Страница:
Прошло довольно много времени, прежде чем Фаррелл услышал свой голос, произносящий где-то далеко-далеко:
– Сходи, Брисеида. В наш поезд собак не пускают.
Задняя дверь открыта, она, должно быть, через нее и влезла. А я не заметил. Он было шагнул к ней, но Брисеида взрыкнула, так негромко и коротко, что Фаррелл замер, не успев опустить занесенную ногу, – он вдруг совершенно утратил веру в свою способность отличать одну собаку от другой. Эта собака отважно взглянула ему прямо в глаза, чего Брисеида сроду не делала, потом соскочила на пол и в два элегантных маха, ничем не похожих на движения мешковатой, вечно извиняющейся старой Зииной компаньонки вылетела из поезда. Оглянувшись на Фаррелла, она вновь зарычала – на этот раз несомненно отдавая приказ. Приказы Фаррелл всегда узнавал безошибочно.
– Ну, я вобще щас вырублюсь, да никак эта тварь хочет, чтоб я топал за ней, – громко произнес он единственно для того, чтобы по возможности дольше удержать происходящее на уровне фильмов про Лесси. Брисеида скачками миновала слонов и начала забирать в сторону уборной для служащих зоопарка. Она не останавливалась, поджидая Фаррелла, и не оглядывалась, проверяя, не отстал ли он. Фаррелл, поспешавший следом, стараясь не потерять ее из виду, но и не сбиться при этом на бег, ощущая себя Белым Кроликом, взглянул на часы, чтобы понять, сколько в его распоряжении свободного времени – до следующего рейса аллигатора оставался еще час. Непосредственный начальник Фаррелла, питавший к нему недоверие, прокричал нечто вопросительное, когда Фаррелл проносился мимо. Не сбавляя ходу, Фаррелл серьезно насупился, помахал в ответ и крикнул:
– И две реки, сближаясь, становятся одной.
Я опаздываю, опаздываю на какую-то очень важную встречу и одет я неподобающим для нее образом, что бы она собой не представляла. Брисеида еще раз поразила Фаррелла, свернув на его любимую дорожку, шедшую позади медвежьих клеток. Немощеная и слишком узкая для грузовиков или поезда-аллигатора, она использовалась – не столько посетителями, сколько служащими зоопарка – в качестве кратчайшего пути. Фарреллу дорожка нравилась царившей на ней грубой прохладой, безмолвием и запахом отдыхающих в тени медведей. Брисеида остановилась, поджидая его на повороте дорожки, за которым та ненадолго расширялась, давая место неглубокому каменному фонтанчику, давным-давно приспособленному под купальню птицами – за неимением иных претендентов. Тоненькое, серебристое квохтанье воды была единственным звуком, который слышал Фаррелл, если не считать тяжелого дыхания Брисеиды.
Дыхание же Бена было легким, почти беззвучным. Он горбился над фонтанчиком, опустив ладони в бетонную чашу, свесив в воду голову и отвернув ее вбок, точно животное, слишком больное, чтобы пить. Фаррелл узнал его по одежде – потертому серому вельветовому костюму, от которого Бен упрямо не желал отказаться, видимо, из-за заплаток на локтях, отвечавших стереотипу ученого – Бен уходил в нем на работу всякий раз, когда Зия вставала слишком поздно, чтобы ему помешать. На пиджаке не было ни пятнышка, лишь края рукавов пропитались водой, а съехавшая набок рубашка, лишившаяся трех пуговиц, еще хранила опрятные складочки, с которыми она вернулась из сухой чистки. Но человек, скрытый под этой знакомой одеждой, вовсе не был его, Фаррелла, давним другом. Он понял это еще до того, как увидел лицо, до того, как чужое, невыносимо напряженное тело, загудело под его ладонью. Тем не менее Фаррелл все равно сказал ему: «Бен», – не сумев заставить себя произнести другое имя.
Чужак ответил голосом, более высоким и резким, чем голос Бена, выговаривая слова, в которых гремели весельные уключины и якорные цепи. Именно этот голос слышал Фаррелл за дверью Зии в ночь, когда Бен вернулся домой, именно этот голос распевал боевые песни норвежцев или их детские стишки, пока она и Никлас стояли, скрещивая взгляды поверх опустошенного поля их битвы, поверх Эйффи. Но в тот раз Бен – Эгиль, Эгиль Эйвиндссон, произнеси, наконец, это имя хоть про себя
– был оглушен, беспомощен, неспособен даже стоять и вообще предпринять что-либо, кроме как выглядывать из глаз Бена в диком испуге, как выглядывает из-за железной сетки безумец. Теперь он смотрел на Фаррелла через разделяющие их два фута выбеленного птицами бетона и ржавой водички, прислушиваясь к своей скованной пределами тела мощи, заставляя тело двигаться. Маленький неприметный шрам потемнел, усмешка плясала на сжатых губах, как пламя на лезвии ножа. Фаррелл, уже начавший побаиваться за сохранность собственной жизни, не отрывал, однако, ладони от руки незнакомца, хотя навряд ли мог бы сказать, почему. Он чувствовал, как по чуждому телу медленными, болезненными, безобразными волнами прокатывает дрожь, но продолжал крепко держаться за него, впуская страшный трепет в собственное тело.
Не существует и малейшего шанса, что ты знал бы, как с ним поступить,
– сказала тогда Зия. Фаррелл быстро оглянулся на Брисеиду, но та исчезла. Теперь незнакомец говорил что-то, обращенное непосредственно к Фарреллу, в звуках его речи слышался яростный вопрос – вероятно, что-нибудь насчет назначенного мне палача, или программы адаптации к загробной жизни, на которую я записался . Фаррелл прибегнул к своему старинному, освоенному еще на школьном дворе гамбиту – пожатие плеч, улыбка, долженствующая обозначить непонимание вкупе с совершенным согласием и полным отсутствием агрессивности. Этот прием не подводил его никогда – разве что с Пако, ухажером Лидии Мирабаль, да еще с Джулией.
В следующее мгновение он понял, что лежит на земле и дышать ему решительно нечем. Лютая тяжесть вбивала его в землю, твердое, словно лом, предплечье вдавливалось в горло, и где-то совсем рядом раздавались такие звуки, словно колоссальная буря с треском ломала деревья. Ошеломленный, обезумевший, он саданул коленом, туда, откуда шел звук, и удушающий нажим немного ослаб. Со всей громогласностью, на какую он был способен в таких обстоятельствах, Фаррелл завопил:
– Бен!
