Ну как тут не полюбить Советскую Власть! Когда, дотянувшись своей имперской рукою до самого захолустья, она ласкает своего опального поэта неожиданно материнской лаской, будто это не она же прогнала его сюда с глаз долой. Чем хороша машина - что у нее нет умысла.
   Советская власть здесь не только была, но и б ы в а л а ! Сам Никита Сергеевич сиживал запросто на соседнем со мною стуле, где сейчас отец. И вот почему все село так заросло колючками. Поколебавшись памятью, назовем их асапарелыо. Раз в году, весной, еще нежные и зеленые, колючки эти становятся лакомством. В остальное время года они только колючки. Никита Сергеевич посетил их как раз в сезон асапарели. Он полюбил этот вкус, ни разу до того им не отведанный. Поскольку кукурузу в Абхазии насаждать было нечего, ибо все там на мамалыге выросли, то и помечтал он вслух, что асапарель, обладая столь заграничным именем, может принести стране валюту, что и было взято на карандаш, а затем и учтено местным руководством, находившимся, естественно, неподалеку, то есть в той же комнате, где мы сейчас. И началась кампания по внедрению новой сельхозкультуры. Асапарель перестала быть съедобной на следующий же день, как он уехал, а Абхазия стала непроходимой из-за колючек. Хрущева сняли, и асапарель схлынула, застряв на границах участков как естественная изгородь. Таким образом, свирепость местных изгородей объясняется не только хозяйственной надобностью или кулацкой сущностью.
   Так вот откуда богатство! Двор сей был благословен тем визитом, и с тех пор тружеников не трогали. Они же воспользовались нишей, чтобы потрудиться. Без власти - никуда... Надо дружить с нею. Интересные памятники сохраняет за властителем время: украинский Крым, однако, и продвинувшуюся на двести километров к северу границу кукурузы, и заборы из асапарели!
   И здесь уже нет сил не поймать себя на том, до чего же ОН мне мешает! А я и не намерен писать ЛУЧШЕ.
   Я - о другом: зубик Люсин чуть опять не потерял...
   Следует последить за собою, а тем более за НИМ. Ведь что я ЕМУ велел! Я ЕМУ приказал ни в коем случае не пить вина, которое как раз все и пьют, проложив для начала лишь первый стаканчик чачи. "Вино тебя погубит!" - внушил я ЕМУ, разрешив лишь понемножку (в нарушение обычая, который мне, в виде исключения, разрешили нарушить как гостю) пригубливать из непрозрачного стаканчика ту же чачу. "По крайней мере не мешай!" - брезгливо сказал я ЕМУ. "Закусывай", - советовал я ЕМУ, как мама. Нельзя было распасться в столь честной компании! Назовем это чувством собственного достоинства. Тем более хозяевам было с кем сравнивать. Тут до меня не только Никита Сергеевич, но и Президент США должен был приехать, но не приехал, Евтушенко - частый гость и другие писатели, иностранные (Грин? Бёлль?), - да, кажется, они. Хемингуэй не приезжал. Этот англичанин неплохо пил, да. Но тоже - только чачу. Тогда это точно Грин.
   Выпили за народы. Это особый, вроде бы только местный тост. Не в смысле интернационализма или дружбы народов. Досоветский, оказывается, еще тост, традиционный. Мол, Бог так создал, что есть народы - чеченский, еврейский, молдавский... и слава Богу! Это хорошо, что есть народы. Ну как тут не пригубить единственному русскому, находящемуся в счастливом для себя меньшинстве!
