Я проводил лето на даче в ближнем Подмосковье. Весь вечер смотрели телевизор и играли в деберц. Что Руслан Имранович опять сказал Рафику Нисановичу? "Рафик Нисанович", - сказал Руслан Имранович Рафику Нисановичу. А что ответил на этот раз Рафик Нисанович Руслану Имрановичу? "Руслан Имранович", - ответил Рафик Нисанович Руслану Имрановичу. И это было неспроста: жена объявила дау-бассе. Мне пришло два терца. а ей один, но старше, и я проиграл.
И пошел к себе наверх. Внизу спали дети, укладывалась жена. Я расчехлил машинку, вставил в нее лист бумаги. Клавиатура поросла серой шерстью. Машинально я посмотрел на руки... Вспомнил: пыль на руке... откуда это?
Не так все сразу. Семь лет - и сразу. Будто перестройка ничему не научила... Стоя в роще, я разминал окаменевшие ноги.
Прилег. Подо мной зашуршала чья-то недочитанная рукопись, как листва. Они все теперь писали - а я их читай... Карандаш для пометок. Блокнот для заметок. Я гневно сбил рукопись в неровную стопку...
ОЖИДАНИЕ ОБЕЗЬЯН,
написал я на обороте молодого автора. И подчеркнул.
Никогда я так не рисковал! Никогда не писал название прежде, чем напишу хотя бы страницу. Чтобы не заткнуться с ходу. Ужасно выглядит чистая страница с одним лишь названием наверху! Еще хуже, если оно с эпиграфом. Скажем, "Остановись, мгновенье!". Тут-то и попадается русский Фауст. Стоит как вкопанный.
"О..." - написал я со страху.
О! О - неплохое начало ? О, наконец-то! О себе. От себя. О - вот буква! Она же - ноль. Она же - овал. Она же - яйцо. Яйцо - оно. Ему бы начинаться с буквы О... так оно им кончается. Начинается оно с Я. 0-жидание о-безьян... Кто - кого? Эти два О гипнотизируют меня.
О, я их уже ненавижу!
То есть не этих не столько невинных, сколько не виноватых млекопитающих, а самую необходимость писать о них - ненавижу.
А почему я, собственно, обязан о них писать? Но и слово ОБЯЗАН так напоминает обезьяну... Обезьяна же - не обязана.
Где в замысле помещается его неотвязность?
Страница кончилась. Я написал цифру 2 и задумался. "Описание ожидания", написал я и опять задумался. Поставил три точки, в смысле многоточие, вот так... И тут же поставил цифру 3, как бы временно это описание пропуская. Мол, это технический вопрос.
Правы оказались именно те критики! На собственном примере я начинал убеждаться, что всякий формализм есть свидетельство скудости мысли и бедности содержания. Если написать несколько слов, начинающихся с буквы "О", означало мысль, то "описание ожидания" - что такое? Решительно нечего мне было описывать - вот в чем дело!
Ну, жду. В этом что-то было. Помню, что что-то было в этом. А потом, лучше бы они так и не прибегали... Сразу не стало ничего такого. Люди. Обыкновенные люди, такие же, как мы. Может, разве покрасивее нас с их точки зрения. Гривы замечательные. Грудь и руки. Когда они сыпятся на вас с горы, с этим неповторимо мощным, живым шорохом, так сказать, анфас, стремительно увеличиваясь в размерах по мере приближения, и будто это не они, а вы наезжаете на них... как в кино. Ибо кино - это то, чего вы не видели в жизни... а тут - в жизни! И это, я вам скажу, что-то! Это жизнь, а не зоопарк... \
Но тут он оказывается рядом с вами, обезьян... Он и есть главный, потому что первый. Он вдруг становится меньше своего размера. Наверно, он просто казался больше, когда так быстро бежал. Но еще и потому, что все, что сзади, как-то несравнимо с тем, что спереди. Сзади обезьян недоделанный какой-то. Как перееханный. Бывают такие несчастные собаки, с парализованными задними конечностями... из гладкошерстных, дожьей, бульдожьей, боксерской породы... с непропорционально узким задом... так умирала Линда. Царствие ей небесное! Что там, в собачьем раю? Наверное, как здесь...
Значит, полулев-полусобака. Неприветлив, смотрит исподлобья. С ним не следует встречаться взглядом, об этом вас предупредят. То есть встретиться можно, но сразу и отвести. Не смотреть в упор, потому что он воспримет это как агрессию. Может и цапнуть - клыки внушают... Кроме, конечно, альфа-самца. Расхвастался этот Драгамащенка... На самок тоже смотреть не рекомендуется тоже вожак может принять на свой счет. Мне постоянно приходилось напоминать ЕМУ об этом... Ага, вспомнил наконец: тогда еще я был с НИМ. Мы были вместе тогда, у обезьян. ОН... Ну как тут не посмотреть, когда у нее черт знает что сзади творится! Все выворочено наружу, раскрыто и сияет всеми цветами радуги. Возможно даже, меняет окраску в зависимости от зрелости, спелости и готовности... В жизни не видел ничего уродливее! Хотя, с другой стороны, вопрос чисто эстетический, то есть спорный: эти жуткие гениталии предъявляются как основной аргумент не без основания... и разукрашены, возможно, с любовью. Вот именно, с любовью! Без любви тут никак. Эволюция поработала над этим мэйк-апом недаром. В конце концов, не станете же вы отрицать, что... Это мы с вами все попрятали - осталась одна фотокарточка на паспорт. Туда же и штамп... А у них... У них и на лице что-то подобное, вроде седалищной мозоли, только поскромнее... как это у них называется? ну, такие, на щеках, возле носа... тоже в сине-красную полоску... клоуны, маски, карнавал, обнаженная тайна, тайна и есть - маска. Так они, глядя на портрет, то есть в лицо, как бы уже составляют себе представление о прелестях, которые их ожидают там... Надо отдать ЕМУ должное: природу ОН всегда воспринимал острее и ярче, чем я. Следовало ЕГО как-то отвлечь, потому что вожак смотрел уже неодобрительно.
Но пока обезьян был занят уничтожением гранул. Они действительно оказались лакомством, несмотря на свой непрезентабельный вид. Их, собственно, на одного и хватило. Он сгреб все в кучку и уселся на бар. Рядом вились самки и шестерки. Одна была наиболее кокетлива, другой наиболее прилипчив. Им и перепадало. Ей - гранула, ему - по шее. Он наблюдал за самкой, я за шестеркой. Шестерка, в частности, настучал вожаку, что за его спиной некий салага осмелился сам съесть случайно оброненную вожаком гранулу. Расправа была мгновенной: сначала по шее получил шестерка, потом первый попавшийся. Первый попавшийся стал верещать что-то о справедливости и получил еще раз, но и виноватый на этот раз был предъявлен как доказательство и тоже получил, достаточно формально и снисходительно, и с подчеркнуто жалобным воем, свидетельствующим о тяжести руки владыки, убежал оповещать всех о существовании справедливости. Стукачу была наконец выдана одна из гранул. Вожак был мудр и справедлив, он устал от мелочных дрязг подчиненных. Справив справедливость как нужду, он отвернулся. Тут-то вожак и поймал ЕГО нескромный взгляд на свою любимицу. Некоторое время они смотрели друг на друга в упор, но тут даже ОН наконец понял... отвел взгляд и не получил по шее. Вожаку этого было достаточно. По-видимому, он счел это если и не победой, то признанием поражения.
