Биргер Алексей. Игра с джокером (Богомол - 3)

   - И Катер все это понял, поэтому и поспешил смыться...
   - Вот именно.
   - Но далеко уйти не успел - как раз самарская большая бригада подъехала, и положили его, как и прочих "лидеров профсоюза", и эту курву Ирочку, которая, вишь ты, слишком наблюдательной оказалась, - усмехается она. - Может, и дом подожгли уже самарские, а не "братва" Катера... В такой неразберихе пойди пойми, кто в данный момент твой враг, который сейчас по тебе стреляет... Но все хорошо, что хорошо кончается. Расскажи мне лучше, как ты догадался, что Букин в смерти твоего друга виноват? И что он должен знать налетчиков?
   - Тоже все было довольно просто, - отвечаю. - Меня одна фраза, не помню, кем сказанная, надоумила, что если на заводе проверка начнется, то все расхищение на мелких воришек спишут. А как поймать воришек, если нет настоящей охраны? Вот Букин и стал Васильича в охрану звать. У него расчет был какой? Васильич человек военный, бдительный, да к тому же круговой порукой с работниками завода не повязанный, так что он быстро схватит двух-трех "несунов". А уж после этого сам Букин назначит проверку на заводе и за голову схватится - ах ты, батюшки, оказывается, наворовано невесть сколько! И потом эти "несуны" ни одному суду не докажут, что унесли десять метров шланга, а не десять тысяч, которые им приписывают. Любой прокурор посмеется: мол, если они два-три года каждый день понемножку таскали, то и двадцать тысяч метров могли утащить! Ну, и со всеми другими изделиями то же самое. Словом, мелкие сошки отправятся отдуваться в лагеря, а Букин чище новой простыни окажется, и можно опять начинать воровать с нуля, не опасаясь, что в ближайшее время за руку схватят.
   - Не понимаю, почему твой друг на это согласился... - задумчиво говорит она, покачивая головой.
   - Так он ведь всегда за закон и порядок стоял! И хоть Букина не любил, но тут дело чистое, можно стране помочь. Кстати, его обязательности Букин и недоучел. Они договорились, что Васильич втайне действовать начнет, чтобы тем неожиданней для воришек было. А я характер Васильича знаю, он наверняка начал заранее обстановку изучать, вникать во все, задавать вопросы. И напрямую вышел на то, что директор сам и есть главный вор. Букин, конечно, о разысканиях Васильича прознал, и весь затрясся. Потому что, получалось, Васильич не такой уж ручной выходит - и ему, директору, яму роет. Но законным путем от Васильича уже не избавишься - он ведь сразу может в УЭП пойти! И что тогда директор придумывает? Он берет паспорт Васильича, якобы, разрешение на оружие ему оформить, а сам таскает этот паспорт по заводу, забывает в людных местах, проговаривается, как бы случайно: мол, в секретном порядке настоящую охрану на пост ставим, теперь всему мелкому воровству конец придет! Словом, делает все, чтобы эти новости дошли до самых оголтелых... Ведь он зарплату давным-давно не платит, люди живут на то, что уворуют, и если им этот кислородный клапан перекроют, то им и их семьям вообще зубы на полку класть! И, сама понимаешь, когда в животе от голода сводит, люди вообще волками становятся... А если ещё и пьет человек, и уворованное ему на пропой души надо, и при этом он вечно от водки не в себе... Он за ту малость, которую от жизни имеет, пойдет и горло грызть, и насильничать, и дома поджигать...
   - То есть, Букин добился своего, - подытоживает она. - Четверо воришек перепугались за свои крохи с барского стола и решили пугнуть твоего друга чтобы отбить у него охоту в охранники на завод идти.
   - Вот именно, - киваю. - Выпили перед этим для храбрости и пошли на свое черное дело. И если б Шипов паспорт Васильича в своих бандитских делах не заиграл, то вообще бы все шито-крыто осталось. Но тут директору пришлось придумывать, как ему от паспорта отмазаться. И хоть он мне его со всей хитростью вернул, а все равно засветился. Все окончательно ясно стало.
   - И что ты теперь делать будешь? - спрашивает она.
   - Имена знаю, - говорю. - Так что сегодня или завтра в Имжи съезжу.