   Традиция тостов, чем она хороша: ее не перехитришь. Победить стол можно только в честном бою. Как не осушить стакан за народы, за землю, которая подарила этот стол, за родителей, которые нас за него усадили, за предков, которые единственным образом подобрали нам родителей, за живых (дай Бог им здоровья!) и за мертвых, что сейчас живы, в этом твоем стакане; за тех, кого нет с нами сейчас, но они все равно с нами, а за тех, что есть... то это такой замечательный народ собрался! что за каждого по отдельности надо, и лишь за самого себя можно, скромно потупившись, взять и не выпить. А если учесть, что, пока вся череда тостов, без единого упущения, не будет исполнена, из-за стола никто не имеет права подняться (а тосты пьются стаканами), что встать по малой нужде позор для мужчины, то ничего удивительного, что в Абхазии достаточно распространены заболевания мочевого пузыря, что и позволяет мне намекнуть собранию об одном возможном великом родстве абхазов с астрономом Тихо Браге, который носил серебряный колпачок вместо отрубленного в юности на дуэли носа, а умер достаточно старым, но уже не от сабли или кинжала, а от разрыва мочевого пузыря, ибо, будучи призванным в придворные астрономы в незнакомую страну и не зная обычаев двора, не позволил себе на всякий случай встать из-за стола, не зная, что там принято, а что не принято, и такое неумолимое следование чисто абхазским традициям не может не означать, что мать его была абхазка или убыхка... и эта моя гипотеза выслушивается с неожиданным вниманием и принимается на веру, то есть как факт.
   Как силен бывает человек, когда его мало! Когда ему надо доказывать миру, что он есть, и еще самому в этом не усомниться. Любое подтверждение со стороны покажется опорой. Еще недавно существование их для себя было настолько несомненным, что они воровали друг у друга коней и женщин и продавали их. Женщины славились и оказывались украшением гаремов в такой дали от родины, что теперь при желании по материнской линии можно начертать самое неожиданное родство. Прославленные янычары или сейфульмулюки вдруг окажутся из нашего села, а там и до Наполеона рукой подать. После мехаджирства, самоубийственного исхода абхазов в Турцию в начале нашего века, счет на абхазов и неабхазов пошел другой: родство приходится пересчитывать на пальцах. Так, из двоюродного абхазам племени убыхов не осталось вообще ни одного. Они ушли, растворились и исчезли вместе с конями и женщинами, оружием и кухонной утварью, песнями и танцами, обычаями и языком. И языка не стало. И если бы один француз, слыхом не слыхивавший об абхазах и убыхах, собиравший фольклор в Центральной Африке, не наткнулся на одну древнюю негритянку, которая стала рассказывать ему сказки на неизвестном ему, то есть и несуществующем, наречии... не досталась ему слава ни Шлимана, ни Даля, но - "слава тевков безмерна" - я не вижу подвига выше, чем спасение чужой славы. Девочкой негритяночка была продана в Египет, прислуживала в некоем гареме, куда к тому времени поступила партия убыхок, в доказательство чего она раскуривала трубку. Ученый записал на магнитофон ее непонятный старческий лепет, и, освободившись от неведомого ей самой долга, она тут же вверила свою легкую теперь душу жалевшему ее Богу...
   - Так как, ты говоришь, этого Тихого звали? Хорошо выпивать за народы!
   - Он был дворянин, у него предки ходили в крестовый поход к Гробу Господню, и один из них привел за собою красавицу, якобы турчанку,спасенную им из рабства; про нее ничего не известно, кроме того, что она курила трубку и была его бабкой.
   - Очень может быть, если трубку курила, - соглашаются со мной. - Ты думаешь, это она его приучила не вставать из-за стола?
   - Очень может быть, - соглашаюсь и я. - Но, умирая, однако, завещал он начертать на могильном камне: "Жил как мудрец, помер как глупец".
   И это оказалось правильно всеми понято: мы поднялись наконец из-за стола. И тут я мог быть доволен не только собой, но и ИМ, настолько все, кроме хозяев, были пьяны, что можно было только восхититься, с какой легкостью и насколько не шатаясь спланировал ОН в моих особенно белевших в легких сумерках джинсах на ставший из изумрудного темно-зеленым газон.
   Но если бы это было все!