По лицу его, нашаривая глаза, поползла ладонь. Фаррелл отбил ее, и сам вцепился во что-то. Рот и ноздри его были забиты затхлым вельветом, и чувствовал он себя так, словно мистер Нгуги какое-то время отмахивался им от мух, но продолжал хвататься за что ни попадя, выкручивать, рвать и кое-как выкашливать имя Бена, благо незнакомец, захрипев, чуть отвалился назад. Из-под разодранного ворота косо свисал широкий, немного крикливый зеленый галстук – мой подарок ко дню рождения
– здоровенным рывком затянутый в узел, размером и формой напоминающий бразильский орех и явно уже никакими усилиями развязанным быть не могущий. Глупо, но именно галстук и повергнул Фаррелла в окончательный ужас, сумев пронзить его сознание до глубины, оказавшейся недоступной безумному натиску, и он же, наконец-то, высек из разума Фаррелла искру хоть какого-то понимания. Несчастный сукин сын не смог его снять и запаниковал. Решил, наверное, что он заколдован, заклят злыми духами, несчастный сукин сын!
– Эгиль, будь ты проклят! – но берсерк лишь что-то бормотал про себя, поворачивая голову то вправо, то влево. Фаррелл перехватил его взгляд и, изогнув верхнюю часть тела, рывком дотянулся до камня, лежавшего меж двух корней мамонтова дерева. Пальцы его сомкнулись на камне, однако противник почти ласково отнял его и поднял над головой, отведя руку так далеко, что она скрылась за вельветовым плечом. Фаррелл заслонился ладонями и заорал прямо в пустое, неистовое лицо героя старинную школьную кличку Бена:
– Тугоротый! Остановись, Тугоротый!
Камень замер, снова пошел вниз и снова повис в воздухе, грациозно подрагивая, будто колеблемый ветерком стеклянный колокольчик в пагоде.
– Тугоротый? – повторил Фаррелл и увидел, как лицо над ним начинает коробиться и таять, превращаясь в лицо из их детства, мягкое, умное и загадочное, как бледнеет, будто звезда на заре, шрам. Фаррелл закрыл глаза
– от жалости и цепенящего чувства благопристойности ( я не должен этого видеть, это неправильно ) и все-таки ощущение, что Бен возвращается в свое тело, пронизывало его точно так же, как никогда не изменявшее ему, согревавшее его сны ощущение утра, неторопливо скользящего по одеялу.
– Джо, – голос звучал сдавленно и хрипло.
В спину Фаррелла впивался древесный корень, он почувствовал вдруг, как капли пота, соскользывая с кожи, стекают по его волосам, безумно щекотные, как мушиные лапки. Бен неуклюже слез с него, и Фаррелл сел, смахнул со лба пот и сказал:
– Припадки, чтоб я сдох.
Тем же незнакомым голосом Бен произнес:
– Прости.
Фаррелл принялся было отряхивать свою униформу, но вскоре обнаружил, что вместо этого приводит в порядок изодранную, пропыленную одежду Бена и даже пытается сделать что-то с безнадежно затянутым галстуком.
– Он же убить меня мог к чертовой матери, – бормотал Фаррелл, будто брюзгливая нянюшка за работой. – Припадки, а? Чуть до смерти меня не убил.
– Он не признал тебя, – сказал Бен. – Эгиль никого в этом мире не знает. За исключением Зии.
Он неожиданно стал словно бы бестелесным – фигуркой слепленной из медленно пульсирующего пепла – та, заблудившаяся во времени буйная мощь, что несколько минут назад отозвалась на прикосновение Фаррелла, казалось, полностью покинула Бена, унеся с собой все его силы.
Фаррелл сказал:
– Сегодня четверг. В час дня у тебя занятия.
– Да? Ну и как я – справляюсь? – это была шутка из старой комедии, такая же часть их общего прошлого, как музыка или Дежурный Костюм, в котором они давным-давно поочередно ходили на свидания. Бен продолжал: – Наверное, я отправился искать тебя. Не помню. Как ты меня нашел?
Фаррелл рассказал – как, Бен кивнул.
– Ты уже понял, кто такая Брисеида? – по-видимому, он принял молчание Фаррелла за подтверждение. – Прежде на побегушках у Зии состояли грифоны, а то еще пантеры и фениксы. Не сравнить, конечно, с измученной моральными проблемами собакой-истеричкой, но все же Брисеида справляется дай Бог всякому. Дома она всего-навсего заеденный блохами пуфик, но снаружи – глаза и ноги Зии, и далеко не от случая к случаю. Да, старушка Брисеида. Я принадлежу Зие, как и она, так что ей приходится мне помогать, но, надо сказать, Эгиля она боится до икоты. Что, конечно, не облегчает несчастной старой псине жизнь.
Фаррелл, рука которого наткнулась в кармане на забытый пакетик с каштанами, вытащил его и неуверенно протянул Бену. Тот вырвал пакетик из его рук и проглотил каштаны, мучительно стараясь делать это помедленнее.
– О Господи, – сказал Фаррелл. – Погоди, у меня, по-моему, еще несколько штук завалялось в карманах.
Когда и эти каштаны исчезли, Бен поднял глаза и, увидев выражение, с которым наблюдал за ним Фаррелл, без малого весело улыбнулся.
– Эгиль ничего не ест в нашем мире. Одна из тех мелочей, которые невозможно предугадать.
– Давай я тебя нормальным ленчем накормлю, – сказал Фаррелл. – У нас тут есть кафетерий, который все называют «Кладбищем слонов».
Но Бен покачал головой и сказал:
– Не надо, лучше пройдемся. Давай погуляем немного, ладно?
Фаррелл обнял его рукой за плечи, и на мгновение Бен всем телом припал к нему, отдыхая, заставив Фаррелла вспомнить, как спал на руках у Никласа Боннера Джошуа.
Очень медленно они пошли назад по дорожке, которая, обогнув медвежьи клетки, терялась под слоем конфетных оберток. Бен передвигался как-то бочком, неуверенно, Фарреллу пришлось приноравливаться к нему, и они неторопливо продвигались между детских колясок, пожилых пар, школьников, двумя рядами спешивших вослед учителям, и красочных фигур детей постарше, подрабатывавших в зоопарке – эти то и дело срывались с места и замирали, словно стайки тропических рыб. Дорогой Фаррелл и Бен с запинками беседовали о диссертациях, дотациях, факультетском начальстве и переселении душ. Трое мальчишек, подзуживая друг друга, все дальше и дальше наклонялись над рвом, окружавшим львиный загон, и Фаррелл походя шуганул их.
– Он реален, – сказал, наконец, Бен. – Вот что главное. Реальный человек, живущий прямо сейчас в Норвегии, неподалеку от действительно существующего селения, которое называется Хамар. У него есть жена, Ингеборг, трое детей, младший брат, который живет с ними, пятеро невольников – ну да, рабов – четыре вола, четыре лошади и свора злющих собак…
Фаррелл, решительно игнорируя использование Беном настоящего времени, перебил его:
– О каком, собственно, веке речь? Когда все это было?