   - Я бы помогла тебе, - говорит она. - Но мне при больном быть надобно...
   - А мне и не требуется помощи, - отвечаю. - Это мое дело, и я сам должен его порешить. Ты уж будь при больном, только, смотри, без фокусов, если он очнется.
   - Без каких таких фокусов? - осведомляется, невинно так глазками хлопая.
   - А вот без этих самых, - говорю. - Ты ведь и в постель к нему шмыгнуть можешь, у тебя бесстыдства хватит! Я ж вижу, какими глазами ты на него смотришь, да ещё эту песенку дурацкую все время под нос мурлычешь... Пороли тебя в детстве мало, но вот ужо я за тебя возьмусь, если безобразничать начнешь! Тебе ещё долго мозги вправлять, чтобы ты человеком стала, а не кошкой, которая только и смотрит, где что плохо лежит...
   - Ладно, дед, - смеется, - не подведу я твоего доверия, так что ремень можешь поберечь.
   Ну, оно уже лучше, по крайней мере, уже не напрягается, кулаки не стискивает и губы не кусает, как будто её так обидели, что хоть сейчас в драку лезь.
   И на следующий день я в Имжи направился. Встал у проходной, отслеживаю. Соображаю, как бы мне понезаметней этих Клугина, Ипатова, Воротилова и Левчука вызнать и не отстать от них, пока где-нибудь в глухом проулке их не тормозну. Ну, тут мне повезло еще. Выходят трое, и один, через плечо оглянувшись, кричит:
   - Левчук, не отставай!
   Я за ними. А они сперва в винный магазин, потом в недостроенный дом полезли, взятую бутылку распивать.
   Я потихоньку за ними забрался. Встал в дверном проеме, на них гляжу. Они оборачиваются.
   - Тебе чего, дед? Тоже выпить захотелось, или просто поссать залез?
   - Нет, - говорю. - Я к вам вроде как судья пожаловал, чтобы к смерти приговорить.
   - Да ты соображай!.. - начинает один из них, но осекается, потому что я уже пистолет достал и на него навел.
   - На колени! - говорю. - Хоть вы и погромщики и насильники, но время на молитву и на то, чтобы прощения попросить, я вам даю.
   Один к окну метнулся, чтобы выпрыгнуть, так я его тут же и уложил. И тут, делать нечего, пришлось и всех других сразу пристрелить, без торжественного оглашения приговора, потому что очень гулко выстрел разнесся, и надо было спешить, пока народ не сбежался.
   Вот так оно все и вышло. Собаке собачья смерть.
   Я бреду потихоньку к автовокзалу, и около самого автовокзала меня кто-то окликает. Оглядываюсь - майор Наумкин.
   - Здравствуйте, Михаил Григорьевич! Разрешите с вами поговорить?
   - Всегда пожалуйста, - соглашаюсь.
   Он меня под ручку берет, ведет аккуратненько.
   - Все хотел спросить вас, Михаил Григорьич, почему вы мне неточные показания дали?
   - Как это? - спрашиваю.
   - Да вот, во время смерти первого из Сизовых видели на вокзальной площади какого-то хромого старика, который за ларьки отходил, маленькую нужду справить. Из-за этих ларьков, кстати, идеальное место получается, чтобы застрелить Сизова там, где он стоял. А вы в своих показаниях заявили, что вообще из дому не выходили. Так и запротоколировано. Может, изменить показания желаете, чтобы потом несуразностей не было?
   Вот так так! - думаю. Не так-то он прост, этот майор.
   - Нет, - отвечаю, - ничего менять не желаю.
   - Ну, как знаете, - говорит. - Я-то думал... - и такой упор в слова вкладывает. - Я-то думал, вы, когда нужду справляли, могли убийцу увидеть, и он вас так запугал, что вы теперь и сознаться боитесь.
   - А что бы вы с убийцей сделали, если б поймали? - спрашиваю.
   Он хитренько так на меня щурится.
   - Право, не знаю, - говорит. - С одной стороны, арестовывать его надо. С другой - хоть "спасибо" ему говори, ведь он наш город от такой заразы избавил, что дышать легче стало. Можно сказать, нам на благо постарался... Честное слово, кажется мне, что убийца этот - человек пристойный, и лучше его не искать.