   Здесь, на лужку, с уже скраденными сумерками очертаниями двора, когда все строения выглядели не такими прочными и новыми, патриотическая рефлексия по поводу чужого богатства не так сотрясала меня. Что сетовать об утраченных традициях, погружаясь безвольно в нищету... Вовсе не традиция - наше богатство, а богатство и есть традиция. Так заключал я, вычисляя ту глубину участка, куда скрывались по одному как бы не за тем, сохраняя мужское достоинство, гости. И, исчислив с точностью, оказавшись в дощатом, чисто русском домишке, изгоняя образ бесславной смерти Тихо Браге, вспомнил я вдруг небесную северную деревеньку Турлыково, где все это когда-то было: и колодец, и колонка, и неистоптанный лужок, и резные крылечки, и наличники. Возвышалась деревенька, как храм на пригорке, и когда ты взбирался туда, то и оказывался в храме, из которого можно было помолиться на весь Божий мир, который тут же к тебе подступал, тут же тебя окружал нетесньм, но близким кольцом, тот мир, которого вполне тебе хватало, и лес, обнимавший поле, вставал монастырской стеною, и на одной возвышающейся над ним сосне можно было различить явственный крест. Жили же! И - было!.. Теперь там не жили, храм был покинут со странной, бросающейся в глаза внезапностью: ложки в буфетике и платьице в шкафу на вешалке... Что за бомбежка такая! Выходите, вылезайте, все миновало!.. Так и казалось, что объявятся вдруг красивые жители, радостно галдя и ликуя, что ничего не порушено и все в целости... Только... Не вернутся они! Вот что страшно. Не захотят, чтобы еще раз... Будто коллективизация и есть тот пресловутый русский приоритет в изобретении нейтронной бомбы: все целехонько, только человека нет. Мы еще вернемся в Турлыково! - с радостной дрожью в спине успел подумать я.
   И тут так же радостно, сильно и нежно задрожал подо мною газон, и откуда-то о т т у д а, из сумерек хозяйственных строений, с удивленным ржанием выбежал Конь. Лошадь вырывается вперед из повествования, с легкостью обойдя быка, тигра, кота, дракона и змею... О, что это был за зверь! Птица! Существо! Существо-конь вылетело к нам, не веря ногам своим, прямо в сад. Оно еще не знало, куда мчаться, но уже мчалась его душа; казалось, он был стреножен мощью собственного тела и должен был сначала выпутаться, вытоптаться из него, вырваться из себя самого, как из следующей, после только что покинутой, темницы. Масть его была уже неотчетлива, но качество ее светилось: то крупом, то боком отражал он не взошедшую еще луну. Совсем было поверив в свободу, издав победное ржание, рванул он было, но тут же испуганно шарахнулся, приняв яблоневую ветвь не знаю уж и за что. Яблоко ударило его по морде, он схрупал его с детским восторгом. И будто сердце его не выдерживало уже одновременно три счастья: волю, движение и поднесенное прямо ко рту яблоко, - бок его судорожно вздымался, как от скачки. Он метался в этом лошадином раю, мелькая меж побеленных стволов, как зебра, и яблоко само бросалось ему в зубы; лунно-зеленый сок струился по его лицу, и над всем этим испуганно и бесстрашно торжествовал его косящий, ржущий глаз. Если есть яблоки, то есть и рай. Если рай для нас, то там будет конь. Иначе кому яблоки и зачем рай? А если конь в раю, то и мы в раю,
   так стояли мы, окружив коня, и скромность так и перла из хозяина, и мои мысли о смысле богатства показались мне жалкими, ибо это был Конь. Все эти дефиниции своего и собственного, созданного и приобретенного оказались местечковыми марксистскими выкладками. Да, конечно, конь этот был куплен, но не как телевизор или ковер и даже не как автомобиль. Он был не для надобности. Он был для скачек. И в этом году он еще не выиграет, но в будущем выиграет безусловно, и
   так не смотрят ни на любимую женщину, ни на твоего от нее ребенка, как смотрят на Коня;
   есть зависть нормальная, бытовая, безопасная, которую приятно возбудить в соседе, например урожаем, или женой, или подрастающим сыном, или новыми "Жигулями", но есть зависть огромная, как Конь, она гарцует в тебе и топчет душу, зависть с зеленой яблочной пеной на губах, и с нею надо поосторожней,
   и это есть момент, когда подносит хозяин гостям прощальный рог. И рог этот был величиною со слоновий бивень.
