Блок Лауренс. Бросок в Европу

   Он вытащил из рюкзака две бутылки, одну протянул мне. Стаканов не было, но мы без них обошлись. Открыли бутылки, произнесли тост на латышском за скорейшее освобождение Латвии от советского ига и выпили прямо из горла.
   Серьезный разговор начался, когда большая половина содержимого бутылок перекочевала в наши желудки. По небу плыла почти полная луна, мы пили французский коньяк и слушали радостные крики, доносившиеся от костра. Карлис, однако, все глубже впадал в депрессию.
   Во мне есть что-то от хамелеона. Останься я у костра, сейчас радовался бы со всеми. А вот сидя рядом с Карлисом, отдавая должное его коньяку, тоже начал грустить. Даже вытащил из кармана карандашный рисунок моего сына Тодора и показал Карлису.
   - Мой сын, - объявил я. - Красавчик, не правда ли?
   - Точно.
   - И я никогда его не видел.
   - Как такое может быть?
   - Он в Македонии, - ответил я. - В Югославии. И я не был там с ночи его зачатия.
   Карлис посмотрел на меня, на рисунок, снова на меня. А потом вдруг заплакал. Рыдания сотрясали все его огромное тело. Я молчал, пока ему не удалось взять себя в руки.
   - Ивен, - дрожащим от эмоций голосом заговорил он, - ты и я, мы больше, чем солдаты, больше, чем товарищи по оружию, сражающиеся за благородное дело. Мы - братья.
   - Братья, Карлис.
   - Быть отцом такого прекрасного сына и никогда не видеть его - это ужасная трагедия.
   - Ужасная.
   - У меня в жизни такая же трагедия, Ивен, - он выпил, и я выпил. Именно она не позволяет мне танцевать с прекрасными латышками у костра. Могу я рассказать тебе о своей трагедии?
   - Разве мы не братья?
   - Братья.
   - Тогда рассказывай.
   Он несколько секунд молчал. Потом прошептал: "Ивен, я влюблен".
   Возможно, коньяк сыграл свою роль. Но, какой бы ни была причина, никогда я не слышал в словах такой глубокой печали. И заплакал. Теперь уже ему пришлось ждать, пока я успокоюсь. Мы снова выпили, и он начал рассказывать.
   - Ее зовут София. И она - самая прекрасная женщина в мире, Ивен, с золотыми волосами, кожей цвета персика, глазами синими, как Балтийское море. Я встретился с ней на токийской Олимпиаде в шестьдесят четвертом году. Ты знаешь, я выступал за команду США по классической борьбе.
   - И занял второе место.
   - Да. Выиграл бы, если в не этот бычара-грузин. Неважно. София входила в состав гимнастической команды Советского Союза. Ты, безусловно, знаешь, что прибалтийские гимнастки - лучшие в мире, а латышки лучше гимнасток других Прибалтийских республик.
   Я не имел об этом ни малейшего понятия.
   - Разумеется, команда Софии победила. Ее мастерство укрепило славу и престиж советского спорта, Советского Союза. Как это гадко, - он закрыл глаза. - Мы встретились, София и я. Мы встретились и влюбились друг в друга.
   Он замолчал, чтобы закурить свою четвертую сигарету. У меня создалось ощущение, что в эту ночь на четвертой сигарете он не остановится. Докурил до конца, растоптал окурок, глотнул коньяка.
   - Вы влюбились друг в друга, - напомнил я.
   - Мы влюбились друг в друга. София и я - мы влюбились друг в друга. Ивен, брат мой, наша любовь не из тех, что проходит через день, неделю, месяц. Мы хотели жить вместе до конца наших дней. Воспитывать детей, стареть бок о бок, дождаться внуков, умереть в один день, - он опять зарыдал.
   - Ты просил ее уехать в Америку?
   - Просил? Я ее умолял, ползал перед ней на коленях. И тогда это было так просто, Ивен. Сесть в такси, доехать до американского посольства в Токио, попросить политического убежища, и в тот же день мы бы отправились в Провидено. Поженились бы, рожали детей, старились вместе, любовались внуками, даже могли...
   - Но она отказалась?
   - В этом и трагедия.
   - Расскажи.