   - Как решите, - говорю. - Тут я вам не советчик.
   - И больше ничего вы мне сказать не желаете?
   - Как же, желаю! У меня, знаете, как в последнее время укромный уголок по нужде ни залезу, так неприятности случаются. Вот и сейчас на четыре трупа наткнулся, до сих пор дрожу...
   - И где же с вами эта неприятность случилась? - живо интересуется.
   - А в недостроенном доме возле завода.
   - И чьи же это трупы?
   - Толком не знаю. Но, показалось мне, те, про кого народ шептался, будто это они, а никакие не Сизовы, налет на квартиру Васильича учинили. И твердо верю, что народ не ошибается...
   - Наверняка не ошибается, - с серьезным таким видом кивает майор. - и вот будет любопытно, если они из того же пистолета убиты!
   - Да, любопытно будет, - соглашаюсь.
   - Здорово кто-то неизвестный наш город от швали почистил, - говорит майор. - Наверно, и "профсоюз" он же разгромил, как вы думаете?
   - Да думать, вроде, - говорю, - не моя обязанность.
   - Это верно, это верно, - ещё серьезней кивает он, а в глазах бесенята пляшут. - Ну, всего доброго, Михаил Григорьевич. Не забывайте нас, если что.
   И заботливо так подсаживает меня в подошедший автобус.
   Еду я в автобусе, свою думу думаю. Вот, значит, как получается! Раскусил меня майор - а выдавать не стал. Что ж это в мире творится?
   Возвращаюсь, захожу к Татьяне Андреевне, Людмила у меня спрашивает:
   - Ну, как, дед, "порешил" свои дела?
   - Все, - говорю, - порешил, до единого. Они и не пикнули.
   Ну, мы много о чем говорили с ней в эти дни. О чем именно - это наши, так сказать, секреты. Ну, навроде разговоров деда с внучкой получалось, когда между ними откровенность есть, и другим об их беседах знать не надобно. Злила она меня, конечно, много, да и я, по-моему, иногда ей в печенках сидел, но понимать друг друга - понимали. Понимание - оно дело такое, как с первого момента сложится, так и пойдет. Либо да, либо нет. А у нас с первого момента как-то заладилось, с той секунды, как я дверь открыл и её увидел. Хотя иногда, мне казалось, не я был бы ей нужен, а психиатр хороший.
   Поэтому я сразу её раскусил, как она сказала, что сама мальчишку на теннис повезет.
   - Ты ж, - говорю, - не вернешься. Исчезнешь.
   Она смеется.
   - Может, и не вернусь. Но не исчезну. Вот, погляди, какой я тренеру подарок купила.
   И роскошный бритвенный набор мне показывает, со всякими особыми кремами и прочим.
   - Здорово! - киваю. - Должен оценить.
   - Хочу отблагодарить за все, - объясняет. - Я ж у него одна из лучших учениц была, а теперь он за Леньку взялся.
   Что она мальчишку подарками завалила, я об этом и не говорю. Я пытался ей внушить, что для него это вредно, такое баловство, но она только отмахивается.
   - Да ладно, дед! Пусть за все годы разом получит! И пережил он много...
   Вот такая она - порой её ничем не проймешь.
   Ну, а как она исчезла, вы, товарищ полковник, ко мне приезжаете и говорите.
   - Будем, дед, весь твой рассказ о славных подвигах на магнитофон писать.
   - Это зачем? - спрашиваю.
   - Страховку тебе создадим. Если вдруг кто на тебя наседать станет, ты так сразу и говори: "Весь мой рассказ на магнитофон записан". Понял?
   Как не понять? Понял ещё получше, чем ты воображал. Да и знал я, что вы, товарищ полковник, плохого не посоветуете.
   Вот и записали мы рассказ до того момента, как в особняке остались, вместе с запертыми заложниками и сбежавшим "профсоюзом"... А теперь, значит, дальше продолжаем.
   Вы, товарищ полковник, как в воду глядели. На следующий день заявляются ко мне двое.
   - Соловьев Михаил Григорьевич?
   - Точно, я, - отвечаю. - А в чем дело?
   - Да ничего особенного. Вас один генерал в Москве видеть желает, так что поехали.