   И помещалось в него как раз две бутылки вина.
   Я еще думал, что рог пойдет по кругу...
   Но хозяин, младший, похожий, как черт, на Пушкина, показал, как это делается: на одного, - поглотив единым духом, не прерываясь, содержимое рога. И пока его наполняют снова и я гадаю, кто следующий, а отец его, так редкостно, так по-братски похожий на моего отца, только прожившего другую, параллельную, секретную от меня жизнь, с ее воздухом, трудом и здоровьем, так по-отечески доброжелательно и поощрительно поглядывает на меня и посмеивается, будто втайне мною довольный,
   то думаю я, наверно, о том, что, Господи, неисповедимы пути Твои и мог бы, мог бы я вполне быть его сыном; что протянулась с неба великая рука с моим зернышком на ладони, и был я зачат в Анапе ("Ана-па" по-абхазски "протянутая рука") - так это же факт. Японцы считают возраст человека с зачатия, так почему бы не Анапа - моя родина? Только случайность станет единственной, обрекая тебя на судьбу...
   Рог был протянут мне, и пока я отнекивался, ОН уже рвался к нему. Я умолял, я хватал ЕГО за руки, я обоснованно утверждал, что это ЕГО погубит, что ОН не осилит, что ОН опозорится, что ОН вырубится, - бесполезно! ОН вывернулся из моих объятий и вцепился в рог. Ощущая себя конем.ОН чуть ли не ржал. ОН скинул сандалии, по-видимому для большего подобия, и, потоптав босыми пятками абхазский агазон, изрек: "Земля, помоги мне!" И так, решив, что ОН стал наконец на почву, ОН приник. Мне оставалось лишь с тревогой следить за НИМ. ОН пил и пил, и рог ЕГО поднимался. Я и в трезвом-то виде не могу слишком задирать голову, опасаясь головокружения. Как ЕМУ хватало дыхания!.. Голова запрокидывалась, и рог поднимался все выше, и, стоя в прямом смысле на земле, увидел ОН взошедшую ни с того ни с сего, словно выпрыгнувшую из-за горизонта луну. Было в ее изгибе что-то хищное, как у барса в прыжке, вцепившегося в жертву. И так, не столько удерживая, сколько держась за рог, повис ОН на. нем между землею и луной, как пионер-горнист в парке, да так и застыл, протрубив последнюю, победную, каплю. Под дружную одобрительную овацию ОН стоял. "Ну-ну, - подумал я, - посмотрим, как ты будешь дальше". Но и дальше ОН не сразу упал, а еще сумел торжественным жестом вручить опустошенный рог следующему и не покачнувшись сойти с арены.
   Посадить ЕГО в машину было уже труднее. ОН ползал на четвереньках по газону и плакал. "Зубик! Зубик Люсин потерял..." - причитал ОН. Никто, кроме меня, ЕГО не понимал.
   ОН успокоился наконец у меня на груди, свесив голову, убаюканный автомобильной тряской, обнимая Люсин череп, как ребенок игрушку.
   Не доезжая Сухума ОН очнулся неожиданно четкий и решительный, расслышав нежное ржание, и попросил остановиться. Все были рады слегка освободиться от абхазского посошка, но ЕГО занимало даже не это. ОН спросил, не тот ли это пансионат светится за железной дорогой... и ЕМУ подтвердили, что тот, тот самый, как ОН угадал? Страшная догадка мелькнула во мне: этого нельзя было, ни в коем случае, допустить! - но ОН тут же подтвердил мое опасение, заявив, что никуда дальше не поедет, что заночует в пансионате. Как я надеялся, что абхазские друзья этого не допустят! Но они, посовещавшись, сочли ЕГО вполне вменяемым. Я удерживал ЕГО из последних сил, но ОН всегда был сильнее меня. "Да отьебись ты!" - зло выкрикнул ОН и вырвался из моих пьяных рук. И побежал.