   - Поначалу она отказалась. Она же очень молода, Ивен. В год токийской Олимпиады ей исполнилось двадцать лет. К моменту ее рождения Латвия уже три года была частью Советского Союза, а русские вместе с нами сражались с немецким фашизмом. Что она знала о свободной и независимой Латвии? Она выросла в маленьком городке неподалеку от Риги. Ходила в русскую школу, учила то, что говорили ей русские учителя. Она говорит на русском так же хорошо, как и на латышском. Как она могла покинуть родину? Она хотела быть патриоткой, но не понимала, что есть истинный латышский патриотизм. Как она могла оценить порабощение Латвии Советским Союзом? Она ничего об этом не знала.
   В общем, она отказалась. Но любовь, Ивен, для нас, латышей, великая сила. Когда мы влюбляемся, мы больше не можем думать ни о чем другом. Олимпиада закончилась. Мы расстались. Я вернулся в Штаты, София - в Ригу. И вот тут, когда все усложнилось, когда она уже не могла сесть в такси и поехать в американское посольство, моя София попыталась вырваться из Советского Союза. И попытку эту она предприняла в Будапеште, куда сборная по гимнастике отправилась на показательные выступления.
   - В Будапеште?
   Он пожал плечами.
   - Абсурд, что тут скажешь. Ее тут же схватили и вернули в Россию. Перевели из сборной Советского Союза в сборную Латвийской Советской Социалистической Республики, и вместо того, чтобы ездить по миру, она участвует в соревнованиях с другими республиками. Она не может покинуть Россию. Ей запрещено. Она остается в Риге, а я - в Штатах, мы продолжаем любить друг друга, но никогда не будем вместе, - он приложился к бутылке. В этом моя трагедия, Ивен. Я безнадежно влюблен и никогда не увижу свою возлюбленную.
   Мы пили, плакали, пили, рыдали, пили. Обсуждали его ужасное положение. Еще бы, он не мог смотреть на другую женщину, тогда как Софию от него отделял "железный занавес".
   Наконец, у него возникла идея.
   - Ивен, брат мой. Ты же постоянно путешествуешь, не так ли? Знаешь, как это делается, не так ли?
   - О чем ты?
   - О том, что "железный занавес" для тебя не преграда. Ты бывал в Македонии, не так ли?
   - Во всей Югославии, - с гордостью ответил я. - А также в Венгрии, Чехословакии и Болгарии. В Румынии, Албании и Польше - нет. Как и в Восточной Германии и России.
   - И никогда в Латвии?
   - Нет.
   - Но ты мог бы проникнуть в Латвию? Говорят, это очень трудно.
   Если хотите, вините во всем коньяк. Потому что я ответил: "Для решительного человека, брат мой Карлис, такой преграды, как граница, не существует. В этих делах у меня действительно есть некоторый опыт. Что есть, в конце концов, граница? Воображаемая линия на карте. Забор из колючей проволоки. Контрольно-пропускной пункт. Опытный, обладающий необходимыми связями человек просочится через границу, как вода через сито".
   - Значит, ты можешь проникнуть на территорию Советского Союза?
   - Разумеется.
   - И попасть в Латвию?
   - Почему нет?
   Он очень оживился.
   - Ты можешь взять меня с собой. Будешь вести меня, указывать, что надо делать. С твоей помощью я доберусь до Риги, найду Софию, и мы больше никогда не расстанемся.
   - Я... постой, постой.
   Он посмотрел на меня.
   - Ты хочешь вернуться в Латвию?
   - Я не могу жить без Софии, Ивен. Лучше жить в рабстве с Софией, чем на Род-Айленде без нее.
   - Но твоя работа в Латвийской армии...
   - В Риге я принесу Армии больше пользы. Я мог бы посылать донесения, организовывать ячейки...
   - Я не об этом, Карлис. Неужели ты не понимаешь? Там известно о твоей деятельности в эмигрантской организации. Тебя сразу же арестуют.
   - Я смогу изменить внешность.
   Я с сомнением посмотрел на него.
   - Смогу, Ивен.
   - Прикинешься деревом? Горой?
   - Ивен, я не могу без нее жить!
   И вот тут, поскольку большая часть коньяка из бутылки перекочевала в мой желудок, я наговорил лишнего.
