Родственничек отсутствовал долго. Наконец, вернулся с бутылкой сливянки. Сбивчиво начал объяснять:
   — Встретил одного нотаря… из Драгова. Как-никак — коллеги, а не хотел его вести сюда… раз такое дело..
   Поспешно накрыл стол, нарезал ломтиками сало.
   — Ну, дай бог здоровья, — сказал, налив в стаканы. — Между прочим, предыдущий гость… то есть связной из Хуста, почему-то так и не явился, хотя я ждал, как раньше. Значит, ты вместо него?
   Грицюк насторожился: что он плетёт, какой там посыльный, если Рущак о нём не знал? Опять, бестия, хитрит. И Грицюк, ответив на игру, широко улыбнулся:
   — Что ты, Юрко! Я сам по себе.
   Ясинка внезапно хлопнул себя по лбу:
   — Вот дурацкая башка — забыл закрыть рабочий стол. А там ведь бумаги, печать. Ты ешь, ешь — я мигом…
   И вправду, на этот раз он вернулся быстро. Заметил:
   — Похоже, что попутный ветер будет служить и дальше: я осмотрелся по селу — пока что спокойно.
   Понемногу начали собираться сумерки. Переобувшись в сапоги, Ясинка вслух подумал:
   — Захватить ружьишко? В случае, если выйдем на какой-нибудь патруль, будет отговорка: вышли, мол, поохотиться и сбились с пути.
   Ветер разогнал тучи. Бледный месяц заливал ущелье синеватой мглой. Они прошли молодой дубняк и вошли в хвойный пралес. Ясинка, видать, знал эти места: шагал впереди уверенно, ловко перепрыгивал небольшие овражки. Пробрались в криволесье и очутились на вершине.
   — Вон видишь? — Ясинка показал рукой на другой край покатой поляны, где смутно белели берёзки. — Пойдёшь прямо, прямо… а у берёзок свернёшь влево — и метрах в ста уже будут русские. Ну, прощавай…
   И он легонько подтолкнул родственника в спину. Грицюк шагнул, прислушался: кругом стояла тишина. Направился к берёзам. Только дошёл до кустов и повернул влево, как в спину уткнулся ствол винтовки. Послышался свистящий шёпот:
   — Руки вверх! Не двигаться!
   Грицюк, подняв руки, не выдержал — оглянулся: сзади стояли два жандарма.
   Для виду погнали вместе с ним и Ясинку, но в селе отпустили. Как охотника, который заблудился…
* * *
   Все они были молоды — ни одному из них не исполнилось ещё и тридцати, разве что курьер Василь Яцко годами был старше — ему уже минуло за сорок.
   Чекисты, которые спустя много лет изучали деятельность группы, получили из архива краткую характеристику Яцко, которую составил майор Гусев: «Яцко — смелый и решительный в выполнении заданий. Быстро ориентируется в сложной обстановке. По собственной инициативе, рискуя жизнью, в мае 1941 года доставил важнейшие сведения о передислокации фашистских войск у границы от села Синевир в направлении Вышковского перевала…»
   Это было за месяц до войны.
   …Всю ночь дрожали стёкла в окнах хат Синевирской Поляны. Урчали моторы. Через село двигались в горы крытые брезентом грузовики. Возле церкви гонведы маскировали орудия, в здании управы разместили штаб. Яцко на рассвете решил осмотреться: взял несколько овец, погнал к лесным полянам. Его остановили. Уже не пограничный — военный патруль приказал вернуться. Днём по хатам пошёл сельский староста в сопровождении жандармов — сгонять людей на работу в горы.
   — Хорошо будут платить, — обещал крестьянам.