– Ну, судя по одежде и разговорам, веке в девятом, – в интонации Бена начала проступать преподавательская размеренность, которую невозможно спутать ни с чем. – Они говорят о Харальде Прекрасноволосом как о несомненном короле, так что битва при Хаврсфьорде, когда бы она ни произошла, уже позади. Исландия заселяется, датчане распространились по всему Средиземноморью. Сейчас многие из соплеменников Эгиля уходят с датчанами, тем более, что Шотландия, Ирландия и Оркнеи уже обобраны дочиста. Год восемьсот восьмидесятый, примерно так.
Они стояли в птичнике, перед вольерами африканского марабу и кондора, потрепанных, но все еще зловеще величавых. Фаррелл забрался сюда намеренно
– его начальник страдал аллергией на птиц и редко подходил к этому зданию. Бен продолжал:
– Он владеет землей – акров сто, может, немного меньше. Почва истощена, но Эгиль тяжко трудится и потому довольно зажиточен – если говорить о недвижимости, он, вероятно, самый богатый человек в тех краях, не считая ярла, тамошнего властителя. По счастью, с ярлом он в добрых отношениях, они дружат с детства. После сбора урожая оба, как положено викингам, отправляются в набег – сейчас они уже и командуют в походе на пару. Ему лет тридцать восемь, тридцать девять. И еще он замечательный резчик по дереву.
Фаррелл вспомнил гостиную Зии и слепую женщину, которую выманивали из дерева ласкающие поглаживания Зииного ножа. Он сказал:
– А, так это ты о нем диссертацию писал. Я теперь вспомнил твое письмо про него.
– Нет, я писал о самом ярле. Понимаешь, ярл Хамара даже в восемьсот восьмидесятом – личность уже наполовину легендарная, – Бен бессознательно постукивал Фаррелла по плечу, твердыми клевками собранных в щепоть пальцев: он всегда делал так, объясняя что-либо. – Он один из первых союзников Харальда Прекрасноволосого, он да еще ярл Лэйда, и о нем многое известно, потому что он вечно лезет в политику – войны, заговоры, тайные сделки, мятежи, в общем, полный комплект. Самый настоящий буйный мерзавец, но людям он по душе. Скальды только и знают, что слагать о нем новые поэмы и песни.
Он усмехнулся в ответ на взгляд Фаррелла.
– Джо, я ничего не могу поделать, мне приходится говорить именно так. Он жив, этот поразительный проходимец, и в эту самую минуту он продолжает свою сумасшедшую жизнь, затевает очередное надувательство ради одного только чистого удовольствия, ради игры и так будет до скончания его дней. Видит Бог, я бы с радостью переписал диссертацию заново. Я ведь считал его мертвым, а это большая разница.
Фаррелл увидел, что марабу, мягко ступая, направляется к ним, переполняемый жеманной экзальтацией стервятника. Белый в пятнах живот птицы начинал линять, клочья лишайника пристали к большому шелушащемуся клюву – ручки садовой мебели, простоявшей всю зиму под открытым небом
– к вздувшемуся красноватому зобу, сморщенному и мягкому, как мошонка. У марабу были изумительно ласковые карие глаза, помещенные в махонькую, голую, прыщеватую голову, похожую формой на согнутый локоть.
Бен говорил:
– А об Эгиле ни песен и вообще ничего никто не слагает. Я ни слова о нем не нашел, ни единой ссылки, все пришлось узнавать от него самого. Эгиль фигура не особо романтическая, в нем нет ничего театрального – простой крестьянин, начинающий лысеть, и если бы события, происходящие вокруг, не затрагивали лично его, он бы преспокойнейшим образом на них наплевал. Он, конечно, уходит с ярлом в набеги почти каждый год, но только потому, что видит в них перемену после мучений с каменистой землей и деревьями во время сбора урожая, да и занятие это более прибыльное. По той же причине в них ходит и большинство остальных. Он помнит наизусть кучу поэм, досконально разбирается в погоде и во множестве пустяковых игр – детских, с камушками и ремешками.
– И не умеет плавать, – прошептал Фаррелл, вспомнивший, как в бассейне на Бена нападал мгновенный ужас. Бен кивнул.
– Верно, плавать он совсем не умеет, он даже не избавился до сих пор от морской болезни. С другой стороны, он хорош с лошадьми и к тому же он прирожденный боец, от природы, тут и сам ярл с ним потягаться не может.
Он грубовато фыркнул, напугав марабу. Птица выставила вперед жутковатую голову и зашипела, как жир на сковородке.
– Как ты узнал, что он лысеет? – спросил Фаррелл.
Налетел несильным порывом теплый ветер, встревожив птиц помельче, они начали неуклюже и неуверенно вспархивать в клетках.
– Да просто вижу это время от времени. В зеркале.
Пошли дальше. Бен говорил теперь легко, почти болтая, перескакивая с одного на другое.
– На самом-то деле и Эгиля не следует записывать в заурядные, вечно всем недовольные землепашцы. Он тоже хлебнул лиха. Я не говорил тебе, что он три года прожил в рабстве в Марокко? Женился там, ребенка родил, но потом налетела шайка датчан, и он с ними ушел. И при Хаврсфьорде он побывал, там какой-то берсерк проткнул его копьем, оно зацепило желудок и, судя по шраму, вышло из-под лопатки. А однажды он видел морского змея – невдалеке от Фарер. У змея была козлиная голова, и вонял он дохлым китом.
– С семьей-то в Марокко что случилось? Он ее потом отыскал?
Но Бен не слышал его. Он опять потирал горло, с силой оттягивая кожу.
– Джо, ты не понимаешь, ты не можешь представить себе этой жизни. Запахов, тьмы под деревьями. Они очень много поют, сама их речь все время колеблется на грани пения. И погода, Боже ты мой, ночь напролет слышно, как замерзшие на лету птицы со стуком падают на кровлю. Не думаю, что где-нибудь еще есть такая погода и такая тьма.
Пробегавший мимо ребенок тюкнул Фаррелла по лодыжке, испачкав штанину чем-то зеленым и мокрым. Фаррелл нагнулся, чтобы стереть пятно, и спросил, стараясь сохранить тон ворчливого безразличия:
– Как это у вас происходит? Ты вызываешь его, связываешься с ним, что вообще ты делаешь? Ты в состоянии этим управлять?
Бен не ответил и не обернулся к нему. Фаррелл не трогал его, пока они не дошли до вольера гиеновых собак с мыса Доброй Надежды, там-то он и взорвался:
– Не можешь ты этим управлять! Он приходит, когда захочет, так? Припадки! Черт подери, это гораздо больше похоже на поздний период доктора Джекилла, тютелька в тютельку!