И, кажется, все. Кажется, ничего больше не было. Дальше мы уже сидели на берегу и делали то, зачем сюда и приехали. Мы возлежали неподалеку от "рафика", в тени, у костерка, поджирая шашлык из мяса от малолетних преступников, попивая молодое винцо от престарелых, поглядывая через реку на тот берег, кишевший обезьянами, отводя со смущением свой пресыщенный взгляд от их голодного. По взгляду, брошенному вожаком на альфа-самца, я понял, что вождь - мудр. Он первый понял, что больше не будет, что, пока есть корешки да желуди, рассчитывать на большее, чем одноразовое поощрение руководящего состава на глазах у подчиненных, не приходится... Он все это понял, про Драгамащенку, и, сохранив чувство собственного достоинства...
Пропустив описание ожидания, под номером три, я покрыл со спины следующую страницу молодого автора:
"О без Я... О-О.
О - провал, дыра, которая вытягивает все мои мысли, мыслесос, а я сопротивляюсь, кривляюсь и развеваюсь, как флаг, этому ветру и свисту машу руками, сгибаюсь в три погибели (почему в три? оказывается, погибель - это "гнуться", а не "гибнуть"...), на мне жив лишь костюм с его двуполостью, то есть двубортностъю, брючностью и - галстук на плече. Киногерой... Два нуля, две дыры. В одну входит, в другую выходит. О - плоское, О - зеркало... я разбиваю морду о собственное отражение. Я не отверженный, я -отраженный. Летранжерный. Камю и Гюго в одном лице. Роман "Кого?".
Обезьяна из басни Крылова держит в руке детское овальное зеркальце и кривляется мне в него. Слаба глазами...
В младенчестве я так понимал наизусть эту басню:
Мартышка в старости глазами стала...
Я тогда не знал, что моими.
Не мог заподозрить, что состарюсь".
Страница кончилась, и я написал цифру 4.
"Огонь... - написал я под ней. - Описание пожара".
Вот оно! Вот чего я не только не мог, но и не хотел описывать! Да и что я могу описать, если ничего не помню! Помню только черный провал моря и обгоревших чаек на берегу, будто они мотыльки большой лампы. Лампа была в виде петуха. Помню, что я один. Без НЕГО. Я отвернулся, чтобы не смотреть. Некоторые головешки выстреливали достаточно далеко и падали в воду, как отгоревшие ракеты, чуть высвечивая жирное, черное море, в котором плавали трупы чаек. Почему-то я думал, что ОН каким-то чудом вынырнет из того, что у меня за спиной, - чумазый, наглый, родной, и надерзит мне, нахамит как-нибудь особенно обидно, и я с НИМ соглашусь и буду счастлив, как никогда. "Сам виноват, - скажет, скажем, ОН. - Уходя, не забудьте выключить электроприборы. Да и роман твой - так сказать... гори оно синим огнем!" "Синим?" - спрошу я и заставлю себя обернуться и посмотреть. Но пламя, рвущееся из окон, не синее и даже не красное, а - черное, как то же море... Только белые стены - розовые, а черное небо - белое, и в нем, уже высоко над пожаром, на вершине свивающегося в шпиль дыма, - трепещет, как флажок, полощется и клекочет, взбивая пожар крыльями, не то красный, не то золотой, красно-золотой петушок... "Да ну ее! легко скажу я про рукопись. - Мы-то живы..."
Но ОН так и не шел, а я так и не оборачивался, а только повторял непрестанно единственную молитву, которую помнил, - молитву мытаря:
Господи, помилуй мя грешного.
Господи, помилуй мя грешного.
Господи, помилуй мя грешного.
Не в силах поднять голову, не в силах поднять руку осенить себя крестным знамением, стоя в той же обезьяньей роще.
Раз, два, три, четыре... мышки дернули за гири. Раз, два, три, четыре, пять... вышел зайчик погулять. Пять, - вычерчивал я цифру, пропуская, вслед за обезьянами, и пожар... "Обязан. Обязан. ОН без Я. Я без ОН. О без ДА. Обездарел. Без яиц. Ноль без палочки. Осиротел.
О - это дао. Да, это - О. О, это да! О, это дао! Я не знал, что такое дао, понятия не имел, - и это опять дао. "Слово, между прочим, самое несуществующее слово. Как оно может само себя назвать? Слово равно дао. Слово минус дао равно О. О равно дао минус слово. Слово СЛОВО - это уже коан.
К автору, однако, никаких претензий! Как называется то, что написано? . О-жидание о-безьян...
Вот и ждите!"
И я грозно проставил дату на первой странице, над заглавием. Было уже утро следующего дня - 19 августа 1991 года.
Считалось, что папа наверху работает. Будил меня обычно голос жены снизу, кричавшей на детей, чтобы они не шумели и не мешали папе.
Разбудила же меня подозрительная тишина. Первое впечатление, когда я увидел их внизу, было, что они стоят на коленях и молятся телевизору. Потом это впечатление исправилось и объяснилось, но лишь отчасти. Просто они все еще не были одеты и длинные их ночные рубашки и... о, дети прекрасно знают, когда притихнуть! Одного голоса диктора было достаточно. Это был такой отлученный демократическими переменами диктор, снова привлеченный для исполнения текста некоего экстренного и чрезвычайного правительственного сообщения. Это еще не было объявление войны, - приговором это уже было. Вдруг показалось, что из всей жизни за одну ночь был отснят не очень мудреный эпос - штамп покрывал штамп: ночные рубашки, испуганные дети, жена, цепляющаяся за стремя... я не мог более ни секунды.
Я выехал на шоссе - но кино продолжалось. Какой-то ветер не ветер, тишина не тишина. Пустыня. Именно, что верблюда не хватало. Песок был. Каким-то образом он сначала заскрипел на зубах. Я поднял стекло - но и тогда этот змеиный шорох о стекла стал особенно слышен. Словно там, впереди, куда я ехал, был бархан и с его гребня, такими вьющимися прядями, все это сдувало... Я ехал один. Отсутствие встречных и попутных машин было необъяснимым. Воздух был непрозрачен, несмотря на ясную, без единого облачка, погоду. Да и ветра на самом деле не было. Просто песок висел в воздухе, и я ехал сквозь него. Причем песочек был крупный: можно сказать, почти камешки стучали по лобовому стеклу. Хотелось его протереть. Но протирать следовало небо. Запыленное небо шуршало вокруг, как старая кинопленка, на которую отснят был, по-видимому, я, куда-то ТУДА едущий... Собственно, машина моя стояла, а по бокам проносили повытершийся пейзаж, как и положено в павильоне. БУДТО я еду. Я делал вид, что вращаю баранку. Никуда я не ехал, я - ждал. Ждал, как КОГДА-ТО...