   Но люди не шли: один кряхтел, ссылаясь на ревматизм, у другого была перевязана рука — пилой, мол, повредил. И, конечно, староста обрадовался, когда лесник взялся ему помогать. Он о чём-то переговорил с одним, с другим односельчанином — и собрал бригаду. Потом вместе со всеми поковылял к ущелью, где шумел поток и урчали машины. Солдаты сгружали какие-то железные прутья. Крестьянам приказали рыть канаву поперёк берега речушки. Яцко хлопотал по-настоящему: покрикивал, метался по всему участку, несколько раз посылал в село за инструментом. Записывал на клочке бумаги, кто сколько сделал. Даже офицеру показал — вот как, мол, наши трудятся… Вечером он уселся в корчме у стола, поближе к военным. Потягивал вино.
   А через неделю Яцко вдруг исчез. Это заметил командир сапёрного отряда, руководивший работами. Но люди успокоили его: у лесника, дескать, в соседнем селе болеет сестра, скоро, он появится. И, действительно, Яцко через день вернулся — побледневший, заросший щетиной. Сидел, опустив руки, уже не ковылял по ущелью. Будто и впрямь плохо было с сестрой…
   Никогда ещё Быстрый так не ходил через границу, как на этот раз. Обычно выбирал он звериные тропы и каменистые завалы, двигался украдкой, скрытым шагом. Теперь, казалось, все решало время. Он уже не заделывал на влажной земле следы, не обращал внимания на кустарники, сквозь которые продирался вверх. Нетерпение подхлёстывало его: оторванный от группы, он решился и с больной ногой доставить на ту сторону свои разведданные.
   Майор Гусев крепко пожал ему руку, попросил сесть и передохнуть. Но Быстрый торопился рассказать о своих наблюдениях.
   — Строят, значит, так…— И он подробно объяснил, что делают в ущелье. Потом сообщил, что в их село прибыл пограничный егерский отряд — полк «гатарвадас». Назвал вооружение, обрисовал форму. Под конец добавил: — А те, что строят, — с синими петлицами. Их теперь полно…
   По мере того, как связной рассказывал, лицо майора становилось жёстче, уголки губ как-то опустились.
   «Регулярных пограничных войск у хортистов нет, — раздумывал он. — Раз появились „егери“— значит, в горах готовится что-то очень важное, и границу решено прикрыть наглухо…»
   Взглянул в глаза связному:
   — Благодарю, товарищ Быстрый. Не говорю тебе остаться — там ты нужнее, понимаешь. Но пока что нашу непосредственную связь придётся оборвать. Будешь нужен — сообщим.
   Это был последний переход Василия Яцко через перевал…
   Прошло два дня. Вечером, как обычно, лесник сидел за столом корчмы, прислушиваясь, о чём беседуют гонведы. В помещении было очень душно. То и дело на дверях гремел колокольчик — заходили новые посетители. Вошли и жандармы.
   — Может, паны присядут? — предложил Василь. Один из жандармов смущённо оглянулся:
   — Сейчас некогда. Выйдем, разговор есть.
   Яцко, чувствуя неладное, переступил порог. На улице стояли у машины ещё два жандарма и человек в штатском. «Неужели напали на след?»— пронизала мысль. Жандармы, ступавшие сзади, схватили его за руки, накинули наручники. Яцко усадили в машину и увезли из села в Воловое (теперь Межгорье).
* * *
   — Будет исполнено! — подполковник ужгородского отдела «Кемельхарито осталь» Антал Пинеи стоял навытяжку даже перед телефонным аппаратом: из Будапешта звонил барон Томаи.
   — Есть повторить! Немедленная обработка в Хусте, затем сразу же, без перерыва — в Ужгороде. Да, да, ваше высочество, у нас все становятся разговорчивыми…
   Первым попал в руки палачей Грицюк. Его начали бить ещё в горах, не прекращая истязаний до самого Хуста.
