Страница:
Он приподнялся на локте и склонился над ней. Губы его почти касались ее губ.
— Постарайся не забыть эти слова, — прошептал он.
Так шел день за днем, так длилось это безумное, упоительное счастье. Они ели, спали, любили друг друга, вечерами сидели на террасе, любуясь тем, как лучи закатного солнца расцвечивают город, постепенно уходящий во тьму ночи. Они пополняли свой гардероб, посещая портных и модисток. Однажды Аллин купил шпагу-трость, чтобы, как он объяснил, защищаться, когда рядом не будет Вайолетт и ее зонтика.
Иногда они нанимали лодку, брали корзину с едой и вином и отправлялись на Лидо или на какой-нибудь остров.
Там они ловили рыбу, купались и возвращались домой загоревшие и умирающие от голода и желания.
Аллин купил краски и кисти и снова начал писать, стараясь запечатлеть сияющий свет Венеции и ее нежные цвета на небольших полотнах, которые было удобно носить с собой. Иногда, когда он работал, Вайолетт садилась рядом со своим вышиванием. А порой она отправлялась на прогулку с синьорой Да Аллори. Вдова Да Аллори была женщиной с добрым сердцем и острым языком, обожавшая окликать из окна своего мажордома, если тот отправлялся по какому-нибудь поручению. Время от времени Вайолетт ходила за покупками самостоятельно, наслаждаясь возможностью заглядывать, куда и когда ей заблагорассудится. Она научилась принимать чужой язык, ее стали узнавать хозяева некоторых лавочек, и она даже познакомилась с одним гондольером, милым юношей, который ждал ее появления на набережной и, завидев ее, направлял свое суденышко ей навстречу, рискуя собственной безопасностью и нарываясь на сердитые окрики других лодочников.
Мало-помалу все, что они с Аллином покупали — тонкое венецианское стекло, небольшие предметы старинной мебели, картины и безделушки, — совершенно загромоздило их комнату. Они договорились с синьорой Да Аллори и заняли весь верхний этаж ее дома. Расставив вещи по местам, они наняли горничную — девушку, приходившуюся племянницей мажордому Савио. И постепенно комнаты, которые они занимали, становились все больше похожими на настоящий дом. Вайолетт и Аллин познакомились с другими иностранцами, жившими в Венеции, большинство из них были англичанами. Время от времени они стали ужинать в компании или принимать у себя одного-двух гостей. Но они не слишком стремились расширить круг знакомых, предпочитая общество друг друга.
Вайолетт была счастлива. Порой душа ее просто пела от радости, которую трудно было сдержать. Бывали дни такие прекрасные, полные света, смеха, невинных удовольствий, что она плакала от переполнявших ее чувств.
Но иногда страх сжимал ее сердце железными клещами и не отпускал. Тогда она подолгу стояла у окна, глядя на улицу пустыми глазами, или лежала полночи без сна, ожидая рассвета и прислушиваясь к спокойному дыханию Аллина.
Однажды утром она сидела и смотрела, как Аллин рисует. Он оборудовал себе рабочее место в свободном углу спальни, окна которой выходили на север. Свет, падавший у него из-за спины, был прозрачный и чуть голубоватый. Его лицо выглядело сосредоточенным, а мазок голубой краски на подбородке очень ему шел. Он был настолько поглощен своим занятием, что Вайолетт казалось — он забыл о ее присутствии. Но стоило ей чуть шевельнуться в своем бархатном кресле, как Аллин тут же поднял голову.
— Устала вышивать? — спросил он, взглянув на незаконченную подушечку, лежавшую у нее на коленях. Вайолетт покачала головой.
— Мне просто нравится смотреть, как ты работаешь. Ты целиком поглощен тем, что делаешь. Он чуть покраснел.
— Я вовсе не хотел, чтобы ты скучала.
— А я и не скучала, — ответила она, улыбнувшись уголками губ, а потом добавила:
— Но иногда мне хочется, чтобы было что-то, что занимало бы мое время и мои мысли.
— Красок достаточно, холст есть, хочешь попробовать?
— Боюсь, у меня нет к этому таланта.
— Ты делаешь прекрасные наброски, я видел их в твоем дневнике, — серьезно ответил он.
Вайолетт улыбнулась и снова покачала головой. Однажды она рисовала его в дневнике — он как раз писал ее портрет. Ей казалось, что она уловила сходство, но не смогла передать обаяния его личности.
Он взглянул на нее испросил:
— А чем бы ты хотела заняться?
— Я, право, и не знаю.
— Может быть, музыкой? Мы можем купить пианино. Или попробуй писать, ведь тебе так нравится вести дневник.
— Музыку я очень люблю, но предпочитаю слушать, как играют другие. А дневник — это часть меня, я просто излагаю свои мысли и чувства на бумагу. Но не думаю, что могла бы писать стихи или рассказы.
— Мне кажется, ты себя недооцениваешь, — серьезно ответил он. — Но что еще, если не это?
— Наверное, мой удел рукоделие, — сказала Вайолетт и расхохоталась, увидев, как неодобрительно он на нее взглянул. — Шучу-шучу. Но, возможно, меня привлечет еще что-то.
Он отложил кисть, вытер руки и подошел к ней, опустившись на колени возле кресла.
— Делай что хочешь, только будь со мной.
Она протянула руку и оттерла краску с его подбородка.
— Столько, сколько ты этого захочешь.
— Долго это не продлится, — ответил Аллин, поднося ее руку к губам. — Лишь одну или две вечности.
Этими фразами, как ни милы и приятны они были, и ограничивались их разговоры о будущем.
Временами Вайолетт задумывалась о том, как долго это может еще продолжаться, но, когда она пыталась заговорить об этом с Аллином, он отшучивался, рассказывая о каком-нибудь развлечении, или выходил купить ей новую шляпку. В конце концов она поняла, что он просто не хочет разговаривать на эту тему. К тому же она не была уверена, что у него есть какие-то планы на будущее. Случаи, подобные тому, который произошел на вокзале, больше не повторялись. Если за ними и следил кто-то, то они этого не замечали.
Однако Вайолетт порой казалось, что она живет какой-то нереальной жизнью. Она думала о том, что надо написать домой своим сестрам и жене младшего брата Гилберта, с которой они дружили с детства, но не могла найти нужных слов, чтобы рассказать все, что с ней произошло. Она знала, что они будут ждать от нее объяснений. Потребуют, чтобы она сообщила, когда собирается вернуться в Луизиану, если она вообще намерена возвращаться. Они захотят узнать о Гилберте, о том, будет ли он с ней разводиться, и сколько времени он проведет в Европе. Ответы на многие из этих вопросов от нее не зависели, она просто не знала, как на них отвечать. Так что писать еще не пришло время. А поскольку она никому не сообщила о своем теперешнем местопребывании и о том, что оставила Гилберта, то и новостей из дома она не получала. Вайолетт оказалась оторванной от всего, что когда-то ей было близко и знакомо.
