Ллойд Биггл-младший
ПАМЯТНИК
Lloyd Biggle Jr.
«Monument»
1974
Джону, Би и Джеку Флори, обладающим даром прозрения
1
Ощущение, что он умирает, пришло к О’Брайену внезапно.
Он возлежал в мягко покачивающемся гамаке, изготовленном из местной гигантской тыквы. Время от времени до него долетали клочья соленой пены волн, разбивающихся о мыс. Ласковые теплые лучи солнца просачивались сквозь малиновое кружево листвы деревьев сао. Вместе с порывами пахучего морского ветра до слуха О’Брайена долетали азартные вопли ребятишек, бьющих острогой марналов на мелководье у оконечности мыса. У самого локтя висела маленькая тыквенная фляжка. Грудной и чистый девичий голос под аккомпанемент глухих струн набулса пел старинную любовную песню, будто вышивая печальный и одновременно яркий узор на полотнище внезапно нахлынувшей ностальгии. Эту песню любила петь его первая жена, но так давно это было, что сейчас почти изгладилось из памяти О’Брайена.
Неожиданно сонное течение его мыслей было прервано холодным и четким осознанием, и он из дремотного забытья мгновенно перенесся в безжалостную ледяную реальность.
Он умирал.
Волна страха, затопившая его с головой, разбудила уже ставшую привычной боль, и на протяжении всего долгого спазма он лежал, скорчившись, крепко прижимая ладони к низу живота, пока холодный пот, выступивший на лбу, не потек струйками на яркую подстилку гамака. Потом боль внезапно прошла, и О’Брайен резко выпрямился, грозя кулаком обманчивой безоблачной пустоте сине-зеленого неба.
— Чего ты ждешь, будь ты проклята? Чего выжидаешь?!
Пение оборвалось. С мягким стуком упал на землю набулс, его струны тревожно зазвенели — это Далла, певунья, вскочила и бросилась к О’Брайену. Тот уже сидел на краю гамака и с удивлением оглядывался по сторонам. Буйная красота многоцветной растительности завесой отделяла его от мира, ее чуть поникшие цветы сулили вечный покой и погружение в царство мечты.
О’Брайен опять опрокинулся на подушки и тут же, ощутив новый укол возвращающейся боли, встал на ноги и ладонью отвел висящие перед глазами цветы.
Далла заботливо хлопотала вокруг него. По ее лицу пробегали тени множества вопросов, которые она хотела бы задать, но не смела. Праправнук О’Брайена — Форнри — тоже уже был рядом. О’Брайен ласково поглядел на них — он только теперь понял, почему Далла пела ту старинную любовную песню. Через год или два они станут партнерами в обручальном танце. И тут же подумал: а будет ли он к тому времени жив, чтобы даровать им свое благословение?
Другие парни и девушки тоже вскочили на ноги и с волнением наблюдали за стариком. Они частенько заглядывали сюда только затем, чтобы облегчить груз скуки, нередко отягчавший плечи О’Брайена, развлечь его музыкой и песнями. Они не поняли бы его, если б он сказал им, что больше не нуждается в развлечениях, потому что умирает. Острая боль все еще цепко держала его, но О’Брайену все же удалось победить бесполезное искушение снова прижать ладони к низу живота.
— К Старейшине, — кратко распорядился он.
На юных лицах проступила растерянность.
Форнри ответил медленно и раздумчиво:
— Это долгое и утомительное путешествие. Может быть, утром…
— К Старейшине, — повторил старик и повернулся спиной к праправнуку. Вслед ему неслись их голоса — они и не подозревали, что слух у него может быть ничуть не хуже, чем у них.
— Если вы чуть-чуть отойдете от берега, а потом вернетесь обратно, он успеет заснуть и позабудет обо всем, — прозвучал мелодичный голос Даллы.
Последовала пауза, которую нарушил Форнри. Он был очень взволнован.
— Нет. Он ведь Лэнгри. И раз он хочет навестить Старейшину, мы обязаны отвезти его туда.
О’Брайен предоставил им решать их собственные дилеммы и медленно заковылял вниз по склону, направляясь к пляжу. Как только он достиг песчаной кромки, дети, поднимая тучи брызг, поплыли к нему.
— Лэнгри! — вопили они на все голоса. — Лэнгри!
В восторге они вились вокруг О’Брайена, показывали ему только что пойманных марналов, требуя похвал, размахивая острогами, крича и смеясь. Марналы — плоские, похожие на рептилий уродины, обладатели множества ног и маленькой головки на чудовищно длинной шее. Животные противные и несъедобные, но высоко ценимые в качестве наживки. В этом мире ребятишки умели плавать раньше, чем становились на ножки, так как в море не водилось никакой живности, которая угрожала бы их существованию. Как только ребята подрастали настолько, что могли держать в руках острогу, они сразу же включались в охоту на марналов, превращая игру в полезное дело.
— К Старейшине, — сказал О’Брайен.
— Ай! К Старейшине! Ай! К Старейшине!
Ребята гурьбой бросились к лежавшей на песке лодке, стащили ее в воду и затеяли жуткую свалку из-за мест в ней. Тут подоспел и Форнри, вмешался, навел порядок и отобрал семерых гребцов. Они снова подвели лодку к самому берегу, чтобы О’Брайен мог ступить в нее, не замочив ног. Но боль почти уже прошла, так что он отверг предложенную Форнри помощь, прошлепал по воде к корме и вскочил в нее с той же ловкостью, что и прочие туземцы.
Когда лодка отошла, множество ребятишек погнались за ней, подныривая под днище и пытаясь обогнать легкое суденышко. Они отстали, когда гребцы набрали нужную скорость. Далла долго стояла на берегу, подняв руку в жесте прощания.
Гребцы громко затянули песню, ритмично работая веслами. Песня была серьезная, ибо они сами были заняты серьезным делом — Лэнгри хотел повидаться со Старейшиной, и им было доверено выполнение этого желания.
О’Брайен расположился на корме и со скучающим видом смотрел, как пена лижет балансир катамарана. Потому что он умирал — Лэнгри.
Его беспокоила вовсе не неизбежность смерти как таковой, а мысль, что начать думать о ней следовало гораздо раньше. Ведь смерть стала неотвратимой еще в момент его рождения, а теперь его — Керна О’Брайена — от этого момента отделяла долгая-долгая жизнь. Иногда он пытался подсчитать, сколько же ему сейчас лет, но в этой сонной стране, где ночи всегда влажны, а дни теплы и солнечны, четко выраженная сезонность климата отсутствовала и люди измеряли свой возраст мудростью, так что держать пальцы на пульсе времени было невозможно.
