Страница:
— Я предполагал, что вы заинтересуетесь, — произнес Делакруа, пряча усмешку под пышными усами.
Гилберт смотрел на Аллина, не меняя выражения лица. Вдруг он спросил:
— Мы с вами встречались, месье?
— Думаю, что нет, — вежливо ответил Аллин. — Насколько я понимаю, вы приехали из Америки? Я давно мечтаю о путешествии в вашу юную страну, но как-то все не получается.
Возникла напряженная пауза, которую Делакруа поспешил заполнить формальным представлением Аллина Гилберту и его супруге. Аллин вежливо начал задавать вопросы о Луизиане, о том, как долго они намереваются пробыть в Париже. Неловкая ситуация постепенно миновала.
Позже, когда Вайолетт с мужем ехали в экипаже обратно в свою гостиницу, Гилберт нарушил длительное молчание вопросом:
— Тебя устраивает этот Массари, не хочешь ли ты, чтобы я поискал другого художника?
— Не стоит беспокоиться, — ответила Вайолетт. — Поскольку его рекомендовал Делакруа, я уверена, что он мне вполне подойдет.
Гилберт похлопал ее по руке и, устраиваясь удобнее на сиденье, веско заметил:
— Как ты хочешь, chere, как ты хочешь…
Вайолетт подумала о двойственности своего положения, и на мгновение что-то сжалось у нее в груди. Потом она представила, как они будут проводить с Аллином время, необходимое для создания портрета, как будут часами разговаривать, узнавая друг друга все лучше. Всего два дня, и она начнет позировать художнику — так Гилберт договорился с Аллином. Нетерпение зародилось в ее душе и, разрастаясь, вытеснило чувство вины.
Утро того дня, когда должен был состояться первый сеанс, выдалось ясным и спокойным. Вайолетт почти не спала предыдущей ночью. Она лежала в постели и смотрела на портьеры, за которыми быстро светлели окна. Нервное нетерпение вызывало дрожь в животе, грозящую перерасти в тошноту.
Она не пойдет, пошлет записку, что нездорова.
Мысль о том, что она должна неподвижно сидеть, пока Аллин будет пристально разглядывать ее взглядом художника, наполняла ее душу ужасом. Она проведет с ним наедине целую вечность. Что она может сказать ему? О чем им говорить в течение такого долгого времени? Чего он ждет от нее? Допустила ли она в своем поведении нечто такое, что могло позволить ему совершить вольность по отношению к ней? Было ли это то, чего он хотел от нее? Было ли это ее желанием?
Она повернула голову на подушке и провела рукой по глазам. И как только она могла подумать такое? Разве может это быть ее желанием? Как она могла вообразить, что в этом есть какое-то удовольствие? Нет, этот путь приведет ее к опасностям и страданиям. Время пролетит слишком быстро, портрет будет закончен, и что дальше?
Вайолетт хотела бы понимать себя лучше, желала, чтобы ее характер не был столь нерешительным. Она завидовала таким женщинам, как Клотильда, которые могли всем сердцем отдаться мужчине и никогда не оглядываться назад, никогда не задавать себе вопросов о морали и разумности своих поступков. Как хорошо никогда не подвергаться пытке этих сомнений, никогда не иметь нужды лгать, не задумываться о том, можно ли взвесить радость и боль и вычислить, что из них весомее.
Как прекрасно было бы, если бы она могла просто сказать себе, что ничего нельзя сделать, что ее чувства сильнее воли к сопротивлению. Но она еще не была уверена в своих чувствах. Пока еще не была. Если она испугается и не пойдет, возможно, ей никогда уже больше не удастся увидеть Аллина.
Эта мысль придала ей сил, и она решительно покинула постель. Хлопоты по выбору и подготовке платья с нижними юбками, кружевным воротником и украшениями, а также разговоры со служанкой о прическе помогли Вайолетт убить время. Сам процесс одевания продолжался до того момента, когда она должна была выходить из гостиницы вместе с Герминой. Необходимость сохранять самообладание перед служанкой удерживала ее от того, чтобы остановить экипаж и вернуться в гостиницу.
Аллин жил в районе Ситэ — острова посреди Сены, имеющего форму нагруженной землей баржи, прикрепленной на вечной стоянке в центре реки. Дом Аллина — старинное каменное здание, узкое и темное, с водосточными трубами, имевшими вид каменных чудищ, почти разрушенных временем, — находился рядом с Нотр-Дам, словно укрываясь в его тени. Им открыла полная женщина с проницательным взглядом, в скромной одежде экономки. Она проводила их наверх по винтовой лестнице и, распахнув дверь в просторную приемную, обставленную как гостиная, объявила о прибытии Вайолетт и отступила в сторону, пропуская гостей.
Две стены высокой узкой комнаты занимали огромные окна, пропускавшие внутрь ровный белый свет с северной, несолнечной стороны. Выполненный в старинном стиле резной потолок с позолотой между тяжелыми балками потемнел от огня, в течение двухсот лет разводимого на выщербленных камнях камина, находившегося в глубине комнаты. Тяжелая старинная мебель состояла из нескольких стульев, широченного дивана, покрытого шелковыми шалями с кистями, рисунок которых напоминал персидские сады, и длинного обеденного стола у стены с высокими светильниками. В центре комнаты находился помост с креслом, покрытым темно-красной парчой. Перед помостом возвышался мольберт с чистым холстом.
Стоя у стола, Аллин сосредоточенно рассматривал серию набросков. Он повернулся и с радостным восклицанием поспешил навстречу гостям, произнося приветствия. Им были предложены пирожные с чаем или вином. Экономка тут же отправилась за подносом с угощением, а Аллин подвел Вайолетт к столу, за которым он работал.
— Прежде чем мы начнем, я хочу, чтобы вы это посмотрели.
Многочисленные наброски изображали Вайолетт с разным выражением лица: серьезным и смеющимся, сомневающимся и доверчивым, с каплями дождя на ресницах и после того, как они высохли. На одном из них Вайолетт смотрела на букет анютиных глазок, на другом она держала в руке розу. Среди набросков были фрагменты ее губ, уха, изгиба подбородка, положения пальцев в момент, когда она протягивает руку. Все было очень тщательно прорисовано, каждый рисунок подписан и датирован.
— Здесь те наброски, которые я счел достойными вашего внимания, — пояснил Аллин. Вайолетт глубоко вздохнула.
— Не могу поверить, что вы могли… но вы обманули меня. Вы настоящий художник.
