Страница:
Когда он достиг BSA, тот уже просто стоял. Джулия затормозила, пропуская выводок пикетировщиков с плакатами, протестовавших, судя по всему, против дорожных столкновений. Фаррелл перебросил ногу через мотоцикл, сел сзади Джулии и ласково положил ладони ей на талию.
– Акико Таникава, – произнес он подвывающим голоском попрошайки, каким изъясняются демоны в театре Кабуки. – Ты носишь короткие платья и не ходишь в ритуальные бани. Ты нарушила клятву верности восьми миллионам богов Синто. Безногая смерть придет за тобой, когда задремлет трава, и тявкнет тебе в самое ухо.
Джулия негромко ойкнула и затвердела, но машины уже тронулись, вынудив двигаться и ее и не позволяя ей обернуться. Уголком рта она сказала:
– Фаррелл, если это не ты, считай, что у тебя крупные неприятности.
Мотоцикл рванулся вперед, едва не выскочив из-под Фаррелла, вскрикнувшего, когда выхлопная труба запела у него под лодыжкой.
– Это автобус до Инвернесса? – спросил он. – Мне нужен стакан воды.
Джулия снова ударила по тормозам, и Фаррелл влепился носом в затылок ее шлема.
Она ответила:
– Этот автобус закончил смену, у водителя всего пять долларов мелочью, и как только я улучу свободную минуту, я из тебя омлет сделаю, Фаррелл. Господи-Иисусе, разве можно так пугать людей, что ты о себе воображаешь?
– Я воображаю, что я твой старый университетский ухажер, – смиренно ответил Фаррелл, – который три года ничего о тебе не слыхал.
Джулия фыркнула, но сбавила темп, с которым мотоцикл набирал скорость, проносясь мимо еле ползущего открытого автомобиля, преграждавшего поток движения, будто лиловатый почечный камень.
– И который так обрадовался, увидев тебя, что его, как ты бы выразилась, понесло, – он помолчал и добавил: – Как когда-то при встрече с ним черт знает куда понесло еще одну особу. В Лиме, верно?
Джулия повернула резко и неожиданно, почти положив BSA набок, как гонщик, и пролетела вверх по холму два квартала. Фаррелл сидел, вцепившись в нее и закрыв глаза. Управляясь с огромной машиной легко, как с метелкой для пыли, она смахнула ее к обочине, заглушила двигатель перед домом какого-то студенческого землячества и, поворачиваясь к Фарреллу, стянула шлем.
– В Лиме, – тихо сказала она. – На рынке.
Фаррелл слез с мотоцикла, чтобы она могла закрепить его на подпорках. Теперь оба стояли, разделенные длиной BSA, и смотрели друг на дружку, испытывая чувство настороженности и неудобства. Он увидел, что Джулия снова отпустила волосы ниже плеч – так она их носила в университете.
– Прости, – сказал он, – меня просто обуяла благодарность, хоть ты и не знаешь, за что.
Еще мгновение Джулия разглядывала его, потом мигнула, пожала плечами, улыбнулась, словно рябь прошла под луной по воде, и молча бросилась в его объятия. Женщина сильная и почти такая же рослая, как Фаррелл, она едва не свалила его, и это тоже так полагалось, ибо такова была единственная традиция, которую они успели установить, не считая, конечно, обыкновения встречаться в самых странных местах, никогда не сговариваясь заранее. За последние десять лет Фарреллу часто приходило в голову (хотя, впрочем, ни разу, когда она была рядом), что из всех щедрых даров, какие он получал от женщин, эти первые бурные объятия с Джулией Таникава – после соответственной разлуки – были, пожалуй, самыми лучшими. Особенно если принять во внимание все остальное и в частности то, что мы не способны выносить друг друга дольше трех дней.
– А я только что вспоминала тебя, – сказала Джулия.
Она откинулась в руках Фаррелла, оставив ладони твердо лежать у него на плечах. Фаррелл самодовольно кивнул.
– Еще бы ты невспоминала. Кто как не я вызвал тебя сюда. Пять минут назад тебя, может быть, и в Авиценне-то не было.
Джулия приподняла одну бровь и Фарреллу вспомнилась длинная, пьяняще невинная весенняя ночь, которую она извела на попытки научить его этому трюку.
– Ну, кто-то все же кормил последние два года кота на Бренден-Уэй.
Фаррелл гневно зарокотал, но она спокойно его прервала:
– Ты же знаешь, письма мне не удаются. А кроме того, я не сомневалась, что ты рано или поздно объявишься. Один из нас всегда ухитрялся каким-то волшебством притянуть другого.
Он стоял, вглядываясь в нее, наморщась от усилий снова заучить ее лицо, а мимо них легким шагом проходили студенты, смеясь сквозь непрожеванные бутерброды. Круглое, словно блюдце, веселое лицо сипухи с чертами, слишком крупными для стандартной западной красавицы – кроме носа, нос-то как раз маловат. Но кожа ее оставалась чистой и полупрозрачной, как белое вино, и кости под нею начали, наконец – в тридцать лет – сообщать лицу давно обещанную ими гордость и неколебимость. У ее лица появились тайны, как у лица Бена. Интересно узнать, как обстоит по этой части дело с моим? Вслух он сказал:
– Без изменений. Ты по-прежнему вылитый эскимос.
– А ты по-прежнему так ни одного и не видел.
Он вдруг сообразил, что никогда еще так долго не держал ее в руках: обычно, сколь бы радостной ни была встреча, они сразу отпускали друг дружку и отступали – на один, точно отмеренный шаг. На этот раз каждый доверил весь свой вес крепости неловкого объятия, отклонясь, но продолжая удерживать другого. Словно дети, играющие на улице, кружащие, пытаясь втянуть противника в меловой круг, нарисованный на асфальте.
– Так ты все же не вышла за того старикана, как его? За Алена, археолога? – спросил он.
Джулия хихикнула.
– Он был палеонтологом. И сейчас, полагаю, им остается, у себя в Женеве. Нет, не вышла. То есть, почти.
– Мне он нравился, – сказал Фаррелл.
– Ну да, и ты ему тоже, – подхватила Джулия. – Ты всегда им всем нравишься. Такой уж ты расчудесный малый. Они думают, что ты не опасен, а ты знаешь, что не опасны они.
Пара молодцов из землячества уже орала, свесясь из окна на втором этаже:
– Действуйте! Эй, там, внизу, мы ожидаем действий!
Выходили, словно на службу, вечерние лица, португальскими военными кораблями уплывая к Парнелл-стрит. Промелькнул Пирс-Харлоу – Фаррелл готов был поклясться, что это он – с двумя доберманами на своре; женщина, волокущая здоровенный плакат, уподоблявший изображенного в четыре краски местного судью Рогатому Зверю Апокалипсиса, яростно двинула его черенком Джулию по ногам, требуя очистить дорогу. А они все стояли внутри незримого круга, и рты у обоих были приоткрыты в нелепом смущении. Кого-то из них била дрожь, но кого, Фаррелл не взялся бы сказать.