Ждать - все равно что. Что транспорт, что любимую. Это формула, а не причина. Ждешь, потому что ты предопределен, потому что ты описан, потому что внутри описания ты находишься. Я не ждал самих обезьян - я попал внутрь текста, описывающего ожидание их. Это - то самое, когда не ты, а с тобой что-то происходит. То, от чего вся литература. Это - состав. Литературу не пишут и не читают, когда становятся частью ее состава. Это то самое, изысканно именуемое дежа вю, когда кажется, что точь-в-точь это мгновение уже было: и это пространство, и это время, и ты в нем, что ты завис в этом, бывалом и неузнаваемом, вечном мгновении навсегда. Было, уже было... Конечно, было! Обычное узнавание ненаписанного текста.
Помнится, я сильно повздорил тогда с НИМ. Я застрял там, на той поляне, попирая отдававшую коньячком листву, хотя давно уже перебрался на берег этот, отводя душу с барабанщиком разговорами о тишине. "Понимаю вас, - соглашался перкуссионист. - Иначе зачем бы я стал стучать?" Все теперь понимали меня, соглашались со мной - я был исключительно прав. Это ЕГО и раздражало.
Пил я уже один, без НЕГО, я мог это сегодня себе позволить, и быстро делался пьян. Это тоже не могло ЕГО не раздражать, то, что ЕГО обносили. Ко мне подсаживались по очереди то Павел Петрович, то Миллион Помидоров, то доктор Д., то Валерий Гививович убеждался, все ли в порядке. Все было в порядке. Виктория напевала мне свои арии. Каждому находил я ласковое слово, сегодня к утру благополучно выведший всех к понтовому берегу!
- А Семион...
- Да, мы потеряли Семиона, - говорил я, не обращая внимания на ЕГО реплику, - и все-таки вынесли все тяготы повествования и вышли к морю, потому что ВМЕСТЕ.
- Вместе?.. - Я опять не замечал ЕГО пустого просительного стакана.
- Да-да, именно ВМЕСТЕ.
- Ну и дальше что?
- Стихия... свобода... вам что, мало?
- Свобода, мать ... Дальше, спрашиваю, что? И ОН пошел собирать хворост для затухающего костра. Что-то заставило меня резко обернуться в сторону реки... Крупный обезьян на том берегу подошел вплотную к воде и смотрел в нашу сторону. Я подумал, что это вожак, мне показалось, что он смотрит в упор. Конечно, глаз его на таком расстоянии разглядеть было невозможно, но я почувствовал этот взгляд. Взгляд был тот же самый, каким я встретился с ним впервые, осторожный и бесстрашный, покорный и прожигающий... Будто он не оттого так быстро убрал его, что опасался нас, а для того, чтобы мы не успели догадаться, что он НЕ боится. Теперь он не боялся, что я это пойму... Наконец, словно убедившись, что я смотрю в его сторону, он подобрал с берега валежину и понес ее в сторонку, где и бросил в кучу. И другой обезьян тут же собезьянничал, подбросив лепту...
Они собирают костер! - догадался я.
Они повторяли ЕГО движения!..
Доктор Д. пустился разуверять меня в том:
- Поймите же, они собирают не костер, а - кучу!.. Не станете же вы утверждать, что он сейчас начнет добывать огонь трением...
- Если зайца бить, он научится спички поджигать, - по-своему поддержал меня Павел Петрович.
- Эти русские... - сказал Миллион Помидоров. - Все бы им зайца бить. Некому березку заломати... Ну где? у какого народа?.. кудрявую - так и заломати...
- Сказать тебе, кто ты?! - тут же возмутился за меня ОН. - Ты... ты есть лицо кавказской национальности!
Обиднее сказать было нельзя, но Миллион Помидоров обладал одним несчастным свойством: был настолько силен, что никого не мог ударить, чтобы не убить. Поэтому его всегда били. Поэтому он не обиделся, а засмеялся, как бы над шуткой.
- Несчастная мы национальность...
- Это вы несчастная национальность? - тут же вспылил Гививович. - Это мы самая несчастная национальность из-за вас!..
- Кто станет спорить, что самый несчастный народ - армяне? Мнение прозвучало столь неоспоримо, что все смолкли. У кого еще территория была так мала, что из одной истории состояла?
- А кто Грецию пожалеет? - сказал наш собственный грек, электромонтер обезьянника. - Грецию, которая создала всю культуру, всю Европу, весь нынешний мир?
- Так уж и весь? - удивились мы.
Грек доказал, и иронический взгляд армянина был ему нипочем.
- А что, разве древние греки те же самые, что нынешние?
- Они были белокурыми и голубоглазыми...
- Армяне были тоже белокурыми и голубоглазыми!
- Тогда это точно не русские, - сказал Павел Петрович.
- Как это не русские?..
- Значит, это не русские во всем виноваты. Русские тоже были белокурые и голубоглазые.
- Как, впрочем, и евреи.
- В Израиле и сейчас больше белокурых и голубоглазых, чем на родине белокурых бестий...
- Вот я и говорю, что самый несчастный народ - это русские.
- Это мы несчастный народ?!
- Несчастнее всех немцы, - скорбным шепотом сказал барабанщик.
Он знал природу шума, и все стихло.
- Почему мы не спорим, кто из нас счастливее? - сказал, однако, кто-то из нас.
- А ты знаешь, - сказал Миллион Помидоров, - что стало с тем конем? Ты помнишь того коня?
- Который яблоки ел?
- Ну да. Его пристрелили.
- Такого коня! - ОН опять воспринял все на свой счет. - Из зависти, что ли? Или перед скачками?.. Прямо на скачках?! - У НЕГО разыгралось воображение.
- Да нет, - смеялся Миллион Помидоров. - Просто пристрелили. Сломал ногу и пристрелили.
- Небось и съели? - разозлился ОН. - Тебе только русскую березку жалко?
- А доктор - ворону ел!.. - Павел Петрович тут же урегулировал национальный конфликт за счет доктора Д.
Поговорили о конине, свинине, про великую страну, где корову не едят, само собой, о религиях, религиозные разногласия опять перерастали в национальные, и Павел Петрович вывел разговор напрямую - о людоедстве... Это была тема! Никогда не думал, что люди настолько много об этом думали...
Выяснилось, в чем отличие цивилизованного человека, к которым, замечу в скобках, относились все собравшиеся, как армянин, так и грузин, как грузин, так и абхаз, как абхаз, так и русский, как русский, так и еврей, как и единственный среди нас грек, потому что каждого из нас, замечу во вторых скобках, было двое, а иногда и трое... в чем отличие цивилизованного человека от дикаря, который, замечу еще в одних скобках, был почему-то один, и то воображаемый, но всеми почему-то одинаково: черный, в юбочке и с кольцом в носу, единственно мешавшим, по всей видимости, ему есть человека... так вот, выяснилось, что дикарь убивает врага и ест, но не убивает и не ест соплеменника, а цивилизованный человек убивает врага, но не ест, а себе подобного пожирает охотно, причем живьем, многообразнейшими способами, называемыми семьей, обществом и прочими так называемыми человеческими отношениями... Причем, к моему великому неудовольствию, в этой дискуссии инициативу взял на себя именно ОН. Как я ЕГО прозевал?..