— Я рисовал для своего собственного удовольствия, по памяти. Сейчас, показывая их вам, я хочу развеять ваши сомнения, что, возможно, вы не напрасно доверились мне.
Неподдельная искренность, звучавшая в его голосе, всколыхнула чувства Вайолетт. Трепетное волнение охватило все ее существо и горячей волной прилило к лицу. Преодолевая смущение, она произнесла:
— Я никогда не сомневалась в этом.
— Вы очень добры, хотя у меня были основания на это рассчитывать. Обещаю вам, что вы не пожалеете о том, что пришли ко мне.
Возвращение экономки прервало их беседу. Аллин указал на место у камина, куда следовало поставить поднос с угощением. Одарив Термину теплой улыбкой, он обратился к Вайолетт деловым тоном:
— Когда я рисую натуру, присутствие третьего лица мешает мне сосредоточиться. Может быть, вашей горничной больше понравятся пирожные и вино внизу, у мадам Мейллард? А если она вам понадобится, вы всегда сможете ее позвать.
Вайолетт пристально посмотрела на него. В открытом взгляде его серых глаз не было ничего такого, что заставило бы ее бояться остаться с ним наедине. Она согласилась и последовала за ним к камину, в то время как экономка увела Термину, мягко, но решительно закрыв за собой дверь.
Аллин наполнил вином кроваво-красного цвета красивые хрустальные бокалы с золотыми ободками. Один бокал он предложил Вайолетт и, подождав, пока она сядет, занял стул подле нее.
Он сделал глоток вина, продолжая неотрывно смотреть на нее. Его пальцы так крепко сжимали ножку бокала, что, казалось, она вот-вот треснет. Наконец он сказал:
— Я не могу поверить, что вы здесь.
— Я тоже. — Вайолетт неуверенно улыбнулась. Она хотела выпить вина, чтобы немного успокоиться, но боялась расплескать его, если попытается это сделать. Не решаясь поднять глаза, она смотрела мимо него на серебряный поднос у камина, на котором громоздились кипы конвертов из веленевой бумаги, похожие на те, в каких обычно присылают приглашения.
Аллин смущенно проследил за направлением ее взгляда, затем снова посмотрел на нее.
— Я так много хотел сказать вам, что теперь не знаю, с чего начать. Вот вы сидите сейчас передо мной, и мне хочется, чтобы это мгновение никогда не кончилось…
— Прошу вас… — прервала она его еле слышно.
— Я не хотел огорчать вас. Просто я не смел и думать о том, что вы придете ко мне. Я хотел надеяться, но не более того. Мне казалось, что я знаю каждую черточку вашего лица, каждый локон вашей прически, но я ошибался. Вы гораздо красивее того образа, который я мысленно создал для себя, и в то же время в вас есть что-то неуловимое. Мне вдруг стало страшно начинать рисовать ваш портрет, страшно, что в вас всегда будет что-то такое, что я не смог увидеть прежде.
Лицо Вайолетт горело, ей было трудно дышать. Бокал с вином дрожал в ее руке. Горло сжалось так, что она не могла вымолвить ни слова. Она не знала, чего она ожидала от этой встречи, но только не подобных речей. В этом она могла поклясться.
— Простите меня, — сказал Аллин со вздохом и встал. Он повернулся и положил руку на каминную полку, находившуюся на уровне его плеч. — Я не собирался говорить вам такие вещи, хотел быть сдержанным и галантным. Вы подумаете, что я не в своем уме.
Его смятение немного успокоило Вайолетт.
— Нет, — тихо проговорила она дрожащим голосом, — я просто не привыкла слышать такие слова и не знаю, как ответить вам.
Он взглянул на нее через плечо и одарил ее теплой и искренней улыбкой.
— Вам нет необходимости отвечать. Вы не несете ответственности за мои чувства и за мою болтовню. Но, пожалуйста, выпейте вина. И давайте приступим к работе, пока я не сказал что-нибудь такое, о чем мы оба потом пожалеем.
Этот разговор между ними задал тон последующим сеансам позирования. Аллин обращался к Вайолетт с почтением и безупречной вежливостью. Комплименты, которые он говорил ей непрестанно, заставляли пылать румянцем ее щеки, но были столь беспристрастны и так ловко привязаны к его работе над портретом, что она не могла против них ничего возразить.
Каждый день Аллин усаживал Вайолетт на подиуме, расправляя складки ее платья, устанавливая поворот головы или плеча мягкими касаниями рук, тепло которых она продолжала ощущать в течение долгих часов. От его близости в такие минуты ей становилось трудно дышать, она не могла встретиться с ним взглядом. Вайолетт гадала, замечал ли он когда-нибудь, как вздымается ее грудь от ударов сердца, и догадывался ли, что она не могла расслабиться, как он ее просил, потому что чувствовала себя слишком беззащитной под его проницательным и внимательным взглядом.
Может быть, для того, чтобы снять напряжение, он много говорил, передавая ей споры о столкновениях темпераментов в художественной среде, слухи об интригах при дворе Наполеона III, сплетни о разбазаривании средств, отведенных на реконструкцию Парижа, или сведения о героических усилиях, предпринимаемых для подготовки войны в Крыму. Он рассказывал ей о трениях в молодой королевской семье, созданной всего полтора года назад, вызванных склонностью императора домогаться каждой встретившейся ему хорошенькой женщины.
Он говорил так легко и непринужденно, с таким юмором и с такой терпимостью по отношению к недостаткам и просчетам других людей, что Вайолетт стали нравиться эти беседы и она ждала их, предвкушая удовольствие. Его мнения и оценки настолько совпадали с ее собственными, насколько это возможно у разных людей. В этом сходстве взглядов было что-то особенно привлекательное для Вайолетт.
Однажды, спустя почти месяц после начала работы над портретом, они снова заговорили об императрице.
— Вчера в Булонском лесу мимо меня в карете проехала Евгения, — поведала Вайолетт. — Она поразительно красива. Ее золотисто-каштановые волосы в сочетании с синими глазами так хороши, что я не могу поверить, будто император может смотреть на другую женщину.
— Нет никаких сомнений в том, что он любит ее, — ответил Аллин, не отрывая сосредоточенного взгляда от мольберта. — Как правитель Франции, он мог выбрать в жены девушку более знатную, чем американка, дочь испанского князя. Говорят, Луи Бонапарт хотел сделать Евгению своей любовницей, но был настолько очарован ее отказом, что вместо этого предложил ей стать его женой. Дело в том, что для некоторых мужчин, наделенных властью, борьба за обладание чем-то имеет первостепенное значение, гораздо большее, чем даже любовь. Луи Бонапарту необходимы новые победы, чтобы наслаждаться ощущением своей силы.