Однако О’Брайену не нужен был календарь, чтобы определить, что он очень-очень стар. Та одинокая хижина, которую он построил на очаровательном холмике над мысом, давно уже превратилась в центр деревушки по мере того, как его дети, внуки и правнуки приводили сюда своих жен. Деревня носила название Лэнгру — Деревня Огневолосых Мужчин, — она уже давно была воспета в легендах и песнях. И хотя далеко не все потомки унаследовали его огненно-рыжую шевелюру, все они считались детьми Огня. Девушки-туземки охотно выходили за них замуж, а самые крепкие парни приходили сюда искать расположения девы Огня. Многие из них нарушали традиции и селились в деревне своих жен.
Человек, который видел, как в его семье рождается уже пятое поколение, должен хорошо ощущать ход времени. Члены О’Брайена плохо сгибались, к утру они опухали из-за ночной сырости. Он медленно ходил, быстро уставал, а его волосы — такие огненно-красные в юности — теперь стали ржаво-серыми. Он болел уже несколько лет. Первоначальное ощущение какого-то неудобства в желудке сменилось сначала постоянным раздражением, потом острой болью и, наконец, нестерпимой агонией. Это было мучительное прикосновение смерти, которая подползала столь медленно, что он даже не узнал ее.
От жизни О’Брайен получил много радостей, больше, чем ожидал, больше, чем заслуживал, и он должен был бы смотреть смерти прямо в глаза — без страха и без сожалений. Однако мечта, которая у него возникла, а затем стала определять всю его жизнь среди этих людей, так и не получила воплощения. А ведь он понимал, понимал с полной, страшившей его самого уверенностью, что если он сейчас умрет, то этот дивный, восхитительный мир будет обречен на гибель, а его добрые и очаровательные люди будут уничтожены все до единого. Это он знал.
Он знал это чуть ли не с момента той бездарной посадки, которая кончилась полным разрушением космолета. Даже в те дни, когда он был еще молод, это знание лишало его сна, и он без конца обдумывал и обсуждал его с самим собой во время долгих вечерних прогулок по пляжам и на протяжении бессчетных часов, проведенных в гамаке без сна во влажной ночной тьме. Он годами разрабатывал стратегические ходы и решения, пока наконец его упорство, удача и воображение не дали ему ответов на все поставленные вопросы. Он был единственным человеком в просторах далекого космоса, способным спасти этот милый ему мир и этих людей, которых он так полюбил. Да, он твердо решил это сделать. Он упорно прокручивал в уме каждый шаг, который следовало совершить, каждое встречное движение противника, которое должно быть предвидено и элиминировано. Он был готов действовать, как только этот мир будет официально открыт.
Однако открытия все не происходило, и он — Керн О’Брайен — свалял дурака. Он решил выжидать. Так приятно было раскачиваться в гамаке с тыквенной фляжкой, полной перебродившего фруктового сока, разыгрывая роль непререкаемого оракула, почитаемого и даже обожествленного. Когда он был моложе, то многократно пересек вдоль и поперек единственный континент этого мира. Он совершал длительные морские плавания. Он был первым, кто ввязывался в самые опасные приключения и встречал опасности с широкой улыбкой, смело бросая вызов здешним трудностям, наслаждаясь красотами, попадавшимися тут на каждом шагу. Но любовь к опасностям постепенно уходила, и он наконец проникся убеждением, что вид, который открывается из Лэнгру, обладает столь потрясающей красотой, что ее хватит на всю оставшуюся ему жизнь.
О’Брайен был простым человеком, не слишком образованным. Преклонение туземцев перед его умом и тревожило, и смущало его. Случилось так, что ему пришлось улаживать целый комплекс местных социальных и экономических проблем, но, так как он видел множество других цивилизаций и хорошо запомнил то, что видел, ему удалось достичь удивительных успехов, что было приятно само по себе.
И вот теперь длинный список не считанных лет подходил к печальному концу. Он был единственным человеком во всем космосе, знавшим, как можно спасти этот мир и его народ, но не мог этого сделать, так как умирал.
Появлялись и вновь тонули позади километры береговой линии, десятки деревень, обитатели которых узнавали Лэнгри и бежали к воде, чтобы помахать ему руками. Полуденное солнце стало клониться книзу, близился вечер. На мальчишеских лицах медленно проступала усталость, голоса хрипели, дыхание становилось неровным, но мальчики продолжали грести, и ритм, в котором поднимались и опускались весла, не менялся.
На закате, когда стало темнеть и берег приобрел пурпурную окраску, лодка вошла в мелководный залив. Слабый прибой вынес ее на широкий песчаный пляж, буквально усеянный лодками селян. Мальчики выпрыгнули из катамарана и с трудом вытащили свое суденышко на песок. Тяжело передвигая затекшие ноги, они сделали несколько шагов, но тут же весело запрыгали, широко улыбаясь. Сегодня будет пир, на котором им отведут роль самых почетных гостей. Разве не они привезли сюда Лэнгри?
Все туземные деревни строятся на обращенных к морю склонах холмов. Хижины располагаются концентрическими кругами вокруг овальной площади, где вечерами разжигаются костры, от которых ввысь поднимаются клубы соблазнительно пахнущего дыма. Появление О’Брайена на центральной улице превратилось в настоящую триумфальную процессию. Почтительные взрослые и восхищенные ребятишки в торжественном молчании следовали за ним по пятам. Он обошел гигантских размеров тыквенный сосуд, располагавшийся в центре площади и служивший туземцам чем-то вроде сигнальной башни, а затем двинулся вверх по склону, где на вершине стояло жилище Старейшины. Тот уже ожидал О’Брайена с радостной улыбкой на морщинистом лице, сложив руки в жесте приветствия: одна поднята, а другая положена на грудь, так что ладонь покоится на плече. В десяти шагах от Старейшины О’Брайен остановился и приветствовал его тем же жестом. Жители деревни в почтительном молчании следили за ритуальным обменом любезностями.
— Привет тебе, — сказал О’Брайен.
— Твои приветствия радуют нас, равно как и твое прибытие, — ответил Старейшина.
О’Брайен приблизился, и они пожали друг другу руки. Жест не был туземным, но О’Брайен изредка применял его в общении с местными, особенно когда встречался со старинными друзьями, многих из которых знал всю жизнь.
