Тогда я левой хватаю у Аркаши свой кляссер, правой его по челюсти — и ходу. Во дворе натыкаюсь на какого-то типа, и тут подскакивают оба Кальсона. Крик, гам, одним словом, скандал. Тут милиция подоспела, и нас набрали. Я тише воды, ниже травы: простите, извините, не виноват. Рассказал, как было. А Кальсоны в крик, дежурного офицера обругали, сержанта за ремень хватают. Орут, что их арестовали по политическим мотивам, что в Союзе антисемиты жить не дают, дайте, мол, уехать на Запад. И доорались. Уедут, конечно, только на север. Сегодня последний день суда. «Хулиганка», двести шестая, часть вторая, до пяти лет. Думаю, получат под завязку. Вот тебе и проводы в армию.
Вместе с Жорой мы зашагали в сторону суда. Место в зале нашлось. При моем появлении Кацманы оживились, заулыбались. Видно, не особенно они переживали, В последнем слове Покаянно плакались, оба пухлые, рыжие, смахивающие на бескрылых купидонов-переростков. И совершенно непонятно, почему Лене дали четыре, а Аркадию пять лет усиленного режима. Больше я с братьями не встречался. Потом о них заговорила пресса, западная — окружив ореолом мучеников за идею, наша — известно как. По освобождении они сразу же уехали.
Итак, жизнь поворачивалась ко мне разными сторонами, надо было искать свою дорогу. Одноклассники рассеялись по приемным комиссиям институтов и техникумов. Меня же по-прежнему влекли деньги. Однако какую-то профессию надо было выбирать, и в надлежащий срок мои документы лежали в приемной комиссии экономического факультета одного из институтов.
Первый экзамен — математика. Ее я боялся больше всего. Если провалюсь, решил я, то хоть сразу. Каково же было мое изумление, смешанное с надеждой, когда в одном из экзаменаторов я узнал свою школьную учительницу, с которой, невзирая на вечные нелады с точными науками, я был всегда в хороших отношениях. Отвечать я пошел к ней, и первой в экзаменационном листе закрасовалась пятерка, определившая отношение других экзаменаторов, а значит, и итог испытаний. В институт я поступил, и даже какое-то время получал стипендию. Разумеется, сорока рублей не хватало на коктейли, джинсы и прочие мелкие радости…
Положив в карман студенческую «получку», я вышел из института на площадь. Денежки, хоть и небольшие, а греют. Где же Жорик? Ведь договаривались в двенадцать, у памятника. Не в манере Цеханского опаздывать. А, вот и он: как всегда — в модном костюмчике, аккуратно причесан. Ему не надо думать о стипендии. Торговлю давно бросил, успешно освоил карты.
— Получил подачку? Смотри, чтобы карман не оттянула, — Жорик, дразня, достает тонкую пачку лиловых четвертных, распушивает ее веером и снова прячет.
— И я неплохо вчера заработал. Грузинчик из Сочей привез цветочки, да и проиграл мне дневную выручку. Думает сегодня отмазаться. Идем, может, в долю возьму.
— А если проиграем?
— Попадем — соскочим, — бросает на ходу не со всем вразумительно Цеханский.
Двигаемся к базару, благо ходьбы до него не больше получаса. На рынке находим нужного грузина. На удивление рыжий, носатый, круглолицый, с вишневым румянцем. Смеется весело, заразительно. О проигранных деньгах не вспоминает — широкая натура. Пересчитывает выручку. Тут же рядом его машина. Мы отъезжаем от рынка, я сажусь сзади. Потом останавливаем машину, раскладываем сидения. Карты сданы. Правила игры в «терц» несложны. Краем глаза я вижу карты Гизо. Он их беспечно держит на виду. Ну и игрок! С него причитается уже сотня.
— Чтобы вас не огорчить, разрешите пол учить, — с подчеркнутой вежливостью бросает Жорик.
Гизо небрежно вытаскивает коричневую, хрустящую, как новая кожа, бумажку.
— Для моей коллекции, — Цеханский прячет сто рублевку в карман.
— Жорик, возьми в долю, — шепчу я.
— Ладно, клейся.
Ставки подняты, но удача, вдруг поворачивается к нам спиной. Гизо играет, что называется, ва-банк, ему идет карта — и он выигрывает.
— Везет же, — невольно вырывается у меня.
— Вчера играл — проиграл, сегодня — выиграл.
Мы уже в минусах на пятьсот рублей, я заглядываю в карты грузина и вижу, что если сейчас Жорик сделает неверный ход — уплывет еще сотня. Игра пока идет на карандаш, а что, если кацо потребует деньги? Я пытаюсь сигнализировать Цеханскому, но Гизо бросает:
— Прекрати, будь мужчиной. Последняя партия.
И эту сотню мы проиграли. На требование рассчитаться, Жорик вытащил свою половину долга и выжидательно уставился на меня. Но я-то пустой!
Гизо настроен решительно.
— Будем платить?! — он помахал кулаком. — Без шуток!
— Ты, Дима, не того. Проиграл — плати. Брось дуру нал ять.
Сроку мне дали неделю. Ситуация чревата непредсказуемыми последствиями.
Город наш — порядочная дыра. В самом центре можно встретить такие трущобы, что оторопь берет. Вниз от одной из главных площадей сбегает щербатая булыжная мостовая кривой неприметной улочки. Здесь перед овощным магазином-стекляшкой стоит обшарпанная двухэтажная постройка, где вдвоем с отцом живет мой школьный приятель Олег Колыванов. Отца почти всегда нет дома. Олег парень неглупый, смелый и очень развит физически: долго занимался боксом и каратэ в каких-то полуподпольных секциях. В школе и на улице с ним было лучше не конфликтовать. Жесткий, дерзкий — он шел напролом. С пятого класса Олег встречался с тихой девчонкой — полной своей противоположностью, но в последнее время у них что-то разладилось.
На кухне под свист чайника Колыванов отжимался от спинки стула. Под кожей катались упругие шары мускулов. Днем Олег вел здоровый образ жизни. Вечера же посвящал вину и девочкам. Но бывало, что и чередовал все это в умопомрачительных сочетаниях.
— Что голову повесил? — Олег покосился в мою сторону, не прерывая упражнений.