– А что запись, которую ты собирался сделать? – спросила она. – С Эбом и с тем сумасшедшим ударником. С Дэнни.
– Ничего не вышло.
Голоса их, надламываясь, постепенно смягчались.
– Я искала ее.
Монах вставил между пальцами Джулии курящуюся благовонную палочку, после чего с бронксовским выговором попросил у нее несколько пенни для Кришны. Фаррелл услышал свой удивленный голос, произносящий:
– Пойдем к тебе.
Джулия не ответила. Фаррелл положил ладонь ей на шею, ниже затылка. На мгновение она закрыла глаза и вздохнула, как засыпающий ребенок, потом (хор, вопивший наверху, уже удвоился) вывернулась из его рук и сердито сказала:
– Нет, к черту, все что мне нужно, я уже получила.
Фаррелл начал что-то говорить, но она оттолкнула его ладонь, перед тем нежно проведя ею себя по щеке.
– Нет, Джо, – сказала она, – я так не думаю. Нам будет хорошо и радостно, но лучше этого не делать.
– Сейчас самое время, Джевел. Самое точное время, вот эта минута.
Она кивнула, продолжая глядеть чуть мимо него.
– И все-таки иногда намеренно упускаешь какие-то вещи, даже зная, что для них самое время. Потому что не представляешь, что с тобой будет потом.
– Потом ты проголодаешься, – сказал Фаррелл, – и я приготовлю тебе обед. Я никогда еще для тебя не готовил.
Двое юношей в белых масках мимов прошли, беседуя об альпинистских кошках, обвязках и карабинчиках. Через улицу кандидат на какую-то должность норовил всучить печатную листовку человеку, одетому громадным попугаем.
– Черт возьми, Джо, – сказала Джулия, – я же вышла за покупками. Мне нужны рисовальные принадлежности, а там через пятнадцать минут закрывают.
Фаррелл вздохнул и отступил на шаг, уронив руки.
– Ладно, – сказал он. – Может быть, совсем и не время.
Теперь она смотрела прямо ему в лицо, но он не взялся бы сказать, испытывает ли она сожаление, раздраженное смущение или облегчение, столь же саднящее и путанное, как то, что охватило его. Он сунул руки в карманы.
– Как бы там ни было, повидаться с тобой было очень приятно, – сказал он. – Слушай, я остановился у двух друзей, это на Шотландской. Телефон есть в справочнике, Зиорис, там только одна такая фамилия. Позвони мне, ладно? Позвонишь?
– Позвоню, – ответила Джулия, так тихо, что Фарреллу пришлось прочесть ответ по губам. Он продолжал отступать назад, даже без свистков и улюлюканья юнцов из землячества зная, что выглядит смехотворно – придворным, удаляющимся с глаз особы королевских кровей. Но знал он и то, что она не позвонит, и еще ему казалось, будто он снова столкнулся с чем-то незаменимым в самый миг его исчезновения.
– Проверь у своего зверя сцепление, Джевел. По-моему, оно немного проскальзывает.
Сгорбившись лишь самую малость, он быстро зашагал в сторону Парнелл-стрит, и тут Джулия признесла: «Фаррелл, вернись», – достаточно громко, чтобы горластый хор немедля подхватил: «Фаррелл, вернись сию же минуту!.. Фаррелл, ты слышишь, что тебе говорят?!» Обернувшись, он увидел, как она, игнорируя галерку на втором этаже, с силой машет ему рукой, подзывая. С некоторой неуверенностью он приблизился к ней, страшась давно знакомой полуулыбки, игравшей, словно котенок, уголком ее рта. Когда он в последний раз увидел в Малаге эту улыбку, оба они очень скоро оказались в местной тюрьме.
– Садись, – сказала она.
Она выбила из-под мотоцикла подпорки и, привстав над седлом, замерла в ожидании Фаррелла. Он лишь смотрел на нее, не слыша даже чрезвычайно подробных инструкций, несущихся из зрительного зала, и Джулия, натягивая шлем и не оборачиваясь, отрывисто повторила команду.
– А как же твои покупки? – спросил Фаррелл.
Джулия уже запустила мотор, и воздух вокруг BSA заплясал, на этот раз заключая их в ревущее уединение – в мгновенно народившуюся страну, подрагивающую у обочины. Снаружи, за ее рубежами, источались, подергиваясь холодноватыми красками пыльной лаванды, медово-медленные сумерки. Шурша, как бабочки, проносились мимо на роликовых досках напряженно застывшие ездоки, одномерные в бледном свете фар, спешащих к ним с вершины холма. Фаррелл снова уселся за Джулией.
– Куда мы едем? – спросил он.
Улица уже завивалась вокруг, как свиваются после правильно произнесенного заклинания некоторые хранительные надписи. Джулия обернулась и стойком воткнула в волосы Фаррелла благовонную палочку.
– Давай подождем и посмотрим, куда надумал поехать мой мотоцикл, – сказала она. – Ты же знаешь, я своим мотоциклам никогда не перечу.
V
– Акико Таникава, – произнес он подвывающим голоском попрошайки, каким изъясняются демоны в театре Кабуки. – Ты носишь короткие платья и не ходишь в ритуальные бани. Ты нарушила клятву верности восьми миллионам богов Синто. Безногая смерть придет за тобой, когда задремлет трава, и тявкнет тебе в самое ухо.
Джулия негромко ойкнула и затвердела, но машины уже тронулись, вынудив двигаться и ее и не позволяя ей обернуться. Уголком рта она сказала:
– Фаррелл, если это не ты, считай, что у тебя крупные неприятности.
Мотоцикл рванулся вперед, едва не выскочив из-под Фаррелла, вскрикнувшего, когда выхлопная труба запела у него под лодыжкой.
– Это автобус до Инвернесса? – спросил он. – Мне нужен стакан воды.
Джулия снова ударила по тормозам, и Фаррелл влепился носом в затылок ее шлема.
Она ответила:
– Этот автобус закончил смену, у водителя всего пять долларов мелочью, и как только я улучу свободную минуту, я из тебя омлет сделаю, Фаррелл. Господи-Иисусе, разве можно так пугать людей, что ты о себе воображаешь?
– Я воображаю, что я твой старый университетский ухажер, – смиренно ответил Фаррелл, – который три года ничего о тебе не слыхал.
Джулия фыркнула, но сбавила темп, с которым мотоцикл набирал скорость, проносясь мимо еле ползущего открытого автомобиля, преграждавшего поток движения, будто лиловатый почечный камень.
– И который так обрадовался, увидев тебя, что его, как ты бы выразилась, понесло, – он помолчал и добавил: – Как когда-то при встрече с ним черт знает куда понесло еще одну особу. В Лиме, верно?