- Вот ты бы съел армянина? - спрашивал ОН...
- Я? армянина? никогда!- возмущался Валерий Гививович.
- А ты съел бы Валерия Гививовича? - спрашивал ОН Миллиона Помидоров.
И т. д. И опять Павел Петрович не дал перейти гастрономическим разногласиям в национальные, грызне в резню, удержав на всем скаку норовистый спор над пропастью еврейского вопроса.
- А я бы, - категорически заявил он, - никогда не разделял бы мясо по национальному признаку, а ел бы всех без разбору... Это было бы полезно во всех, и прежде всего в экологическом, отношениях. Я бы ел его, если бы он был вкусный. Но он, я уверен, отвратителен на вкус, ибо более гнилого существа не существует в природе. Да, я берусь утверждать, что он и от природы самое несовершенное существо. Совершенство идет по нисходящей по мере эволюции: муха совершеннее слона и инфузория совершеннее мухи. И все, что бегает, оторвавшись от среды, несовершеннее того, что укоренено, не совершеннее растения. Только растение пребывает в земле и в небе, во тьме и в свете, в смерти и в жизни... И все - совершеннее человека! Несовершенство человека и есть его приговор. Не полуцилось! не полуцилось. Творение было заброшено на этом этапе. Эволюция прекращена. Нам осталось лишь вырождение, мутация...
- Павел Петрович, - вдруг с вежливой вкрадчивостью встрял ОН. - Снимите волосок с губы...
Павел Петрович машинально пощипал губу в поисках...
- Чтобы он не мешал вам пиздеть, - отчетливо произнес ОН.
- Что-что? - недослышал я.
- Выключи кипятильник...
В наступившей тишине было слышно, как всхлипывал доктор.
- Не хочу про эволюцию! не хочу про мутацию!.. Про диплодоков хочу! они были веселые, добрые, радовались жизни... любили танцевать...
- Ну да. Белокурые, голубоглазые...
На том берегу что-то сверкнуло, потом еще раз. В наступающих сумерках было не разобрать. Неужто высекают искру?
- Что ты сейчас сказал?? - Я не узнал своего голоса.
- Я просто сказал, не забыл ли ты выключить кипятильник...
- А разве ты его не выключил?
- Я не выключал.
- Точно?
- Точно.
Это вспыхивали глаза! Глаза вожака на том берегу... Но как ярко!
- Не может быть, чтобы ты меня не съел... - доносилось из кустов.
- И даже на необитаемом острове не съел бы! - Гордость звучала в голосе.
- Брезгуешь?'
Трещали кусты, сверкал глаз вожака, на подоконнике раскалялась выкипевшая джезва... Я, ОН, ПП и ДД.
- Запрет на то или иное мясо, табуирование тех или иных животных, по сути, та же мембрана, предзапрет, чтобы не есть мясо человека...
- Мембрана из бифштекса?.. Ха-ха. Нет заповеди "не ешь", есть заповедь "не убий".. Почему число заповедей не соответствует числу смертных грехов?..
- Если это чревоугодие, если ты торчишь на этом мясе, только тогда это смертный грех... Надо страстно хотеть съесть человека!
- Чревоугодие - это не гурманство...
- Человек как башня... Недаром прямоходящий, вертикальный... Зверь - тот всегда очи долу... Башня же у нас - с дырами, рот, нос, глаза, уши, прочее... Семь дыр для семи грехов... Дыры вооружены мембранами... Заповеди, запреты, табу, целомудрие... Если мембрана прорвана, человек разгерметизирован - в дыру свободно входит искушение, грех, зло, дьявол... Вот именно он штурмует... Тараны, приставные лестницы... Поджог... Человек возгорается изнутри... Пожар... Башня пылает... Из окон и бойниц сыплются искры и вырывается пламя... У Брейгеля эти башни, у Босха... сколько хотите...
- Соответствует ли количество дыр числу грехов?
- Если считать пару за единицу, то - шесть. А грехов - семь.
- В глазах нет дыр.
- В детстве я был уверен, что зрачок - дырочка, даже пробовал перед зеркалом иголочку туда ввести...
- Ну и как?
- Побоялся. В зеркале все наоборот.
- Человек несовершенен, потому что должен себя совершить. Сам. С Божьей помощью, конечно. Это не приговор - быть человеком, а назначение.
- Не хотите же вы сказать, что человек - это профессия?
- Именно что хочу.
- Профессия... назначение... башня... еще скажите, скудель греха. Дыры... Прав доктор, червь изобрел наше тело.
- Я раб - я царь, я червь - я бог!..
- Дыры же - две. В одну входит, в другую выходит.
- Человека же два... Един был мытарь, а другий фарисей...
- Вы фарисей, Павел Петрович!
- Это я-то?! Да кто больше мытарствовал моего!..
- Это все равно, в какую дыру вам гордыня залетит. Нечем хвастаться. Нынче фарисей куда больше мытарь, чем вы. Фарисей стал мытарем, а мытарь - фарисеем.
- Два человека вошли в храм...
- И оба не вышли.
- Нет, именно оба вышли. Два мытаря вошли в храм, а два фарисея вышли.
- И получился Прометей!
- Не Прометей, а Данко. Прометей был до Рождества Христова.
- А пошли бы вы ... со своим прогрессом! Колесо, огонь, рычаг... Рабство вот единственное изобретение человека.
- Прометей изобрел не огонь, а самогонный аппарат. Поэтому у него были нелады с печенью. Цирроз - в переводе "орел".
- С какого? .
- С медицинского.
- "Сидеть орлом" - оттуда же?
- Не исключено. Пьянство - это чревоугодие?
- Спорный вопрос. "Ешьте, пейте. Это тело Мое и кровь Моя"... Кто сказал?
- С одной стороны...
- С одной стороны не бывает. Дыры же - две...
- Только одна сторона и есть. Как там? "Пока не станет живое мертвым, а мертвое живым"...
- Внешнее - внутренним, а внутреннее - внешним...
- Мужчина - женщиной, а женщина - мужчиной...
- И это уже было?..
- А как же. Все - было. Это вам только кажется, что вы выворачиваетесь наизнанку, - не видать вам Царствия Небесного как своих ушей!
- Ухо-то хоть - дырка?
- Молотите черт знает что, а сами отняли мясо у детей, вино у стариков, а фрукты у обезьян!.. И Бога своего вы съели.
- То есть как - съели?
- Буквально. Как тело. Он опустился, и вы Его съели.
- Заткнешься ли ты наконец?!
- Съели! съели!
- Не богохульствуй, дурак!