Аллин любил ее, был предан ей, являлся ее единственной надеждой, но она не могла отделаться от мысли, что будет делать, если он вдруг решит ее покинуть. Собственных средств к существованию у нее не было. Она могла бы написать в Луизиану, чтобы ей прислали денег на обратный путь, однако пройдут недели или даже месяцы, прежде чем родственники все устроят. Но сможет ли она сама продержаться все это время? И то только в том случае, если ей будет позволено вернуться в Новый Орлеан. Ведь ее семье и ей самой придется смириться с тем, что к ней станут относиться как к падшей женщине, покинувшей мужа ради любовника-художника. На самом деле все было не так, но переубеждать новоорлеанских сплетников было бы бесполезно.
И поэтому в глубине души Вайолетт испытывала страх. В ней поселился этот безотчетный ужас, избавиться от которого было невозможно. Наверное, поэтому она не очень удивилась, когда однажды вечером раздался грозный стук в дверь.
Савио пошел открывать и через некоторое время поднялся наверх узнать, согласен ли синьор Массари принять двух господ, желавших видеть его немедленно. Лицо Савио, когда он передавал визитные карточки, было мрачным.
Аллин, нахмурившись, долго смотрел на карточки, потом глубоко вздохнул и расправил плечи. Наклонив голову, он сказал:
— Передайте, что я, скоро спущусь.
— Кто это? — спросила Вайолетт, когда Савио вышел. Она взяла Аллина за руку, как будто хотела его поддержать.
— Не беспокойся, к Гилберту это не имеет никакого отношения, — сказал он, накрыв ее руку своей. — Это то, о чем давно следовало позаботиться.
Она не смела настаивать — не имела права вмешиваться в ту жизнь, которую он вел до того, как встретился с ней. И все же ей не хотелось, чтобы он шел туда, все ее естество восставало против этого.
— Это действительно необходимо? А если это западня? Аллин притянул ее к себе, взял ее лицо в свои ладони и прижался губами ко лбу.
— Я благодарен тебе за заботу, но обмана здесь быть не может. Верь мне. Я скоро вернусь.
Однако не было его довольно долго. Вайолетт не собиралась подслушивать, но громкие голоса на улице заставили ее выйти на лоджию. Посетители стояли у каменных ступеней дома, где их ожидала гондола. Аллин вышел вместе с ними.
Один из пришедших, судя по голосу, человек пожилой, стоял, потрясая сжатым кулаком, и лицо его было искажено гневом. Он говорил по-французски с таким акцентом, что понять его было весьма трудно.
— Вы могли иметь такую власть, о которой можно только мечтать. Придет время, когда вы горько пожалеете о том, что отвергли.
— Мне не нужно этого и никогда не будет нужно, — голос Аллина был тверд. — Ваша страна — не моя страна и никогда не была моей.
— Упрямый осел. Мы пошли бы на все ради вас. Для нас это было бы великой честью. А вы позорите себя тем, что отвергаете нашу преданность.
— Я постараюсь это пережить.
— И ваша страна — тоже. Такой случай выпадает редко — вы могли бы спасти многие жизни, могли бы изменить все. Все!
— Или ничего, — отозвался Аллин устало, как будто продолжая давний спор. — Некоторые вещи нельзя изменить за десятилетия, даже за века. Мой отец пытался сделать это.
— Ах да, ваш отец! Он обещал свободу, справедливость, но где все это? Напрасно сердца наши жаждут их. Помните об этом! Хорошенько помните.
— Это единственное, что я могу вам обещать, — ответил Аллин.
Пожилой человек возмущенно хмыкнул, потом повернулся и вместе со своим спутником вошел в гондолу. Когда гондола выплыла из тени, Вайолетт увидела, что это не люди с вокзала, как она боялась. И не те двое, которые следили за ними в Париже. Мужчины в гондоле были крепкого телосложения, с гордой, почти военной выправкой. Они были безукоризненно одеты, начиная от шелковых платков и кончая отменными кожаными ботинками. Но почему-то казалось, что в их облике чего-то не хватает, возможно, оружия.
Пожилой мужчина последний раз взглянул на Аллина.
— Дважды мы просили вас, и дважды вы нам отказали. Это ваше право. Но все не так просто. Придут и другие.
— Да, — ответил Аллин, и эхо его голоса гулко разнеслось под каменным сводом лоджии. — Я знаю это.
— Мы больше не будем беспокоить вас. Но помните о своем высоком положении. Теперь мы не увидимся. Прощайте.
Аллин в ответ лишь кивнул, но в этом простом жесте было нечто величественное. Гондола отплыла, он повернулся и вошел в дом.
Весь остаток вечера Аллин был молчаливее обычного. Он сидел, уставившись в пустоту, вздрагивал, когда Вайолетт к нему обращалась. Взгляд у него был усталый, невидящий, а иногда — почти безумный.
Вайолетт ждала, что он доверится ей, она хотела помочь ему, разделить все выпавшие на его долю невзгоды. Но он не сказал ничего ни сразу после того, как ушли эти люди, ни когда они сидели вместе за чтением, ни когда готовились ко сну. Она понимала, что он хочет оградить ее от собственных переживаний, но была не рада этому. Она чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы он поделился с нею своими трудностями.
Ночью Вайолетт проснулась. Луны не было, в погруженной во тьму комнате лишь еле заметно синел проем окна, в который врывался ветер с моря. Аллин, обнаженный, стоял у окна, держась рукой за раму.
— Что с тобой? — прошептала она.
Он обернулся через плечо и посмотрел в ее сторону.
— Прости меня, — сказал он нежно. — Я не должен был допустить, чтобы это Коснулось и тебя. Каким я был эгоистом, когда увез тебя!
— О чем ты? — Она села в кровати, натянув на себя простыню. Пальцы ее вдруг онемели от холода и слушались с трудом.
— Я обманул тебя. Разрушил твою тихую спокойную жизнь и ничего не могу предложить взамен.
Его слова звучали как отречение. Тревога пронзила Вайолетт, сжала горло, так что ей даже трудно было говорить.
— Мне не нужно больше того, что у нас уже есть.
— Мне нужно. Для тебя. И для нашего ребенка, которого ты носишь.
Она не сразу поняла смысл его слов. С трудом переведя дыхание, она наконец спросила:
— Ты знаешь?
— Некоторые вещи говорят сами за себя. Твое прекрасное тело изумительно округлилось, и это доставляет мне радость, ту, о которой я и не смел мечтать. И все же я хотел спросить…
— Да? — Затаив дыхание, она ждала конца его фразы.