Джулия повернула резко и неожиданно, почти положив BSA набок, как гонщик, и пролетела вверх по холму два квартала. Фаррелл сидел, вцепившись в нее и закрыв глаза. Управляясь с огромной машиной легко, как с метелкой для пыли, она смахнула ее к обочине, заглушила двигатель перед домом какого-то студенческого землячества и, поворачиваясь к Фарреллу, стянула шлем.
– В Лиме, – тихо сказала она. – На рынке.
Фаррелл слез с мотоцикла, чтобы она могла закрепить его на подпорках. Теперь оба стояли, разделенные длиной BSA, и смотрели друг на дружку, испытывая чувство настороженности и неудобства. Он увидел, что Джулия снова отпустила волосы ниже плеч – так она их носила в университете.
– Прости, – сказал он, – меня просто обуяла благодарность, хоть ты и не знаешь, за что.
Еще мгновение Джулия разглядывала его, потом мигнула, пожала плечами, улыбнулась, словно рябь прошла под луной по воде, и молча бросилась в его объятия. Женщина сильная и почти такая же рослая, как Фаррелл, она едва не свалила его, и это тоже так полагалось, ибо такова была единственная традиция, которую они успели установить, не считая, конечно, обыкновения встречаться в самых странных местах, никогда не сговариваясь заранее. За последние десять лет Фарреллу часто приходило в голову (хотя, впрочем, ни разу, когда она была рядом), что из всех щедрых даров, какие он получал от женщин, эти первые бурные объятия с Джулией Таникава – после соответственной разлуки – были, пожалуй, самыми лучшими. Особенно если принять во внимание все остальное и в частности то, что мы не способны выносить друг друга дольше трех дней.
– А я только что вспоминала тебя, – сказала Джулия.
Она откинулась в руках Фаррелла, оставив ладони твердо лежать у него на плечах. Фаррелл самодовольно кивнул.
– Еще бы ты невспоминала. Кто как не я вызвал тебя сюда. Пять минут назад тебя, может быть, и в Авиценне-то не было.
Джулия приподняла одну бровь и Фарреллу вспомнилась длинная, пьяняще невинная весенняя ночь, которую она извела на попытки научить его этому трюку.
– Ну, кто-то все же кормил последние два года кота на Бренден-Уэй.
Фаррелл гневно зарокотал, но она спокойно его прервала:
– Ты же знаешь, письма мне не удаются. А кроме того, я не сомневалась, что ты рано или поздно объявишься. Один из нас всегда ухитрялся каким-то волшебством притянуть другого.
Он стоял, вглядываясь в нее, наморщась от усилий снова заучить ее лицо, а мимо них легким шагом проходили студенты, смеясь сквозь непрожеванные бутерброды. Круглое, словно блюдце, веселое лицо сипухи с чертами, слишком крупными для стандартной западной красавицы – кроме носа, нос-то как раз маловат. Но кожа ее оставалась чистой и полупрозрачной, как белое вино, и кости под нею начали, наконец – в тридцать лет – сообщать лицу давно обещанную ими гордость и неколебимость. У ее лица появились тайны, как у лица Бена. Интересно узнать, как обстоит по этой части дело с моим? Вслух он сказал:
– Без изменений. Ты по-прежнему вылитый эскимос.
– А ты по-прежнему так ни одного и не видел.
Он вдруг сообразил, что никогда еще так долго не держал ее в руках: обычно, сколь бы радостной ни была встреча, они сразу отпускали друг дружку и отступали – на один, точно отмеренный шаг. На этот раз каждый доверил весь свой вес крепости неловкого объятия, отклонясь, но продолжая удерживать другого. Словно дети, играющие на улице, кружащие, пытаясь втянуть противника в меловой круг, нарисованный на асфальте.
– Так ты все же не вышла за того старикана, как его? За Алена, археолога? – спросил он.
Джулия хихикнула.
– Он был палеонтологом. И сейчас, полагаю, им остается, у себя в Женеве. Нет, не вышла. То есть, почти.
– Мне он нравился, – сказал Фаррелл.
– Ну да, и ты ему тоже, – подхватила Джулия. – Ты всегда им всем нравишься. Такой уж ты расчудесный малый. Они думают, что ты не опасен, а ты знаешь, что не опасны они.
Пара молодцов из землячества уже орала, свесясь из окна на втором этаже:
– Действуйте! Эй, там, внизу, мы ожидаем действий!
Выходили, словно на службу, вечерние лица, португальскими военными кораблями уплывая к Парнелл-стрит. Промелькнул Пирс-Харлоу – Фаррелл готов был поклясться, что это он – с двумя доберманами на своре; женщина, волокущая здоровенный плакат, уподоблявший изображенного в четыре краски местного судью Рогатому Зверю Апокалипсиса, яростно двинула его черенком Джулию по ногам, требуя очистить дорогу. А они все стояли внутри незримого круга, и рты у обоих были приоткрыты в нелепом смущении. Кого-то из них била дрожь, но кого, Фаррелл не взялся бы сказать.
– А что запись, которую ты собирался сделать? – спросила она. – С Эбом и с тем сумасшедшим ударником. С Дэнни.
– Ничего не вышло.
Голоса их, надламываясь, постепенно смягчались.
– Я искала ее.
Монах вставил между пальцами Джулии курящуюся благовонную палочку, после чего с бронксовским выговором попросил у нее несколько пенни для Кришны. Фаррелл услышал свой удивленный голос, произносящий:
– Пойдем к тебе.
Джулия не ответила. Фаррелл положил ладонь ей на шею, ниже затылка. На мгновение она закрыла глаза и вздохнула, как засыпающий ребенок, потом (хор, вопивший наверху, уже удвоился) вывернулась из его рук и сердито сказала:
– Нет, к черту, все что мне нужно, я уже получила.
Фаррелл начал что-то говорить, но она оттолкнула его ладонь, перед тем нежно проведя ею себя по щеке.
– Нет, Джо, – сказала она, – я так не думаю. Нам будет хорошо и радостно, но лучше этого не делать.
– Сейчас самое время, Джевел. Самое точное время, вот эта минута.
Она кивнула, продолжая глядеть чуть мимо него.
– И все-таки иногда намеренно упускаешь какие-то вещи, даже зная, что для них самое время. Потому что не представляешь, что с тобой будет потом.
– Потом ты проголодаешься, – сказал Фаррелл, – и я приготовлю тебе обед. Я никогда еще для тебя не готовил.
Двое юношей в белых масках мимов прошли, беседуя об альпинистских кошках, обвязках и карабинчиках. Через улицу кандидат на какую-то должность норовил всучить печатную листовку человеку, одетому громадным попугаем.
– Черт возьми, Джо, – сказала Джулия, – я же вышла за покупками. Мне нужны рисовальные принадлежности, а там через пятнадцать минут закрывают.
Фаррелл вздохнул и отступил на шаг, уронив руки.