— Такое стремление к власти кажется мне слабостью, — медленно проговорила Вайолетт. Лицо Аллина помрачнело.
— Согласен с вами, — кивнул он. — Жажда власти может стать столь же разрушительной, как пристрастие к абсенту. — Аллин не сводил с нее заинтересованного взгляда. Помолчав, он продолжил:
— Однако я слышал, что Евгения не намерена мириться с увлечениями своего мужа. Говорят, она заплатила немалую сумму денег одной старушке, бывшей когда-то служанкой императрицы Жозефины, за рецепт духов, которые та использовала, чтобы вернуть себе расположение Наполеона.
Вайолетт улыбнулась и покачала головой.
— Как такие вещи становятся достоянием молвы?
— Слуги болтают, да и императрица, конечно, не могла сама отправиться к старой служанке Жозефины за рецептом.
— Возможно, вы правы. Но что касается духов, как она может рассчитывать на них? Что в них такого, что позволяет ей надеяться на какой-то результат?
— Кто знает? Может быть, что-нибудь экзотическое. Старая служанка рассказала, что духи привез из Египта сам Наполеон. Предполагается, солдаты императора извлекли их из неопознанного захоронения. Кто-то сообщил Наполеону, что там похоронена Клеопатра. Вместе с духами из могилы достали глиняную табличку, в которой говорилось, будто духи придают силу благодаря содержащимся в них маслам, применявшихся жрицами в таинственных ритуалах древних культов в дофараоновы времена.
— И эти духи помогают Евгении?
— Думаю, пока еще рано говорить о результатах, но она надеется, что это случится.
Вайолетт снова покачала головой:
— Не вижу оснований для таких надежд. Ведь известно, что Наполеон I не отличался супружеской верностью.
Аллин попробовал возразить:
— И все же в течение многих лет он больше всех любил Жозефину, женщину старше его, с некрасивыми зубами, которая тоже не славилась своей верностью, но именно ей он написал тысячи писем, подтверждающих его привязанность. И, возможно, он никогда бы не развелся с ней, если бы она могла родить ему сына. Это наводит на размышления, не правда ли? Но меня удивляет то, что сам он не пользовался этими духами. Говорят, Наполеон каждый день принимал ароматические ванны, используя в основном комбинацию бергамота, лимонного масла и розмарина, известную под названием «Венгерская вода».
— Может быть, у духов Клеопатры был слишком сладкий и женственный запах? — предположила Вайолетт.
— Вполне вероятно, но мне почему-то кажется, что ароматы ритуальных таинств должны содержать запахи церковного ладана и пахучих пород деревьев, таких, как кедр, сандал. Однако это лишь предположение.
— Я вижу, вы неплохо разбираетесь в запахах? — Реплика Вайолетт прозвучала вопросительно.
— У меня есть друг, парфюмер с улицы рю де ла Пэ. — Аллин взял на кисточку немного бледно-розовой краски и сделал бережный мазок на холсте.
— Вероятно, от него вы и узнали о духах Клеопатры?
— Он говорил мне о них. Но я знал эту историю давно. Мне рассказала ее моя мать.
— Вот как! — Вайолетт была заинтригована. — А откуда узнала она?
— Мой отец подарил ей такие же духи, получив их, как и Жозефина, от самого Наполеона.
— Ваш отец знал Наполеона?
Было непривычно столь непринужденно говорить о таком легендарном человеке. Наполеон Бонапарт всегда был героем в глазах Вайолетт. И так же считали почти все в Новом Орлеане, несмотря на позорное поражение, постигшее его в конце жизни. Тогда казалось, что в короткий период времени, всего за несколько лет, он мог вернуть славу Франции, так же как теперь это мог бы сделать Наполеон III.
Аллин кивком головы ответил на ее вопрос, продолжая скользить рассеянным взглядом по холсту, которого он больше не касался кистью.
— Духи и довольно подробную инструкцию по извлечению и смешиванию масел, входивших в их состав, мой отец получил от Наполеона в знак дружбы. Но это было очень давно, когда оба они были молоды, почти сорок семь лет назад.
— Наверное, ваш отец воевал вместе с Наполеоном? Улыбка скользнула по его лицу.
— Мой отец вначале чрезвычайно восхищался этим человеком, но в конце был не согласен с ним, как и многие другие в то время.
Аллин положил кисть, палитру и не спеша вытер руки смоченной скипидаром тряпкой. Двигаясь с необыкновенной грациозностью, он приблизился к Вайолетт и сел на краю возвышения у ее ног. Поставив согнутую в колене ногу на край платформы и опершись на колено рукой, он повернулся к Вайолетт.
— Мадам, — заговорил он и остановился. Холодный северный свет, льющийся из окон, придавал его серым глазам голубой оттенок. Устремленный на Вайолетт открытый взгляд делал выражение его лица беззащитным. Растроганная и смущенная, Вайолетт ощутила странное смешанное чувство боли и радости.
— Меня зовут Вайолетт, — тихо проговорила она.
— Вайолетт, — повторил он обрадованно. И, набрав в грудь воздуха, спокойно продолжил:
— Мадам Вайолетт, вы должны знать, что ваш портрет почти окончен.
— Я догадывалась, что ваша работа близка к завершению, — грустно ответила она после некоторого замешательства.
— Если бы я хотел, я мог бы сделать последний мазок неделю назад. Мог бы сделать это и сейчас.
У нее перехватило дыхание от этих слов, в которых прозвучало откровенное признание. Он предоставлял ей право решить его участь.
— Могли бы? — мягко спросила она.
— Вопрос в том, должен ли я это делать?
Аллин говорил ровным голосом, более никак не проявляя своих чувств. Решение оставалось за ней. Если она скажет «да», он покорится ее воле, завершит портрет, и сеансы ее позирования на этом закончатся. А если она скажет «нет»?
— Я полагаю, — медленно проговорила она, — у нас нет необходимости спешить.
Улыбка озарила его лицо, засияв в лучиках морщинок вокруг глаз и в уголках рта. Аллин не сделал никакого движения навстречу ей, но Вайолетт ощутила силу его восторга, словно бурей захлестнувшего ее. Она не смогла удержаться от ответной улыбки.