Он не понимал, до какой степени рассержен и до какой глубины потрясен, пока не услышал собственного голоса.
Бен, наконец, повернулся к нему лицом, обхватив себя руками за плечи, словно защищаясь от некой разрывающей его на части стужи, которой даже Эгиль Эйвиндссон не смог бы вообразить. Никлас Боннер, вот кто понял бы его. Никлас Боннер знает, что такое холод.
– Все не так просто, – Фаррелл едва услышал Бена, но собаки прервали безостановочный бег трусцой по кругу и подтянулись поближе, свесив слюнявые пятнастые языки и обратив к Бену с Фарреллом морды, придававшие им сходство с летучими мышами. – Он ведь тоже не в состоянии этим управлять. Он приходит не потому, что ему так хочется.
– Стало быть, налицо нарущение гражданских прав, – сказал Фаррелл. Он начинал ощущать, как основательно ободраны его ребра. Еще и голова начинает болеть. – Расскажи мне, как вы это делаете.
Ответ был тих, ясен и звучал на удивление торжественно:
– Я люблю его, Джо. То, что происходит между нами – это обмен, совсем как в любви. Он жив в своем мире, точно так же, как я в моем. Мы нашли способ обмениваться временами – на десять секунд, на пять минут, на полдня, на двое суток. Просто сейчас все немного вышло из-под контроля. Совсем как в любви.
Мимо прошел служитель, который нравился Фарреллу, покричал, сообщая, что решили предпринять ветеринары по поводу пораженной артритом задней ноги носорога. Бен неожиданно рассмеялся, дребезжащим и тонким смехом пилы, впивающейся в сырое дерево.
– А может быть, это больше похоже на шуточку Граучо Маркса, помнишь?
– насчет того, как он подцепил брайтову болезнь, а Брайт подцепил его.
Казалось, он собирался коснуться Фаррелла, но не смог отвлечься от себя дольше, чем на мгновение.
– Джо, никто ни черта не знает о том, что значит быть викингом девятого столетия, никто, кроме меня. Знают дурацкие стихотворные формы, знают даты, королей, похоронные обряды, знают, кого победили датчане, а кого юты. Но никто, ни один человек в мире, не сможет рассказать тебе викинговского анекдота. Только я, понимаешь? Хочешь, расскажу?
– Если это насчет двух шведов, то я его уже слышал, – устало ответил Фаррелл. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне, куда ты уходишь, как ты туда попадаешь и что испытываешь, когда попадешь.
Он взглянул на часы и добавил:
– И я считаю, что тебе следует сделать это, как можно быстрее, потому что мне уже скоро грузиться в мой зелененький поезд.
Черт, даже подмышки болят. Стар я уже для этого, как и для всего остального.
– Брайтова болезнь, – сказал Бен. Он вновь рассмеялся, на сей раз как прежний Бен, и не сразу сумел остановиться. – Джо, я не знаю, как тебе рассказать. Меня переполняют воспоминания, не принадлежащие мне. Вот эти каштаны, которые ты мне дал – я съел их в этом времени, но ощутил их вкус и в другом. Кто-то там ощутил их вкус.
У Фаррелла подлинным образом отвисла челюсть – ощущение для него совершенно новое.
– Там у всего иной вкус, Джо. Там другой свет, другие созвездия, другие выражения лиц, Господи, да они даже свистят по-другому. По-другому чувствуют. Люди не видят снов так, как мы их видим. Ничего похожего на нас, ничего, – голос Бена звучал достаточно ровно, но челюсти постукивали одна о другую. Он продолжал: – Мне иногда снятся его сны, и я не способен сам выбраться из них, не могу проснуться. Не будь рядом Зии, я бы и не проснулся. И никто бы ничего не понял.
– А рядом с Эгилем есть кто-нибудь? Когда он видит твои сны? – Бен заморгал и нахмурился, словно не расслышав вопроса. Фаррелл сказал: – Техника, вот что мне нужно. Процедура. Произносишь ли ты «Сезам», выпиваешь ли какую-то мерзопакость или спокойно стоишь и определенным образом представляешь себе Эгиля. Расскажи же мне, Бен.
Гиеновые собаки взволнованно приплясывали за прутьями, томимые мрачным нетерпением. Фарреллу казалось, что от них исходит смрад крови, конского навоза и шоколада, он мельком задумался, не учуяли ль они Эгиля, хотя бы как нечто, способное наполнить трепетом их девственный разум. Бен молчал, глядя на них. Фаррелл увидел, что его начальник, робко подбирается к нему и Бену, делая вид, что изучает содержимое мусорных урн.
– А Лига? Это с нее все началось, с того, что ты изображал Эгиля в Лиге? Она вас и связала друг с другом?
Бен, медленно опустил руки, не отрывая от них глаз, будто Железный Дровосек после смазки.
– Лига облегчила дело. Знаешь, как клуб знакомств, – теперь Фарреллу пришел черед удивленно заморгать. Бен криво улыбнулся. – Ну, взаимопонимание. Обстановка сочувствия. Уютное осознание того, что тебе могут задать лишь строго определенные вопросы. Нет, Джо, ты переставил причину со следствием. Мне пришлось выдумывать Эгиля для Лиги – как персонаж, этот их личностный отпечаток – единственно ради уверенности, что как бы он себя ни повел, все будут думать, будто это по-прежнему я, изображающий викинга. Лига предоставила нам место, в котором мы можем встречаться, понимаешь? – место, в котором никому не придет в голову, что я спятил. Как бы ни повел себя Эгиль.
Фаррелл отступил, пропуская грузную женщину, передвигавшуюся с помощью рамки, в какой осваивают науку хождения младенцы. Женщина скосилась в сторону гиеновых собак и наморщила нос.
– Вы бы их все-таки мыли время от времени, – сказала она Фарреллу. – Кому может понравиться такая вонища? Люди, вроде вас, никогда о других не думают.
По пятам за ней, захлебываясь слюной и источая мускусные ароматы, проследовали двое укутанных недорослей, а за ними появился начальник Фаррелла, со значительной миной постучал себя по часам, полуприсел, согнув ноги в коленях, и осведомился:
– Ду-дуу? Чуф-чуф? Динь-динь?
– Динь-динь, пожалуй, будет точнее всего, – серьезно согласился Фаррелл. – Я вот только друга провожу до машины.
Начальник наладился возражать, но Фаррелл пояснил:
– Его что-то подташнивает, видимо, отравился в «Кладбище слонов», – и оставил начальника в тревоге взирать им вслед, пока они покидали отгороженный участок с вольерами. Начальнику приходилось работать в зоопарках почише этого, и нервозность, вызванная таковым обстоятельтвом, время от времени проступала в его поведении.