– Ладно, – сказал он. – Может быть, совсем и не время.
Теперь она смотрела прямо ему в лицо, но он не взялся бы сказать, испытывает ли она сожаление, раздраженное смущение или облегчение, столь же саднящее и путанное, как то, что охватило его. Он сунул руки в карманы.
– Как бы там ни было, повидаться с тобой было очень приятно, – сказал он. – Слушай, я остановился у двух друзей, это на Шотландской. Телефон есть в справочнике, Зиорис, там только одна такая фамилия. Позвони мне, ладно? Позвонишь?
– Позвоню, – ответила Джулия, так тихо, что Фарреллу пришлось прочесть ответ по губам. Он продолжал отступать назад, даже без свистков и улюлюканья юнцов из землячества зная, что выглядит смехотворно – придворным, удаляющимся с глаз особы королевских кровей. Но знал он и то, что она не позвонит, и еще ему казалось, будто он снова столкнулся с чем-то незаменимым в самый миг его исчезновения.
– Проверь у своего зверя сцепление, Джевел. По-моему, оно немного проскальзывает.
Сгорбившись лишь самую малость, он быстро зашагал в сторону Парнелл-стрит, и тут Джулия признесла: «Фаррелл, вернись», – достаточно громко, чтобы горластый хор немедля подхватил: «Фаррелл, вернись сию же минуту!.. Фаррелл, ты слышишь, что тебе говорят?!» Обернувшись, он увидел, как она, игнорируя галерку на втором этаже, с силой машет ему рукой, подзывая. С некоторой неуверенностью он приблизился к ней, страшась давно знакомой полуулыбки, игравшей, словно котенок, уголком ее рта. Когда он в последний раз увидел в Малаге эту улыбку, оба они очень скоро оказались в местной тюрьме.
– Садись, – сказала она.
Она выбила из-под мотоцикла подпорки и, привстав над седлом, замерла в ожидании Фаррелла. Он лишь смотрел на нее, не слыша даже чрезвычайно подробных инструкций, несущихся из зрительного зала, и Джулия, натягивая шлем и не оборачиваясь, отрывисто повторила команду.
– А как же твои покупки? – спросил Фаррелл.
Джулия уже запустила мотор, и воздух вокруг BSA заплясал, на этот раз заключая их в ревущее уединение – в мгновенно народившуюся страну, подрагивающую у обочины. Снаружи, за ее рубежами, источались, подергиваясь холодноватыми красками пыльной лаванды, медово-медленные сумерки. Шурша, как бабочки, проносились мимо на роликовых досках напряженно застывшие ездоки, одномерные в бледном свете фар, спешащих к ним с вершины холма. Фаррелл снова уселся за Джулией.
– Куда мы едем? – спросил он.
Улица уже завивалась вокруг, как свиваются после правильно произнесенного заклинания некоторые хранительные надписи. Джулия обернулась и стойком воткнула в волосы Фаррелла благовонную палочку.
– Давай подождем и посмотрим, куда надумал поехать мой мотоцикл, – сказала она. – Ты же знаешь, я своим мотоциклам никогда не перечу.
V
– Ну и ну, – сказал он. – Хороший у тебя мотоцикл, Таникава.
– Только безнравственный. Не шевелись, останься со мной.
Она опиралась на грудь Фаррелла, глядя ему в лицо, и улыбка приподнимала края ее губ так же нежно, как уходили вверх уголки ее глаз. Зрачки снова сузились до своих обычных размеров. Фаррелл сказал:
– Как хорошо ты пахнешь. Прямо не верится.
Джулия поцеловала его в нос.
– Джо, а ты тощий, – сказала она. – Я вообразить не могла, до чего ты тощий.
– Все койоты тощие. А это мой тотем – койот, – он поднял руку, чтобы коснуться ее щеки, и она положила голову ему на ладонь. – А я вот не мог вообразить, будто ты что-то такое воображаешь на мой счет. Распущенность какая.
– Ну, всегда как-то примериваешься к людям, – сказала Джулия. – Ты разве никогда не гадал, какая я? Или ты вообще не гадаешь?
Теперь она лежала на нем, ее лицо холодило Фарреллу горло, тело обтекало его, как вода. Впрочем, не услышав ответа, она больно ткнулась в него подбородком и дернула за волосы.
– Ну же, Джо, десять лет уже, почти одиннадцать. Я хочу знать.
– Я думал о тебе, – тихо сказал он, – гадал. Все больше – где ты и что поделываешь.
На этот раз он перехватил ее руки.
– Я не хотел обзаводиться фантазиями, Джевел. Так примериваешься к посторонним, к друзьям – редко.
– Так мы и были всегда и тем, и другим. Или ни тем, ни другим. Нарывались друг на друга каждую пару лет, хороводились несколько дней, пока не поцапаемся. Это не дружба, а неизвестно что. Почеши мне спину.
Фаррелл почесал.
– Ну, чем бы это ни было, а оно вселяло в меня надежду. Даже если я сидел на мели в каком-нибудь Бонне или в Албании, всегда оставался шанс – поверни еще раз за угол, а там Джулия. С новой работой, новым языком, в новой одежде, с новым мужчиной и новым мотоциклом.
Он провел ногтями вверх и вниз по ее бедрам и содрогнулся с ней вместе.
– Черт, ты же моя ролевая модель. Я годами тебя имитировал.
– А говоришь, что фантазиями не обзаводишься.
Она соскользнула с него и натянула поверх обоих одеяло, улегшись на бок, поджав колени и став вдруг домашней и хрупкой. Фаррелл попытался снова привлечь ее к себе, но колени не пустили.
– Да, все мои мужчины, – сказала она. – У всех ты ходил в добрых приятелях и даже не ревновал, ни разу. Никогда не смотрел в мою сторону, если я уходила с Аленом, с Лэрри, с Тетси, не думал о том, что я с ними вот так – лежу, разговариваю.
– Лэрри это кто? Который из них Лэрри?
– Лейтенант в Эвре. На воздушной базе. Ты вечно играл с ним в шахматы. Джо, по-моему, ты самый большой лицемер, какого я только знаю. Серьезно.
Лежа на спине, Фаррелл оглядывал комнату. Ощущение, что он дома у Джулии, рядом с ней, еще не охватило его, скорее казалось, что они спьяну ткнулись в первую попавшуюся дверь, та отворилась, и они рухнули друг на дружку в не Бог весть каком свободном пространстве, дарованном им этой ничего не значащей дверью. Однако теперь, в овале света от большой лампы у кровати, он начинал узнавать вещи, которые видел у Джулии в Эвре и в Париже, на Минорке и в Загребе. Три ряда кастрюлек с медными донцами; портрет, для которого она, уже кончая школу, позировала своей сестре; камни и морские раковины, окружавшие ее всегда и всюду; коричневая, залитая кровью пелерина, которую ей подарил в Оахаке одышливый старый мошенник, бывший тореодор. Все те же постельные покрывала из красной сенили, то же чучело жирафа, тот же, кусающий за лодыжки, кофейный столик, купленный в Сиэтле на гаражной распродаже. Коллекция Джулии. Я всегда думал, что она путешествует налегке, а уж мужчины таскают за ней все это имущество – погружают, сгружают и все за здорово живешь. И все равно обуявшее его вдруг чувство наполовину грустной нежности, чувство общности с принадлежащими Джулии вещами, с которыми он давно успел подружиться, пронизало его трепетом, заставив вцепиться в волосы Джулии.