— Мадам Вайолетт, — сдержанно заговорил он, — не согласитесь ли вы отправиться со мной на прогулку, раз уж у меня больше нет работы на сегодня? Мы могли бы пройтись с вами по свежему воздуху, как это делают большинство людей, и, может быть, посидеть где-нибудь в тихом месте с бокалом вина?
Осмелится ли она? Что, если кто-нибудь увидит и расскажет Гилберту?
О, разве могла она отказаться, когда все ее существо жаждало принять его приглашение! Нет, у нее не хватит сил сдержать свой порыв.
— Да, — прошептала она. — Я согласна.
9
Гилберт смотрел на Аллина, не меняя выражения лица. Вдруг он спросил:
— Мы с вами встречались, месье?
— Думаю, что нет, — вежливо ответил Аллин. — Насколько я понимаю, вы приехали из Америки? Я давно мечтаю о путешествии в вашу юную страну, но как-то все не получается.
Возникла напряженная пауза, которую Делакруа поспешил заполнить формальным представлением Аллина Гилберту и его супруге. Аллин вежливо начал задавать вопросы о Луизиане, о том, как долго они намереваются пробыть в Париже. Неловкая ситуация постепенно миновала.
Позже, когда Вайолетт с мужем ехали в экипаже обратно в свою гостиницу, Гилберт нарушил длительное молчание вопросом:
— Тебя устраивает этот Массари, не хочешь ли ты, чтобы я поискал другого художника?
— Не стоит беспокоиться, — ответила Вайолетт. — Поскольку его рекомендовал Делакруа, я уверена, что он мне вполне подойдет.
Гилберт похлопал ее по руке и, устраиваясь удобнее на сиденье, веско заметил:
— Как ты хочешь, chere, как ты хочешь…
Вайолетт подумала о двойственности своего положения, и на мгновение что-то сжалось у нее в груди. Потом она представила, как они будут проводить с Аллином время, необходимое для создания портрета, как будут часами разговаривать, узнавая друг друга все лучше. Всего два дня, и она начнет позировать художнику — так Гилберт договорился с Аллином. Нетерпение зародилось в ее душе и, разрастаясь, вытеснило чувство вины.
Утро того дня, когда должен был состояться первый сеанс, выдалось ясным и спокойным. Вайолетт почти не спала предыдущей ночью. Она лежала в постели и смотрела на портьеры, за которыми быстро светлели окна. Нервное нетерпение вызывало дрожь в животе, грозящую перерасти в тошноту.
Она не пойдет, пошлет записку, что нездорова.
Мысль о том, что она должна неподвижно сидеть, пока Аллин будет пристально разглядывать ее взглядом художника, наполняла ее душу ужасом. Она проведет с ним наедине целую вечность. Что она может сказать ему? О чем им говорить в течение такого долгого времени? Чего он ждет от нее? Допустила ли она в своем поведении нечто такое, что могло позволить ему совершить вольность по отношению к ней? Было ли это то, чего он хотел от нее? Было ли это ее желанием?
Она повернула голову на подушке и провела рукой по глазам. И как только она могла подумать такое? Разве может это быть ее желанием? Как она могла вообразить, что в этом есть какое-то удовольствие? Нет, этот путь приведет ее к опасностям и страданиям. Время пролетит слишком быстро, портрет будет закончен, и что дальше?
Вайолетт хотела бы понимать себя лучше, желала, чтобы ее характер не был столь нерешительным. Она завидовала таким женщинам, как Клотильда, которые могли всем сердцем отдаться мужчине и никогда не оглядываться назад, никогда не задавать себе вопросов о морали и разумности своих поступков. Как хорошо никогда не подвергаться пытке этих сомнений, никогда не иметь нужды лгать, не задумываться о том, можно ли взвесить радость и боль и вычислить, что из них весомее.
Как прекрасно было бы, если бы она могла просто сказать себе, что ничего нельзя сделать, что ее чувства сильнее воли к сопротивлению. Но она еще не была уверена в своих чувствах. Пока еще не была. Если она испугается и не пойдет, возможно, ей никогда уже больше не удастся увидеть Аллина.
Эта мысль придала ей сил, и она решительно покинула постель. Хлопоты по выбору и подготовке платья с нижними юбками, кружевным воротником и украшениями, а также разговоры со служанкой о прическе помогли Вайолетт убить время. Сам процесс одевания продолжался до того момента, когда она должна была выходить из гостиницы вместе с Герминой. Необходимость сохранять самообладание перед служанкой удерживала ее от того, чтобы остановить экипаж и вернуться в гостиницу.
Аллин жил в районе Ситэ — острова посреди Сены, имеющего форму нагруженной землей баржи, прикрепленной на вечной стоянке в центре реки. Дом Аллина — старинное каменное здание, узкое и темное, с водосточными трубами, имевшими вид каменных чудищ, почти разрушенных временем, — находился рядом с Нотр-Дам, словно укрываясь в его тени. Им открыла полная женщина с проницательным взглядом, в скромной одежде экономки. Она проводила их наверх по винтовой лестнице и, распахнув дверь в просторную приемную, обставленную как гостиная, объявила о прибытии Вайолетт и отступила в сторону, пропуская гостей.
Две стены высокой узкой комнаты занимали огромные окна, пропускавшие внутрь ровный белый свет с северной, несолнечной стороны. Выполненный в старинном стиле резной потолок с позолотой между тяжелыми балками потемнел от огня, в течение двухсот лет разводимого на выщербленных камнях камина, находившегося в глубине комнаты. Тяжелая старинная мебель состояла из нескольких стульев, широченного дивана, покрытого шелковыми шалями с кистями, рисунок которых напоминал персидские сады, и длинного обеденного стола у стены с высокими светильниками. В центре комнаты находился помост с креслом, покрытым темно-красной парчой. Перед помостом возвышался мольберт с чистым холстом.
Стоя у стола, Аллин сосредоточенно рассматривал серию набросков. Он повернулся и с радостным восклицанием поспешил навстречу гостям, произнося приветствия. Им были предложены пирожные с чаем или вином. Экономка тут же отправилась за подносом с угощением, а Аллин подвел Вайолетт к столу, за которым он работал.
— Прежде чем мы начнем, я хочу, чтобы вы это посмотрели.
Многочисленные наброски изображали Вайолетт с разным выражением лица: серьезным и смеющимся, сомневающимся и доверчивым, с каплями дождя на ресницах и после того, как они высохли. На одном из них Вайолетт смотрела на букет анютиных глазок, на другом она держала в руке розу. Среди набросков были фрагменты ее губ, уха, изгиба подбородка, положения пальцев в момент, когда она протягивает руку. Все было очень тщательно прорисовано, каждый рисунок подписан и датирован.