   ОН бежал, как ему казалось, как конь. Напрямик, через железнодорожные пути и заросли асапарели; мало что оставалось от моих джинсов. И наконец, проломившись сквозь последние камыши и осоки, прогремев галькой по берегу, рухнул не раздеваясь в море и поплыл. "Да отъебись ты!" - приговаривал ОН в такт каждому своему гребку в ответ на мои захлебывающиеся призывы. У меня не хватило сил, я выдохся и отстал.
   ОН заплыл довольно далеко по лунной дорожке, эпически пофыркивая, как фольклорный конь, любуясь собою в фосфоресцирующих пузырьках, будто ОН был все это: и море, и конь, и лунная дорожка. ОН чувствовал себя нарзаном, налитым в бокал, хотя более походил на таблетку алка-зельцера, в НЕГО брошенную. Растворившись в ночи, ОН выходит на берег с легким ржанием, как бы из морской пены рожденный, ровно напротив светящегося во все окна пансионата. ОН целеустремлен. ОН метит в яблочко.
   Я умоляю ЕГО. Именно вот этого ОН себе не простит никогда. Этого нельзя делать ни в коем случае. Это падение. В самом том смысле. Остановись!
   ".... я тебя!"
   И ОН был прав. Потому что это ОН именно меня...
   Это я был мокр, грязен и пьян, а ОН ловкий, как Джеймс Бонд, крадучись, как барс, сразу в смокинге и с розой в петлице, и она увидела именно ЕГО, а не меня, судя по восторженному ее взгляду, принимая только что варварски сорванную на главной клумбе розу; это они вдвоем, даже не перемолвившись, тут же бегут, взявшись за руки, на пляж, в ночь, в темноту, в море, ОН с приличествующим ему ржанием, она со счастливым повизгиванием; это они раздеваются на бегу, роняя свои хитоны и туники, сбрасывая с себя все; это они плещутся и играют, как тритон и наяда, фосфоресцируя друг для друга белыми задницами, целуясь и обнимаясь в открытом море, прекрасно зная, что это только они видят светящийся во все окна пансионат, а тот, дурак, их не видит щурится, всматривается, а не видит... и здесь, в прибое, у всех на виду, ОН наконец попадает в десятку.
   ОН опрокинул на себя ночь. .... ОН эту ночь!
   ... и море, и пансионат, и его светящиеся окна, и всю прозу: и коня, и яблоки, и рог, и народы, и лунную дорожку, и небо, и звезды, и саму матушку сыру землю, в данном случае состоявшую из остывающей уже гальки, и невидимые уже кусты, защитившие их от освещенной променадной дорожки, и эту променадную дорожку с доносившимися оттуда возбужденными голосами отдыхающих, и этих отдыхающих, и их голоса, и шары фонарей над этими голосами, мать их, эти шепчущиеся фонари, и пограничную вышку, мать ее, и гуляющий по прибрежной полосе луч прожектора, пока что заботливо их огибавший, мать его, и цикад, не умолкающих по той же причине, и ветерок повеявший, и волну набежавшую, и волну отбежавшую, то звезды, то гальку, то прибой, и - море, море, море! - в Грецию, в Медитаранию, в Рим!
   II. КОРОВА
   25 августа 1983 года. Шесть утра. Медитаранский пейзаж. Чисто-чисто. Подметенные розовые тени. Утренний мусор на берегу моря. Двое.
   - Все-таки вы недоговариваете, доктор.
   - Мне кажется, я выразился вполне ясно, многоуважаемый коллега. Все зависит от дозировки.