- Фарисей! Ненавижу...
Я рванул за НИМ. ОН ломился сквозь кусты с треском зверя, уходящего от погони. Крупный экземпляр, однако... Вдруг стихло, стемнело, на четвереньках я шарил вокруг, словно очки потерял. Вдруг слышу...
И пошел к себе наверх. Внизу спали дети, укладывалась жена. Я расчехлил машинку, вставил в нее лист бумаги. Клавиатура поросла серой шерстью. Машинально я посмотрел на руки... Вспомнил: пыль на руке... откуда это?
Не так все сразу. Семь лет - и сразу. Будто перестройка ничему не научила... Стоя в роще, я разминал окаменевшие ноги.
Прилег. Подо мной зашуршала чья-то недочитанная рукопись, как листва. Они все теперь писали - а я их читай... Карандаш для пометок. Блокнот для заметок. Я гневно сбил рукопись в неровную стопку...
ОЖИДАНИЕ ОБЕЗЬЯН,
написал я на обороте молодого автора. И подчеркнул.
Никогда я так не рисковал! Никогда не писал название прежде, чем напишу хотя бы страницу. Чтобы не заткнуться с ходу. Ужасно выглядит чистая страница с одним лишь названием наверху! Еще хуже, если оно с эпиграфом. Скажем, "Остановись, мгновенье!". Тут-то и попадается русский Фауст. Стоит как вкопанный.
"О..." - написал я со страху.
О! О - неплохое начало ? О, наконец-то! О себе. От себя. О - вот буква! Она же - ноль. Она же - овал. Она же - яйцо. Яйцо - оно. Ему бы начинаться с буквы О... так оно им кончается. Начинается оно с Я. 0-жидание о-безьян... Кто - кого? Эти два О гипнотизируют меня.
О, я их уже ненавижу!
То есть не этих не столько невинных, сколько не виноватых млекопитающих, а самую необходимость писать о них - ненавижу.
А почему я, собственно, обязан о них писать? Но и слово ОБЯЗАН так напоминает обезьяну... Обезьяна же - не обязана.
Где в замысле помещается его неотвязность?
Страница кончилась. Я написал цифру 2 и задумался. "Описание ожидания", написал я и опять задумался. Поставил три точки, в смысле многоточие, вот так... И тут же поставил цифру 3, как бы временно это описание пропуская. Мол, это технический вопрос.
Правы оказались именно те критики! На собственном примере я начинал убеждаться, что всякий формализм есть свидетельство скудости мысли и бедности содержания. Если написать несколько слов, начинающихся с буквы "О", означало мысль, то "описание ожидания" - что такое? Решительно нечего мне было описывать - вот в чем дело!
Ну, жду. В этом что-то было. Помню, что что-то было в этом. А потом, лучше бы они так и не прибегали... Сразу не стало ничего такого. Люди. Обыкновенные люди, такие же, как мы. Может, разве покрасивее нас с их точки зрения. Гривы замечательные. Грудь и руки. Когда они сыпятся на вас с горы, с этим неповторимо мощным, живым шорохом, так сказать, анфас, стремительно увеличиваясь в размерах по мере приближения, и будто это не они, а вы наезжаете на них... как в кино. Ибо кино - это то, чего вы не видели в жизни... а тут - в жизни! И это, я вам скажу, что-то! Это жизнь, а не зоопарк... \
Но тут он оказывается рядом с вами, обезьян... Он и есть главный, потому что первый. Он вдруг становится меньше своего размера. Наверно, он просто казался больше, когда так быстро бежал. Но еще и потому, что все, что сзади, как-то несравнимо с тем, что спереди. Сзади обезьян недоделанный какой-то. Как перееханный. Бывают такие несчастные собаки, с парализованными задними конечностями... из гладкошерстных, дожьей, бульдожьей, боксерской породы... с непропорционально узким задом... так умирала Линда. Царствие ей небесное! Что там, в собачьем раю? Наверное, как здесь...
Значит, полулев-полусобака. Неприветлив, смотрит исподлобья. С ним не следует встречаться взглядом, об этом вас предупредят. То есть встретиться можно, но сразу и отвести. Не смотреть в упор, потому что он воспримет это как агрессию. Может и цапнуть - клыки внушают... Кроме, конечно, альфа-самца. Расхвастался этот Драгамащенка... На самок тоже смотреть не рекомендуется тоже вожак может принять на свой счет. Мне постоянно приходилось напоминать ЕМУ об этом... Ага, вспомнил наконец: тогда еще я был с НИМ. Мы были вместе тогда, у обезьян. ОН... Ну как тут не посмотреть, когда у нее черт знает что сзади творится! Все выворочено наружу, раскрыто и сияет всеми цветами радуги. Возможно даже, меняет окраску в зависимости от зрелости, спелости и готовности... В жизни не видел ничего уродливее! Хотя, с другой стороны, вопрос чисто эстетический, то есть спорный: эти жуткие гениталии предъявляются как основной аргумент не без основания... и разукрашены, возможно, с любовью. Вот именно, с любовью! Без любви тут никак. Эволюция поработала над этим мэйк-апом недаром. В конце концов, не станете же вы отрицать, что... Это мы с вами все попрятали - осталась одна фотокарточка на паспорт. Туда же и штамп... А у них... У них и на лице что-то подобное, вроде седалищной мозоли, только поскромнее... как это у них называется? ну, такие, на щеках, возле носа... тоже в сине-красную полоску... клоуны, маски, карнавал, обнаженная тайна, тайна и есть - маска. Так они, глядя на портрет, то есть в лицо, как бы уже составляют себе представление о прелестях, которые их ожидают там... Надо отдать ЕМУ должное: природу ОН всегда воспринимал острее и ярче, чем я. Следовало ЕГО как-то отвлечь, потому что вожак смотрел уже неодобрительно.
Но пока обезьян был занят уничтожением гранул. Они действительно оказались лакомством, несмотря на свой непрезентабельный вид. Их, собственно, на одного и хватило. Он сгреб все в кучку и уселся на бар. Рядом вились самки и шестерки. Одна была наиболее кокетлива, другой наиболее прилипчив. Им и перепадало. Ей - гранула, ему - по шее. Он наблюдал за самкой, я за шестеркой. Шестерка, в частности, настучал вожаку, что за его спиной некий салага осмелился сам съесть случайно оброненную вожаком гранулу. Расправа была мгновенной: сначала по шее получил шестерка, потом первый попавшийся. Первый попавшийся стал верещать что-то о справедливости и получил еще раз, но и виноватый на этот раз был предъявлен как доказательство и тоже получил, достаточно формально и снисходительно, и с подчеркнуто жалобным воем, свидетельствующим о тяжести руки владыки, убежал оповещать всех о существовании справедливости. Стукачу была наконец выдана одна из гранул. Вожак был мудр и справедлив, он устал от мелочных дрязг подчиненных. Справив справедливость как нужду, он отвернулся. Тут-то вожак и поймал ЕГО нескромный взгляд на свою любимицу. Некоторое время они смотрели друг на друга в упор, но тут даже ОН наконец понял... отвел взгляд и не получил по шее. Вожаку этого было достаточно. По-видимому, он счел это если и не победой, то признанием поражения.