— Я хотел спросить, возможно ли убедить Гилберта, что это его ребенок?
На долгие секунды она онемела от отчаяния и наконец выговорила:
— Может быть, это на самом деле его ребенок,
— У тебя есть основания так думать? — с сомнением переспросил он.
— Кто знает? Я… у меня были месячные недомогания после того, как мы уехали из Парижа, в Швейцарии, но после Лугано — уже нет. Поэтому вполне может статься, что отец ребенка он.
— Понятно. — Аллин повернулся к ней, но не подошел. — Возможно, это и к лучшему, — добавил он твердо.
— Нет!
Этот крик непроизвольно вырвался из груди Вайолетт, она не могла его сдержать. Услышав его, он бросился к ней, обнял, прижал к себе, стал шептать ей на ухо что-то нежное и успокаивающее. Она, уже не понимая, что делает, пыталась вырваться из его объятий, отбивалась, не желала успокаиваться, и ужас охватил ее всю.
— Не надо, Вайолетт, пожалуйста, не надо! — умолял он, беря ее руки в свои. — Я вовсе не хочу этого! Просто может случиться так, что это будет лучше и для тебя, и для ребенка. Дитя — мое, я знаю это так же точно, как то, что в моей груди бьется мое сердце, иначе и быть не может. Но я не могу забывать об опасности. Никто не должен знать, что ты носить под сердцем моего ребенка. Я не переживу, если с тобой что-то случится из-за меня.
Она затихла, уловив звучавшую в его голосе боль.
— Какая опасность? — взволнованно спросила она. — Что это за люди приходили к тебе? Чего они хотели? Лицо его омрачилось.
— Я бы сказал, если бы это принесло тебе облегчение. Но лучше не будет. Прошу тебя, поверь мне.
— Я не должна ничего знать?
— Так будет лучше. — Он был неумолим. Она сжала руки и с трудом произнесла:
— Но если Гилберт решит, что ребенок его, я должна буду вернуться к нему.
— Да, — ответил он едва слышно.
— Как я могу! — воскликнула она. — Как я могу… теперь? Он притянул ее к себе, прижал к груди и зарылся лицом в ее распущенные по плечам волосы.
— Господи! — прошептал Аллин. — Неужели ты думаешь, что я допустил бы разлуку с тобой, если бы был другой выход? Мысли об этом разрывают мне сердце. Ты — моя, отныне и вовеки. Ты всегда будешь частью меня, частью моей души. И все же мне будет легче знать, что ты — с ним, но живая, чем со мной — мертвая.
— Даже если жизнь с ним для меня хуже смерти? — Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать его, чувствовать его запах, ощущать его рядом с собой — хоть напоследок. — Неужели у меня нет права голоса?
— Если ты меня любишь — нет.
— Но это нечестно, — выдохнула она.
— А что честно? Вайолетт, любимая, я так надеялся, что война в Крыму все изменила, что обо мне наконец забыли, поэтому я могу иметь для себя немного счастья. Но я ошибся. Те, кто позволяет себе считать, что я не могу быть безвестен и счастлив, настроены сейчас как никогда решительно. Твоя беда в том, что ты — часть моей ошибки.
— Я не считаю это бедой. — Она понемногу успокаивалась, слушая его взволнованный голос, чувствуя, как дрожат его руки.
— По правде говоря, и я тоже, — сказал он хрипло. — Но раскаяние остается.
Вайолетт несколько раз с трудом вздохнула и наконец проговорила:
— Неужели мы больше ничего не можем сделать, не можем скрыться?
— Ведь ты не хочешь бежать и оглядываться?
— Это лучше расставания, — тихим, но твердым голосом ответила она.
Ветерок, подувший из распахнутой двери, взметнул ее волосы, откинув их назад. Аллин поймал непослушную прядь, поднес ее к губам. Потом со вздохом сказал:
— Может быть. Давай надеяться, что нам удастся найти такое место.
17
— Постарайся не забыть эти слова, — прошептал он.
Так шел день за днем, так длилось это безумное, упоительное счастье. Они ели, спали, любили друг друга, вечерами сидели на террасе, любуясь тем, как лучи закатного солнца расцвечивают город, постепенно уходящий во тьму ночи. Они пополняли свой гардероб, посещая портных и модисток. Однажды Аллин купил шпагу-трость, чтобы, как он объяснил, защищаться, когда рядом не будет Вайолетт и ее зонтика.
Иногда они нанимали лодку, брали корзину с едой и вином и отправлялись на Лидо или на какой-нибудь остров.
Там они ловили рыбу, купались и возвращались домой загоревшие и умирающие от голода и желания.
Аллин купил краски и кисти и снова начал писать, стараясь запечатлеть сияющий свет Венеции и ее нежные цвета на небольших полотнах, которые было удобно носить с собой. Иногда, когда он работал, Вайолетт садилась рядом со своим вышиванием. А порой она отправлялась на прогулку с синьорой Да Аллори. Вдова Да Аллори была женщиной с добрым сердцем и острым языком, обожавшая окликать из окна своего мажордома, если тот отправлялся по какому-нибудь поручению. Время от времени Вайолетт ходила за покупками самостоятельно, наслаждаясь возможностью заглядывать, куда и когда ей заблагорассудится. Она научилась принимать чужой язык, ее стали узнавать хозяева некоторых лавочек, и она даже познакомилась с одним гондольером, милым юношей, который ждал ее появления на набережной и, завидев ее, направлял свое суденышко ей навстречу, рискуя собственной безопасностью и нарываясь на сердитые окрики других лодочников.
Мало-помалу все, что они с Аллином покупали — тонкое венецианское стекло, небольшие предметы старинной мебели, картины и безделушки, — совершенно загромоздило их комнату. Они договорились с синьорой Да Аллори и заняли весь верхний этаж ее дома. Расставив вещи по местам, они наняли горничную — девушку, приходившуюся племянницей мажордому Савио. И постепенно комнаты, которые они занимали, становились все больше похожими на настоящий дом. Вайолетт и Аллин познакомились с другими иностранцами, жившими в Венеции, большинство из них были англичанами. Время от времени они стали ужинать в компании или принимать у себя одного-двух гостей. Но они не слишком стремились расширить круг знакомых, предпочитая общество друг друга.
Вайолетт была счастлива. Порой душа ее просто пела от радости, которую трудно было сдержать. Бывали дни такие прекрасные, полные света, смеха, невинных удовольствий, что она плакала от переполнявших ее чувств.
Но иногда страх сжимал ее сердце железными клещами и не отпускал. Тогда она подолгу стояла у окна, глядя на улицу пустыми глазами, или лежала полночи без сна, ожидая рассвета и прислушиваясь к спокойному дыханию Аллина.