— Сегодня вечером у нас будет праздничный ужин: мы хотим отметить твое прибытие, — сказал Старейшина.
— А я и приплыл к вам в надежде вкусно поужинать, — ответил Лэнгри.
Поскольку формальности на этом кончились, туземцы стали расходиться, что-то одобрительно бормоча. Старейшина взял О’Брайена за руку и повел его к купе деревьев, венчавших вершину холма, где уже висели гамаки. Там старики немного постояли, нежно глядя в глаза друг другу.
— Много воды утекло, — наконец сказал Старейшина.
— Даже слишком много, — согласился О’Брайен.
Высокая гибкая фигура Старейшины казалась такой же крепкой, как и в молодости, но его шевелюра уже давно отливала серебром. Годы высекли морщины на его лице, углубили их, а глаза, прежде такие блестящие, слегка помутнели.
Подобно О’Брайену, он был очень стар и тоже вступил на дорогу смерти.
— Твой путь был долог, — сказал Старейшина. — Но теперь тебя ждут мягкий гамак, полная фляга и деревня с любящими друзьями. Отдохни.
Они легли в гамаки, повешенные под углом друг к другу, так что головы старцев почти соприкасались. Девушка принесла сосуды с соком. Некоторое время оба молча наслаждались прохладным питьем, глядя, как на деревню опускаются сумерки.
— Лэнгри больше уже не путешествует, — помолчав, констатировал Старейшина.
— Лэнгри теперь путешествует лишь в случае серьезной нужды.
— Тогда давай поговорим об этой нужде.
— Позже. После того как поедим. Или завтра. Завтра будет даже лучше.
— Значит, завтра, — согласился Старейшина, придвигая свою фляжку О’Брайену.
Деревня готовилась к празднику. Уже развели костры, ярко осветившие всю овальную площадь. Самые лучшие повара и поварихи тащили к ним большие куски мяса колуфа, которые хранили, выдерживали, мариновали, коптили и сушили специально для такого выдающегося события, как приезд Лэнгри. Колуф — настоящее морское чудовище, его туша занимает всю охотничью лодку. О’Брайен частенько подумывал о том, сколько предков нынешних туземцев погибли, прежде чем научились промышлять этих смертельно ядовитых животных, а главное — обрабатывать их мясо так, чтобы оно стало съедобным. Теперь, когда все это стало известным, мясо колуфов оказалось столь восхитительным, что для описания его вкусовых качеств не хватало нужных слов в словаре. О’Брайен за свою жизнь перепробовал свыше тысячи блюд, изготовленных из колуфа, так как у каждого повара свои секреты, как надо выдерживать и подготавливать мясо. В общем, каждое блюдо казалось замечательным и по вкусу превосходящим предыдущие.
И дальше по берегу моря тоже перемигивались костры. Оттуда до слуха О’Брайена доносились гулкие удары — «тванг, тванг». Это звучали набы — крупные струнные музыкальные инструменты. Как и более скромные набулсы, их тоже делали из тыкв, но таких больших, что набы обычно возвышались над головами музыкантов.
Вскоре к гудению набов присоединился утробный гул ралнов — что-то вроде тыквенных барабанов, — а затем и звон набулсов. Видимо, там уже начались танцы — молодежь не надо было уговаривать принять участие в праздничных увеселениях. Танцоры окружили музыкантов, размахивая горящими факелами, и вот уже развернулась стремительная змеистая лента танца, которая должна была пройти по улицам деревни, увлекая за собой всех встречных, в том числе и почетных гостей. Прохладный ночной бриз вплетал в пряные ароматы готовящейся пищи горький запах морской соли. Неутомимо шумел у входа в бухту океанский прибой. Время от времени до ушей О’Брайена доносились и слова песен — это значило, что танец набирал скорость, а сами танцоры уже втянулись на деревенские улицы.
О’Брайен невероятно устал с дороги, он охотнее всего сейчас соснул бы часок-другой, но когда Старейшина дотронулся до его руки, он покорно поднялся на ноги. Сопровождаемые ликующими песнями танцоров, оба старца проследовали к почетным местам, подготовленным для них на пляже.
Там уже собралось все население деревни, кроме поваров и сопровождавших их танцоров. Вокруг костров большими кругами выложили колоссальные тыквенные сосуды, образовавшие своеобразные площадки для сольных танцев. Среди оживленной толпы зрителей стоял тройной трон с высоким средним сиденьем и двумя более низкими по бокам.
О’Брайен и Старейшина заняли низкие сиденья. Танцоры вернулись на овальную деревенскую площадь, откуда им предстояло эскортировать на-пляж поваров. Их приводили группами по нескольку человек. Каждый повар или повариха осторожно несли на тыквенном блюде произведение своего кулинарного искусства. Блюда были выложены разноцветными листьями и украшены цветами.
Существование туземцев как вида полностью зависело от причуд жизненного цикла колуфов. Если улов был богатый, туземцы были сыты, если плохой — голодали. Но независимо от того, хватало пищи или нет, туземцы были щедры и гостеприимны, а кулинария оставалась одним из важнейших видов их искусства.
Повара вытянулись в очередь по берегу залива. Танцоры брали блюдо из рук первого в очереди и, соблюдая определенный ритуал, относили его к почетному трону, где первая роль принадлежала О’Брайену. Церемония сопровождалась громким рокотом барабанов и неумолчным звоном струн. В бешеном темпе вились вокруг костров танцоры. Плавные замедленные движения сменялись безумными прыжками с одной гигантской тыквы на другую.
О’Брайен величаво отведывал от каждого подносимого блюда, отламывая крошечный кусочек мяса, который и съедал, чуть ли не священнодействуя. Затем он долго думал, а потом отрицательно качал головой. Блюдо тут же отправлялось в распоряжение крайне заинтересованных зрителей, а разочарованный «автор», сгорая от стыда, покидал пляж. Наступала очередь следующего повара, произведение которого приплясывающие танцоры несли О’Брайену для инспекции. Тот пробовал, отвергал и эту еду, взглядом отсылая танцоров за следующим блюдом.
Зрители почтительно наблюдали за действиями Лэнгри, пробующего одно произведение кулинарии за другим. Он был не новичок в этом деле, и повар, который заслужит его одобрение, поистине сможет считать себя великим искусником.