   - Карлис, ты мне брат, а я не могу отдать брата в рабство. Я поеду в Латвию, найду Софию, привезу сюда, и вы до конца своих дней будете жить в Провиденсе, поженитесь, нарожаете детей, состаритесь вместе, восхищаясь внуками и...
   - Ты сможешь это сделать, Ивен?
   - Смогу.
   - Сможешь привезти мою Софию?
   - Смогу и привезу.
   Если истина в вине, то глупость, безусловно, в коньяке. Карлис заверил меня, что я - лучший человек на Земле, принц, герой, истинный латыш. Язык у него все сильнее заплетался, поэтому я помог ему снять форму и забраться в огромный спальный мешок.
   Потом походил по лагерю, глубоко вдыхая холодный воздух. А начав трезветь, осознал абсурдность обещания, которое я дал Карлису. Никогда прежде я не пытался проникнуть в Россию. Никогда даже не думал об этом, не говоря уж о том, что я буду делать на ее территории.
   А теперь вот дал слово не только перейти границу, но и вывезти из России другого человека. В том, что это нереально, сомнений у меня не было, а потому не хотелось даже строить какие-то планы.
   "Возможно, - подумал я, - коньяк все спишет. Наутро Карлис Миеловисиас проснется, мучаясь похмельем, и не вспомнит ни нашего разговора, ни моего глупого обещания. Возможно, он все забудет".
   Не забыл.
   Утром мы снялись с лагеря. Я страдал от похмелья, Карлис страдал от похмелья и, насколько я видел, та же беда стряслась практически со всеми офицерами Латвийской армии в изгнании. Около общего костра спиртное тоже лилось рекой, хотя там народ радовался, тогда как в нашей палатке царила грусть.
   Но слова Карлиса дошли до меня сквозь пелену похмелья.
   - Ивен, ты не забудешь сказанного этой ночью? Ты поедешь в Латвию?
   Я не мог ответить нет. Просто не мог. Благодаря мне в нем затеплился огонек надежды, и я не решился задуть его, как резкий порыв ветра задувает свечу. Во всяком случае, здесь и сейчас.
   - Поеду, - ответил я. - Но, возможно, потребуется время...
   - Я знаю, Ивен.
   - Такая операция потребует тщательной подготовки. Мне надо будет связаться с друзьями в Восточной Европе.
   - Моя любовь подождет, Ивен.
   Я смотрел на печального светловолосого гиганта и ненавидел себя. "Его девушка, - думал я, - должно быть, уже вышла замуж за симпатичного комиссара и наслаждается жизнью в ревизионистской России. Или, будучи латышкой, сгорает страстью к Карлису безо всякой надежды когда-либо увидеть его".
   Мне оставалось только одно - тянуть время в надежде, что он забудет о моем обещании. Или, рассудив здраво, поймет, что похвальба и обещания пьяного Ивена Таннера не стоят и выеденного яйца.
   Я вернулся в Нью-Йорк в отвратительном настроении и не мог винить в этом только похмелье.
   Глава четвертая
   В Нью-Йорке я первым делом повесил в шкаф темно-зеленую латвийскую форму, которая могла понадобиться мне лишь через год. А вскоре академические проблемы будущих или уже состоявшихся ученых оттеснили на второй план Карлиса и его возлюбленную. Я живу в квартире из четырех с половиной комнат на пятом этаже старого дома без лифта на 107-й улице чуть западнее Бродвея. Стены четырех комнат от пола до потолка уставлены стеллажами (половина комнаты - кухонька, в которой едва хватает места, чтобы сварить яйцо). На стеллажах - книги, буклеты, журналы. В одной комнате кровать, которая используется крайне редко, во второй - гардероб, в третьей - письменный стол, зато стульев хватает в каждой.
   Большую часть времени я провожу за столом. Моей государственной пенсии едва хватает на взносы в различные организации, в которых я состою, не говоря уже о подписке на журналы. Недостающее я добираю написанием дипломов или курсовых студентам, которые: а) слишком ленивы; б) слишком глупы; в) слишком ленивы и глупы одновременно. Обычно работы у меня выше крыши. Деньги прошу небольшие при достаточно высоком качестве: четверка с минусом гарантирована. Несколько лет я даже сдавал экзамены за неподготовившихся студентов, но потом бросил это занятие: скучно из раза в раз повторять одно и то же. А вот хорошая докторская диссертация, требующая серьезных изысканий, наоборот, всякий раз доставляет мне огромное удовольствие.