Однажды утром она сидела и смотрела, как Аллин рисует. Он оборудовал себе рабочее место в свободном углу спальни, окна которой выходили на север. Свет, падавший у него из-за спины, был прозрачный и чуть голубоватый. Его лицо выглядело сосредоточенным, а мазок голубой краски на подбородке очень ему шел. Он был настолько поглощен своим занятием, что Вайолетт казалось — он забыл о ее присутствии. Но стоило ей чуть шевельнуться в своем бархатном кресле, как Аллин тут же поднял голову.
— Устала вышивать? — спросил он, взглянув на незаконченную подушечку, лежавшую у нее на коленях. Вайолетт покачала головой.
— Мне просто нравится смотреть, как ты работаешь. Ты целиком поглощен тем, что делаешь. Он чуть покраснел.
— Я вовсе не хотел, чтобы ты скучала.
— А я и не скучала, — ответила она, улыбнувшись уголками губ, а потом добавила:
— Но иногда мне хочется, чтобы было что-то, что занимало бы мое время и мои мысли.
— Красок достаточно, холст есть, хочешь попробовать?
— Боюсь, у меня нет к этому таланта.
— Ты делаешь прекрасные наброски, я видел их в твоем дневнике, — серьезно ответил он.
Вайолетт улыбнулась и снова покачала головой. Однажды она рисовала его в дневнике — он как раз писал ее портрет. Ей казалось, что она уловила сходство, но не смогла передать обаяния его личности.
Он взглянул на нее испросил:
— А чем бы ты хотела заняться?
— Я, право, и не знаю.
— Может быть, музыкой? Мы можем купить пианино. Или попробуй писать, ведь тебе так нравится вести дневник.
— Музыку я очень люблю, но предпочитаю слушать, как играют другие. А дневник — это часть меня, я просто излагаю свои мысли и чувства на бумагу. Но не думаю, что могла бы писать стихи или рассказы.
— Мне кажется, ты себя недооцениваешь, — серьезно ответил он. — Но что еще, если не это?
— Наверное, мой удел рукоделие, — сказала Вайолетт и расхохоталась, увидев, как неодобрительно он на нее взглянул. — Шучу-шучу. Но, возможно, меня привлечет еще что-то.
Он отложил кисть, вытер руки и подошел к ней, опустившись на колени возле кресла.
— Делай что хочешь, только будь со мной.
Она протянула руку и оттерла краску с его подбородка.
— Столько, сколько ты этого захочешь.
— Долго это не продлится, — ответил Аллин, поднося ее руку к губам. — Лишь одну или две вечности.
Этими фразами, как ни милы и приятны они были, и ограничивались их разговоры о будущем.
Временами Вайолетт задумывалась о том, как долго это может еще продолжаться, но, когда она пыталась заговорить об этом с Аллином, он отшучивался, рассказывая о каком-нибудь развлечении, или выходил купить ей новую шляпку. В конце концов она поняла, что он просто не хочет разговаривать на эту тему. К тому же она не была уверена, что у него есть какие-то планы на будущее. Случаи, подобные тому, который произошел на вокзале, больше не повторялись. Если за ними и следил кто-то, то они этого не замечали.
Однако Вайолетт порой казалось, что она живет какой-то нереальной жизнью. Она думала о том, что надо написать домой своим сестрам и жене младшего брата Гилберта, с которой они дружили с детства, но не могла найти нужных слов, чтобы рассказать все, что с ней произошло. Она знала, что они будут ждать от нее объяснений. Потребуют, чтобы она сообщила, когда собирается вернуться в Луизиану, если она вообще намерена возвращаться. Они захотят узнать о Гилберте, о том, будет ли он с ней разводиться, и сколько времени он проведет в Европе. Ответы на многие из этих вопросов от нее не зависели, она просто не знала, как на них отвечать. Так что писать еще не пришло время. А поскольку она никому не сообщила о своем теперешнем местопребывании и о том, что оставила Гилберта, то и новостей из дома она не получала. Вайолетт оказалась оторванной от всего, что когда-то ей было близко и знакомо.
Аллин любил ее, был предан ей, являлся ее единственной надеждой, но она не могла отделаться от мысли, что будет делать, если он вдруг решит ее покинуть. Собственных средств к существованию у нее не было. Она могла бы написать в Луизиану, чтобы ей прислали денег на обратный путь, однако пройдут недели или даже месяцы, прежде чем родственники все устроят. Но сможет ли она сама продержаться все это время? И то только в том случае, если ей будет позволено вернуться в Новый Орлеан. Ведь ее семье и ей самой придется смириться с тем, что к ней станут относиться как к падшей женщине, покинувшей мужа ради любовника-художника. На самом деле все было не так, но переубеждать новоорлеанских сплетников было бы бесполезно.
И поэтому в глубине души Вайолетт испытывала страх. В ней поселился этот безотчетный ужас, избавиться от которого было невозможно. Наверное, поэтому она не очень удивилась, когда однажды вечером раздался грозный стук в дверь.
Савио пошел открывать и через некоторое время поднялся наверх узнать, согласен ли синьор Массари принять двух господ, желавших видеть его немедленно. Лицо Савио, когда он передавал визитные карточки, было мрачным.
Аллин, нахмурившись, долго смотрел на карточки, потом глубоко вздохнул и расправил плечи. Наклонив голову, он сказал:
— Передайте, что я, скоро спущусь.
— Кто это? — спросила Вайолетт, когда Савио вышел. Она взяла Аллина за руку, как будто хотела его поддержать.
— Не беспокойся, к Гилберту это не имеет никакого отношения, — сказал он, накрыв ее руку своей. — Это то, о чем давно следовало позаботиться.
Она не смела настаивать — не имела права вмешиваться в ту жизнь, которую он вел до того, как встретился с ней. И все же ей не хотелось, чтобы он шел туда, все ее естество восставало против этого.
— Это действительно необходимо? А если это западня? Аллин притянул ее к себе, взял ее лицо в свои ладони и прижался губами ко лбу.
— Я благодарен тебе за заботу, но обмана здесь быть не может. Верь мне. Я скоро вернусь.
Однако не было его довольно долго. Вайолетт не собиралась подслушивать, но громкие голоса на улице заставили ее выйти на лоджию. Посетители стояли у каменных ступеней дома, где их ожидала гондола. Аллин вышел вместе с ними.
Один из пришедших, судя по голосу, человек пожилой, стоял, потрясая сжатым кулаком, и лицо его было искажено гневом. Он говорил по-французски с таким акцентом, что понять его было весьма трудно.
— Вы могли иметь такую власть, о которой можно только мечтать. Придет время, когда вы горько пожалеете о том, что отвергли.