– Сходи, Брисеида. В наш поезд собак не пускают.
Задняя дверь открыта, она, должно быть, через нее и влезла. А я не заметил. Он было шагнул к ней, но Брисеида взрыкнула, так негромко и коротко, что Фаррелл замер, не успев опустить занесенную ногу, – он вдруг совершенно утратил веру в свою способность отличать одну собаку от другой. Эта собака отважно взглянула ему прямо в глаза, чего Брисеида сроду не делала, потом соскочила на пол и в два элегантных маха, ничем не похожих на движения мешковатой, вечно извиняющейся старой Зииной компаньонки вылетела из поезда. Оглянувшись на Фаррелла, она вновь зарычала – на этот раз несомненно отдавая приказ. Приказы Фаррелл всегда узнавал безошибочно.
– Ну, я вобще щас вырублюсь, да никак эта тварь хочет, чтоб я топал за ней, – громко произнес он единственно для того, чтобы по возможности дольше удержать происходящее на уровне фильмов про Лесси. Брисеида скачками миновала слонов и начала забирать в сторону уборной для служащих зоопарка. Она не останавливалась, поджидая Фаррелла, и не оглядывалась, проверяя, не отстал ли он. Фаррелл, поспешавший следом, стараясь не потерять ее из виду, но и не сбиться при этом на бег, ощущая себя Белым Кроликом, взглянул на часы, чтобы понять, сколько в его распоряжении свободного времени – до следующего рейса аллигатора оставался еще час. Непосредственный начальник Фаррелла, питавший к нему недоверие, прокричал нечто вопросительное, когда Фаррелл проносился мимо. Не сбавляя ходу, Фаррелл серьезно насупился, помахал в ответ и крикнул:
– И две реки, сближаясь, становятся одной.
Я опаздываю, опаздываю на какую-то очень важную встречу и одет я неподобающим для нее образом, что бы она собой не представляла. Брисеида еще раз поразила Фаррелла, свернув на его любимую дорожку, шедшую позади медвежьих клеток. Немощеная и слишком узкая для грузовиков или поезда-аллигатора, она использовалась – не столько посетителями, сколько служащими зоопарка – в качестве кратчайшего пути. Фарреллу дорожка нравилась царившей на ней грубой прохладой, безмолвием и запахом отдыхающих в тени медведей. Брисеида остановилась, поджидая его на повороте дорожки, за которым та ненадолго расширялась, давая место неглубокому каменному фонтанчику, давным-давно приспособленному под купальню птицами – за неимением иных претендентов. Тоненькое, серебристое квохтанье воды была единственным звуком, который слышал Фаррелл, если не считать тяжелого дыхания Брисеиды.
Дыхание же Бена было легким, почти беззвучным. Он горбился над фонтанчиком, опустив ладони в бетонную чашу, свесив в воду голову и отвернув ее вбок, точно животное, слишком больное, чтобы пить. Фаррелл узнал его по одежде – потертому серому вельветовому костюму, от которого Бен упрямо не желал отказаться, видимо, из-за заплаток на локтях, отвечавших стереотипу ученого – Бен уходил в нем на работу всякий раз, когда Зия вставала слишком поздно, чтобы ему помешать. На пиджаке не было ни пятнышка, лишь края рукавов пропитались водой, а съехавшая набок рубашка, лишившаяся трех пуговиц, еще хранила опрятные складочки, с которыми она вернулась из сухой чистки. Но человек, скрытый под этой знакомой одеждой, вовсе не был его, Фаррелла, давним другом. Он понял это еще до того, как увидел лицо, до того, как чужое, невыносимо напряженное тело, загудело под его ладонью. Тем не менее Фаррелл все равно сказал ему: «Бен», – не сумев заставить себя произнести другое имя.
Чужак ответил голосом, более высоким и резким, чем голос Бена, выговаривая слова, в которых гремели весельные уключины и якорные цепи. Именно этот голос слышал Фаррелл за дверью Зии в ночь, когда Бен вернулся домой, именно этот голос распевал боевые песни норвежцев или их детские стишки, пока она и Никлас стояли, скрещивая взгляды поверх опустошенного поля их битвы, поверх Эйффи. Но в тот раз Бен – Эгиль, Эгиль Эйвиндссон, произнеси, наконец, это имя хоть про себя
– был оглушен, беспомощен, неспособен даже стоять и вообще предпринять что-либо, кроме как выглядывать из глаз Бена в диком испуге, как выглядывает из-за железной сетки безумец. Теперь он смотрел на Фаррелла через разделяющие их два фута выбеленного птицами бетона и ржавой водички, прислушиваясь к своей скованной пределами тела мощи, заставляя тело двигаться. Маленький неприметный шрам потемнел, усмешка плясала на сжатых губах, как пламя на лезвии ножа. Фаррелл, уже начавший побаиваться за сохранность собственной жизни, не отрывал, однако, ладони от руки незнакомца, хотя навряд ли мог бы сказать, почему. Он чувствовал, как по чуждому телу медленными, болезненными, безобразными волнами прокатывает дрожь, но продолжал крепко держаться за него, впуская страшный трепет в собственное тело.
Не существует и малейшего шанса, что ты знал бы, как с ним поступить,
– сказала тогда Зия. Фаррелл быстро оглянулся на Брисеиду, но та исчезла. Теперь незнакомец говорил что-то, обращенное непосредственно к Фарреллу, в звуках его речи слышался яростный вопрос – вероятно, что-нибудь насчет назначенного мне палача, или программы адаптации к загробной жизни, на которую я записался . Фаррелл прибегнул к своему старинному, освоенному еще на школьном дворе гамбиту – пожатие плеч, улыбка, долженствующая обозначить непонимание вкупе с совершенным согласием и полным отсутствием агрессивности. Этот прием не подводил его никогда – разве что с Пако, ухажером Лидии Мирабаль, да еще с Джулией.
В следующее мгновение он понял, что лежит на земле и дышать ему решительно нечем. Лютая тяжесть вбивала его в землю, твердое, словно лом, предплечье вдавливалось в горло, и где-то совсем рядом раздавались такие звуки, словно колоссальная буря с треском ломала деревья. Ошеломленный, обезумевший, он саданул коленом, туда, откуда шел звук, и удушающий нажим немного ослаб. Со всей громогласностью, на какую он был способен в таких обстоятельствах, Фаррелл завопил:
– Бен!