   К утру лицо артиста стало черным, спина превратилась в кровавый синяк. Опухшие пальцы кровоточили, ныло все тело. Ни по своей чувствительной артистической натуре, ни по степени участия в деле Грицюк внутренне не был подготовлен к таким испытаниям. Как многие закарпатские интеллигенты, он не мог смириться с жестоким режимом и всеми помыслами был устремлён к стране Советов, видел себя там на театральной сцене. Он с радостью согласился выполнить просьбу Рущака, не подозревая о важности этого поручения, так как не знал о работе группы. А палачи не верили: тщательно исследуя одежду арестованного, обнаружили в подкладке пиджака текст донесения; изъяли и пакет с настенной картой края, схемой посадочной площадки…
   …Ледяная вода обожгла лицо. Грицюк открыл глаза, сразу же дюжие тюремщики схватили под мышки — посадили перед следователем.
   — Значит, просто хотел эмигрировать? — саркастически улыбнулся тот.
   Грицюк утвердительно кивнул головой.
   — А это было пропуском? — и следователь прочёл вслух записку: «Охотник тяжело болен. Ингбер в Ясинях в концлагере. Гостей готовы принять в следующий вторник. Явор». Кто такие Охотник и Явор? Что знаешь об Ингбере? Говори!
   Грицюк молчал.
   — А это для ваших гостей приготовлено? — продолжил офицер, развернув карту-схему, на которую было нанесено место посадочной площадки вблизи Буштины.
   Заметив в глазах Грицюка смятение, следователь сыпал вопрос за вопросом. Он знал, что имеет дело с новичком. За двое суток его агентура собрала все сведения о задержанном, включая фамилии тех, с кем артист встречался в последнее время.
   — Кто такой Ингбер? Где находится Охотник? Не знаешь? А вот…
   Следователь отлично владел всеми провокационными методами допроса. Называя несколько фамилий, он внимательно следил прищуренным глазом за выражением лица своей жертвы. Назвал Рущака — и уловил во взгляде Грицюка отчаяние.
   — Боишься признаться? Твой Рущак уже всех выдал. Да, да. Мы знаем все. Твоё дело — только подтвердить, сознаться. А будешь отпираться — расстреляем!
   Грицюк, конечно, не мог знать, что Рущак, взятый жандармами по подлому доносу Ясинки, упорно молчал. Не знал, что следователь просто его провоцирует…
   Арестовав утром Рущака, днём установили, кто у него бывал. А к вечеру в Буштине на чердаке отцовского дома нашли Микульца. Его все ещё трясла лихорадка. Выволокли в одном бельё на улицу, потащили через весь посёлок — для устрашения сельчан. Вскоре был арестован и агент фирмы «Галамбош»: в последнее время Рущак приезжал к нему в Мараморош-Сигет. Проверив все поездки Рущака и Канюка, следователи «вышли» на Томаша и Яцко…
   Разведчиков перевезли в Ужгород. Здесь они попали в лапы известных палачей — следователей органов «К-осталь» Федака и Сатмари. То, что пережили в хустской жандармерии, оказалось только прелюдией к пыткам, которым их подвергли в застенках ужгородского отдела контрразведки. По-разному переносили истязания участники группы, но всё-таки держались.
   Долго избивали фашисты Яцко, но лесник отлично сыграл роль наивного в политике крестьянина. Начинал допрос Федак, обычно среди ночи. Бил по пояснице, старался попасть в печень. Яцко только мотал головой и твердил одно:
   — Хиба я что знал? Люблю выпить, а мне подносили, вот и проводил через границу. Сколько их бежало за перевал — знаете. Сотни уходили…
   — Молчать! Говори, какие сведения нёс!
   — А что это такое? Говорю — давали выпить, потом деньги тоже.
   — Кто давал? Рущак и Микулец?
   — Не знаю. Паны не представлялись. Приходили — давали мне деньги, я и переправлял…
   — Ты не играй дурня! Вот показания свидетелей, доверенных лиц: в мае ты собрал сведения о линии Арпада и перешёл границу…
   — Никакой я линии не знаю. Работал на строительстве, как и другие люди… Человек тридцать было. Их тоже будете так бить?