– Почему ты меня окликнула? – спросил он. – Я уходил в полной уверенности, что окончательно все изгадил.
– Может и изгадил, пока не знаю. Я хотела понять – осталось у нас что-нибудь, что еще можно изгадить? – она повела плечами, заползая поглубже под одеяло. – И кроме того, действительно, было самое время, тут ты оказался прав. Так или этак, но мы не могли снова стать тем, чем были. Котятами.
– Ты довольна? – Джулия закрыла глаза. Фаррелл лизнул ее потную спину, чуть ниже шеи. – Вкус у тебя, как у красной гвоздики. Крохотные медовые взрывы.
Джулия положила руку ему на живот, под самые ребра.
– Тощий, – пробормотала она, и затем вдруг: – Джо? Ты помнишь, как мы повстречались в Париже, я еще сидела в машине?
– Мммм. Я плелся по Мсье-ле-Принс, глядь, а у обочины ты сидишь.
– Мне полагалось на следующий день отправиться с двадцатью пилотами в туристическую поездку, а я совершенно забыла о ней и ничего не подготовила. Вот и сидела, думала, как жить дальше. И вдруг увидела тебя. Выглядел ты кошмарно.
– Да я и чувствовал себя именно так. Плохая была зима. Больше я ни разу не скатывался так низко и не влипал в такое количество неприятностей. Во всяком случае, ни разу в одно и то же время. Я тогда сидел у тебя в машине и это было самое теплое место, в какое я попал со времени приезда во Францию.
Она погладила его, не открывая глаз.
– Бедный Джо в нью-йоркском пальтеце.
Крупный пушистый белый кот вспрыгнул на кровать и решительно втиснулся между ними, изогнув спину и урча, как швейная машина.
– Это Мышик, – сказала Джулия, – Мышатина, старый слюнтяй. Сначала он был Моше, но это ему не понравилось. Так что ли, старый прохвост?
Кот, разглядывая Фаррелла, потерся о ее руку.
– У тебя никогда не было кошек, – сказал Фаррелл. – Я вообще не помню тебя с животными.
– Да он, строго говоря, и не мой. Достался мне вместе с домом.
Глаза ее открылись в нескольких дюймах от его – не карие и не совсем черные, но полные вопрошающей, уклончивой тьмы, какой он больше ни у кого не встречал.
– А ты помнишь, как я считала?
– Что? – спросил он. – Что считала?
– В машине, писала цифры на стекле. Один, два, три, четыре, вот так. Помнишь?
– Нет. То есть теперь, когда ты сказала, вспомнил, но не по-настоящему. Передвинь кота, прижмись ко мне.
Неожиданно Джулия протянула руку и выключила лампу. Сетчатка Фаррелла, давно привычная к срочным мобилизациям, сделала, что смогла, зарегистрировав резко контрастные черные волосы, разметавшиеся по плечам цвета слабого чая, маленькую , ставшую почти плоской в движении грудь и тень сухожилия подмышкой. Он потянулся к ней.
– Подожди, – сказала она. – Слушай, я должна рассказать тебе об этом в темноте. Это я про себя тогда считала, срок месячных. Пыталась сообразить, безопасно ли будет отвести тебя в мою комнату. Уж больно плохо ты выглядел.
Белый кот заснул, но еще мурлыкал при каждом вздохе. Иных звуков в комнате не было.
– Все утыкалось в один день – либо так, либо этак. Я очень ясно все помню. А ты – совсем ничего?
Свет от автомобиля прошелся по дальней стене, по потолку отельной комнаты Фаррелла, жемчужиной замерцало биде, и полупустой чемодан у изножья кровати раззявился свежеразрытой могилой. Рядом с ним, за мурлыкающим сугробом ( зимы в Париже грязны, воздух липок и стар ) возникало и пропадало круглое, смятенно-нежное эскимосское лицо Джулии, как и сама она растворялась в мире и вновь возникала, как и он научился бы с легкостью растворяться и возникать, если б не умер, если б прорвался сквозь эту долгую, грязную зиму. Он сказал:
– Мне был двадцать один год. Что я тогда понимал?
Миг он ощущал дыхание Джулиии у себя на лице. Потом услышал голос:
– Я рассказала тебе все это только чтобы показать, что думала о тебе, даже в те давние времена.
– Это приятно, – ответил он, – но лучше бы ты не рассказывала. Я ни черта не помню ни о подсчетах, ни о чем другом, но ту зиму я хорошо запомнил. Думаю, если бы ты отвела меня к себе, ты, может быть, изменила бы весь ход мировой истории. Было бы, куда излить мои бессловесные скорби.
– Увы, – сказала она. – Увы, бедное пальтецо.
Она подцепила кота и ласково сплавила его на пол.
– Ну, иди ко мне, – сказала она. – Прямо сейчас. Это тебе за тот раз. Официально. Старый друг. Старый не знаю кто. За тот раз.
Утром, когда он проснулся, рядом с ним в постели лежали доспехи. Собственно, это была кольчуга, опустело опавшая, словно мерцающий панцырь некоей жертвы железного паука, но пробуждющееся сознание Фаррелла заполнил по преимуществу огромный шлем, деливший с ним подушку. Выглядел он как большая черная корзинка для мусора с донышком, усиленным металлическими распорками и с напрочь срезанным боком, вместо которого приклепали стальную пластину с прорезями. Еще во сне он положил поверх шлема руку и уткнулся носом в забрало – его прохлада и грубый, отзывающийся свежей краской запах и пробудили Фаррелла. Он поморгал, оглядывая шлем, потер нос и приподнялся на локте, озираясь в поисках Джулии.
Уже одетая, она стояла в дверном проеме и беззвучно смеялась, приложив к губам пальцы – один из немногих отзвуков классических японских манер, когда-либо замеченных в ней Фарреллом.
– Хотела посмотреть, что ты станешь делать, – переведя дух, сказала она. – У тебя здорово получилось. Испугался?
Фаррелл сел, ощущая в себе сварливую обиду на дурное с ним обхождение.
– Видела бы ты, рядом с какими произведениями искусства приходилось мне просыпаться за последние десять лет, – он приподнял одну из складок кольчуги, оказавшейся при всей ее тяжести на удивление текучей. – Ладно, я свою реплику подал. Что это, черт побери, такое?