По лицу его, нашаривая глаза, поползла ладонь. Фаррелл отбил ее, и сам вцепился во что-то. Рот и ноздри его были забиты затхлым вельветом, и чувствовал он себя так, словно мистер Нгуги какое-то время отмахивался им от мух, но продолжал хвататься за что ни попадя, выкручивать, рвать и кое-как выкашливать имя Бена, благо незнакомец, захрипев, чуть отвалился назад. Из-под разодранного ворота косо свисал широкий, немного крикливый зеленый галстук – мой подарок ко дню рождения
– здоровенным рывком затянутый в узел, размером и формой напоминающий бразильский орех и явно уже никакими усилиями развязанным быть не могущий. Глупо, но именно галстук и повергнул Фаррелла в окончательный ужас, сумев пронзить его сознание до глубины, оказавшейся недоступной безумному натиску, и он же, наконец-то, высек из разума Фаррелла искру хоть какого-то понимания. Несчастный сукин сын не смог его снять и запаниковал. Решил, наверное, что он заколдован, заклят злыми духами, несчастный сукин сын!
– Эгиль, будь ты проклят! – но берсерк лишь что-то бормотал про себя, поворачивая голову то вправо, то влево. Фаррелл перехватил его взгляд и, изогнув верхнюю часть тела, рывком дотянулся до камня, лежавшего меж двух корней мамонтова дерева. Пальцы его сомкнулись на камне, однако противник почти ласково отнял его и поднял над головой, отведя руку так далеко, что она скрылась за вельветовым плечом. Фаррелл заслонился ладонями и заорал прямо в пустое, неистовое лицо героя старинную школьную кличку Бена:
– Тугоротый! Остановись, Тугоротый!
Камень замер, снова пошел вниз и снова повис в воздухе, грациозно подрагивая, будто колеблемый ветерком стеклянный колокольчик в пагоде.
– Тугоротый? – повторил Фаррелл и увидел, как лицо над ним начинает коробиться и таять, превращаясь в лицо из их детства, мягкое, умное и загадочное, как бледнеет, будто звезда на заре, шрам. Фаррелл закрыл глаза
– от жалости и цепенящего чувства благопристойности ( я не должен этого видеть, это неправильно ) и все-таки ощущение, что Бен возвращается в свое тело, пронизывало его точно так же, как никогда не изменявшее ему, согревавшее его сны ощущение утра, неторопливо скользящего по одеялу.
– Джо, – голос звучал сдавленно и хрипло.
В спину Фаррелла впивался древесный корень, он почувствовал вдруг, как капли пота, соскользывая с кожи, стекают по его волосам, безумно щекотные, как мушиные лапки. Бен неуклюже слез с него, и Фаррелл сел, смахнул со лба пот и сказал:
– Припадки, чтоб я сдох.
Тем же незнакомым голосом Бен произнес:
– Прости.
Фаррелл принялся было отряхивать свою униформу, но вскоре обнаружил, что вместо этого приводит в порядок изодранную, пропыленную одежду Бена и даже пытается сделать что-то с безнадежно затянутым галстуком.
– Он же убить меня мог к чертовой матери, – бормотал Фаррелл, будто брюзгливая нянюшка за работой. – Припадки, а? Чуть до смерти меня не убил.
– Он не признал тебя, – сказал Бен. – Эгиль никого в этом мире не знает. За исключением Зии.
Он неожиданно стал словно бы бестелесным – фигуркой слепленной из медленно пульсирующего пепла – та, заблудившаяся во времени буйная мощь, что несколько минут назад отозвалась на прикосновение Фаррелла, казалось, полностью покинула Бена, унеся с собой все его силы.
Фаррелл сказал:
– Сегодня четверг. В час дня у тебя занятия.
– Да? Ну и как я – справляюсь? – это была шутка из старой комедии, такая же часть их общего прошлого, как музыка или Дежурный Костюм, в котором они давным-давно поочередно ходили на свидания. Бен продолжал: – Наверное, я отправился искать тебя. Не помню. Как ты меня нашел?
Фаррелл рассказал – как, Бен кивнул.
– Ты уже понял, кто такая Брисеида? – по-видимому, он принял молчание Фаррелла за подтверждение. – Прежде на побегушках у Зии состояли грифоны, а то еще пантеры и фениксы. Не сравнить, конечно, с измученной моральными проблемами собакой-истеричкой, но все же Брисеида справляется дай Бог всякому. Дома она всего-навсего заеденный блохами пуфик, но снаружи – глаза и ноги Зии, и далеко не от случая к случаю. Да, старушка Брисеида. Я принадлежу Зие, как и она, так что ей приходится мне помогать, но, надо сказать, Эгиля она боится до икоты. Что, конечно, не облегчает несчастной старой псине жизнь.
Фаррелл, рука которого наткнулась в кармане на забытый пакетик с каштанами, вытащил его и неуверенно протянул Бену. Тот вырвал пакетик из его рук и проглотил каштаны, мучительно стараясь делать это помедленнее.
– О Господи, – сказал Фаррелл. – Погоди, у меня, по-моему, еще несколько штук завалялось в карманах.
Когда и эти каштаны исчезли, Бен поднял глаза и, увидев выражение, с которым наблюдал за ним Фаррелл, без малого весело улыбнулся.
– Эгиль ничего не ест в нашем мире. Одна из тех мелочей, которые невозможно предугадать.
– Давай я тебя нормальным ленчем накормлю, – сказал Фаррелл. – У нас тут есть кафетерий, который все называют «Кладбищем слонов».
Но Бен покачал головой и сказал:
– Не надо, лучше пройдемся. Давай погуляем немного, ладно?
Фаррелл обнял его рукой за плечи, и на мгновение Бен всем телом припал к нему, отдыхая, заставив Фаррелла вспомнить, как спал на руках у Никласа Боннера Джошуа.
Очень медленно они пошли назад по дорожке, которая, обогнув медвежьи клетки, терялась под слоем конфетных оберток. Бен передвигался как-то бочком, неуверенно, Фарреллу пришлось приноравливаться к нему, и они неторопливо продвигались между детских колясок, пожилых пар, школьников, двумя рядами спешивших вослед учителям, и красочных фигур детей постарше, подрабатывавших в зоопарке – эти то и дело срывались с места и замирали, словно стайки тропических рыб. Дорогой Фаррелл и Бен с запинками беседовали о диссертациях, дотациях, факультетском начальстве и переселении душ. Трое мальчишек, подзуживая друг друга, все дальше и дальше наклонялись над рвом, окружавшим львиный загон, и Фаррелл походя шуганул их.
– Он реален, – сказал, наконец, Бен. – Вот что главное. Реальный человек, живущий прямо сейчас в Норвегии, неподалеку от действительно существующего селения, которое называется Хамар. У него есть жена, Ингеборг, трое детей, младший брат, который живет с ними, пятеро невольников – ну да, рабов – четыре вола, четыре лошади и свора злющих собак…
Фаррелл, решительно игнорируя использование Беном настоящего времени, перебил его:
– О каком, собственно, веке речь? Когда все это было?