   Уставшего Федака сменял «кровавый Пишта», — так называли узники капитана Сатмари. Этот даже мало разговаривал. Он приказал Яцко снять сапоги, всунул между пальцами кусочки бумаги и клацнул зажигалкой.
   — По-нашему это называется «медвежий танец», —| мрачно пояснил Сатмари, ожидая увидеть, как лесник отчаянно запрыгает, начнёт извиваться.
   Однако сломать Быстрого не удалось даже «кровавому Пиште». Нашла коса на камень. Не случайно затем в приговоре палачи признали за Яцко усугубляющим вину обстоятельством, что он «не испугался опасностей и упорно осуществлял своё решение».
   Особой обработке по методу «повышения температуры» подвергали Микульца и Рущака. Сначала били дубинками — и тело покрывалось сплошной синевой. Затем устраивали «танец» на горящих углях. Наконец загоняли под ногти иголки. Ослабленный болезнью, Микулец то и дело терял сознание. Тогда Рущак все взял на себя. Он давал показания — но только такие, которыми уже должны были располагать тюремщики. Умело выгораживал Канюка и Грицюка, делал вид, что не помнит Василия Яцко. По его показаниям только он один собирал разведданные, а все остальные были его связными, не имевшими понятия о существе этих донесений. С Микульцом договорились заранее — и тот теперь играл роль связного, ходившего через границу ради денег.
   Начались очные ставки. На одной из них Рущака свели с человеком средних лет — низким, коренастым, с усталыми серыми глазами.
   — Кто он такой? Какую роль играл в вашей группе? — показывая на него, орал Сатмари.
   В истерзанном палачами узнике Рущак едва узнал земляка: это был тот самый Федор Ингбер, о котором просили узнать советские товарищи.
   Профессиональный революционер трезво может оценить случайный провал. Ингбер, в отличие от участников группы, ещё в юные годы прошёл школу подпольной борьбы. Хотя в последнее время случай за случаем мешали ему выполнять заветную мечту и бросали в руки контрразведки, он верил — ещё будет драться с оккупантами, ещё не всё потеряно. Когда Чехословакия была расчленена гитлеровцами, он действовал в подполье — был членом городского комитета компартии в Брно. Затем коммунисту поручили опасное дело — поддерживать связь с венгерской компартией, действовавшей также в глубоком подполье. И не только с ней — войти в контакт с коммунистическими деятелями, находившимися в политэмиграции в Советском Союзе. Родственники Ингбера жили в Буштине, и оттуда он шесть раз переходил границу с нелегальной почтой. Летом 1940 года, видя, какая опасность грозит стране Ленина, он предложил представителям советской военной разведки свою помощь — создать разведгруппу из венгерских патриотов. План его был одобрен. Вернувшись в Закарпатье, Иигбер начал действовать. Он сумел наметить кое-какие связи и уже готовился выехать в Будапешт для организации группы. Но во время массовых арестов коммунистов весной и летом 1940 года (тогда было схвачено 395 антифашистов) его бросили в концлагерь под Говерлой.
   Обнаружив в донесении упоминание об Ингбере, его разыскали, втолкнули в машину, отвезли на вокзал. Два жандарма сопроводили в Хуст. Ингбер внешне был спокоен, хотя в кармане у него находился скомканный носовой платок, на котором он зарисовал отрезок линии Арпада. Сделал его, работая на строительстве в районе Ясиней. Ингбер готовился к побегу в СССР и эту схему решил взять с собой, в последнюю ходку. Мысль работала лихорадочно. Обнаружат платок — виселица. Как от него избавиться? На запястьях наручники, рядом жандармы. Попросился в туалет… Связанными руками стал вытаскивать платок из кармана. Лоб покрылся испариной. Спустил платок в унитаз…
   Яцко однажды его видел на советской пограничной станции, у Гусева. По счастливому стечению обстоятельств перед судом их поместили в одну камеру. Этого было достаточно — держались оба стойко, ничем не выдавая своего знакомства. Контрразведка установила, что Ингбер нелегально переходил границу, проследила также его действия в Буштине. Он спокойно принял обвинения. Знал: в живых оставят. Значит, можно будет думать о побеге, о новой борьбе.