— Мне не нужно этого и никогда не будет нужно, — голос Аллина был тверд. — Ваша страна — не моя страна и никогда не была моей.
— Упрямый осел. Мы пошли бы на все ради вас. Для нас это было бы великой честью. А вы позорите себя тем, что отвергаете нашу преданность.
— Я постараюсь это пережить.
— И ваша страна — тоже. Такой случай выпадает редко — вы могли бы спасти многие жизни, могли бы изменить все. Все!
— Или ничего, — отозвался Аллин устало, как будто продолжая давний спор. — Некоторые вещи нельзя изменить за десятилетия, даже за века. Мой отец пытался сделать это.
— Ах да, ваш отец! Он обещал свободу, справедливость, но где все это? Напрасно сердца наши жаждут их. Помните об этом! Хорошенько помните.
— Это единственное, что я могу вам обещать, — ответил Аллин.
Пожилой человек возмущенно хмыкнул, потом повернулся и вместе со своим спутником вошел в гондолу. Когда гондола выплыла из тени, Вайолетт увидела, что это не люди с вокзала, как она боялась. И не те двое, которые следили за ними в Париже. Мужчины в гондоле были крепкого телосложения, с гордой, почти военной выправкой. Они были безукоризненно одеты, начиная от шелковых платков и кончая отменными кожаными ботинками. Но почему-то казалось, что в их облике чего-то не хватает, возможно, оружия.
Пожилой мужчина последний раз взглянул на Аллина.
— Дважды мы просили вас, и дважды вы нам отказали. Это ваше право. Но все не так просто. Придут и другие.
— Да, — ответил Аллин, и эхо его голоса гулко разнеслось под каменным сводом лоджии. — Я знаю это.
— Мы больше не будем беспокоить вас. Но помните о своем высоком положении. Теперь мы не увидимся. Прощайте.
Аллин в ответ лишь кивнул, но в этом простом жесте было нечто величественное. Гондола отплыла, он повернулся и вошел в дом.
Весь остаток вечера Аллин был молчаливее обычного. Он сидел, уставившись в пустоту, вздрагивал, когда Вайолетт к нему обращалась. Взгляд у него был усталый, невидящий, а иногда — почти безумный.
Вайолетт ждала, что он доверится ей, она хотела помочь ему, разделить все выпавшие на его долю невзгоды. Но он не сказал ничего ни сразу после того, как ушли эти люди, ни когда они сидели вместе за чтением, ни когда готовились ко сну. Она понимала, что он хочет оградить ее от собственных переживаний, но была не рада этому. Она чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы он поделился с нею своими трудностями.
Ночью Вайолетт проснулась. Луны не было, в погруженной во тьму комнате лишь еле заметно синел проем окна, в который врывался ветер с моря. Аллин, обнаженный, стоял у окна, держась рукой за раму.
— Что с тобой? — прошептала она.
Он обернулся через плечо и посмотрел в ее сторону.
— Прости меня, — сказал он нежно. — Я не должен был допустить, чтобы это Коснулось и тебя. Каким я был эгоистом, когда увез тебя!
— О чем ты? — Она села в кровати, натянув на себя простыню. Пальцы ее вдруг онемели от холода и слушались с трудом.
— Я обманул тебя. Разрушил твою тихую спокойную жизнь и ничего не могу предложить взамен.
Его слова звучали как отречение. Тревога пронзила Вайолетт, сжала горло, так что ей даже трудно было говорить.
— Мне не нужно больше того, что у нас уже есть.
— Мне нужно. Для тебя. И для нашего ребенка, которого ты носишь.
Она не сразу поняла смысл его слов. С трудом переведя дыхание, она наконец спросила:
— Ты знаешь?
— Некоторые вещи говорят сами за себя. Твое прекрасное тело изумительно округлилось, и это доставляет мне радость, ту, о которой я и не смел мечтать. И все же я хотел спросить…
— Да? — Затаив дыхание, она ждала конца его фразы.
— Я хотел спросить, возможно ли убедить Гилберта, что это его ребенок?
На долгие секунды она онемела от отчаяния и наконец выговорила:
— Может быть, это на самом деле его ребенок,
— У тебя есть основания так думать? — с сомнением переспросил он.
— Кто знает? Я… у меня были месячные недомогания после того, как мы уехали из Парижа, в Швейцарии, но после Лугано — уже нет. Поэтому вполне может статься, что отец ребенка он.
— Понятно. — Аллин повернулся к ней, но не подошел. — Возможно, это и к лучшему, — добавил он твердо.
— Нет!
Этот крик непроизвольно вырвался из груди Вайолетт, она не могла его сдержать. Услышав его, он бросился к ней, обнял, прижал к себе, стал шептать ей на ухо что-то нежное и успокаивающее. Она, уже не понимая, что делает, пыталась вырваться из его объятий, отбивалась, не желала успокаиваться, и ужас охватил ее всю.
— Не надо, Вайолетт, пожалуйста, не надо! — умолял он, беря ее руки в свои. — Я вовсе не хочу этого! Просто может случиться так, что это будет лучше и для тебя, и для ребенка. Дитя — мое, я знаю это так же точно, как то, что в моей груди бьется мое сердце, иначе и быть не может. Но я не могу забывать об опасности. Никто не должен знать, что ты носить под сердцем моего ребенка. Я не переживу, если с тобой что-то случится из-за меня.
Она затихла, уловив звучавшую в его голосе боль.
— Какая опасность? — взволнованно спросила она. — Что это за люди приходили к тебе? Чего они хотели? Лицо его омрачилось.
— Я бы сказал, если бы это принесло тебе облегчение. Но лучше не будет. Прошу тебя, поверь мне.
— Я не должна ничего знать?
— Так будет лучше. — Он был неумолим. Она сжала руки и с трудом произнесла:
— Но если Гилберт решит, что ребенок его, я должна буду вернуться к нему.
— Да, — ответил он едва слышно.
— Как я могу! — воскликнула она. — Как я могу… теперь? Он притянул ее к себе, прижал к груди и зарылся лицом в ее распущенные по плечам волосы.
— Господи! — прошептал Аллин. — Неужели ты думаешь, что я допустил бы разлуку с тобой, если бы был другой выход? Мысли об этом разрывают мне сердце. Ты — моя, отныне и вовеки. Ты всегда будешь частью меня, частью моей души. И все же мне будет легче знать, что ты — с ним, но живая, чем со мной — мертвая.
— Даже если жизнь с ним для меня хуже смерти? — Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать его, чувствовать его запах, ощущать его рядом с собой — хоть напоследок. — Неужели у меня нет права голоса?
— Если ты меня любишь — нет.
— Но это нечестно, — выдохнула она.