Джулия подошла и присела на кровать. От нее пахло душем и солнечным светом, пушистая водяная пыльца еще лежала на волосах.
– Ну, вот это кольчужная рубаха, это бармица, она защищает горло, а вот это для ног, поножи. Полное облачение, не хватает только боевых рукавиц и стеганного гамбизона. И накидки. Обычно поверх кольчуги надевают накидку той или иной разновидности.
– Из моих знакомых никто этого не делает, – сказал Фаррелл. Он стукнул по шлему и тот отозвался возбужденно и нетерпеливо – как лютня, когда он с ней разговаривал. Джулия сказала:
– Шлем не от этого облачения. Я его сделала довольно давно. А тебе подложила для пущего впечатления.
Она улыбнулась Фарреллу, моргавшему, переводя взгляд с нее на шлем и обратно.
– Кольчугу тоже я сделала, – продолжала она. – Угадай, из чего?
– Похоже на цепочки, которые пришивают вместо вешалок. Мне другое интересно, зачем? Я знаю, ты все можешь сделать, но это несколько ограниченная область приложения сил, – он еще раз ощупал посеребренные звенья и вгляделся в них повнимательнее. – Господи-Боже, они же сварные. Это ты тоже сама?
Джулия кивнула.
– Вообще-то это не вешалки, – она встала, ловко сдернув с него одеяло. – Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя совершенно бездонный пупок? Он просто уходит вглубь, как черная дыра или что-то похожее. Вставай, одевайся, мне пора на работу.
Стоя под душем, он сообразил, что она нарезала струны и из них сделала кольца; за завтраком из апельсинов и английских оладий Джулия подробно описывала, как она переплетала их – четыре кольца к одному – и как один друг, которому она обставляла дом, научил ее сваривать кольца. Но зачем или для кого она соорудила доспехи, Джулия не сказала.
– Долгая история. Расскажу, когда будет время.
Больше Фарреллу никакими подковырками ничего из нее вытянуть не удалось. Он оставил эту тему и нарочно сказал: «Выглядит далеко не так увлекательно, как работа с гончарным кругом», – позволив ей обратиться к любимому предмету, к керамике. О керамике Фаррелл знал ровно столько, чтобы иметь возможность задавать достаточно разумные вопросы, но ему нравилось наблюдать за Джулией, когда она говорила о ремеслах, которыми владела.
После завтрака он подвез ее до работы – в университет, где она делала научные и медицинские иллюстрации.
– Поперечные сечения позвоночника, детальные изображения надпочечной железы. Мне это нравится. И у меня хорошо получается.
Она работала здесь уже больше года.
– А красками ты больше не пишешь? – спросил он. – Придется отобрать у тебя мольберт.
Пять лет назад, в Оберлине он сделал для нее мольберт, она тогда вернулась на семестр в школу живописи. Джулия мельком улыбнулась, глядя на свои руки.
– Да и никогда не писала, – сказала она. – Не умею. Я умею рисовать, вот этим и занимаюсь.
Фаррелл сказал:
– Джевел, ты все умеешь. Это, может быть, жизнь мою переменило – сознание, что ты умеешь все.
– Да какое там все! – резко выкрикнула она. – Жаль разрушать твои иллюзии, но я уже бросила себя дурачить. Перестань, черт возьми, и ты выдумывать меня – для этого тоже настало самое время.
Фаррелл услышал, как у нее перехватило горло, как клацнули зубы. После этого Джулия молчала, пока он не остановил автобус у кампуса, так близко к ее кабинету, как мог. Он открыл перед ней дверь и помог ей спуститься на землю – это началось как рыцарская шутка, а закончилось тем, что оба застыли среди куч волглых бумажных тарелок и драных политических плакатов, положив руки друг дружке на плечи.
– И что будет дальше? – спросил он. – Кто мы теперь друг другу?
Джулия задумчиво ткнула его в живот.
– Господи, – сказала она. – Как подумаю, что могла прожить целую жизнь, ничего не узнав об этом пупке.
Она одернула его рубашку и аккуратно заправила ее.
– Около полудня я выхожу на ленч, – сказала она.
– Я в это время буду искать работу. Давай встретимся за обедом.
– Рядом с «Ваверли» есть марокканский ресторан. Будем с тобой есть кус-кус. Я ведь тебя знакомила с кус-кусом?
– На Рю-дю-Фуа. А ты знаешь, что мы никогда не ели дважды в одном месте?
– Нет, – сказала она. – Серьезно?
Он кивнул, полагая, что Джулия рассмеется, но она выглядела напуганной и печальной. Фаррелл сказал:
– Да будет тебе, все в порядке. Чего-чего, а ресторанов в Авиценне хватает.
– Разве это порядок? – откликнулась она.
Отзвук боли в ее голосе был для Фаррелла столь же нов, как если б она закаркала или заскулила.
– Бедное пальтецо, – сказала она, и стиснув его ладони в своих, поднесла их к губам, глядя поверх них на Фаррелла насмешливо и изумленно.
– Ты только не выдумывай меня, вот и все, – сказала она. – В семь у Фуада.
– Только безнравственный. Не шевелись, останься со мной.
Она опиралась на грудь Фаррелла, глядя ему в лицо, и улыбка приподнимала края ее губ так же нежно, как уходили вверх уголки ее глаз. Зрачки снова сузились до своих обычных размеров. Фаррелл сказал:
– Как хорошо ты пахнешь. Прямо не верится.
Джулия поцеловала его в нос.
– Джо, а ты тощий, – сказала она. – Я вообразить не могла, до чего ты тощий.
– Все койоты тощие. А это мой тотем – койот, – он поднял руку, чтобы коснуться ее щеки, и она положила голову ему на ладонь. – А я вот не мог вообразить, будто ты что-то такое воображаешь на мой счет. Распущенность какая.
– Ну, всегда как-то примериваешься к людям, – сказала Джулия. – Ты разве никогда не гадал, какая я? Или ты вообще не гадаешь?
Теперь она лежала на нем, ее лицо холодило Фарреллу горло, тело обтекало его, как вода. Впрочем, не услышав ответа, она больно ткнулась в него подбородком и дернула за волосы.
– Ну же, Джо, десять лет уже, почти одиннадцать. Я хочу знать.
– Я думал о тебе, – тихо сказал он, – гадал. Все больше – где ты и что поделываешь.
На этот раз он перехватил ее руки.
– Я не хотел обзаводиться фантазиями, Джевел. Так примериваешься к посторонним, к друзьям – редко.
– Так мы и были всегда и тем, и другим. Или ни тем, ни другим. Нарывались друг на друга каждую пару лет, хороводились несколько дней, пока не поцапаемся. Это не дружба, а неизвестно что. Почеши мне спину.
Фаррелл почесал.
– Ну, чем бы это ни было, а оно вселяло в меня надежду. Даже если я сидел на мели в каком-нибудь Бонне или в Албании, всегда оставался шанс – поверни еще раз за угол, а там Джулия. С новой работой, новым языком, в новой одежде, с новым мужчиной и новым мотоциклом.