   В ужгородской тюрьме Рущак и его друзья узнали о нападении Гитлера на СССР. Ещё больше начали свирепствовать изверги, но добиться новых показаний они не смогли. Следствие длилось до ноября 1942 года — сначала в Ужгороде, потом в Будапеште. Больше года ждали патриоты решения участи в сырых казематах тюрьмы «Маргиткэрут». И вот в крепости Вац началось судилище…

ПРИГОВОР ВЫНОСИТ ВРЕМЯ

   Толстые шторы в задней комнате суда были задёрнуты: служащие знали, что председатель не любит яркого света. Иожеф Келтаи, полковник в отставке, листал пухлый том дела, которое должно было слушаться, рассеянно наблюдая, как размахивает руками поджарый прокурор доктор Дорчак. Полковник то и дело отхлёбывал из хрустального бокала минеральную воду. На душе у Келтаи с утра было скверно. Сначала он думал, что тому виною — обычная изжога. Потом вспомнил вечернюю радиосводку о событиях под Сталинградом и поморщился ещё раз. Поймал себя на мысли, что просто легкомысленно согласился вести этот процесс: в крайнем случае, можно было сослаться на недомогание и остаться в тени.
   «Другое дело — Дорчаку, — размышлял председатель. — Он женат на дочери швейцарского банкира, чуть что — махнёт к богатому тестю. Ему процесс нужен для карьеры… А мне — лишь бы спокойно дышать».
   Настроение председателя военного трибунала стало ещё хуже, когда на первом же утреннем заседании 12 ноября 1942 года, которым открылся процесс над группой Рущака, возник непредвиденный инцидент.
   Вначале всё шло гладко, как на обычных судилищах военного времени. Ведущий суда, краснолицый толстяк доктор Тард, осевшим голосом читал: «Военный трибунал Венгерской королевской республики слушает дело обвиняемого I степени Микульца Петера за побуждение к преступлению по I пункту 69 параграфа Уголовного кодекса…Pущaкa Миклоша, обвиняемого II степени за пятикратное побуждение к преступлению по I пункту 69 параграфа Уголовного кодекса…»
   Когда были прочитаны все пункты обвинения, председатель начал опрос подсудимых. И тут Рущак, этот дровосек, вдруг заявил, что прежние его показания, как и его товарищей, не имеют силы, так как они добыты на следствии путём физического насилия. И потребовал вызова капитана Сатмари, поскольку тот зверски истязал арестованных.
   Затем председателю потребовалось время, чтобы успокоить обвинителя доктора Дорчака: тот стал кричать на подсудимых и в истерических тонах требовал немедленной их казни.
   «Хотя бы для виду соблюдал приличия». — подумал полковник. Он-то знал, как соблюсти видимость правосудия. Тут же приказал вызвать капитана Сатмари, из-за чего заседание было отложено до 13 ноября.
   Потом военный трибунал — опять-таки для видимости — вынужден был вынести частное определение по капитану Сатмари, которого подсудимые просто прижали к стенке своими показаниями. Это в свою очередь испортило настроение полковнику Келтаи…
   Начался опрос свидетелей. Первым вошёл Ясинка. Лишь теперь разведчики узнали, кто их предал. Он получил повышение — стал нотарем. Ясинка заикался, путал имена и фамилии. Несколько улучшил новоиспечённый нотарь настроение фашистских инквизиторов в последний день суда. Видимо, хорошо проинструктированный во время перерыва в заседаниях, он давал показания уже более чётко. Правда, на обвиняемых старался не глядеть. Только однажды виновато глянул на Грицюка, упомянув, что тот, мол, пытался выдать себя за его родственника.