— А что честно? Вайолетт, любимая, я так надеялся, что война в Крыму все изменила, что обо мне наконец забыли, поэтому я могу иметь для себя немного счастья. Но я ошибся. Те, кто позволяет себе считать, что я не могу быть безвестен и счастлив, настроены сейчас как никогда решительно. Твоя беда в том, что ты — часть моей ошибки.
— Я не считаю это бедой. — Она понемногу успокаивалась, слушая его взволнованный голос, чувствуя, как дрожат его руки.
— По правде говоря, и я тоже, — сказал он хрипло. — Но раскаяние остается.
Вайолетт несколько раз с трудом вздохнула и наконец проговорила:
— Неужели мы больше ничего не можем сделать, не можем скрыться?
— Ведь ты не хочешь бежать и оглядываться?
— Это лучше расставания, — тихим, но твердым голосом ответила она.
Ветерок, подувший из распахнутой двери, взметнул ее волосы, откинув их назад. Аллин поймал непослушную прядь, поднес ее к губам. Потом со вздохом сказал:
— Может быть. Давай надеяться, что нам удастся найти такое место.
17
— Гилберт в Венеции, — сообщил Аллин, вернувшись с рынка.
Вайолетт лежала в шезлонге в гостиной и жевала корочку хлеба — синьора Да Аллори сказала ей, что это помогает при утренней тошноте. Она резко приподнялась, тут же почувствовала, как ее замутило. Потом чуть закашлялась и спросила:
— Ты его видел?
— Я — нет. Мне сообщили друзья, которых я попросил следить, не появится ли он на границе. Они сказали мне, что он направился в отель «Принсипесса».
— Ты… ты велел следить за ним? — собственный голос показался Вайолетт чужим.
Аллин помешкал минуту, снимая перчатку, потом наконец сорвал ее с руки и бросил в шляпу, лежавшую на краю стола.
— Это казалось мне разумной предосторожностью, — заметил он.
— И совершенно справедливо, разумеется, раз он сам следил за нами раньше. — Она помедлила в ожидании ответа, но ответа не последовало, и она продолжила:
— Или нет?
— Что ты хочешь этим сказать?
В его голосе звучали незнакомые властные нотки. Вообще после появления тех двоих отношения между ними изменились. Они оба делали вид, что нет разницы между словами произнесенными и непроизнесенными, и оба знали, что это ложь.
— Я все думала, — медленно сказала Вайолетт, — были ли те люди в Париже подосланы Гилбертом или они представляли ту опасность, о которой ты говорил?
— А разве это имеет значение? — Он не спеша снял камзол и стал расстегивать запонки.
— Ты прекрасно знаешь, что имеет, — натянуто произнесла она.
Он долго смотрел перед собой, прежде чем повернуться к ней.
— Наверное, имеет. Если тех людей послал не Гилберт, значит, ты ушла ко мне по недоразумению. Вайолетт ответила не сразу.
— Я только хотела сказать, что Гилберт, выходит, вовсе не такой уж большой злодей, как я о нем думала. У него были причины не понимать того, что происходит.
— Ах, это. — Аллин отошел к окну — солнце светило ярко, жара нарастала с каждой минутой. Он закрыл ставни, и комната неожиданно погрузилась в полумрак.
— Но ты ведь не это имел в виду, не так ли? — продолжала Вайолетт. — Ты наверняка догадался, что те люди были посланы не им, но мне ничего не сказал. Почему?
— Но как я мог сказать тебе, ничего не объясняя?
— Легче было держать меня в неведении и воспользоваться этим.
— Если ты имеешь в виду твой уход ко мне, то — да. — Он убрал руки со ставен и посмотрел ей прямо в глаза.
— Но неужели ты не понимаешь, что это все меняет? — настаивала она.
— Я понимаю только одно, — медленно проговорил Аллин. — Если бы я тогда сказал тебе об этом, я бы тебя потерял. Гилберт собирался увезти тебя — я понял это по его глазам еще на балу. Мне казалось, что если я проведу с тобой ночь, всего одну ночь, то смогу пережить все дальнейшие ночи без тебя. Это была ошибка, возможно, не единственная, но самая главная.
— Я была о тебе лучшего мнения, — низким голосом сказала Вайолетт.
— Правда? — Он сухо улыбнулся. — Я польщен и рад. Но в свою защиту должен сказать: хотя у меня и имелись основания подозревать, что люди той ночью и потом, на вокзале, были посланы не твоим мужем, уверен я в этом не был, как не уверен и сейчас. Раньше на меня никогда не нападали. Хотя на этот раз причиной могла послужить война и ее последствия… Или что-то другое.
Вайолетт потерла рукой глаза, потом стала массировать пальцами виски
— у нее уже начинала болеть голова.
— Или ты ищешь себе оправданий.
— Ну да. — Он говорил без всякого выражения, тихо и спокойно. — Или ты ищешь повод вернуться к Гилберту.
— Нет! — Она отпрянула, будто ее ударили.
— Видишь, — сказал Аллин, подойдя к ней ближе, — сомнение друг в друге как меч, который разит в обе стороны. Это ранит тебя, но твоя боль касается и меня.
Вайолетт устало кивнула в знак согласия и откинулась на спинку шезлонга.
— Я понимаю. Прости меня.
Он опустился рядом с ней на колени, взял ее руку и поднес к губам, а потом долго держал ее в своих ладонях.
— Мне невыносимо то, как мы мучаем друг друга. Возможно, стараясь обезопасить тебя, я разрушаю нашу любовь, доверие, которое всегда было между нами. Но тогда жертва, которую ты принесла ради меня, бессмысленна, а любовь наша — ничтожна.
Он замолчал, ища ее взгляда. Его руки слегка дрожали, лоб покрылся испариной. Он облизал пересохшие губы и продолжил:
— Именно поэтому я оставляю решение за тобой. Я знаю — ты лучше меня понимаешь, что нужно сделать ради ребенка, которого ты носишь. Хочешь ли ты узнать о том, кто я и что я, или предпочитаешь остаться в безопасном неведении?
Вайолетт накрыла рукой его ладонь и подняла на него глаза. Взгляд ее был исполнен любви и решимости.
— Расскажи мне все, и скорее, сейчас, пока смелость не покинула меня. Я хочу знать о тебе все, даже если это означает конец жизни. Как я буду понимать своего ребенка, если не знаю, кто его отец?
Аллин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Потом обреченно кивнул. Голос его, когда он заговорил, дрогнул.
— Все началось приблизительно за два года до моего рождения, в 1825 году, а возможно, и еще раньше. Мой отец был несчастлив — как из-за своего брака, так и из-за своего положения. Жена его была больна, и ни один из их детей не выжил…
Он продолжал говорить, и речь его становилась все более плавной, он легче подбирал слова. Аллин рассказывал свою историю без стеснения, но и без гордости. И хотя она была не слишком длинной, она переменила все.