   - Дозировки... Много - это много, а мало - это мало. Это опыт, а не мысль. Главное условие - это ритм. Сначала задрожало время. Тикнуло и пошло.
   - Вы полагаете, что время - это как часы?
   - Так вот какой вы ученый! Значит, вы полагаете себя умнее? Так-так... Тогда скажите, сколько сейчас будет блинов?
   - Блинов?.. - Доктор Д. машинально взглянул на часы.
   Павел Петрович рассмеялся, довольный. Подкинул плоский булыжничек и поймал.
   Бухта была круглая, как тарелка. Море за ночь совсем успокоилось и
   застыло. Сытое и гладкое, оно было в таком избытке, что даже загибалось по
   краям, как некая непомерная медуза.
   - Давайте сыграем в такую игру, - сказал ПП, примериваясь. - Угадаете бутылка с меня, не угадаете - бутылка с вас.
   - Во-первых, как я могу угадать? А во-вторых, где я достану бутылку?
   - Как говаривал Наполеон: достаточно во-вторых.
   - При чем тут Наполеон? Вы имеете в виду коньяк?
   - А у вас губа не дура, доктор, - рассмеялся ПП. - Давайте на "Наполеон".
   - На "Наполеон" я не потяну... - сказал ДД, доставая то трешку, то пятерку, то рубль.
   - Вот это мужской разговор. Значит, на бутылку? Доктор все еще не был уверен...
   - Да это, знаете, как-то... последние... Я вчера, понимаете, тоже как-то... поиздержался... Коллеги, сами понимаете...
   ПП вздохнул и в сердцах не глядя выкинул камень в море. Тот, однако, запрыгал по густой воде, как живой, как лягушка. И так и прыгал до самого горизонта.
   - Вам это ничего не напоминает? - таинственно, шепотом спросил ПП, склонившись к докторову уху.
   - Ну да, детство, конечно. У меня не получалось. Больше трех раз никогда не получалось. Я так завидовал таким, как вы!..
   - Пустое, - небрежно буркнул ПП. - Вопрос тренировки. Точность жеста, и только. Я ведь как-никак скульптор.
   - Надо же! Впервые вижу живого скульптора...
   - А вы что, много мертвых видели? Не обижайтесь, шутка, ха-ха.
   - Да нет, ничего. Не очень не смешно.
   - Вы молодец, доктор. В любой профессии чувство юмора не повредит. Ведь вы, если не ошибаюсь, по птицам?
   - По птицам... как вы догадались?
   - Да я в кустах сидел, видел, как вы перышком любовались. С большим чувством юмора существа.
   - Вот как! Вы тоже это отмечали? Это же надо хорошо их знать!
   - Я и их знаю неплохо. Да вы не удивляйтесь так уж, просто в детстве певчими птичками промышлял. Вот вы изволили, доктор, поиронизировать насчет часов... А ведь я не просто камень - я наглядное пособие в море выбросил...
   ПП со вкусом выдержал паузу, но и ДД ее выдержал.
   - Вы отметили, что первый блин длинный, второй покороче, третий еще... ну и те де. Что это означает?
   ' - Ну, если вы хотите перейти на математический язык, то это линейный график отрицательного ускорения.
   - Вот как... надо запомнить. Но это все равно внешнее описание. А маятник часовой это вам не напоминает?
   - В общем-то, нет. Ну разве если подвесить этот камень на нитке...
   - Ну зачем же вешать, доктор? Это, вы знаете, как (армянская загадка: висит, зеленая и пищит... Знаете загадку? Вот и хорошо. А я как раз математический ваш смысл имел в виду, насчет ускорения. Маятник, когда до конца доходит, что делает? 0-ста-нав-ли-ва-ет-ся. А чтобы остановиться, он что делает? За-мед-ля-ет-ся. Улавливаете?
   - Естественно. Затухание маятника.
   - Затухание... Прекрасно! А что это значит? :
   И на этот раз оба выдержали паузу.