И, кажется, все. Кажется, ничего больше не было. Дальше мы уже сидели на берегу и делали то, зачем сюда и приехали. Мы возлежали неподалеку от "рафика", в тени, у костерка, поджирая шашлык из мяса от малолетних преступников, попивая молодое винцо от престарелых, поглядывая через реку на тот берег, кишевший обезьянами, отводя со смущением свой пресыщенный взгляд от их голодного. По взгляду, брошенному вожаком на альфа-самца, я понял, что вождь - мудр. Он первый понял, что больше не будет, что, пока есть корешки да желуди, рассчитывать на большее, чем одноразовое поощрение руководящего состава на глазах у подчиненных, не приходится... Он все это понял, про Драгамащенку, и, сохранив чувство собственного достоинства...
Пропустив описание ожидания, под номером три, я покрыл со спины следующую страницу молодого автора:
"О без Я... О-О.
О - провал, дыра, которая вытягивает все мои мысли, мыслесос, а я сопротивляюсь, кривляюсь и развеваюсь, как флаг, этому ветру и свисту машу руками, сгибаюсь в три погибели (почему в три? оказывается, погибель - это "гнуться", а не "гибнуть"...), на мне жив лишь костюм с его двуполостью, то есть двубортностъю, брючностью и - галстук на плече. Киногерой... Два нуля, две дыры. В одну входит, в другую выходит. О - плоское, О - зеркало... я разбиваю морду о собственное отражение. Я не отверженный, я -отраженный. Летранжерный. Камю и Гюго в одном лице. Роман "Кого?".
Обезьяна из басни Крылова держит в руке детское овальное зеркальце и кривляется мне в него. Слаба глазами...
В младенчестве я так понимал наизусть эту басню:
Мартышка в старости глазами стала...
Я тогда не знал, что моими.
Не мог заподозрить, что состарюсь".
Страница кончилась, и я написал цифру 4.
"Огонь... - написал я под ней. - Описание пожара".
Вот оно! Вот чего я не только не мог, но и не хотел описывать! Да и что я могу описать, если ничего не помню! Помню только черный провал моря и обгоревших чаек на берегу, будто они мотыльки большой лампы. Лампа была в виде петуха. Помню, что я один. Без НЕГО. Я отвернулся, чтобы не смотреть. Некоторые головешки выстреливали достаточно далеко и падали в воду, как отгоревшие ракеты, чуть высвечивая жирное, черное море, в котором плавали трупы чаек. Почему-то я думал, что ОН каким-то чудом вынырнет из того, что у меня за спиной, - чумазый, наглый, родной, и надерзит мне, нахамит как-нибудь особенно обидно, и я с НИМ соглашусь и буду счастлив, как никогда. "Сам виноват, - скажет, скажем, ОН. - Уходя, не забудьте выключить электроприборы. Да и роман твой - так сказать... гори оно синим огнем!" "Синим?" - спрошу я и заставлю себя обернуться и посмотреть. Но пламя, рвущееся из окон, не синее и даже не красное, а - черное, как то же море... Только белые стены - розовые, а черное небо - белое, и в нем, уже высоко над пожаром, на вершине свивающегося в шпиль дыма, - трепещет, как флажок, полощется и клекочет, взбивая пожар крыльями, не то красный, не то золотой, красно-золотой петушок... "Да ну ее! легко скажу я про рукопись. - Мы-то живы..."
Но ОН так и не шел, а я так и не оборачивался, а только повторял непрестанно единственную молитву, которую помнил, - молитву мытаря:
Господи, помилуй мя грешного.
Господи, помилуй мя грешного.
Господи, помилуй мя грешного.
Не в силах поднять голову, не в силах поднять руку осенить себя крестным знамением, стоя в той же обезьяньей роще.
Раз, два, три, четыре... мышки дернули за гири. Раз, два, три, четыре, пять... вышел зайчик погулять. Пять, - вычерчивал я цифру, пропуская, вслед за обезьянами, и пожар... "Обязан. Обязан. ОН без Я. Я без ОН. О без ДА. Обездарел. Без яиц. Ноль без палочки. Осиротел.
О - это дао. Да, это - О. О, это да! О, это дао! Я не знал, что такое дао, понятия не имел, - и это опять дао. "Слово, между прочим, самое несуществующее слово. Как оно может само себя назвать? Слово равно дао. Слово минус дао равно О. О равно дао минус слово. Слово СЛОВО - это уже коан.
К автору, однако, никаких претензий! Как называется то, что написано? . О-жидание о-безьян...
Вот и ждите!"
И я грозно проставил дату на первой странице, над заглавием. Было уже утро следующего дня - 19 августа 1991 года.
Считалось, что папа наверху работает. Будил меня обычно голос жены снизу, кричавшей на детей, чтобы они не шумели и не мешали папе.
Разбудила же меня подозрительная тишина. Первое впечатление, когда я увидел их внизу, было, что они стоят на коленях и молятся телевизору. Потом это впечатление исправилось и объяснилось, но лишь отчасти. Просто они все еще не были одеты и длинные их ночные рубашки и... о, дети прекрасно знают, когда притихнуть! Одного голоса диктора было достаточно. Это был такой отлученный демократическими переменами диктор, снова привлеченный для исполнения текста некоего экстренного и чрезвычайного правительственного сообщения. Это еще не было объявление войны, - приговором это уже было. Вдруг показалось, что из всей жизни за одну ночь был отснят не очень мудреный эпос - штамп покрывал штамп: ночные рубашки, испуганные дети, жена, цепляющаяся за стремя... я не мог более ни секунды.
Я выехал на шоссе - но кино продолжалось. Какой-то ветер не ветер, тишина не тишина. Пустыня. Именно, что верблюда не хватало. Песок был. Каким-то образом он сначала заскрипел на зубах. Я поднял стекло - но и тогда этот змеиный шорох о стекла стал особенно слышен. Словно там, впереди, куда я ехал, был бархан и с его гребня, такими вьющимися прядями, все это сдувало... Я ехал один. Отсутствие встречных и попутных машин было необъяснимым. Воздух был непрозрачен, несмотря на ясную, без единого облачка, погоду. Да и ветра на самом деле не было. Просто песок висел в воздухе, и я ехал сквозь него. Причем песочек был крупный: можно сказать, почти камешки стучали по лобовому стеклу. Хотелось его протереть. Но протирать следовало небо. Запыленное небо шуршало вокруг, как старая кинопленка, на которую отснят был, по-видимому, я, куда-то ТУДА едущий... Собственно, машина моя стояла, а по бокам проносили повытершийся пейзаж, как и положено в павильоне. БУДТО я еду. Я делал вид, что вращаю баранку. Никуда я не ехал, я - ждал. Ждал, как КОГДА-ТО...