   — Черт тебе — родственник! — вскочил со скамьи возмущённый артист.
   Наконец, военный трибунал начал заключительное заседание. Заняли свои места председатель — полковник в отставке Иожеф Келтаи, ведущий суда капитан Карой Тард, обвинитель капитан Дьёрдь Дорчак, секретарь Ласло Тарнаи.
   — Встать! Суд идёт!
   «Именем венгерской святостефанской короны, — зачитал председатель, — обвиняемый Микулец Петер, уроженец и житель Буштины, 28 лет, гонщик плотов, имеет хольд леса… Суд считает его виновным в подстрекательстве к преступлению по Уголовному кодексу за измену, которую он совершил…»
   Далее Охотник обвинялся в том, что активно участвовал в создании разведывательной группы, оказывал помощь Николаю Рущаку и, наконец, полученные сведения в качестве связного доставил органам советской военной разведки…
   Его приговорили к 12 годам заключения.
   — «…Рущак Миклош, уроженец Буштины, житель Хуста, 29 лет, неимущий, — продолжал читать полковник, — считается виновным в том, что частично сам, частично через сообщников добыл чертежи и планы о перевозке немецких и венгерских войск, о работах на фортификационных укреплениях в пограничной полосе, наконец, подыскал подходящее место для посадки советского самолёта. Усугубляющим обстоятельством против Микульца и Рущака суд считает то, что они не только занимались разведкой, но и были главными организаторами создания сети. Этой своей деятельностью они подвергали опасности интересы государства и обороны страны».
   — Обороны? — переспросил Рущак, выслушав жестокий приговор. — Значит, венгерские солдаты гибнут в Брянских лесах во имя интересов обороны? И нашу Верховину вы захватили тоже для своей обороны?
   — Лишаю вас слова! — у председателя даже сорвался голос.
   — Что ж, лишайте, приговаривайте… Только под Москвой вам уже вынесен первый приговор. А остальное скажет время…
   Рущак был приговорён к 15 годам тюремного заключения.
   Текст не отличался разнообразием: подсудимым предъявлялись обвинения со стереотипными формулировками. Василий Яцко был осуждён на 10 лет лишения свободы. Остальных патриотов тоже приговорили к различным срокам заключения. Двух связных — Михаила Голинку из Ужгорода и Василия Клепаря из Нижнего Студёного освободили за недоказанностью обвинения. Этих двоих спасло мужество Рущака, стремившегося выгородить всех, против кого у врагов не имелось прямых улик.
 
   …В туманный мартовский день 1943 года в малоуютном кабинете с высокими готическими окнами начальник штаба армейского корпуса генерал-полковник Байноци принимал гостя. У того было длинное холёное лицо, а голова увенчана благородной сединой. Синий, с блёстками, костюм отлично сидел на полненькой фигуре. Группенфюрер Шмидгоф заканчивал визит в Будапешт.
   — Итак, подытожим, мой генерал? — стряхнул пепел с дорогой сигары. — Вы даёте нам людей для строительства лагерей вот здесь, — он ткнул пальцем в карту, — и здесь.
   Генерал скосил глаза на венгерские флажки, обозначавшие линию фронта: они двигались на запад. Байноци ухватился за спасительную нить:
   — Но, знаете, после ужасной трагедии с нашей 2-й Армией под Воронежем у нас просто не хватает рук.
   — Мой генерал, тут рассуждать некогда. Мы должны оставить мёртвое пространство. Или мы — их, или они — нас.
   «Раньше вы приказывали, теперь просите», — подумал генерал.
   Как и многие кадровые военные, он презирал эсэсовцев и старался избегать прямых контактов с ними. Но группенфюрер CС был облечён высокими полномочиями.
   Бесшумной тенью в кабинет проскользнул адъютант, положил на стол чёрную папку — к подписи. Байноци раскрыл её, прочитал: «Приговор…».