Наконец О’Брайен, прожевав крошку колуфа, задумчиво склонил голову набок, отломил кусочек побольше, отведал еще раз, улыбнулся, кивнул и протянул его Старейшине. Тот тоже продегустировал и тоже улыбнулся. О’Брайен принял блюдо с мясом у танцоров, которые кинулись к очереди поваров и поварих, чтобы объявить имя победителя. Они же привели повариху, чуть не лишившуюся ума от счастья, к трону. О’Брайен и Старейшина встали и с почетом возвели ее на самое высокое сиденье. Зрители в восторге громко хлопали ладонями по голым ляжкам. У здешних туземцев, как и у всех людей, высоко ценящих вкусную еду, лучшие повара всегда занимают высшие ступени лестницы почета.
Утром О’Брайен и Старейшина отправились на пляж и сели на песчаном бугорке лицом к морю. Бугорок густо порос чудесными цветами со странным сладким запахом. Разноцветные венчики тихонько покачивались под дыханием легкого ветерка. Теплые солнечные лучи скользили по почти неподвижной воде. Ярко окрашенные паруса охотничьих лодок походили на цветы, приколотые к груди горизонта. Слева сонно дышала раскинувшаяся на пологом склоне холма деревушка. Одинокий столбик дыма медленно поднимался к небу. Голые детишки обоих полов с визгом купались в прибое или парочками застенчиво прохаживались по песку, искоса поглядывая на Лэнгри и Старейшину.
— Я очень стар, — устало заметил О’Брайен.
— Ты самый старый из всех живущих, — охотно согласился Старейшина.
О’Брайен с трудом улыбнулся. У туземцев слово «старый» было синонимом «мудрый». Так что Старейшина только что сделал ему самый драгоценный комплимент, но О’Брайен не чувствовал ничего, кроме горечи и усталости.
— Я старик, — произнес он. — И я умираю.
Старейшина быстро повернулся к нему и поглядел с печалью.
— Никто не живет вечно, мой друг, — продолжал О’Брайен. — И ты, и я — мы оба — и без того уже слишком долго обманываем огонь смерти.
— Огонь смерти никогда не испытывает нехватки в топливе. И пусть те, кому удалось его обмануть, продолжают свое дело. Ты ведь говорил, что оно у тебя есть?
— Да, у нас есть дело. Оно касается твоего народа. И моего, разумеется.
Старейшина задумчиво кивнул:
— Мы всегда внимательно слушаем, когда с нами говорит Лэнгри.
О’Брайен встал и сделал несколько шагов в сторону моря. Он долго вглядывался вдаль.
— Как ты знаешь, я прибыл сюда издалека и остался потому, что воздушный корабль, доставивший меня сюда, больше летать не мог. Я попал на вашу планету случайно, так как заблудился в небесах, а у корабля была неизлечимая болезнь.
— Помню.
— Придут и другие, — продолжал О’Брайен. — И их будет куда больше. Среди них найдутся и хорошие, и плохие люди, но все они будут обладать страшным оружием.
— И это помню. Я ведь был тут, когда ты сразил мафа.
— Страшное оружие, — продолжал О’Брайен. — Перед ним наш народ беззащитен. Люди с неба захватят эту землю в ту же минуту, как она им понадобится. Они заберут холмы, и леса, и пляжи, и даже самое море — Мать, дарующую нам жизнь. У них будут корабли, плавающие по морям и ныряющие в их глубины. Они отравят воды моря, они отгонят колуфов — основу нашей жизни — в глубины океана, где охотники не сумеют их найти. Наших же людей они оттеснят в горы, где нет для человека пищи. Чужестранцы привезут сюда неизвестные раньше болезни, от которых целые деревни вымрут в огне лихорадки. Эти люди завалят пляжи отбросами, они будут охотиться и плавать в прибрежных водах, их жилища станут расти все выше и выше — выше самых огромных деревьев, и будет этих пришельцев больше, чем марналов во время нереста. А наш с тобой народ вымрет.
Старейшина молчал. Потом сказал:
— Ты уверен, что все так и будет?
— Не сегодня и не завтра, но это обязательно случится.
— Да, это действительно большая беда! — тихо отозвался Старейшина.
О’Брайен окинул взглядом божественную красоту бухты и подумал: «Эта красота, эта никем не изгаженная земля, эти удивительные, милые, красивые люди… А человек, чтоб ему было пусто, бессилен, особенно ежели он умирает…»
Старейшина тоже встал, и некоторое время они стояли рядом и напряженно молчали. Два старика на ярком солнце, ожидающие скорейшего наступления благодатных сумерек. Потом Старейшина осторожно положил ладонь на плечо О’Брайена.
— Неужели Лэнгри не сумеет предотвратить это?
О’Брайен еще немного спустился по склону и встал на колени среди пышной зелени. Один за другим срывал он дивные цветы, и их сверкающие лепестки тут же чернели при прикосновении человеческой руки, срывавшей их, отбрасывающей прочь и тянущейся к следующим.
Старейшина последовал за ним и тоже преклонил колени.
— Не сможет ли Лэнгри…
— Лэнгри сможет предотвратить это… если люди с небес явятся сегодня или завтра. Если же их прибытие задержится, Лэнгри ничего сделать не сможет, так как он умирает.
— Теперь я понял. Тогда Лэнгри должен указать нам дорогу.
— Дорога странная и очень трудная.
— То, что должно быть сделано, мы выполним. Мудрость Лэнгри будет освещать нам дорогу.
— Странную и трудную, — повторил О’Брайен. — Возможно, наш народ не сумеет осилить ее. Не исключено также, что тропа, намеченная Лэнгри, может оказаться ложной.
— Что нужно Лэнгри?
О’Брайен опять поднялся на ноги.
— Присылай ко мне молодежь. Каждый день по паре. А я буду отбирать из них подходящих. Построй для них отдельную деревню. Этих юношей и девушек придется кормить, потому что сами они охотиться не будут, так что бремя промысла колуфа и приготовления еды придется поровну разделить между всеми деревнями.
Они пожали друг другу руки и быстро разошлись в разные стороны. Форнри и мальчики-гребцы уже ждали О’Брайена на пляже. Они немедленно отчалили. Подняли парус, ибо ветер дул в спину, благоприятствуя быстрому возвращению. Лодка ходко вышла из бухты. О’Брайен обернулся и увидел Старейшину, который неподвижно стоял на холме, подняв руку в безмолвном прощальном салюте.