Ждать - все равно что. Что транспорт, что любимую. Это формула, а не причина. Ждешь, потому что ты предопределен, потому что ты описан, потому что внутри описания ты находишься. Я не ждал самих обезьян - я попал внутрь текста, описывающего ожидание их. Это - то самое, когда не ты, а с тобой что-то происходит. То, от чего вся литература. Это - состав. Литературу не пишут и не читают, когда становятся частью ее состава. Это то самое, изысканно именуемое дежа вю, когда кажется, что точь-в-точь это мгновение уже было: и это пространство, и это время, и ты в нем, что ты завис в этом, бывалом и неузнаваемом, вечном мгновении навсегда. Было, уже было... Конечно, было! Обычное узнавание ненаписанного текста.
Помнится, я сильно повздорил тогда с НИМ. Я застрял там, на той поляне, попирая отдававшую коньячком листву, хотя давно уже перебрался на берег этот, отводя душу с барабанщиком разговорами о тишине. "Понимаю вас, - соглашался перкуссионист. - Иначе зачем бы я стал стучать?" Все теперь понимали меня, соглашались со мной - я был исключительно прав. Это ЕГО и раздражало.
Пил я уже один, без НЕГО, я мог это сегодня себе позволить, и быстро делался пьян. Это тоже не могло ЕГО не раздражать, то, что ЕГО обносили. Ко мне подсаживались по очереди то Павел Петрович, то Миллион Помидоров, то доктор Д., то Валерий Гививович убеждался, все ли в порядке. Все было в порядке. Виктория напевала мне свои арии. Каждому находил я ласковое слово, сегодня к утру благополучно выведший всех к понтовому берегу!
- А Семион...
- Да, мы потеряли Семиона, - говорил я, не обращая внимания на ЕГО реплику, - и все-таки вынесли все тяготы повествования и вышли к морю, потому что ВМЕСТЕ.
- Вместе?.. - Я опять не замечал ЕГО пустого просительного стакана.
- Да-да, именно ВМЕСТЕ.
- Ну и дальше что?
- Стихия... свобода... вам что, мало?
- Свобода, мать ... Дальше, спрашиваю, что? И ОН пошел собирать хворост для затухающего костра. Что-то заставило меня резко обернуться в сторону реки... Крупный обезьян на том берегу подошел вплотную к воде и смотрел в нашу сторону. Я подумал, что это вожак, мне показалось, что он смотрит в упор. Конечно, глаз его на таком расстоянии разглядеть было невозможно, но я почувствовал этот взгляд. Взгляд был тот же самый, каким я встретился с ним впервые, осторожный и бесстрашный, покорный и прожигающий... Будто он не оттого так быстро убрал его, что опасался нас, а для того, чтобы мы не успели догадаться, что он НЕ боится. Теперь он не боялся, что я это пойму... Наконец, словно убедившись, что я смотрю в его сторону, он подобрал с берега валежину и понес ее в сторонку, где и бросил в кучу. И другой обезьян тут же собезьянничал, подбросив лепту...
Они собирают костер! - догадался я.
Они повторяли ЕГО движения!..
Доктор Д. пустился разуверять меня в том:
- Поймите же, они собирают не костер, а - кучу!.. Не станете же вы утверждать, что он сейчас начнет добывать огонь трением...
- Если зайца бить, он научится спички поджигать, - по-своему поддержал меня Павел Петрович.
- Эти русские... - сказал Миллион Помидоров. - Все бы им зайца бить. Некому березку заломати... Ну где? у какого народа?.. кудрявую - так и заломати...
- Сказать тебе, кто ты?! - тут же возмутился за меня ОН. - Ты... ты есть лицо кавказской национальности!
Обиднее сказать было нельзя, но Миллион Помидоров обладал одним несчастным свойством: был настолько силен, что никого не мог ударить, чтобы не убить. Поэтому его всегда били. Поэтому он не обиделся, а засмеялся, как бы над шуткой.
- Несчастная мы национальность...
- Это вы несчастная национальность? - тут же вспылил Гививович. - Это мы самая несчастная национальность из-за вас!..
- Кто станет спорить, что самый несчастный народ - армяне? Мнение прозвучало столь неоспоримо, что все смолкли. У кого еще территория была так мала, что из одной истории состояла?
- А кто Грецию пожалеет? - сказал наш собственный грек, электромонтер обезьянника. - Грецию, которая создала всю культуру, всю Европу, весь нынешний мир?
- Так уж и весь? - удивились мы.
Грек доказал, и иронический взгляд армянина был ему нипочем.
- А что, разве древние греки те же самые, что нынешние?
- Они были белокурыми и голубоглазыми...
- Армяне были тоже белокурыми и голубоглазыми!
- Тогда это точно не русские, - сказал Павел Петрович.
- Как это не русские?..
- Значит, это не русские во всем виноваты. Русские тоже были белокурые и голубоглазые.
- Как, впрочем, и евреи.
- В Израиле и сейчас больше белокурых и голубоглазых, чем на родине белокурых бестий...
- Вот я и говорю, что самый несчастный народ - это русские.
- Это мы несчастный народ?!
- Несчастнее всех немцы, - скорбным шепотом сказал барабанщик.
Он знал природу шума, и все стихло.
- Почему мы не спорим, кто из нас счастливее? - сказал, однако, кто-то из нас.
- А ты знаешь, - сказал Миллион Помидоров, - что стало с тем конем? Ты помнишь того коня?
- Который яблоки ел?
- Ну да. Его пристрелили.
- Такого коня! - ОН опять воспринял все на свой счет. - Из зависти, что ли? Или перед скачками?.. Прямо на скачках?! - У НЕГО разыгралось воображение.
- Да нет, - смеялся Миллион Помидоров. - Просто пристрелили. Сломал ногу и пристрелили.
- Небось и съели? - разозлился ОН. - Тебе только русскую березку жалко?
- А доктор - ворону ел!.. - Павел Петрович тут же урегулировал национальный конфликт за счет доктора Д.
Поговорили о конине, свинине, про великую страну, где корову не едят, само собой, о религиях, религиозные разногласия опять перерастали в национальные, и Павел Петрович вывел разговор напрямую - о людоедстве... Это была тема! Никогда не думал, что люди настолько много об этом думали...
Выяснилось, в чем отличие цивилизованного человека, к которым, замечу в скобках, относились все собравшиеся, как армянин, так и грузин, как грузин, так и абхаз, как абхаз, так и русский, как русский, так и еврей, как и единственный среди нас грек, потому что каждого из нас, замечу во вторых скобках, было двое, а иногда и трое... в чем отличие цивилизованного человека от дикаря, который, замечу еще в одних скобках, был почему-то один, и то воображаемый, но всеми почему-то одинаково: черный, в юбочке и с кольцом в носу, единственно мешавшим, по всей видимости, ему есть человека... так вот, выяснилось, что дикарь убивает врага и ест, но не убивает и не ест соплеменника, а цивилизованный человек убивает врага, но не ест, а себе подобного пожирает охотно, причем живьем, многообразнейшими способами, называемыми семьей, обществом и прочими так называемыми человеческими отношениями... Причем, к моему великому неудовольствию, в этой дискуссии инициативу взял на себя именно ОН. Как я ЕГО прозевал?..