— Здесь те наброски, которые я счел достойными вашего внимания, — пояснил Аллин. Вайолетт глубоко вздохнула.
— Не могу поверить, что вы могли… но вы обманули меня. Вы настоящий художник.
— Я рисовал для своего собственного удовольствия, по памяти. Сейчас, показывая их вам, я хочу развеять ваши сомнения, что, возможно, вы не напрасно доверились мне.
Неподдельная искренность, звучавшая в его голосе, всколыхнула чувства Вайолетт. Трепетное волнение охватило все ее существо и горячей волной прилило к лицу. Преодолевая смущение, она произнесла:
— Я никогда не сомневалась в этом.
— Вы очень добры, хотя у меня были основания на это рассчитывать. Обещаю вам, что вы не пожалеете о том, что пришли ко мне.
Возвращение экономки прервало их беседу. Аллин указал на место у камина, куда следовало поставить поднос с угощением. Одарив Термину теплой улыбкой, он обратился к Вайолетт деловым тоном:
— Когда я рисую натуру, присутствие третьего лица мешает мне сосредоточиться. Может быть, вашей горничной больше понравятся пирожные и вино внизу, у мадам Мейллард? А если она вам понадобится, вы всегда сможете ее позвать.
Вайолетт пристально посмотрела на него. В открытом взгляде его серых глаз не было ничего такого, что заставило бы ее бояться остаться с ним наедине. Она согласилась и последовала за ним к камину, в то время как экономка увела Термину, мягко, но решительно закрыв за собой дверь.
Аллин наполнил вином кроваво-красного цвета красивые хрустальные бокалы с золотыми ободками. Один бокал он предложил Вайолетт и, подождав, пока она сядет, занял стул подле нее.
Он сделал глоток вина, продолжая неотрывно смотреть на нее. Его пальцы так крепко сжимали ножку бокала, что, казалось, она вот-вот треснет. Наконец он сказал:
— Я не могу поверить, что вы здесь.
— Я тоже. — Вайолетт неуверенно улыбнулась. Она хотела выпить вина, чтобы немного успокоиться, но боялась расплескать его, если попытается это сделать. Не решаясь поднять глаза, она смотрела мимо него на серебряный поднос у камина, на котором громоздились кипы конвертов из веленевой бумаги, похожие на те, в каких обычно присылают приглашения.
Аллин смущенно проследил за направлением ее взгляда, затем снова посмотрел на нее.
— Я так много хотел сказать вам, что теперь не знаю, с чего начать. Вот вы сидите сейчас передо мной, и мне хочется, чтобы это мгновение никогда не кончилось…
— Прошу вас… — прервала она его еле слышно.
— Я не хотел огорчать вас. Просто я не смел и думать о том, что вы придете ко мне. Я хотел надеяться, но не более того. Мне казалось, что я знаю каждую черточку вашего лица, каждый локон вашей прически, но я ошибался. Вы гораздо красивее того образа, который я мысленно создал для себя, и в то же время в вас есть что-то неуловимое. Мне вдруг стало страшно начинать рисовать ваш портрет, страшно, что в вас всегда будет что-то такое, что я не смог увидеть прежде.
Лицо Вайолетт горело, ей было трудно дышать. Бокал с вином дрожал в ее руке. Горло сжалось так, что она не могла вымолвить ни слова. Она не знала, чего она ожидала от этой встречи, но только не подобных речей. В этом она могла поклясться.
— Простите меня, — сказал Аллин со вздохом и встал. Он повернулся и положил руку на каминную полку, находившуюся на уровне его плеч. — Я не собирался говорить вам такие вещи, хотел быть сдержанным и галантным. Вы подумаете, что я не в своем уме.
Его смятение немного успокоило Вайолетт.
— Нет, — тихо проговорила она дрожащим голосом, — я просто не привыкла слышать такие слова и не знаю, как ответить вам.
Он взглянул на нее через плечо и одарил ее теплой и искренней улыбкой.
— Вам нет необходимости отвечать. Вы не несете ответственности за мои чувства и за мою болтовню. Но, пожалуйста, выпейте вина. И давайте приступим к работе, пока я не сказал что-нибудь такое, о чем мы оба потом пожалеем.
Этот разговор между ними задал тон последующим сеансам позирования. Аллин обращался к Вайолетт с почтением и безупречной вежливостью. Комплименты, которые он говорил ей непрестанно, заставляли пылать румянцем ее щеки, но были столь беспристрастны и так ловко привязаны к его работе над портретом, что она не могла против них ничего возразить.
Каждый день Аллин усаживал Вайолетт на подиуме, расправляя складки ее платья, устанавливая поворот головы или плеча мягкими касаниями рук, тепло которых она продолжала ощущать в течение долгих часов. От его близости в такие минуты ей становилось трудно дышать, она не могла встретиться с ним взглядом. Вайолетт гадала, замечал ли он когда-нибудь, как вздымается ее грудь от ударов сердца, и догадывался ли, что она не могла расслабиться, как он ее просил, потому что чувствовала себя слишком беззащитной под его проницательным и внимательным взглядом.
Может быть, для того, чтобы снять напряжение, он много говорил, передавая ей споры о столкновениях темпераментов в художественной среде, слухи об интригах при дворе Наполеона III, сплетни о разбазаривании средств, отведенных на реконструкцию Парижа, или сведения о героических усилиях, предпринимаемых для подготовки войны в Крыму. Он рассказывал ей о трениях в молодой королевской семье, созданной всего полтора года назад, вызванных склонностью императора домогаться каждой встретившейся ему хорошенькой женщины.
Он говорил так легко и непринужденно, с таким юмором и с такой терпимостью по отношению к недостаткам и просчетам других людей, что Вайолетт стали нравиться эти беседы и она ждала их, предвкушая удовольствие. Его мнения и оценки настолько совпадали с ее собственными, насколько это возможно у разных людей. В этом сходстве взглядов было что-то особенно привлекательное для Вайолетт.
Однажды, спустя почти месяц после начала работы над портретом, они снова заговорили об императрице.
— Вчера в Булонском лесу мимо меня в карете проехала Евгения, — поведала Вайолетт. — Она поразительно красива. Ее золотисто-каштановые волосы в сочетании с синими глазами так хороши, что я не могу поверить, будто император может смотреть на другую женщину.