   - А это значит, что даже часы, чтобы идти, должны останавливаться каждую секунду, не то что время! Часы - это только ритм и не более, условно отбивающие нам такт суток. Время они не измеряют, это знает каждый мыслящий человек. Но часы и не так наивны, как про них считает тот же мыслящий человек. Как, например, вы... Вы думаете, я на вас обиделся? Я за часы обиделся. За мастеров.
   - Ну, мастеров-то я никак не затронул... Часы и часы. Идут.
   - Вот именно! Мастер чем отличается от ученого? У него чу-у-увство есть! Часы-ы-ы... - ПП презрительно фыркнул. - А над каким еще изделием человек так мудрил, как над часами?.. Как только он их не украшал! Какой бой, какие репетиции! И из чего только он их не мастерил! Хрустальные, фарфоровые, золотые, соломенные... Водяные! Он, человек, ну просто из всего делал часы... Кончал одни, начинал другие. Зачем? Даже за наш с вами век, когда и мастеров-то не осталось - одна промышленность, каких только не повыдумывали часов! Уж те, что в молодости были, так и вспомнить трудно. Помните, как когда-то гордились: антимагнитные, антиударные, непромокаемые... Где теперь эти ветряные мельницы? Теперь и электронные - вчерашний день... Теперь в них и радио, и компьютер, и телевизор вделан. Зачем столько?
   Доктор все еще не склевывал наживку. И ПП продолжил:
   - Да потому, и только потому, что не время они часами измеряют! А свое отношение к нему! Часы - это вещь культовая, ритуальная, а не практическая. Вы и опаздываете и поспеваете вовремя не потому, что пользуетесь часами, а потому - надо вам что-либо или не надо.
   - Браво! - откликнулся ДД. - Это так. Насчет опозданий - это вы точно. Я, кстати, как раз заболтался с вами и уже опоздал. Кстати, куда мы идем?
   И действительно, та круглая бухта, в которой они повстречались, уже была не видна. Берег вытянулся длинной скучной полосой, и солнце уже высунулось краем из-за гор.
   - Опоздали? - обрадовался ПП как собственной победе над временем. - Вот и хорошо. Не очень-то вы и расстроены, как я погляжу. А вам куда надо было-то?
   - Да коллеги хотели показать мне некую реликтовую рощу, а потом везти к обезьянам...
   - Реликтовую... - возликовал ПП. - Так мы ровно туда и идем. Вы, может, еще и не опоздали. Мы их всех там и встретим.
   - Все-таки забавно вышло... Заговорились о часах и забыли о времени...
   - Зам-мечательно! Замечательно все вышло! О времени мы еще и не начали говорить. Теперь вам спешить некуда - можем и поговорить. Если это вас интересует, конечно.
   - Откуда у вас такой интерес к часам? Это профессиональное? Вы интересуетесь ими как скульптор?
   - Скульптор... Занятно. В вас виден ученый. Наблюдение ваше точно. Спасибо за идею. Конечно же, часы - это прежде всего скульптура. Нормальная кинетическая скульптура, выражаясь языком авангарда, так сказать, памятник времени. А чему еще человек возвел столько памятников? Ленину со Сталиным столько не снилось. Когда-то мне случилось ремонтировать часы с Лениным...
   - Что, есть такой памятник Ленину - с часами?
   - Да нет, нормальные каминные часы, с боем "кремлевские куранты". Я тогда часовщиком работал...
   Доктор счастливо рассмеялся.
   - Кажется, вы меня выкупили, Павел Петрович.
   - Да нет же, голубчик. Вот не верите, а часовщиком я правда работал. Так что я вас еще не выкупил... Хотите, выкуплю? Давайте сыграем в такую игру... Если угадаете, сколько блинов, то вы мне бутылку, а если не угадаете, то - я вам,.
   - То есть как, позвольте? Я не понял... Если я угадаю, то я и проигрываю?