- Вот ты бы съел армянина? - спрашивал ОН...
- Я? армянина? никогда!- возмущался Валерий Гививович.
- А ты съел бы Валерия Гививовича? - спрашивал ОН Миллиона Помидоров.
И т. д. И опять Павел Петрович не дал перейти гастрономическим разногласиям в национальные, грызне в резню, удержав на всем скаку норовистый спор над пропастью еврейского вопроса.
- А я бы, - категорически заявил он, - никогда не разделял бы мясо по национальному признаку, а ел бы всех без разбору... Это было бы полезно во всех, и прежде всего в экологическом, отношениях. Я бы ел его, если бы он был вкусный. Но он, я уверен, отвратителен на вкус, ибо более гнилого существа не существует в природе. Да, я берусь утверждать, что он и от природы самое несовершенное существо. Совершенство идет по нисходящей по мере эволюции: муха совершеннее слона и инфузория совершеннее мухи. И все, что бегает, оторвавшись от среды, несовершеннее того, что укоренено, не совершеннее растения. Только растение пребывает в земле и в небе, во тьме и в свете, в смерти и в жизни... И все - совершеннее человека! Несовершенство человека и есть его приговор. Не полуцилось! не полуцилось. Творение было заброшено на этом этапе. Эволюция прекращена. Нам осталось лишь вырождение, мутация...
- Павел Петрович, - вдруг с вежливой вкрадчивостью встрял ОН. - Снимите волосок с губы...
Павел Петрович машинально пощипал губу в поисках...
- Чтобы он не мешал вам пиздеть, - отчетливо произнес ОН.
- Что-что? - недослышал я.
- Выключи кипятильник...
В наступившей тишине было слышно, как всхлипывал доктор.
- Не хочу про эволюцию! не хочу про мутацию!.. Про диплодоков хочу! они были веселые, добрые, радовались жизни... любили танцевать...
- Ну да. Белокурые, голубоглазые...
На том берегу что-то сверкнуло, потом еще раз. В наступающих сумерках было не разобрать. Неужто высекают искру?
- Что ты сейчас сказал?? - Я не узнал своего голоса.
- Я просто сказал, не забыл ли ты выключить кипятильник...
- А разве ты его не выключил?
- Я не выключал.
- Точно?
- Точно.
Это вспыхивали глаза! Глаза вожака на том берегу... Но как ярко!
- Не может быть, чтобы ты меня не съел... - доносилось из кустов.
- И даже на необитаемом острове не съел бы! - Гордость звучала в голосе.
- Брезгуешь?'
Трещали кусты, сверкал глаз вожака, на подоконнике раскалялась выкипевшая джезва... Я, ОН, ПП и ДД.
- Запрет на то или иное мясо, табуирование тех или иных животных, по сути, та же мембрана, предзапрет, чтобы не есть мясо человека...
- Мембрана из бифштекса?.. Ха-ха. Нет заповеди "не ешь", есть заповедь "не убий".. Почему число заповедей не соответствует числу смертных грехов?..
- Если это чревоугодие, если ты торчишь на этом мясе, только тогда это смертный грех... Надо страстно хотеть съесть человека!
- Чревоугодие - это не гурманство...
- Человек как башня... Недаром прямоходящий, вертикальный... Зверь - тот всегда очи долу... Башня же у нас - с дырами, рот, нос, глаза, уши, прочее... Семь дыр для семи грехов... Дыры вооружены мембранами... Заповеди, запреты, табу, целомудрие... Если мембрана прорвана, человек разгерметизирован - в дыру свободно входит искушение, грех, зло, дьявол... Вот именно он штурмует... Тараны, приставные лестницы... Поджог... Человек возгорается изнутри... Пожар... Башня пылает... Из окон и бойниц сыплются искры и вырывается пламя... У Брейгеля эти башни, у Босха... сколько хотите...
- Соответствует ли количество дыр числу грехов?
- Если считать пару за единицу, то - шесть. А грехов - семь.
- В глазах нет дыр.
- В детстве я был уверен, что зрачок - дырочка, даже пробовал перед зеркалом иголочку туда ввести...
- Ну и как?
- Побоялся. В зеркале все наоборот.
- Человек несовершенен, потому что должен себя совершить. Сам. С Божьей помощью, конечно. Это не приговор - быть человеком, а назначение.
- Не хотите же вы сказать, что человек - это профессия?
- Именно что хочу.
- Профессия... назначение... башня... еще скажите, скудель греха. Дыры... Прав доктор, червь изобрел наше тело.
- Я раб - я царь, я червь - я бог!..
- Дыры же - две. В одну входит, в другую выходит.
- Человека же два... Един был мытарь, а другий фарисей...
- Вы фарисей, Павел Петрович!
- Это я-то?! Да кто больше мытарствовал моего!..
- Это все равно, в какую дыру вам гордыня залетит. Нечем хвастаться. Нынче фарисей куда больше мытарь, чем вы. Фарисей стал мытарем, а мытарь - фарисеем.
- Два человека вошли в храм...
- И оба не вышли.
- Нет, именно оба вышли. Два мытаря вошли в храм, а два фарисея вышли.
- И получился Прометей!
- Не Прометей, а Данко. Прометей был до Рождества Христова.
- А пошли бы вы ... со своим прогрессом! Колесо, огонь, рычаг... Рабство вот единственное изобретение человека.
- Прометей изобрел не огонь, а самогонный аппарат. Поэтому у него были нелады с печенью. Цирроз - в переводе "орел".
- С какого? .
- С медицинского.
- "Сидеть орлом" - оттуда же?
- Не исключено. Пьянство - это чревоугодие?
- Спорный вопрос. "Ешьте, пейте. Это тело Мое и кровь Моя"... Кто сказал?
- С одной стороны...
- С одной стороны не бывает. Дыры же - две...
- Только одна сторона и есть. Как там? "Пока не станет живое мертвым, а мертвое живым"...
- Внешнее - внутренним, а внутреннее - внешним...
- Мужчина - женщиной, а женщина - мужчиной...
- И это уже было?..
- А как же. Все - было. Это вам только кажется, что вы выворачиваетесь наизнанку, - не видать вам Царствия Небесного как своих ушей!
- Ухо-то хоть - дырка?
- Молотите черт знает что, а сами отняли мясо у детей, вино у стариков, а фрукты у обезьян!.. И Бога своего вы съели.
- То есть как - съели?
- Буквально. Как тело. Он опустился, и вы Его съели.
- Заткнешься ли ты наконец?!
- Съели! съели!
- Не богохульствуй, дурак!
- Фарисей! Ненавижу...
Я рванул за НИМ. ОН ломился сквозь кусты с треском зверя, уходящего от погони. Крупный экземпляр, однако... Вдруг стихло, стемнело, на четвереньках я шарил вокруг, словно очки потерял. Вдруг слышу...