Он возлежал в мягко покачивающемся гамаке, изготовленном из местной гигантской тыквы. Время от времени до него долетали клочья соленой пены волн, разбивающихся о мыс. Ласковые теплые лучи солнца просачивались сквозь малиновое кружево листвы деревьев сао. Вместе с порывами пахучего морского ветра до слуха О’Брайена долетали азартные вопли ребятишек, бьющих острогой марналов на мелководье у оконечности мыса. У самого локтя висела маленькая тыквенная фляжка. Грудной и чистый девичий голос под аккомпанемент глухих струн набулса пел старинную любовную песню, будто вышивая печальный и одновременно яркий узор на полотнище внезапно нахлынувшей ностальгии. Эту песню любила петь его первая жена, но так давно это было, что сейчас почти изгладилось из памяти О’Брайена.
Неожиданно сонное течение его мыслей было прервано холодным и четким осознанием, и он из дремотного забытья мгновенно перенесся в безжалостную ледяную реальность.
Он умирал.
Волна страха, затопившая его с головой, разбудила уже ставшую привычной боль, и на протяжении всего долгого спазма он лежал, скорчившись, крепко прижимая ладони к низу живота, пока холодный пот, выступивший на лбу, не потек струйками на яркую подстилку гамака. Потом боль внезапно прошла, и О’Брайен резко выпрямился, грозя кулаком обманчивой безоблачной пустоте сине-зеленого неба.
— Чего ты ждешь, будь ты проклята? Чего выжидаешь?!
Пение оборвалось. С мягким стуком упал на землю набулс, его струны тревожно зазвенели — это Далла, певунья, вскочила и бросилась к О’Брайену. Тот уже сидел на краю гамака и с удивлением оглядывался по сторонам. Буйная красота многоцветной растительности завесой отделяла его от мира, ее чуть поникшие цветы сулили вечный покой и погружение в царство мечты.
О’Брайен опять опрокинулся на подушки и тут же, ощутив новый укол возвращающейся боли, встал на ноги и ладонью отвел висящие перед глазами цветы.
Далла заботливо хлопотала вокруг него. По ее лицу пробегали тени множества вопросов, которые она хотела бы задать, но не смела. Праправнук О’Брайена — Форнри — тоже уже был рядом. О’Брайен ласково поглядел на них — он только теперь понял, почему Далла пела ту старинную любовную песню. Через год или два они станут партнерами в обручальном танце. И тут же подумал: а будет ли он к тому времени жив, чтобы даровать им свое благословение?
Другие парни и девушки тоже вскочили на ноги и с волнением наблюдали за стариком. Они частенько заглядывали сюда только затем, чтобы облегчить груз скуки, нередко отягчавший плечи О’Брайена, развлечь его музыкой и песнями. Они не поняли бы его, если б он сказал им, что больше не нуждается в развлечениях, потому что умирает. Острая боль все еще цепко держала его, но О’Брайену все же удалось победить бесполезное искушение снова прижать ладони к низу живота.
— К Старейшине, — кратко распорядился он.
На юных лицах проступила растерянность.
Форнри ответил медленно и раздумчиво:
— Это долгое и утомительное путешествие. Может быть, утром…
— К Старейшине, — повторил старик и повернулся спиной к праправнуку. Вслед ему неслись их голоса — они и не подозревали, что слух у него может быть ничуть не хуже, чем у них.
— Если вы чуть-чуть отойдете от берега, а потом вернетесь обратно, он успеет заснуть и позабудет обо всем, — прозвучал мелодичный голос Даллы.
Последовала пауза, которую нарушил Форнри. Он был очень взволнован.
— Нет. Он ведь Лэнгри. И раз он хочет навестить Старейшину, мы обязаны отвезти его туда.
О’Брайен предоставил им решать их собственные дилеммы и медленно заковылял вниз по склону, направляясь к пляжу. Как только он достиг песчаной кромки, дети, поднимая тучи брызг, поплыли к нему.
— Лэнгри! — вопили они на все голоса. — Лэнгри!
В восторге они вились вокруг О’Брайена, показывали ему только что пойманных марналов, требуя похвал, размахивая острогами, крича и смеясь. Марналы — плоские, похожие на рептилий уродины, обладатели множества ног и маленькой головки на чудовищно длинной шее. Животные противные и несъедобные, но высоко ценимые в качестве наживки. В этом мире ребятишки умели плавать раньше, чем становились на ножки, так как в море не водилось никакой живности, которая угрожала бы их существованию. Как только ребята подрастали настолько, что могли держать в руках острогу, они сразу же включались в охоту на марналов, превращая игру в полезное дело.
— К Старейшине, — сказал О’Брайен.
— Ай! К Старейшине! Ай! К Старейшине!
Ребята гурьбой бросились к лежавшей на песке лодке, стащили ее в воду и затеяли жуткую свалку из-за мест в ней. Тут подоспел и Форнри, вмешался, навел порядок и отобрал семерых гребцов. Они снова подвели лодку к самому берегу, чтобы О’Брайен мог ступить в нее, не замочив ног. Но боль почти уже прошла, так что он отверг предложенную Форнри помощь, прошлепал по воде к корме и вскочил в нее с той же ловкостью, что и прочие туземцы.
Когда лодка отошла, множество ребятишек погнались за ней, подныривая под днище и пытаясь обогнать легкое суденышко. Они отстали, когда гребцы набрали нужную скорость. Далла долго стояла на берегу, подняв руку в жесте прощания.
Гребцы громко затянули песню, ритмично работая веслами. Песня была серьезная, ибо они сами были заняты серьезным делом — Лэнгри хотел повидаться со Старейшиной, и им было доверено выполнение этого желания.
О’Брайен расположился на корме и со скучающим видом смотрел, как пена лижет балансир катамарана. Потому что он умирал — Лэнгри.
Его беспокоила вовсе не неизбежность смерти как таковой, а мысль, что начать думать о ней следовало гораздо раньше. Ведь смерть стала неотвратимой еще в момент его рождения, а теперь его — Керна О’Брайена — от этого момента отделяла долгая-долгая жизнь. Иногда он пытался подсчитать, сколько же ему сейчас лет, но в этой сонной стране, где ночи всегда влажны, а дни теплы и солнечны, четко выраженная сезонность климата отсутствовала и люди измеряли свой возраст мудростью, так что держать пальцы на пульсе времени было невозможно.