– Ну, судя по одежде и разговорам, веке в девятом, – в интонации Бена начала проступать преподавательская размеренность, которую невозможно спутать ни с чем. – Они говорят о Харальде Прекрасноволосом как о несомненном короле, так что битва при Хаврсфьорде, когда бы она ни произошла, уже позади. Исландия заселяется, датчане распространились по всему Средиземноморью. Сейчас многие из соплеменников Эгиля уходят с датчанами, тем более, что Шотландия, Ирландия и Оркнеи уже обобраны дочиста. Год восемьсот восьмидесятый, примерно так.
Они стояли в птичнике, перед вольерами африканского марабу и кондора, потрепанных, но все еще зловеще величавых. Фаррелл забрался сюда намеренно
– его начальник страдал аллергией на птиц и редко подходил к этому зданию. Бен продолжал:
– Он владеет землей – акров сто, может, немного меньше. Почва истощена, но Эгиль тяжко трудится и потому довольно зажиточен – если говорить о недвижимости, он, вероятно, самый богатый человек в тех краях, не считая ярла, тамошнего властителя. По счастью, с ярлом он в добрых отношениях, они дружат с детства. После сбора урожая оба, как положено викингам, отправляются в набег – сейчас они уже и командуют в походе на пару. Ему лет тридцать восемь, тридцать девять. И еще он замечательный резчик по дереву.
Фаррелл вспомнил гостиную Зии и слепую женщину, которую выманивали из дерева ласкающие поглаживания Зииного ножа. Он сказал:
– А, так это ты о нем диссертацию писал. Я теперь вспомнил твое письмо про него.
– Нет, я писал о самом ярле. Понимаешь, ярл Хамара даже в восемьсот восьмидесятом – личность уже наполовину легендарная, – Бен бессознательно постукивал Фаррелла по плечу, твердыми клевками собранных в щепоть пальцев: он всегда делал так, объясняя что-либо. – Он один из первых союзников Харальда Прекрасноволосого, он да еще ярл Лэйда, и о нем многое известно, потому что он вечно лезет в политику – войны, заговоры, тайные сделки, мятежи, в общем, полный комплект. Самый настоящий буйный мерзавец, но людям он по душе. Скальды только и знают, что слагать о нем новые поэмы и песни.
Он усмехнулся в ответ на взгляд Фаррелла.
– Джо, я ничего не могу поделать, мне приходится говорить именно так. Он жив, этот поразительный проходимец, и в эту самую минуту он продолжает свою сумасшедшую жизнь, затевает очередное надувательство ради одного только чистого удовольствия, ради игры и так будет до скончания его дней. Видит Бог, я бы с радостью переписал диссертацию заново. Я ведь считал его мертвым, а это большая разница.
Фаррелл увидел, что марабу, мягко ступая, направляется к ним, переполняемый жеманной экзальтацией стервятника. Белый в пятнах живот птицы начинал линять, клочья лишайника пристали к большому шелушащемуся клюву – ручки садовой мебели, простоявшей всю зиму под открытым небом
– к вздувшемуся красноватому зобу, сморщенному и мягкому, как мошонка. У марабу были изумительно ласковые карие глаза, помещенные в махонькую, голую, прыщеватую голову, похожую формой на согнутый локоть.
Бен говорил:
– А об Эгиле ни песен и вообще ничего никто не слагает. Я ни слова о нем не нашел, ни единой ссылки, все пришлось узнавать от него самого. Эгиль фигура не особо романтическая, в нем нет ничего театрального – простой крестьянин, начинающий лысеть, и если бы события, происходящие вокруг, не затрагивали лично его, он бы преспокойнейшим образом на них наплевал. Он, конечно, уходит с ярлом в набеги почти каждый год, но только потому, что видит в них перемену после мучений с каменистой землей и деревьями во время сбора урожая, да и занятие это более прибыльное. По той же причине в них ходит и большинство остальных. Он помнит наизусть кучу поэм, досконально разбирается в погоде и во множестве пустяковых игр – детских, с камушками и ремешками.
– И не умеет плавать, – прошептал Фаррелл, вспомнивший, как в бассейне на Бена нападал мгновенный ужас. Бен кивнул.
– Верно, плавать он совсем не умеет, он даже не избавился до сих пор от морской болезни. С другой стороны, он хорош с лошадьми и к тому же он прирожденный боец, от природы, тут и сам ярл с ним потягаться не может.
Он грубовато фыркнул, напугав марабу. Птица выставила вперед жутковатую голову и зашипела, как жир на сковородке.
– Как ты узнал, что он лысеет? – спросил Фаррелл.
Налетел несильным порывом теплый ветер, встревожив птиц помельче, они начали неуклюже и неуверенно вспархивать в клетках.
– Да просто вижу это время от времени. В зеркале.
Пошли дальше. Бен говорил теперь легко, почти болтая, перескакивая с одного на другое.
– На самом-то деле и Эгиля не следует записывать в заурядные, вечно всем недовольные землепашцы. Он тоже хлебнул лиха. Я не говорил тебе, что он три года прожил в рабстве в Марокко? Женился там, ребенка родил, но потом налетела шайка датчан, и он с ними ушел. И при Хаврсфьорде он побывал, там какой-то берсерк проткнул его копьем, оно зацепило желудок и, судя по шраму, вышло из-под лопатки. А однажды он видел морского змея – невдалеке от Фарер. У змея была козлиная голова, и вонял он дохлым китом.
– С семьей-то в Марокко что случилось? Он ее потом отыскал?
Но Бен не слышал его. Он опять потирал горло, с силой оттягивая кожу.
– Джо, ты не понимаешь, ты не можешь представить себе этой жизни. Запахов, тьмы под деревьями. Они очень много поют, сама их речь все время колеблется на грани пения. И погода, Боже ты мой, ночь напролет слышно, как замерзшие на лету птицы со стуком падают на кровлю. Не думаю, что где-нибудь еще есть такая погода и такая тьма.
Пробегавший мимо ребенок тюкнул Фаррелла по лодыжке, испачкав штанину чем-то зеленым и мокрым. Фаррелл нагнулся, чтобы стереть пятно, и спросил, стараясь сохранить тон ворчливого безразличия:
– Как это у вас происходит? Ты вызываешь его, связываешься с ним, что вообще ты делаешь? Ты в состоянии этим управлять?
Бен не ответил и не обернулся к нему. Фаррелл не трогал его, пока они не дошли до вольера гиеновых собак с мыса Доброй Надежды, там-то он и взорвался:
– Не можешь ты этим управлять! Он приходит, когда захочет, так? Припадки! Черт подери, это гораздо больше похоже на поздний период доктора Джекилла, тютелька в тютельку!