   Вот-те на, "ничего особенного"! Как будто меня каждый раз генералы к себе требуют!
   Вот везут меня на самолете, потом на машине, привозят в знатный кабинет, где сидит толстенный генерал, весь улыбчивый.
   - Здравствуйте, Михаил Григорьевич! - восклицает. - Я - генерал Пюжеев, Григорий Ильич, а подчиненные, если хотите знать, мне кличку Повар дали. Вот сядем мы с вами и поговорим, два одиноких старика, которые ещё давние времена помнят.
   - А почему именно со мной, товарищ генерал? - спрашиваю. - Как будто одиноких стариков на свете мало.
   - Да потому что вы, Михаил Григорьевич, особенный! Вон какие дела в одиночку наворотили! Несколько банд разнесли, и такую преступную организацию разоблачить пособили! Теперь надо дело до конца доводить...
   - В каком это смысле? - спрашиваю.
   - Да в том, что вы мне все рассказать должны. А уж потом решим, как вас лучше к делу приставить.
   - Так я уже все рассказал, - говорю. - И запись магнитофонная в какой-то секретный отдел отправлена. Все, как на духу, перед властями признал, а уж какой ход этой записи давать - это их дело, пусть решают.
   - Вот как? - переспрашивает, нахмурясь. - На магнитофон записано? Это вы зря, Михаил Григорьич. Это вы погорячились.
   - Да я что... - пожимаю плечами. - Я привык исполнять. Что мне скажут - то и делаю.
   Он смеется, добродушней некуда.
   - Это хорошо. А запись... ну, пусть будет. Мы, я думаю, все равно с вами договоримся.
   - Нет, - отвечаю.
   - Нет? - опять переспрашивает, удивленно так.
   - Да потому что я, как понимаю, вам прежде всего в качестве стрелка нужен.
   - И это тоже. Нельзя ведь свой талант в землю зарывать. А у вас не талант, у вас гений! - и от дружелюбного смеха так заходится, что всеми боками и щеками дрожит.
   - Вот то-то и оно, - говорю. - Не могу больше стрелять по приказу. Да, взял оружие в руки и в бой полез. Но у меня личное было, я за друга мстил. А по первому слову укладывать человека, про которого я ничего не знаю... Было дело, выполнял такие задания, когда молод был, и Бог мне судья. Но теперь для себя пожить хочется, без крови. Поэтому, как в старину говаривали, Христом-Богом прошу, отпусти душу на покаяние.
   - А если не отпущу? - спрашивает.
   - Упрусь, - говорю. - Я не зарекаюсь, что больше никогда в жизни оружие в руки не возьму, но если возьму - только по собственному выбору. Потому что иначе вы меня в психопата превратите, в придурочную машину для убийства... Вон, что с Людмилой сделали! И не стыдно вам?
   - Ну, Людмила, - говорит, - не твоя забота. И не моя, кстати, тоже... - и вдруг хитро прищуривается. - А взамен Людмилы пойдешь? Под мое честное слово, что её из этих дел выпустят?
   - Как же вы её выпустите, - говорю, - если она неуправляемая, как необъезженная кобыла, и вы сами сейчас наполовину признали, что она даже вас не слушает?
   - Когда надо, прислушается, - усмехается этот генерал Повар. И очень мне его усмешка не нравится.
   Вот я и бухнул сгоряча.
   - Если кого послушается, так меня, а не вас!
   Он поглядел на меня, подумал... И, к моему удивлению, совсем развеселился, а не разозлился. Я-то был готов к тому, что он меня сейчас в порошок сотрет.
   - Так значит, она тебя и подготовила, да? На две руки сыграла? Вот ведь... - и головой качает, нужных определений для неё не находя.
   - Отпустите вы её, - говорю. - А я уж, ладно, и за неё отработаю.
   - Нет, Михаил Григорьевич, - улыбается он. - Так не пойдет. Считайте, что этого разговора не было, и вы совершенно свободны.
   Да, умеет он проигрывать, сразу видно. А иначе генералом бы не стал, так? и понимаю я, что ускользнул от чего-то очень серьезного, что огромные ставки были на кону, и не сводился вопрос к тому, пойду я работать исполнителем поручений генерала Повара или нет. Что именно за кадром осталось, мне, разумеется, не додуматься, да и не касается это меня. Главное, что я свою жизнь для себя сохранил.