Однако О’Брайену не нужен был календарь, чтобы определить, что он очень-очень стар. Та одинокая хижина, которую он построил на очаровательном холмике над мысом, давно уже превратилась в центр деревушки по мере того, как его дети, внуки и правнуки приводили сюда своих жен. Деревня носила название Лэнгру — Деревня Огневолосых Мужчин, — она уже давно была воспета в легендах и песнях. И хотя далеко не все потомки унаследовали его огненно-рыжую шевелюру, все они считались детьми Огня. Девушки-туземки охотно выходили за них замуж, а самые крепкие парни приходили сюда искать расположения девы Огня. Многие из них нарушали традиции и селились в деревне своих жен.
Человек, который видел, как в его семье рождается уже пятое поколение, должен хорошо ощущать ход времени. Члены О’Брайена плохо сгибались, к утру они опухали из-за ночной сырости. Он медленно ходил, быстро уставал, а его волосы — такие огненно-красные в юности — теперь стали ржаво-серыми. Он болел уже несколько лет. Первоначальное ощущение какого-то неудобства в желудке сменилось сначала постоянным раздражением, потом острой болью и, наконец, нестерпимой агонией. Это было мучительное прикосновение смерти, которая подползала столь медленно, что он даже не узнал ее.
От жизни О’Брайен получил много радостей, больше, чем ожидал, больше, чем заслуживал, и он должен был бы смотреть смерти прямо в глаза — без страха и без сожалений. Однако мечта, которая у него возникла, а затем стала определять всю его жизнь среди этих людей, так и не получила воплощения. А ведь он понимал, понимал с полной, страшившей его самого уверенностью, что если он сейчас умрет, то этот дивный, восхитительный мир будет обречен на гибель, а его добрые и очаровательные люди будут уничтожены все до единого. Это он знал.
Он знал это чуть ли не с момента той бездарной посадки, которая кончилась полным разрушением космолета. Даже в те дни, когда он был еще молод, это знание лишало его сна, и он без конца обдумывал и обсуждал его с самим собой во время долгих вечерних прогулок по пляжам и на протяжении бессчетных часов, проведенных в гамаке без сна во влажной ночной тьме. Он годами разрабатывал стратегические ходы и решения, пока наконец его упорство, удача и воображение не дали ему ответов на все поставленные вопросы. Он был единственным человеком в просторах далекого космоса, способным спасти этот милый ему мир и этих людей, которых он так полюбил. Да, он твердо решил это сделать. Он упорно прокручивал в уме каждый шаг, который следовало совершить, каждое встречное движение противника, которое должно быть предвидено и элиминировано. Он был готов действовать, как только этот мир будет официально открыт.
Однако открытия все не происходило, и он — Керн О’Брайен — свалял дурака. Он решил выжидать. Так приятно было раскачиваться в гамаке с тыквенной фляжкой, полной перебродившего фруктового сока, разыгрывая роль непререкаемого оракула, почитаемого и даже обожествленного. Когда он был моложе, то многократно пересек вдоль и поперек единственный континент этого мира. Он совершал длительные морские плавания. Он был первым, кто ввязывался в самые опасные приключения и встречал опасности с широкой улыбкой, смело бросая вызов здешним трудностям, наслаждаясь красотами, попадавшимися тут на каждом шагу. Но любовь к опасностям постепенно уходила, и он наконец проникся убеждением, что вид, который открывается из Лэнгру, обладает столь потрясающей красотой, что ее хватит на всю оставшуюся ему жизнь.
О’Брайен был простым человеком, не слишком образованным. Преклонение туземцев перед его умом и тревожило, и смущало его. Случилось так, что ему пришлось улаживать целый комплекс местных социальных и экономических проблем, но, так как он видел множество других цивилизаций и хорошо запомнил то, что видел, ему удалось достичь удивительных успехов, что было приятно само по себе.
И вот теперь длинный список не считанных лет подходил к печальному концу. Он был единственным человеком во всем космосе, знавшим, как можно спасти этот мир и его народ, но не мог этого сделать, так как умирал.
Появлялись и вновь тонули позади километры береговой линии, десятки деревень, обитатели которых узнавали Лэнгри и бежали к воде, чтобы помахать ему руками. Полуденное солнце стало клониться книзу, близился вечер. На мальчишеских лицах медленно проступала усталость, голоса хрипели, дыхание становилось неровным, но мальчики продолжали грести, и ритм, в котором поднимались и опускались весла, не менялся.
На закате, когда стало темнеть и берег приобрел пурпурную окраску, лодка вошла в мелководный залив. Слабый прибой вынес ее на широкий песчаный пляж, буквально усеянный лодками селян. Мальчики выпрыгнули из катамарана и с трудом вытащили свое суденышко на песок. Тяжело передвигая затекшие ноги, они сделали несколько шагов, но тут же весело запрыгали, широко улыбаясь. Сегодня будет пир, на котором им отведут роль самых почетных гостей. Разве не они привезли сюда Лэнгри?
Все туземные деревни строятся на обращенных к морю склонах холмов. Хижины располагаются концентрическими кругами вокруг овальной площади, где вечерами разжигаются костры, от которых ввысь поднимаются клубы соблазнительно пахнущего дыма. Появление О’Брайена на центральной улице превратилось в настоящую триумфальную процессию. Почтительные взрослые и восхищенные ребятишки в торжественном молчании следовали за ним по пятам. Он обошел гигантских размеров тыквенный сосуд, располагавшийся в центре площади и служивший туземцам чем-то вроде сигнальной башни, а затем двинулся вверх по склону, где на вершине стояло жилище Старейшины. Тот уже ожидал О’Брайена с радостной улыбкой на морщинистом лице, сложив руки в жесте приветствия: одна поднята, а другая положена на грудь, так что ладонь покоится на плече. В десяти шагах от Старейшины О’Брайен остановился и приветствовал его тем же жестом. Жители деревни в почтительном молчании следили за ритуальным обменом любезностями.
— Привет тебе, — сказал О’Брайен.
— Твои приветствия радуют нас, равно как и твое прибытие, — ответил Старейшина.
О’Брайен приблизился, и они пожали друг другу руки. Жест не был туземным, но О’Брайен изредка применял его в общении с местными, особенно когда встречался со старинными друзьями, многих из которых знал всю жизнь.
— Сегодня вечером у нас будет праздничный ужин: мы хотим отметить твое прибытие, — сказал Старейшина.
— А я и приплыл к вам в надежде вкусно поужинать, — ответил Лэнгри.
Поскольку формальности на этом кончились, туземцы стали расходиться, что-то одобрительно бормоча. Старейшина взял О’Брайена за руку и повел его к купе деревьев, венчавших вершину холма, где уже висели гамаки. Там старики немного постояли, нежно глядя в глаза друг другу.