— Нет никаких сомнений в том, что он любит ее, — ответил Аллин, не отрывая сосредоточенного взгляда от мольберта. — Как правитель Франции, он мог выбрать в жены девушку более знатную, чем американка, дочь испанского князя. Говорят, Луи Бонапарт хотел сделать Евгению своей любовницей, но был настолько очарован ее отказом, что вместо этого предложил ей стать его женой. Дело в том, что для некоторых мужчин, наделенных властью, борьба за обладание чем-то имеет первостепенное значение, гораздо большее, чем даже любовь. Луи Бонапарту необходимы новые победы, чтобы наслаждаться ощущением своей силы.
— Такое стремление к власти кажется мне слабостью, — медленно проговорила Вайолетт. Лицо Аллина помрачнело.
— Согласен с вами, — кивнул он. — Жажда власти может стать столь же разрушительной, как пристрастие к абсенту. — Аллин не сводил с нее заинтересованного взгляда. Помолчав, он продолжил:
— Однако я слышал, что Евгения не намерена мириться с увлечениями своего мужа. Говорят, она заплатила немалую сумму денег одной старушке, бывшей когда-то служанкой императрицы Жозефины, за рецепт духов, которые та использовала, чтобы вернуть себе расположение Наполеона.
Вайолетт улыбнулась и покачала головой.
— Как такие вещи становятся достоянием молвы?
— Слуги болтают, да и императрица, конечно, не могла сама отправиться к старой служанке Жозефины за рецептом.
— Возможно, вы правы. Но что касается духов, как она может рассчитывать на них? Что в них такого, что позволяет ей надеяться на какой-то результат?
— Кто знает? Может быть, что-нибудь экзотическое. Старая служанка рассказала, что духи привез из Египта сам Наполеон. Предполагается, солдаты императора извлекли их из неопознанного захоронения. Кто-то сообщил Наполеону, что там похоронена Клеопатра. Вместе с духами из могилы достали глиняную табличку, в которой говорилось, будто духи придают силу благодаря содержащимся в них маслам, применявшихся жрицами в таинственных ритуалах древних культов в дофараоновы времена.
— И эти духи помогают Евгении?
— Думаю, пока еще рано говорить о результатах, но она надеется, что это случится.
Вайолетт снова покачала головой:
— Не вижу оснований для таких надежд. Ведь известно, что Наполеон I не отличался супружеской верностью.
Аллин попробовал возразить:
— И все же в течение многих лет он больше всех любил Жозефину, женщину старше его, с некрасивыми зубами, которая тоже не славилась своей верностью, но именно ей он написал тысячи писем, подтверждающих его привязанность. И, возможно, он никогда бы не развелся с ней, если бы она могла родить ему сына. Это наводит на размышления, не правда ли? Но меня удивляет то, что сам он не пользовался этими духами. Говорят, Наполеон каждый день принимал ароматические ванны, используя в основном комбинацию бергамота, лимонного масла и розмарина, известную под названием «Венгерская вода».
— Может быть, у духов Клеопатры был слишком сладкий и женственный запах? — предположила Вайолетт.
— Вполне вероятно, но мне почему-то кажется, что ароматы ритуальных таинств должны содержать запахи церковного ладана и пахучих пород деревьев, таких, как кедр, сандал. Однако это лишь предположение.
— Я вижу, вы неплохо разбираетесь в запахах? — Реплика Вайолетт прозвучала вопросительно.
— У меня есть друг, парфюмер с улицы рю де ла Пэ. — Аллин взял на кисточку немного бледно-розовой краски и сделал бережный мазок на холсте.
— Вероятно, от него вы и узнали о духах Клеопатры?
— Он говорил мне о них. Но я знал эту историю давно. Мне рассказала ее моя мать.
— Вот как! — Вайолетт была заинтригована. — А откуда узнала она?
— Мой отец подарил ей такие же духи, получив их, как и Жозефина, от самого Наполеона.
— Ваш отец знал Наполеона?
Было непривычно столь непринужденно говорить о таком легендарном человеке. Наполеон Бонапарт всегда был героем в глазах Вайолетт. И так же считали почти все в Новом Орлеане, несмотря на позорное поражение, постигшее его в конце жизни. Тогда казалось, что в короткий период времени, всего за несколько лет, он мог вернуть славу Франции, так же как теперь это мог бы сделать Наполеон III.
Аллин кивком головы ответил на ее вопрос, продолжая скользить рассеянным взглядом по холсту, которого он больше не касался кистью.
— Духи и довольно подробную инструкцию по извлечению и смешиванию масел, входивших в их состав, мой отец получил от Наполеона в знак дружбы. Но это было очень давно, когда оба они были молоды, почти сорок семь лет назад.
— Наверное, ваш отец воевал вместе с Наполеоном? Улыбка скользнула по его лицу.
— Мой отец вначале чрезвычайно восхищался этим человеком, но в конце был не согласен с ним, как и многие другие в то время.
Аллин положил кисть, палитру и не спеша вытер руки смоченной скипидаром тряпкой. Двигаясь с необыкновенной грациозностью, он приблизился к Вайолетт и сел на краю возвышения у ее ног. Поставив согнутую в колене ногу на край платформы и опершись на колено рукой, он повернулся к Вайолетт.
— Мадам, — заговорил он и остановился. Холодный северный свет, льющийся из окон, придавал его серым глазам голубой оттенок. Устремленный на Вайолетт открытый взгляд делал выражение его лица беззащитным. Растроганная и смущенная, Вайолетт ощутила странное смешанное чувство боли и радости.
— Меня зовут Вайолетт, — тихо проговорила она.
— Вайолетт, — повторил он обрадованно. И, набрав в грудь воздуха, спокойно продолжил:
— Мадам Вайолетт, вы должны знать, что ваш портрет почти окончен.
— Я догадывалась, что ваша работа близка к завершению, — грустно ответила она после некоторого замешательства.
— Если бы я хотел, я мог бы сделать последний мазок неделю назад. Мог бы сделать это и сейчас.
У нее перехватило дыхание от этих слов, в которых прозвучало откровенное признание. Он предоставлял ей право решить его участь.
— Могли бы? — мягко спросила она.
— Вопрос в том, должен ли я это делать?
Аллин говорил ровным голосом, более никак не проявляя своих чувств. Решение оставалось за ней. Если она скажет «да», он покорится ее воле, завершит портрет, и сеансы ее позирования на этом закончатся. А если она скажет «нет»?