   - Вас сейчас в аэропорт отвезут и на самолет посадят, - говорит он.
   - Лучше не надо, - отвечаю. - Вы мне просто билет выдайте, или деньги на билет. Я кое-кого из московских знакомых навестить хочу.
   - Как скажете, - говорит с улыбочкой.
   И очень по-дружески меня провожает, руку жмет.
   Я выхожу на улицу, иду по морозцу, потом в метро спускаюсь. И тут кто-то меня за плечо трогает. Оглядываюсь - Людмила!
   - Вылезаем наверх, дед, - говорит. - Давай я тебя напоследок обедом накормлю.
   И устроились мы в хорошем таком тихом полуподвальчике возле площади Ногина. Едим горячую солянку из осетрины, и так ни о чем вроде беседуем. Потом я не выдерживаю и спрашиваю:
   - Слушай, а почему ты все-таки меня от генерала Повара прикрыла? Ведь я понимаю, что он человек страшный, и за такое самоволие он тебе может голову оторвать. Стоило ли так рисковать ради старика?
   - А ты не догадываешься, почему? - спрашивает, очередную свою пахитоску вытаскивая.
   - Догадываюсь, - говорю со смешком. - Но ведь там, где служба и приказ - там все личные отношения побоку! У нас, случалось, люди с мужьями и женами разводились, когда им приказывали.
   - Во-первых, я бы не развелась, - говорит. - Во-вторых, я не подчиняюсь никому, в том числе и Повару. В-третьих, Повар всегда на сто ходов вперед считает, и не удивлюсь, если он заранее просчитал, что я тебя прикрою и он якобы проиграет...
   - "Якобы"? - хмурюсь. - Хочешь сказать, он только передо мной сделал вид, что потерпел поражение, а на самом деле и ты, и я сыграли в точности так, как ему надобно?
   - Не исключено, - отвечает. - Его только Андрей сумел однажды перехитрить, да и то... - и пожимает плечами. - Может, у него такой расчет был: если на человека, который моим невольным напарником станет, мне будет наплевать, то, значит, никчемный человечишка, и его только в расход списывать, чтобы о лишнем не разболтался. И чтобы за все грехи и трупы только он посмертно отвечал... А если я его прикрывать начну - значит, человек ценный, и его можно ещё не раз использовать. В том числе, чтобы и меня через него опять из логова выманить, если понадобится...
   - Гм... - говорю. - Выходит, когда полковник велел мне все на магнитофон рассказать, он этим предотвратил, чтобы генерал Повар меня вечно на крючке держал, как "ценный кадр", который отпереться не посмеет, если ему заново стрелять велеть?
   - Выходит, так, - кивает. - А теперь четвертая причина, самая главная. Помнишь, как тебе показалось, что я в постели с Задавако побывала, прежде чем его убить?
   - Помню, - киваю. - И что?
   - В тот момент у тебя в глазах такая боль за меня появилась... Какую я никогда в своей жизни ни у одного человека не видела. За эту боль я бы на что хочешь ради тебя пошла! Ты мне вроде как отец стал, которого я почти не знала. И даже больше...
   Я сижу, краснею от смущения, голову опустил. Всего-то и надо девке, чтобы, понимаешь, отца найти, и вся дурь выветриваться из неё начинает. Даже, чувствую, слезы в глазах, хотя в жизни почти никогда не плакал. Но собрался с собой и говорю ей бодро:
   - Что ж, нарвалась на меня - теперь не избавишься. Я тебя буду и шкурить, и строгать как рубанком, чтобы ты человеком стала, так что терпи.
   - Потерплю как-нибудь, - отвечает.
   Вот... Дообедали мы с ней, вышли из ресторана - и она исчезла. Но я знаю, что она появится. Мы теперь с ней, так сказать, незримой веревочкой связаны, через любые расстояния. И к кому она прибежит поплакаться, как не ко мне? Ведь поплакаться порой всякой девке бывает надобно, даже такой, которая психованная и приучена кровь проливать, и сама на себя смотрит как на сплошной кусок льда. Лед подтает, понимаешь - и водица течет."