— Много воды утекло, — наконец сказал Старейшина.
— Даже слишком много, — согласился О’Брайен.
Высокая гибкая фигура Старейшины казалась такой же крепкой, как и в молодости, но его шевелюра уже давно отливала серебром. Годы высекли морщины на его лице, углубили их, а глаза, прежде такие блестящие, слегка помутнели.
Подобно О’Брайену, он был очень стар и тоже вступил на дорогу смерти.
— Твой путь был долог, — сказал Старейшина. — Но теперь тебя ждут мягкий гамак, полная фляга и деревня с любящими друзьями. Отдохни.
Они легли в гамаки, повешенные под углом друг к другу, так что головы старцев почти соприкасались. Девушка принесла сосуды с соком. Некоторое время оба молча наслаждались прохладным питьем, глядя, как на деревню опускаются сумерки.
— Лэнгри больше уже не путешествует, — помолчав, констатировал Старейшина.
— Лэнгри теперь путешествует лишь в случае серьезной нужды.
— Тогда давай поговорим об этой нужде.
— Позже. После того как поедим. Или завтра. Завтра будет даже лучше.
— Значит, завтра, — согласился Старейшина, придвигая свою фляжку О’Брайену.
Деревня готовилась к празднику. Уже развели костры, ярко осветившие всю овальную площадь. Самые лучшие повара и поварихи тащили к ним большие куски мяса колуфа, которые хранили, выдерживали, мариновали, коптили и сушили специально для такого выдающегося события, как приезд Лэнгри. Колуф — настоящее морское чудовище, его туша занимает всю охотничью лодку. О’Брайен частенько подумывал о том, сколько предков нынешних туземцев погибли, прежде чем научились промышлять этих смертельно ядовитых животных, а главное — обрабатывать их мясо так, чтобы оно стало съедобным. Теперь, когда все это стало известным, мясо колуфов оказалось столь восхитительным, что для описания его вкусовых качеств не хватало нужных слов в словаре. О’Брайен за свою жизнь перепробовал свыше тысячи блюд, изготовленных из колуфа, так как у каждого повара свои секреты, как надо выдерживать и подготавливать мясо. В общем, каждое блюдо казалось замечательным и по вкусу превосходящим предыдущие.
И дальше по берегу моря тоже перемигивались костры. Оттуда до слуха О’Брайена доносились гулкие удары — «тванг, тванг». Это звучали набы — крупные струнные музыкальные инструменты. Как и более скромные набулсы, их тоже делали из тыкв, но таких больших, что набы обычно возвышались над головами музыкантов.
Вскоре к гудению набов присоединился утробный гул ралнов — что-то вроде тыквенных барабанов, — а затем и звон набулсов. Видимо, там уже начались танцы — молодежь не надо было уговаривать принять участие в праздничных увеселениях. Танцоры окружили музыкантов, размахивая горящими факелами, и вот уже развернулась стремительная змеистая лента танца, которая должна была пройти по улицам деревни, увлекая за собой всех встречных, в том числе и почетных гостей. Прохладный ночной бриз вплетал в пряные ароматы готовящейся пищи горький запах морской соли. Неутомимо шумел у входа в бухту океанский прибой. Время от времени до ушей О’Брайена доносились и слова песен — это значило, что танец набирал скорость, а сами танцоры уже втянулись на деревенские улицы.
О’Брайен невероятно устал с дороги, он охотнее всего сейчас соснул бы часок-другой, но когда Старейшина дотронулся до его руки, он покорно поднялся на ноги. Сопровождаемые ликующими песнями танцоров, оба старца проследовали к почетным местам, подготовленным для них на пляже.
Там уже собралось все население деревни, кроме поваров и сопровождавших их танцоров. Вокруг костров большими кругами выложили колоссальные тыквенные сосуды, образовавшие своеобразные площадки для сольных танцев. Среди оживленной толпы зрителей стоял тройной трон с высоким средним сиденьем и двумя более низкими по бокам.
О’Брайен и Старейшина заняли низкие сиденья. Танцоры вернулись на овальную деревенскую площадь, откуда им предстояло эскортировать на-пляж поваров. Их приводили группами по нескольку человек. Каждый повар или повариха осторожно несли на тыквенном блюде произведение своего кулинарного искусства. Блюда были выложены разноцветными листьями и украшены цветами.
Существование туземцев как вида полностью зависело от причуд жизненного цикла колуфов. Если улов был богатый, туземцы были сыты, если плохой — голодали. Но независимо от того, хватало пищи или нет, туземцы были щедры и гостеприимны, а кулинария оставалась одним из важнейших видов их искусства.
Повара вытянулись в очередь по берегу залива. Танцоры брали блюдо из рук первого в очереди и, соблюдая определенный ритуал, относили его к почетному трону, где первая роль принадлежала О’Брайену. Церемония сопровождалась громким рокотом барабанов и неумолчным звоном струн. В бешеном темпе вились вокруг костров танцоры. Плавные замедленные движения сменялись безумными прыжками с одной гигантской тыквы на другую.
О’Брайен величаво отведывал от каждого подносимого блюда, отламывая крошечный кусочек мяса, который и съедал, чуть ли не священнодействуя. Затем он долго думал, а потом отрицательно качал головой. Блюдо тут же отправлялось в распоряжение крайне заинтересованных зрителей, а разочарованный «автор», сгорая от стыда, покидал пляж. Наступала очередь следующего повара, произведение которого приплясывающие танцоры несли О’Брайену для инспекции. Тот пробовал, отвергал и эту еду, взглядом отсылая танцоров за следующим блюдом.
Зрители почтительно наблюдали за действиями Лэнгри, пробующего одно произведение кулинарии за другим. Он был не новичок в этом деле, и повар, который заслужит его одобрение, поистине сможет считать себя великим искусником.
Наконец О’Брайен, прожевав крошку колуфа, задумчиво склонил голову набок, отломил кусочек побольше, отведал еще раз, улыбнулся, кивнул и протянул его Старейшине. Тот тоже продегустировал и тоже улыбнулся. О’Брайен принял блюдо с мясом у танцоров, которые кинулись к очереди поваров и поварих, чтобы объявить имя победителя. Они же привели повариху, чуть не лишившуюся ума от счастья, к трону. О’Брайен и Старейшина встали и с почетом возвели ее на самое высокое сиденье. Зрители в восторге громко хлопали ладонями по голым ляжкам. У здешних туземцев, как и у всех людей, высоко ценящих вкусную еду, лучшие повара всегда занимают высшие ступени лестницы почета.