— Я полагаю, — медленно проговорила она, — у нас нет необходимости спешить.
Улыбка озарила его лицо, засияв в лучиках морщинок вокруг глаз и в уголках рта. Аллин не сделал никакого движения навстречу ей, но Вайолетт ощутила силу его восторга, словно бурей захлестнувшего ее. Она не смогла удержаться от ответной улыбки.
— Мадам Вайолетт, — сдержанно заговорил он, — не согласитесь ли вы отправиться со мной на прогулку, раз уж у меня больше нет работы на сегодня? Мы могли бы пройтись с вами по свежему воздуху, как это делают большинство людей, и, может быть, посидеть где-нибудь в тихом месте с бокалом вина?
Осмелится ли она? Что, если кто-нибудь увидит и расскажет Гилберту?
О, разве могла она отказаться, когда все ее существо жаждало принять его приглашение! Нет, у нее не хватит сил сдержать свой порыв.
— Да, — прошептала она. — Я согласна.
9
Вайолетт и Аллин покинули дом через боковую дверь, чтобы не попасть на глаза Гермине, которая коротала время с экономкой; женщины подружились, поскольку обе не могли похвастаться отменным здоровьем и имели примерно одинаковый набор жалоб. Вайолетт не думала, что Термина может донести на нее, но ведь служанка нянчила Гилберта, когда тот был еще малышом, и поэтому Вайолетт не хотела подвергать испытанию ее чувство преданности хозяину.
День выдался чудесный. Удаляясь от острова Ситэ, Вайолетт с Аллином прогуливались по правому берегу Сены. Они говорили о многом, но иногда просто молчали, обмениваясь нежными взглядами. Не имея никакой цели, они шли по улицам, не обращая внимания на окружение, наслаждаясь обществом друг друга. Вайолетт ощущала, как напряжены его крепкие мускулы под тканью рукава, и это волновало ее. Прикосновение ее юбок к его одежде приводило ее в трепет, словно ткань являлась частью ее обостренных нервов. Она так остро чувствовала его близость, его открытость, его нежные взгляды и строгую сдержанность его манер по отношению к ней, что это становилось почти невыносимым. И все же ей хотелось, чтобы их прогулка длилась бесконечно.
Когда послеполуденные тени стали длиннее, они нашли кафе на краю сада и выбрали столик под раскидистым платаном. От железного стола и стульев тянуло холодом. Аллин заказал вино и горячий кофе с молоком, чтобы Вайолетт согрелась. Оглядевшись, она заметила, что столики заведения заняты парочками, вокруг которых царила особая атмосфера. Казалось, все их внимание было сосредоточено друг на друге. Она поделилась с Аллином своим наблюдением.
— Приглядитесь получше, — усмехнулся он.
Вайолетт последовала его совету и увидела, что большинство женщин были намного моложе своих кавалеров, хотя некоторые дамы выглядели старше и заметно богаче.
— О! — Вайолетт в смущении не знала, куда устремить свой взгляд.
— Да. Я надеюсь, вы не очень расстроились. — Он взял ее руку, лежавшую у нее на коленях, и погладил выступавшие косточки суставов большим пальцем, огрубевшим от упражнений в фехтовании. — Флирт в обычае парижан.
— Понимаю, — задумчиво ответила Вайолетт.
— Думаю, что вы вряд ли это понимаете, и надеюсь, вы не считаете, что я привел вас сюда ради подобной атмосферы, Я просто решил, что вам не захочется подвергаться риску быть кем-то узнанной, что могло бы случиться в более фешенебельном кафе.
— Вы можете не объяснять, — возразила Вайолетт, глядя ему в глаза. — Я доверяю вам.
Аллин долго смотрел на нее, прежде чем снова заговорить. Его слова звучали непривычно резко:
— Не надо, прошу вас. Я не заслуживаю вашего доверия. У меня нет большего желания, чем полностью завладеть вашими мыслями.
— Но ведь вы не сделаете этого? — Мягкая улыбка замерла на дрожащих губах Вайолетт.
— Не сделаю? — Аллин помолчал и со вздохом ответил на свой вопрос:
— Только с вашего позволения.
В его словах прозвучало признание, которое должно было возмутить Вайолетт, но, вместо того чтобы вызвать в ней праведный гнев, оно взволновало ее до глубины души. Он откровенно выразил свое желание, Она нужна ему. И в то же время он не навязывает ей своей воли, ничего не требует, не предъявляет своих прав. Понимал ли он, какой глубокий соблазн для нее заключался в произнесенных им словах, каким танталовым мукам подвергает он ее сознание, предоставляя ей право решить, каковы в дальнейшем будут их отношения.
Их отношения. Какое странное словосочетание.
Но чего же все-таки она хочет? Разве ради безопасной платонической связи подвергла она себя риску? И даже если она ощущает учащенное сердцебиение в его присутствии, посмеет ли она, сможет ли она решиться на нечто большее? А если решится, изменится ли отношение Аллина к ней? Возможно ли, чтобы его представления о ней были столь романтическими и будут подвергнуты разочарованию, если она даст ему понять, что хочет большего?
Как все это сложно! Так сложно, что она чувствовала себя парализованной борющимися внутри ее страхами.
С того дня сеансы позирования стали лишь предлогом для их встреч, во время которых они вновь отправлялись на прогулки. Теперь они ходили дальше, углубляясь в центр Парижа. Аллин знал лучших портных, лучших модисток и наиболее искусных изготовителей перчаток и обуви и с удовольствием сопровождал Вайолетт во все эти места. Он обладал тонким вкусом и безошибочным чувством цвета и линии, однако не старался навязать ей свои идеи, а поощрял ее к развитию своих собственных. Аллин говорил, что ей присущи врожденное чувство стиля и элегантность, что делает все в ней совершенным, и считал, что Вайолетт надо лишь довериться своему чувству прекрасного.
Только однажды он попытался заплатить за ее покупку, но протест Вайолетт был столь решительным, что он сразу же уступил ей. После этого, бывая с ним, она редко покупала понравившуюся ей вещь сразу, а приходила за ней позже. Она понимала, что ему трудно безучастно стоять рядом с ней в то время, когда она оплачивает свои покупки.
Аллина удивляло, что Гилберт не советуется с женой и не учитывает ее желания, приобретая обстановку для их дома. Он жестко критиковал ее мужа за то, что тот не брал с собой Вайолетт, отправляясь в магазины. Но в то же время Аллин был благодарен Гилберту за его пренебрежение к жене, потому что иначе она проводила бы время с ним, посещая антикварные лавки и мебельные салоны.