Когда он закончил, Вайолетт долго сидела неподвижно, уставившись в пространство перед собой. Она чувствовала себя сраженной неожиданным ударом. Она не то что не верила, скорее не хотела поверить в услышанное. Понимала, что она никогда никому не сможет рассказать эту историю, не сможет даже шепотом поведать ее своему будущему ребенку, когда тот вырастет. И тем более описать ее в дневнике — такие вещи не доверяют бумаге. Сердце ее будто налилось свинцом. Она просто чувствовала, как все ее туманные планы, ее неясные мечты тают, покидают ее.
— Не смотри на меня так, — резко сказал Аллин.
Она попыталась улыбнуться, затем подняла руку и провела ладонью по его лицу, будто хотела разгладить морщины на его челе.
— Нет, — тихо сказала она. — Все нормально. Со мной все нормально.
Лицо его чуть посветлело.
— Скажи, что ты об этом думаешь. Я должен знать.
— Я думаю, что люблю тебя. И всегда буду любить.
Он склонил голову и коснулся теплыми губами ее прохладных пальцев, которые все еще покоились на его руке. Потом поднял на нее взгляд и ответил:
— Но не больше, чем я буду любить тебя.
Вайолетт показалось, что эти слова прозвучали как клятва, единственная клятва, которую ей хотелось услышать. И этого было достаточно.
— И еще я думаю, — добавила она, немного помолчав, — что мы должны немедленно покинуть Венецию.
— Но как? В твоем положении?
— Ты из-за этого здесь задержался? Я вполне здорова. Утренняя тошнота
— дело обычное, об этом можно не беспокоиться.
— Я думал, что лучше отправиться куда-нибудь в деревню. У сестры синьоры Да Аллори есть вилла неподалеку от Флоренции. Савио может доставить нас туда. Мы возьмем с собой рекомендательное письмо, но лучше ехать инкогнито, соблюдая все меры предосторожности, если, конечно, ты не возражаешь.
«Это будет легкое путешествие, — подумала Вайолетт, — но не слишком ли легкое?»
— Если этого достаточно, то, конечно, я согласна. Но… не означает ли это, что тебе придется жертвовать своей безопасностью ради моего удобства?
— Я делаю это с радостью! — В его серых глазах была уверенность. — Но не забывай, что твоя безопасность зависит от моей и будет зависеть, пока не родится наш ребенок.
— Тогда, — просто ответила Вайолетт, — я доверяюсь тебе и надеюсь, что ты оградишь всех нас от зла.
Уже на вилле Аллин закончил писать небольшой портрет, который он начал еще в Венеции. Этот маленький портрет был лучшим из всех сделанных им работ, во всяком случае, так он сам утверждал. Он говорил, что черпал вдохновение в ее улыбке, чуть таинственной и непостижимой, исполненной внутреннего знания.
Вайолетт даже не представляла себе, что может выглядеть такой загадочной, такой безмятежной. Она тут же обвинила его в том, что он польстил ей ради своей собственной выгоды, однако он яростно отверг все ее обвинения. Портрет великолепен, заявил он, сходство полное. И вилла, и сельская жизнь, безусловно, пошли ей на пользу.
Насчет последнего он оказался абсолютно прав. Вилла была старой, с проломанной черепицей на крыше, с потрескавшимися стенами, но из ее окон открывался великолепный вид на округлые холмы, поросшие серебристо-зелеными оливковыми деревьями, разросшиеся виноградники и видневшиеся вдалеке зонтики пиний.
Потолки комнат были расписаны изображениями нимф, прячущихся среди облаков, стены были увешаны гобеленами, чуть колыхавшимися от ветра, врывавшегося в распахнутые окна. Двери кухни и соседней с ней столовой выходили в огороженный стенами сад со сводчатой галереей, где росли кусты роз и винограда. От монастырской тишины звенело в ушах.
Вайолетт лежала в шезлонге в гостиной и жевала корочку хлеба — синьора Да Аллори сказала ей, что это помогает при утренней тошноте. Она резко приподнялась, тут же почувствовала, как ее замутило. Потом чуть закашлялась и спросила:
— Ты его видел?
— Я — нет. Мне сообщили друзья, которых я попросил следить, не появится ли он на границе. Они сказали мне, что он направился в отель «Принсипесса».
— Ты… ты велел следить за ним? — собственный голос показался Вайолетт чужим.
Аллин помешкал минуту, снимая перчатку, потом наконец сорвал ее с руки и бросил в шляпу, лежавшую на краю стола.
— Это казалось мне разумной предосторожностью, — заметил он.
— И совершенно справедливо, разумеется, раз он сам следил за нами раньше. — Она помедлила в ожидании ответа, но ответа не последовало, и она продолжила:
— Или нет?
— Что ты хочешь этим сказать?
В его голосе звучали незнакомые властные нотки. Вообще после появления тех двоих отношения между ними изменились. Они оба делали вид, что нет разницы между словами произнесенными и непроизнесенными, и оба знали, что это ложь.
— Я все думала, — медленно сказала Вайолетт, — были ли те люди в Париже подосланы Гилбертом или они представляли ту опасность, о которой ты говорил?
— А разве это имеет значение? — Он не спеша снял камзол и стал расстегивать запонки.
— Ты прекрасно знаешь, что имеет, — натянуто произнесла она.
Он долго смотрел перед собой, прежде чем повернуться к ней.
— Наверное, имеет. Если тех людей послал не Гилберт, значит, ты ушла ко мне по недоразумению. Вайолетт ответила не сразу.
— Я только хотела сказать, что Гилберт, выходит, вовсе не такой уж большой злодей, как я о нем думала. У него были причины не понимать того, что происходит.
— Ах, это. — Аллин отошел к окну — солнце светило ярко, жара нарастала с каждой минутой. Он закрыл ставни, и комната неожиданно погрузилась в полумрак.
— Но ты ведь не это имел в виду, не так ли? — продолжала Вайолетт. — Ты наверняка догадался, что те люди были посланы не им, но мне ничего не сказал. Почему?
— Но как я мог сказать тебе, ничего не объясняя?
— Легче было держать меня в неведении и воспользоваться этим.
— Если ты имеешь в виду твой уход ко мне, то — да. — Он убрал руки со ставен и посмотрел ей прямо в глаза.
— Но неужели ты не понимаешь, что это все меняет? — настаивала она.
— Я понимаю только одно, — медленно проговорил Аллин. — Если бы я тогда сказал тебе об этом, я бы тебя потерял. Гилберт собирался увезти тебя — я понял это по его глазам еще на балу. Мне казалось, что если я проведу с тобой ночь, всего одну ночь, то смогу пережить все дальнейшие ночи без тебя. Это была ошибка, возможно, не единственная, но самая главная.