Утром О’Брайен и Старейшина отправились на пляж и сели на песчаном бугорке лицом к морю. Бугорок густо порос чудесными цветами со странным сладким запахом. Разноцветные венчики тихонько покачивались под дыханием легкого ветерка. Теплые солнечные лучи скользили по почти неподвижной воде. Ярко окрашенные паруса охотничьих лодок походили на цветы, приколотые к груди горизонта. Слева сонно дышала раскинувшаяся на пологом склоне холма деревушка. Одинокий столбик дыма медленно поднимался к небу. Голые детишки обоих полов с визгом купались в прибое или парочками застенчиво прохаживались по песку, искоса поглядывая на Лэнгри и Старейшину.
— Я очень стар, — устало заметил О’Брайен.
— Ты самый старый из всех живущих, — охотно согласился Старейшина.
О’Брайен с трудом улыбнулся. У туземцев слово «старый» было синонимом «мудрый». Так что Старейшина только что сделал ему самый драгоценный комплимент, но О’Брайен не чувствовал ничего, кроме горечи и усталости.
— Я старик, — произнес он. — И я умираю.
Старейшина быстро повернулся к нему и поглядел с печалью.
— Никто не живет вечно, мой друг, — продолжал О’Брайен. — И ты, и я — мы оба — и без того уже слишком долго обманываем огонь смерти.
— Огонь смерти никогда не испытывает нехватки в топливе. И пусть те, кому удалось его обмануть, продолжают свое дело. Ты ведь говорил, что оно у тебя есть?
— Да, у нас есть дело. Оно касается твоего народа. И моего, разумеется.
Старейшина задумчиво кивнул:
— Мы всегда внимательно слушаем, когда с нами говорит Лэнгри.
О’Брайен встал и сделал несколько шагов в сторону моря. Он долго вглядывался вдаль.
— Как ты знаешь, я прибыл сюда издалека и остался потому, что воздушный корабль, доставивший меня сюда, больше летать не мог. Я попал на вашу планету случайно, так как заблудился в небесах, а у корабля была неизлечимая болезнь.
— Помню.
— Придут и другие, — продолжал О’Брайен. — И их будет куда больше. Среди них найдутся и хорошие, и плохие люди, но все они будут обладать страшным оружием.
— И это помню. Я ведь был тут, когда ты сразил мафа.
— Страшное оружие, — продолжал О’Брайен. — Перед ним наш народ беззащитен. Люди с неба захватят эту землю в ту же минуту, как она им понадобится. Они заберут холмы, и леса, и пляжи, и даже самое море — Мать, дарующую нам жизнь. У них будут корабли, плавающие по морям и ныряющие в их глубины. Они отравят воды моря, они отгонят колуфов — основу нашей жизни — в глубины океана, где охотники не сумеют их найти. Наших же людей они оттеснят в горы, где нет для человека пищи. Чужестранцы привезут сюда неизвестные раньше болезни, от которых целые деревни вымрут в огне лихорадки. Эти люди завалят пляжи отбросами, они будут охотиться и плавать в прибрежных водах, их жилища станут расти все выше и выше — выше самых огромных деревьев, и будет этих пришельцев больше, чем марналов во время нереста. А наш с тобой народ вымрет.
Старейшина молчал. Потом сказал:
— Ты уверен, что все так и будет?
— Не сегодня и не завтра, но это обязательно случится.
— Да, это действительно большая беда! — тихо отозвался Старейшина.
О’Брайен окинул взглядом божественную красоту бухты и подумал: «Эта красота, эта никем не изгаженная земля, эти удивительные, милые, красивые люди… А человек, чтоб ему было пусто, бессилен, особенно ежели он умирает…»
Старейшина тоже встал, и некоторое время они стояли рядом и напряженно молчали. Два старика на ярком солнце, ожидающие скорейшего наступления благодатных сумерек. Потом Старейшина осторожно положил ладонь на плечо О’Брайена.
— Неужели Лэнгри не сумеет предотвратить это?
О’Брайен еще немного спустился по склону и встал на колени среди пышной зелени. Один за другим срывал он дивные цветы, и их сверкающие лепестки тут же чернели при прикосновении человеческой руки, срывавшей их, отбрасывающей прочь и тянущейся к следующим.
Старейшина последовал за ним и тоже преклонил колени.
— Не сможет ли Лэнгри…
— Лэнгри сможет предотвратить это… если люди с небес явятся сегодня или завтра. Если же их прибытие задержится, Лэнгри ничего сделать не сможет, так как он умирает.
— Теперь я понял. Тогда Лэнгри должен указать нам дорогу.
— Дорога странная и очень трудная.
— То, что должно быть сделано, мы выполним. Мудрость Лэнгри будет освещать нам дорогу.
— Странную и трудную, — повторил О’Брайен. — Возможно, наш народ не сумеет осилить ее. Не исключено также, что тропа, намеченная Лэнгри, может оказаться ложной.
— Что нужно Лэнгри?
О’Брайен опять поднялся на ноги.
— Присылай ко мне молодежь. Каждый день по паре. А я буду отбирать из них подходящих. Построй для них отдельную деревню. Этих юношей и девушек придется кормить, потому что сами они охотиться не будут, так что бремя промысла колуфа и приготовления еды придется поровну разделить между всеми деревнями.
Они пожали друг другу руки и быстро разошлись в разные стороны. Форнри и мальчики-гребцы уже ждали О’Брайена на пляже. Они немедленно отчалили. Подняли парус, ибо ветер дул в спину, благоприятствуя быстрому возвращению. Лодка ходко вышла из бухты. О’Брайен обернулся и увидел Старейшину, который неподвижно стоял на холме, подняв руку в безмолвном прощальном салюте.
2
Керн О’Брайен болтался в космосе с тех самых пор, как ему исполнилось двенадцать, а к тому времени, когда набрался опыта и его имя стало занимать самые почетные места в списочном составе корабельных команд, он уже скопил небольшую денежку, на которую и приобрел потрепанный и вышедший в тираж правительственный корабль-разведчик. Покупка, сделанная по цене металлолома, в общем, могла бы принести прибыль, если бы он ее тут же загнал на скрап, но О’Брайену удалось наскрести еще немного денег на покупку продовольствия и топлива, а также на взятку диспетчеру, чтобы тот отвернулся, когда корабль взлетит.