Он не понимал, до какой степени рассержен и до какой глубины потрясен, пока не услышал собственного голоса.
Бен, наконец, повернулся к нему лицом, обхватив себя руками за плечи, словно защищаясь от некой разрывающей его на части стужи, которой даже Эгиль Эйвиндссон не смог бы вообразить. Никлас Боннер, вот кто понял бы его. Никлас Боннер знает, что такое холод.
– Все не так просто, – Фаррелл едва услышал Бена, но собаки прервали безостановочный бег трусцой по кругу и подтянулись поближе, свесив слюнявые пятнастые языки и обратив к Бену с Фарреллом морды, придававшие им сходство с летучими мышами. – Он ведь тоже не в состоянии этим управлять. Он приходит не потому, что ему так хочется.
– Стало быть, налицо нарущение гражданских прав, – сказал Фаррелл. Он начинал ощущать, как основательно ободраны его ребра. Еще и голова начинает болеть. – Расскажи мне, как вы это делаете.
Ответ был тих, ясен и звучал на удивление торжественно:
– Я люблю его, Джо. То, что происходит между нами – это обмен, совсем как в любви. Он жив в своем мире, точно так же, как я в моем. Мы нашли способ обмениваться временами – на десять секунд, на пять минут, на полдня, на двое суток. Просто сейчас все немного вышло из-под контроля. Совсем как в любви.
Мимо прошел служитель, который нравился Фарреллу, покричал, сообщая, что решили предпринять ветеринары по поводу пораженной артритом задней ноги носорога. Бен неожиданно рассмеялся, дребезжащим и тонким смехом пилы, впивающейся в сырое дерево.
– А может быть, это больше похоже на шуточку Граучо Маркса, помнишь?
– насчет того, как он подцепил брайтову болезнь, а Брайт подцепил его.
Казалось, он собирался коснуться Фаррелла, но не смог отвлечься от себя дольше, чем на мгновение.
– Джо, никто ни черта не знает о том, что значит быть викингом девятого столетия, никто, кроме меня. Знают дурацкие стихотворные формы, знают даты, королей, похоронные обряды, знают, кого победили датчане, а кого юты. Но никто, ни один человек в мире, не сможет рассказать тебе викинговского анекдота. Только я, понимаешь? Хочешь, расскажу?
– Если это насчет двух шведов, то я его уже слышал, – устало ответил Фаррелл. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне, куда ты уходишь, как ты туда попадаешь и что испытываешь, когда попадешь.
Он взглянул на часы и добавил:
– И я считаю, что тебе следует сделать это, как можно быстрее, потому что мне уже скоро грузиться в мой зелененький поезд.
Черт, даже подмышки болят. Стар я уже для этого, как и для всего остального.
– Брайтова болезнь, – сказал Бен. Он вновь рассмеялся, на сей раз как прежний Бен, и не сразу сумел остановиться. – Джо, я не знаю, как тебе рассказать. Меня переполняют воспоминания, не принадлежащие мне. Вот эти каштаны, которые ты мне дал – я съел их в этом времени, но ощутил их вкус и в другом. Кто-то там ощутил их вкус.
У Фаррелла подлинным образом отвисла челюсть – ощущение для него совершенно новое.
– Там у всего иной вкус, Джо. Там другой свет, другие созвездия, другие выражения лиц, Господи, да они даже свистят по-другому. По-другому чувствуют. Люди не видят снов так, как мы их видим. Ничего похожего на нас, ничего, – голос Бена звучал достаточно ровно, но челюсти постукивали одна о другую. Он продолжал: – Мне иногда снятся его сны, и я не способен сам выбраться из них, не могу проснуться. Не будь рядом Зии, я бы и не проснулся. И никто бы ничего не понял.
– А рядом с Эгилем есть кто-нибудь? Когда он видит твои сны? – Бен заморгал и нахмурился, словно не расслышав вопроса. Фаррелл сказал: – Техника, вот что мне нужно. Процедура. Произносишь ли ты «Сезам», выпиваешь ли какую-то мерзопакость или спокойно стоишь и определенным образом представляешь себе Эгиля. Расскажи же мне, Бен.
Гиеновые собаки взволнованно приплясывали за прутьями, томимые мрачным нетерпением. Фарреллу казалось, что от них исходит смрад крови, конского навоза и шоколада, он мельком задумался, не учуяли ль они Эгиля, хотя бы как нечто, способное наполнить трепетом их девственный разум. Бен молчал, глядя на них. Фаррелл увидел, что его начальник, робко подбирается к нему и Бену, делая вид, что изучает содержимое мусорных урн.
– А Лига? Это с нее все началось, с того, что ты изображал Эгиля в Лиге? Она вас и связала друг с другом?
Бен, медленно опустил руки, не отрывая от них глаз, будто Железный Дровосек после смазки.
– Лига облегчила дело. Знаешь, как клуб знакомств, – теперь Фарреллу пришел черед удивленно заморгать. Бен криво улыбнулся. – Ну, взаимопонимание. Обстановка сочувствия. Уютное осознание того, что тебе могут задать лишь строго определенные вопросы. Нет, Джо, ты переставил причину со следствием. Мне пришлось выдумывать Эгиля для Лиги – как персонаж, этот их личностный отпечаток – единственно ради уверенности, что как бы он себя ни повел, все будут думать, будто это по-прежнему я, изображающий викинга. Лига предоставила нам место, в котором мы можем встречаться, понимаешь? – место, в котором никому не придет в голову, что я спятил. Как бы ни повел себя Эгиль.
Фаррелл отступил, пропуская грузную женщину, передвигавшуюся с помощью рамки, в какой осваивают науку хождения младенцы. Женщина скосилась в сторону гиеновых собак и наморщила нос.
– Вы бы их все-таки мыли время от времени, – сказала она Фарреллу. – Кому может понравиться такая вонища? Люди, вроде вас, никогда о других не думают.
По пятам за ней, захлебываясь слюной и источая мускусные ароматы, проследовали двое укутанных недорослей, а за ними появился начальник Фаррелла, со значительной миной постучал себя по часам, полуприсел, согнув ноги в коленях, и осведомился:
– Ду-дуу? Чуф-чуф? Динь-динь?
– Динь-динь, пожалуй, будет точнее всего, – серьезно согласился Фаррелл. – Я вот только друга провожу до машины.
Начальник наладился возражать, но Фаррелл пояснил:
– Его что-то подташнивает, видимо, отравился в «Кладбище слонов», – и оставил начальника в тревоге взирать им вслед, пока они покидали отгороженный участок с вольерами. Начальнику приходилось работать в зоопарках почише этого, и нервозность, вызванная таковым обстоятельтвом, время от времени проступала в его поведении.