   — Это интересно, — гость, поднявшись, заглянул через его плечо. — Вот видите, и для них нужны места в лагерях. А ведь там тесно, очень тесно.
   Начальник штаба молча написал: «Приговор подлежит исполнению. Байноци, генерал-полковник. Будапешт, 3 марта 1943 года».
* * *
   Гудели эшелоны, по горам катилось гулкое эхо. Шёл май 1945 года. На небольшой закарпатской станции у перевала из одного такого эшелона, расцвеченного плакатами и зелёными ветвями, сошли двое. И у высокого худого человека и у его товарища — коренастого, приземистого — глубоко запали глаза. Василь Яцко да Иван Канюк возвращались в родные места. Встретились они в дороге случайно, попутным составом добрались на Верховину — в Воловец. Со станции сразу ушли в горы. Дело у них было неотложное…
   Микулец и Рущак ещё тогда, после трибунала, говорили своим побратимам: «Кто останется в живых — пусть разыщет этого иуду, этого Ясинку. Чтобы он все получил сполна». И Охотник, и Явор погибли: один — в Дахау, другой — в Даутмергене…
   Спешили Яцко с Канюком, очень спешили. По знакомым тропам провёл Яцко товарища в Нижнее Студёное, где был дом Ясинки. Канюк остался на улице, Яцко поднялся на крыльцо. Дверь легко открылась… Через минуту Василь вышел, огорчённо вздохнул:
   — Нет этого гада. Нет — и все!
   Они зашли в штаб народной дружины. Сказали, кого ищут.
   — Опоздали, товарищи, — ответил дежурный. — Пропал бывший нотарь. Уже и сами мы пытались выяснить, где он. Говорят, прикончили его где-то в горах: не вам одним он принёс беду.
   …Об этом рассказал Иван Канюк, когда мы отправились по следу военно-разведывательпой группы Микулнца — Рущака. Судьба самого Канюка сложилась интересно.
   После суда на другой же день отправили в Ужгород — на «очную ставку» с Дмитром Маснюком, которого тогда заподозрили в участии в диверсионной группе. Тюрьма была уже переполнена, и арестованных держали в еврейской гимназии. Снова допросы, снова пытки. В первый же день, когда в зале-камере Канюка заставили вместе с другими узниками сидеть «по-турецки», он услышал шёпот: кто-то сообщал, что хустского Козичку замучили насмерть. Канюк сообразил, что этим горьким фактором можно поневоле воспользоваться, и на «очной ставка» заявил, что насколько знает, за оружие отвечал Козичка.
   — Где же он сейчас? — взял на мушку капитан с закатанными рукавами рубашки.
   — Я восемнадцать месяцев в тюрьме — откуда мне знатъ? — выкрутился Канюк.
   Это обвинение в конце концов сняли. Но нашли другое: Маснюк над Тисой обучал молодёжь стрельбе, готовил партизан. Канюк и тут придумал выход: подозреваемого удалось оправдать тем, что он не служил в армии, поэтому стрелять не умел.
   Прошло, однако, целых 75 дней… да и ночей (одну из них надо было спать на левом боку, другую — на правом, лёжа просто на голом полу), пока Маснюк был освобождён, а Канюк доставлен снова в Будапешт.
   Из тюрьмы-крепости Вац отправили в лагерь под Кечкеметом. Оттуда бежал, скрывался у подпольщиков. Когда пришли советские войска, попросился в армию, чтобы воевать — мстить врагам с оружием в руках. Красным воином и встретил день Победы. После войны он долгое время учительствовал. Ныне проживает в братской Чехословакии.
   Буштина. Посёлок, где были основные явки разведгруппы. В отделе рабочего снабжения лесокомбината встретили мы Юрия Ивановича Грицюка. Время посеребрило его волосы, на лице — старые шрамы: остались следы пыток.