Он провел ногтями вверх и вниз по ее бедрам и содрогнулся с ней вместе.
– Черт, ты же моя ролевая модель. Я годами тебя имитировал.
– А говоришь, что фантазиями не обзаводишься.
Она соскользнула с него и натянула поверх обоих одеяло, улегшись на бок, поджав колени и став вдруг домашней и хрупкой. Фаррелл попытался снова привлечь ее к себе, но колени не пустили.
– Да, все мои мужчины, – сказала она. – У всех ты ходил в добрых приятелях и даже не ревновал, ни разу. Никогда не смотрел в мою сторону, если я уходила с Аленом, с Лэрри, с Тетси, не думал о том, что я с ними вот так – лежу, разговариваю.
– Лэрри это кто? Который из них Лэрри?
– Лейтенант в Эвре. На воздушной базе. Ты вечно играл с ним в шахматы. Джо, по-моему, ты самый большой лицемер, какого я только знаю. Серьезно.
Лежа на спине, Фаррелл оглядывал комнату. Ощущение, что он дома у Джулии, рядом с ней, еще не охватило его, скорее казалось, что они спьяну ткнулись в первую попавшуюся дверь, та отворилась, и они рухнули друг на дружку в не Бог весть каком свободном пространстве, дарованном им этой ничего не значащей дверью. Однако теперь, в овале света от большой лампы у кровати, он начинал узнавать вещи, которые видел у Джулии в Эвре и в Париже, на Минорке и в Загребе. Три ряда кастрюлек с медными донцами; портрет, для которого она, уже кончая школу, позировала своей сестре; камни и морские раковины, окружавшие ее всегда и всюду; коричневая, залитая кровью пелерина, которую ей подарил в Оахаке одышливый старый мошенник, бывший тореодор. Все те же постельные покрывала из красной сенили, то же чучело жирафа, тот же, кусающий за лодыжки, кофейный столик, купленный в Сиэтле на гаражной распродаже. Коллекция Джулии. Я всегда думал, что она путешествует налегке, а уж мужчины таскают за ней все это имущество – погружают, сгружают и все за здорово живешь. И все равно обуявшее его вдруг чувство наполовину грустной нежности, чувство общности с принадлежащими Джулии вещами, с которыми он давно успел подружиться, пронизало его трепетом, заставив вцепиться в волосы Джулии.
– Почему ты меня окликнула? – спросил он. – Я уходил в полной уверенности, что окончательно все изгадил.
– Может и изгадил, пока не знаю. Я хотела понять – осталось у нас что-нибудь, что еще можно изгадить? – она повела плечами, заползая поглубже под одеяло. – И кроме того, действительно, было самое время, тут ты оказался прав. Так или этак, но мы не могли снова стать тем, чем были. Котятами.
– Ты довольна? – Джулия закрыла глаза. Фаррелл лизнул ее потную спину, чуть ниже шеи. – Вкус у тебя, как у красной гвоздики. Крохотные медовые взрывы.
Джулия положила руку ему на живот, под самые ребра.
– Тощий, – пробормотала она, и затем вдруг: – Джо? Ты помнишь, как мы повстречались в Париже, я еще сидела в машине?
– Мммм. Я плелся по Мсье-ле-Принс, глядь, а у обочины ты сидишь.
– Мне полагалось на следующий день отправиться с двадцатью пилотами в туристическую поездку, а я совершенно забыла о ней и ничего не подготовила. Вот и сидела, думала, как жить дальше. И вдруг увидела тебя. Выглядел ты кошмарно.
– Да я и чувствовал себя именно так. Плохая была зима. Больше я ни разу не скатывался так низко и не влипал в такое количество неприятностей. Во всяком случае, ни разу в одно и то же время. Я тогда сидел у тебя в машине и это было самое теплое место, в какое я попал со времени приезда во Францию.
Она погладила его, не открывая глаз.
– Бедный Джо в нью-йоркском пальтеце.
Крупный пушистый белый кот вспрыгнул на кровать и решительно втиснулся между ними, изогнув спину и урча, как швейная машина.
– Это Мышик, – сказала Джулия, – Мышатина, старый слюнтяй. Сначала он был Моше, но это ему не понравилось. Так что ли, старый прохвост?
Кот, разглядывая Фаррелла, потерся о ее руку.
– У тебя никогда не было кошек, – сказал Фаррелл. – Я вообще не помню тебя с животными.
– Да он, строго говоря, и не мой. Достался мне вместе с домом.
Глаза ее открылись в нескольких дюймах от его – не карие и не совсем черные, но полные вопрошающей, уклончивой тьмы, какой он больше ни у кого не встречал.
– А ты помнишь, как я считала?
– Что? – спросил он. – Что считала?
– В машине, писала цифры на стекле. Один, два, три, четыре, вот так. Помнишь?
– Нет. То есть теперь, когда ты сказала, вспомнил, но не по-настоящему. Передвинь кота, прижмись ко мне.
Неожиданно Джулия протянула руку и выключила лампу. Сетчатка Фаррелла, давно привычная к срочным мобилизациям, сделала, что смогла, зарегистрировав резко контрастные черные волосы, разметавшиеся по плечам цвета слабого чая, маленькую , ставшую почти плоской в движении грудь и тень сухожилия подмышкой. Он потянулся к ней.
– Подожди, – сказала она. – Слушай, я должна рассказать тебе об этом в темноте. Это я про себя тогда считала, срок месячных. Пыталась сообразить, безопасно ли будет отвести тебя в мою комнату. Уж больно плохо ты выглядел.
Белый кот заснул, но еще мурлыкал при каждом вздохе. Иных звуков в комнате не было.
– Все утыкалось в один день – либо так, либо этак. Я очень ясно все помню. А ты – совсем ничего?
Свет от автомобиля прошелся по дальней стене, по потолку отельной комнаты Фаррелла, жемчужиной замерцало биде, и полупустой чемодан у изножья кровати раззявился свежеразрытой могилой. Рядом с ним, за мурлыкающим сугробом ( зимы в Париже грязны, воздух липок и стар ) возникало и пропадало круглое, смятенно-нежное эскимосское лицо Джулии, как и сама она растворялась в мире и вновь возникала, как и он научился бы с легкостью растворяться и возникать, если б не умер, если б прорвался сквозь эту долгую, грязную зиму. Он сказал:
– Мне был двадцать один год. Что я тогда понимал?
Миг он ощущал дыхание Джулиии у себя на лице. Потом услышал голос:
– Я рассказала тебе все это только чтобы показать, что думала о тебе, даже в те давние времена.
– Это приятно, – ответил он, – но лучше бы ты не рассказывала. Я ни черта не помню ни о подсчетах, ни о чем другом, но ту зиму я хорошо запомнил. Думаю, если бы ты отвела меня к себе, ты, может быть, изменила бы весь ход мировой истории. Было бы, куда излить мои бессловесные скорби.