Однажды они отправились на прогулку сразу после грозы. Дождевая вода еще бурлила в сточных канавах, а в небе громоздились серые тучи, но их обоюдное желание уединиться за пределами привычного мира было столь велико, что они не посчитались с сыростью. Постукивая концом трости по смятым ярко-зеленым платановым листьям, прибитым дождем к морскому тротуару, Аллин нарушил молчание:
— Графиня Фурье на днях дает бал. Не хотели бы вы пойти?
— Очень хочу, — ответила Вайолетт, — если у Гилберта нет других планов. В последнее время он занят по вечерам.
День выдался чудесный. Удаляясь от острова Ситэ, Вайолетт с Аллином прогуливались по правому берегу Сены. Они говорили о многом, но иногда просто молчали, обмениваясь нежными взглядами. Не имея никакой цели, они шли по улицам, не обращая внимания на окружение, наслаждаясь обществом друг друга. Вайолетт ощущала, как напряжены его крепкие мускулы под тканью рукава, и это волновало ее. Прикосновение ее юбок к его одежде приводило ее в трепет, словно ткань являлась частью ее обостренных нервов. Она так остро чувствовала его близость, его открытость, его нежные взгляды и строгую сдержанность его манер по отношению к ней, что это становилось почти невыносимым. И все же ей хотелось, чтобы их прогулка длилась бесконечно.
Когда послеполуденные тени стали длиннее, они нашли кафе на краю сада и выбрали столик под раскидистым платаном. От железного стола и стульев тянуло холодом. Аллин заказал вино и горячий кофе с молоком, чтобы Вайолетт согрелась. Оглядевшись, она заметила, что столики заведения заняты парочками, вокруг которых царила особая атмосфера. Казалось, все их внимание было сосредоточено друг на друге. Она поделилась с Аллином своим наблюдением.
— Приглядитесь получше, — усмехнулся он.
Вайолетт последовала его совету и увидела, что большинство женщин были намного моложе своих кавалеров, хотя некоторые дамы выглядели старше и заметно богаче.
— О! — Вайолетт в смущении не знала, куда устремить свой взгляд.
— Да. Я надеюсь, вы не очень расстроились. — Он взял ее руку, лежавшую у нее на коленях, и погладил выступавшие косточки суставов большим пальцем, огрубевшим от упражнений в фехтовании. — Флирт в обычае парижан.
— Понимаю, — задумчиво ответила Вайолетт.
— Думаю, что вы вряд ли это понимаете, и надеюсь, вы не считаете, что я привел вас сюда ради подобной атмосферы, Я просто решил, что вам не захочется подвергаться риску быть кем-то узнанной, что могло бы случиться в более фешенебельном кафе.
— Вы можете не объяснять, — возразила Вайолетт, глядя ему в глаза. — Я доверяю вам.
Аллин долго смотрел на нее, прежде чем снова заговорить. Его слова звучали непривычно резко:
— Не надо, прошу вас. Я не заслуживаю вашего доверия. У меня нет большего желания, чем полностью завладеть вашими мыслями.
— Но ведь вы не сделаете этого? — Мягкая улыбка замерла на дрожащих губах Вайолетт.
— Не сделаю? — Аллин помолчал и со вздохом ответил на свой вопрос:
— Только с вашего позволения.
В его словах прозвучало признание, которое должно было возмутить Вайолетт, но, вместо того чтобы вызвать в ней праведный гнев, оно взволновало ее до глубины души. Он откровенно выразил свое желание, Она нужна ему. И в то же время он не навязывает ей своей воли, ничего не требует, не предъявляет своих прав. Понимал ли он, какой глубокий соблазн для нее заключался в произнесенных им словах, каким танталовым мукам подвергает он ее сознание, предоставляя ей право решить, каковы в дальнейшем будут их отношения.
Их отношения. Какое странное словосочетание.
Но чего же все-таки она хочет? Разве ради безопасной платонической связи подвергла она себя риску? И даже если она ощущает учащенное сердцебиение в его присутствии, посмеет ли она, сможет ли она решиться на нечто большее? А если решится, изменится ли отношение Аллина к ней? Возможно ли, чтобы его представления о ней были столь романтическими и будут подвергнуты разочарованию, если она даст ему понять, что хочет большего?
Как все это сложно! Так сложно, что она чувствовала себя парализованной борющимися внутри ее страхами.
С того дня сеансы позирования стали лишь предлогом для их встреч, во время которых они вновь отправлялись на прогулки. Теперь они ходили дальше, углубляясь в центр Парижа. Аллин знал лучших портных, лучших модисток и наиболее искусных изготовителей перчаток и обуви и с удовольствием сопровождал Вайолетт во все эти места. Он обладал тонким вкусом и безошибочным чувством цвета и линии, однако не старался навязать ей свои идеи, а поощрял ее к развитию своих собственных. Аллин говорил, что ей присущи врожденное чувство стиля и элегантность, что делает все в ней совершенным, и считал, что Вайолетт надо лишь довериться своему чувству прекрасного.
Только однажды он попытался заплатить за ее покупку, но протест Вайолетт был столь решительным, что он сразу же уступил ей. После этого, бывая с ним, она редко покупала понравившуюся ей вещь сразу, а приходила за ней позже. Она понимала, что ему трудно безучастно стоять рядом с ней в то время, когда она оплачивает свои покупки.
Аллина удивляло, что Гилберт не советуется с женой и не учитывает ее желания, приобретая обстановку для их дома. Он жестко критиковал ее мужа за то, что тот не брал с собой Вайолетт, отправляясь в магазины. Но в то же время Аллин был благодарен Гилберту за его пренебрежение к жене, потому что иначе она проводила бы время с ним, посещая антикварные лавки и мебельные салоны.
Однажды они отправились на прогулку сразу после грозы. Дождевая вода еще бурлила в сточных канавах, а в небе громоздились серые тучи, но их обоюдное желание уединиться за пределами привычного мира было столь велико, что они не посчитались с сыростью. Постукивая концом трости по смятым ярко-зеленым платановым листьям, прибитым дождем к морскому тротуару, Аллин нарушил молчание:
— Графиня Фурье на днях дает бал. Не хотели бы вы пойти?
— Очень хочу, — ответила Вайолетт, — если у Гилберта нет других планов. В последнее время он занят по вечерам.