— Я была о тебе лучшего мнения, — низким голосом сказала Вайолетт.
— Правда? — Он сухо улыбнулся. — Я польщен и рад. Но в свою защиту должен сказать: хотя у меня и имелись основания подозревать, что люди той ночью и потом, на вокзале, были посланы не твоим мужем, уверен я в этом не был, как не уверен и сейчас. Раньше на меня никогда не нападали. Хотя на этот раз причиной могла послужить война и ее последствия… Или что-то другое.
Вайолетт потерла рукой глаза, потом стала массировать пальцами виски
— у нее уже начинала болеть голова.
— Или ты ищешь себе оправданий.
— Ну да. — Он говорил без всякого выражения, тихо и спокойно. — Или ты ищешь повод вернуться к Гилберту.
— Нет! — Она отпрянула, будто ее ударили.
— Видишь, — сказал Аллин, подойдя к ней ближе, — сомнение друг в друге как меч, который разит в обе стороны. Это ранит тебя, но твоя боль касается и меня.
Вайолетт устало кивнула в знак согласия и откинулась на спинку шезлонга.
— Я понимаю. Прости меня.
Он опустился рядом с ней на колени, взял ее руку и поднес к губам, а потом долго держал ее в своих ладонях.
— Мне невыносимо то, как мы мучаем друг друга. Возможно, стараясь обезопасить тебя, я разрушаю нашу любовь, доверие, которое всегда было между нами. Но тогда жертва, которую ты принесла ради меня, бессмысленна, а любовь наша — ничтожна.
Он замолчал, ища ее взгляда. Его руки слегка дрожали, лоб покрылся испариной. Он облизал пересохшие губы и продолжил:
— Именно поэтому я оставляю решение за тобой. Я знаю — ты лучше меня понимаешь, что нужно сделать ради ребенка, которого ты носишь. Хочешь ли ты узнать о том, кто я и что я, или предпочитаешь остаться в безопасном неведении?
Вайолетт накрыла рукой его ладонь и подняла на него глаза. Взгляд ее был исполнен любви и решимости.
— Расскажи мне все, и скорее, сейчас, пока смелость не покинула меня. Я хочу знать о тебе все, даже если это означает конец жизни. Как я буду понимать своего ребенка, если не знаю, кто его отец?
Аллин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Потом обреченно кивнул. Голос его, когда он заговорил, дрогнул.
— Все началось приблизительно за два года до моего рождения, в 1825 году, а возможно, и еще раньше. Мой отец был несчастлив — как из-за своего брака, так и из-за своего положения. Жена его была больна, и ни один из их детей не выжил…
Он продолжал говорить, и речь его становилась все более плавной, он легче подбирал слова. Аллин рассказывал свою историю без стеснения, но и без гордости. И хотя она была не слишком длинной, она переменила все.
Когда он закончил, Вайолетт долго сидела неподвижно, уставившись в пространство перед собой. Она чувствовала себя сраженной неожиданным ударом. Она не то что не верила, скорее не хотела поверить в услышанное. Понимала, что она никогда никому не сможет рассказать эту историю, не сможет даже шепотом поведать ее своему будущему ребенку, когда тот вырастет. И тем более описать ее в дневнике — такие вещи не доверяют бумаге. Сердце ее будто налилось свинцом. Она просто чувствовала, как все ее туманные планы, ее неясные мечты тают, покидают ее.
— Не смотри на меня так, — резко сказал Аллин.
Она попыталась улыбнуться, затем подняла руку и провела ладонью по его лицу, будто хотела разгладить морщины на его челе.
— Нет, — тихо сказала она. — Все нормально. Со мной все нормально.
Лицо его чуть посветлело.
— Скажи, что ты об этом думаешь. Я должен знать.
— Я думаю, что люблю тебя. И всегда буду любить.
Он склонил голову и коснулся теплыми губами ее прохладных пальцев, которые все еще покоились на его руке. Потом поднял на нее взгляд и ответил:
— Но не больше, чем я буду любить тебя.
Вайолетт показалось, что эти слова прозвучали как клятва, единственная клятва, которую ей хотелось услышать. И этого было достаточно.
— И еще я думаю, — добавила она, немного помолчав, — что мы должны немедленно покинуть Венецию.
— Но как? В твоем положении?
— Ты из-за этого здесь задержался? Я вполне здорова. Утренняя тошнота
— дело обычное, об этом можно не беспокоиться.
— Я думал, что лучше отправиться куда-нибудь в деревню. У сестры синьоры Да Аллори есть вилла неподалеку от Флоренции. Савио может доставить нас туда. Мы возьмем с собой рекомендательное письмо, но лучше ехать инкогнито, соблюдая все меры предосторожности, если, конечно, ты не возражаешь.
«Это будет легкое путешествие, — подумала Вайолетт, — но не слишком ли легкое?»
— Если этого достаточно, то, конечно, я согласна. Но… не означает ли это, что тебе придется жертвовать своей безопасностью ради моего удобства?
— Я делаю это с радостью! — В его серых глазах была уверенность. — Но не забывай, что твоя безопасность зависит от моей и будет зависеть, пока не родится наш ребенок.
— Тогда, — просто ответила Вайолетт, — я доверяюсь тебе и надеюсь, что ты оградишь всех нас от зла.
Уже на вилле Аллин закончил писать небольшой портрет, который он начал еще в Венеции. Этот маленький портрет был лучшим из всех сделанных им работ, во всяком случае, так он сам утверждал. Он говорил, что черпал вдохновение в ее улыбке, чуть таинственной и непостижимой, исполненной внутреннего знания.
Вайолетт даже не представляла себе, что может выглядеть такой загадочной, такой безмятежной. Она тут же обвинила его в том, что он польстил ей ради своей собственной выгоды, однако он яростно отверг все ее обвинения. Портрет великолепен, заявил он, сходство полное. И вилла, и сельская жизнь, безусловно, пошли ей на пользу.
Насчет последнего он оказался абсолютно прав. Вилла была старой, с проломанной черепицей на крыше, с потрескавшимися стенами, но из ее окон открывался великолепный вид на округлые холмы, поросшие серебристо-зелеными оливковыми деревьями, разросшиеся виноградники и видневшиеся вдалеке зонтики пиний.
Потолки комнат были расписаны изображениями нимф, прячущихся среди облаков, стены были увешаны гобеленами, чуть колыхавшимися от ветра, врывавшегося в распахнутые окна. Двери кухни и соседней с ней столовой выходили в огороженный стенами сад со сводчатой галереей, где росли кусты роз и винограда. От монастырской тишины звенело в ушах.