– Увы, – сказала она. – Увы, бедное пальтецо.
Она подцепила кота и ласково сплавила его на пол.
– Ну, иди ко мне, – сказала она. – Прямо сейчас. Это тебе за тот раз. Официально. Старый друг. Старый не знаю кто. За тот раз.
Утром, когда он проснулся, рядом с ним в постели лежали доспехи. Собственно, это была кольчуга, опустело опавшая, словно мерцающий панцырь некоей жертвы железного паука, но пробуждющееся сознание Фаррелла заполнил по преимуществу огромный шлем, деливший с ним подушку. Выглядел он как большая черная корзинка для мусора с донышком, усиленным металлическими распорками и с напрочь срезанным боком, вместо которого приклепали стальную пластину с прорезями. Еще во сне он положил поверх шлема руку и уткнулся носом в забрало – его прохлада и грубый, отзывающийся свежей краской запах и пробудили Фаррелла. Он поморгал, оглядывая шлем, потер нос и приподнялся на локте, озираясь в поисках Джулии.
Уже одетая, она стояла в дверном проеме и беззвучно смеялась, приложив к губам пальцы – один из немногих отзвуков классических японских манер, когда-либо замеченных в ней Фарреллом.
– Хотела посмотреть, что ты станешь делать, – переведя дух, сказала она. – У тебя здорово получилось. Испугался?
Фаррелл сел, ощущая в себе сварливую обиду на дурное с ним обхождение.
– Видела бы ты, рядом с какими произведениями искусства приходилось мне просыпаться за последние десять лет, – он приподнял одну из складок кольчуги, оказавшейся при всей ее тяжести на удивление текучей. – Ладно, я свою реплику подал. Что это, черт побери, такое?
Джулия подошла и присела на кровать. От нее пахло душем и солнечным светом, пушистая водяная пыльца еще лежала на волосах.
– Ну, вот это кольчужная рубаха, это бармица, она защищает горло, а вот это для ног, поножи. Полное облачение, не хватает только боевых рукавиц и стеганного гамбизона. И накидки. Обычно поверх кольчуги надевают накидку той или иной разновидности.
– Из моих знакомых никто этого не делает, – сказал Фаррелл. Он стукнул по шлему и тот отозвался возбужденно и нетерпеливо – как лютня, когда он с ней разговаривал. Джулия сказала:
– Шлем не от этого облачения. Я его сделала довольно давно. А тебе подложила для пущего впечатления.
Она улыбнулась Фарреллу, моргавшему, переводя взгляд с нее на шлем и обратно.
– Кольчугу тоже я сделала, – продолжала она. – Угадай, из чего?
– Похоже на цепочки, которые пришивают вместо вешалок. Мне другое интересно, зачем? Я знаю, ты все можешь сделать, но это несколько ограниченная область приложения сил, – он еще раз ощупал посеребренные звенья и вгляделся в них повнимательнее. – Господи-Боже, они же сварные. Это ты тоже сама?
Джулия кивнула.
– Вообще-то это не вешалки, – она встала, ловко сдернув с него одеяло. – Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя совершенно бездонный пупок? Он просто уходит вглубь, как черная дыра или что-то похожее. Вставай, одевайся, мне пора на работу.
Стоя под душем, он сообразил, что она нарезала струны и из них сделала кольца; за завтраком из апельсинов и английских оладий Джулия подробно описывала, как она переплетала их – четыре кольца к одному – и как один друг, которому она обставляла дом, научил ее сваривать кольца. Но зачем или для кого она соорудила доспехи, Джулия не сказала.
– Долгая история. Расскажу, когда будет время.
Больше Фарреллу никакими подковырками ничего из нее вытянуть не удалось. Он оставил эту тему и нарочно сказал: «Выглядит далеко не так увлекательно, как работа с гончарным кругом», – позволив ей обратиться к любимому предмету, к керамике. О керамике Фаррелл знал ровно столько, чтобы иметь возможность задавать достаточно разумные вопросы, но ему нравилось наблюдать за Джулией, когда она говорила о ремеслах, которыми владела.
После завтрака он подвез ее до работы – в университет, где она делала научные и медицинские иллюстрации.
– Поперечные сечения позвоночника, детальные изображения надпочечной железы. Мне это нравится. И у меня хорошо получается.
Она работала здесь уже больше года.
– А красками ты больше не пишешь? – спросил он. – Придется отобрать у тебя мольберт.
Пять лет назад, в Оберлине он сделал для нее мольберт, она тогда вернулась на семестр в школу живописи. Джулия мельком улыбнулась, глядя на свои руки.
– Да и никогда не писала, – сказала она. – Не умею. Я умею рисовать, вот этим и занимаюсь.
Фаррелл сказал:
– Джевел, ты все умеешь. Это, может быть, жизнь мою переменило – сознание, что ты умеешь все.
– Да какое там все! – резко выкрикнула она. – Жаль разрушать твои иллюзии, но я уже бросила себя дурачить. Перестань, черт возьми, и ты выдумывать меня – для этого тоже настало самое время.
Фаррелл услышал, как у нее перехватило горло, как клацнули зубы. После этого Джулия молчала, пока он не остановил автобус у кампуса, так близко к ее кабинету, как мог. Он открыл перед ней дверь и помог ей спуститься на землю – это началось как рыцарская шутка, а закончилось тем, что оба застыли среди куч волглых бумажных тарелок и драных политических плакатов, положив руки друг дружке на плечи.
– И что будет дальше? – спросил он. – Кто мы теперь друг другу?
Джулия задумчиво ткнула его в живот.
– Господи, – сказала она. – Как подумаю, что могла прожить целую жизнь, ничего не узнав об этом пупке.
Она одернула его рубашку и аккуратно заправила ее.
– Около полудня я выхожу на ленч, – сказала она.
– Я в это время буду искать работу. Давай встретимся за обедом.
– Рядом с «Ваверли» есть марокканский ресторан. Будем с тобой есть кус-кус. Я ведь тебя знакомила с кус-кусом?
– На Рю-дю-Фуа. А ты знаешь, что мы никогда не ели дважды в одном месте?
– Нет, – сказала она. – Серьезно?
Он кивнул, полагая, что Джулия рассмеется, но она выглядела напуганной и печальной. Фаррелл сказал:
– Да будет тебе, все в порядке. Чего-чего, а ресторанов в Авиценне хватает.
– Разве это порядок? – откликнулась она.
Отзвук боли в ее голосе был для Фаррелла столь же нов, как если б она закаркала или заскулила.
– Бедное пальтецо, – сказала она, и стиснув его ладони в своих, поднесла их к губам, глядя поверх них на Фаррелла насмешливо и изумленно.
– Ты только не выдумывай меня, вот и все, – сказала она. – В семь у Фуада.