   До поездки на сборы Латвийской армии в изгнании я как раз написал дипломную работу "Взгляды Ленина на Парижскую коммуну" и взял две новые, которыми намеревался заняться по возвращении в Нью-Йорк: "Классовое английское общество в романах Джейн Остин" и "Причины Первой Балканской войны". Никаких проблем с обеими не предвиделось, потому что большинство первоисточников стояло у меня на полках. Обычно мне приходится многое выдумывать, но здесь в этом не было необходимости. Я написал дипломные работы и получил деньги.
   Параллельно, как обычно, ел пять раз в день, получал и отправлял письма, ходил на различные встречи и лекции, учил с помощью аудиокассет тайский язык, сложный, между прочим, с алфавитом, на котором черт ногу сломит. В общем, жил полнокровной жизнью. И при этом старался начисто забыть про Карлиса Миеловисиаса и его рижскую возлюбленную.
   С последним я бы справился легче, если бы Карлис не продолжал напоминать мне о данном ему обещании. Разумеется, более чем неназойливо, тем самым только усиливая чувство вины. Я находил в почтовом ящике то фотографию девушки, то письмо от человека, который ее знал, то выдержки из газетных статей о Латвии.
   Наверное, в конце концов он бы своего добился, и я отправился бы в Латвию. Смысла в этом, разумеется, не было никакого, но логика и здравый смысл - не лучший фундамент человеческой жизни. Время от времени необходимо совершать идиотские поступки, чтобы доказывать самому себе, что ты человек, а не робот.
   Так что, вероятно, я бы поехал в Латвию. Но через пару месяцев после армейских сборов Шеф связался со мной и приказал вылетать в Колумбию. После чего я незамедлительно отправился в Латвию.
   * * *
   Я возвращался домой с форума анархистов, когда была предпринята первая попытка контакта. Я вышел из подземки на 103-й улице, пошел по Бродвею, а на углу 106-й молодой человек с аккуратной короткой стрижкой похлопал меня по плечу.
   - Извините, но я думаю, что вы уронили вот это.
   И протянул мне смятую бумажку.
   - Я так не думаю, - ответил я.
   - А я уверен, что уронили. Возможно, это важно, - сунул мне в руку бумажку и растворился в ночи.
   Я развернул бумажку. Обертка от "Джуси фрут". Я никогда не жевал резинку и уж точно не хранил оберток. Поэтому бросил ее в ближайшую урну и направился домой.
   Из дома вышел лишь во второй половине следующего дня, решив, что в ближайшем ресторане меня накормят лучше, чем на собственной кухне. И только повернул к Бродвею, как молодой человек с короткой стрижкой вновь подошел ко мне и похлопал по плечу.
   - Извините, но я думаю, что вы уронили вот это.
   И протянул мне смятую бумажку.
   - Возможно, это важно, - в голосе послышались стальные нотки. И он отбыл.
   В ресторане я заказал яичницу и жареный картофель. Бумажку на этот раз не выбросил. Теперь уже понял, что она очень важная. То ли я сходил с ума, то ли кто-то хотел войти со мной в контакт. Расправил бумажку, пока мне жарили яичницу и картофель. И на обратной стороне обертки "Джуси фрут" (той же самой, что я бросил в урну? Какая разница?) прочитал:
   "Т;
   SP r - ints. Как можно скорее".
   Мне принесли яичницу и жареный картофель. Я их съел. Выпил несколько чашек кофе. Вновь и вновь прочитывал записку. "Ее надо уничтожить, - решил я. - Не след оставлять. Кто-то мог ее найти. Кто-то мог почерпнуть из нее важную информацию". Я-то ничего не понимал, но, возможно, кто-то соображал куда быстрее меня.
   Sprints. Как бы не так: SP r- ints.
   Ну и ну.
   "Т" определенно означало Таннер. Насчет "как можно быстрее" двух мнений быть не могло. Оставалось понять, что же я должен сделать как можно быстрее. Метод передачи записки указывал на то, что ее автор работал в неком правительственном ведомстве США, которое предпочитало не светиться.
   То есть записка исходила от Шефа. Впрочем, в его действиях просматривался здравый смысл. ФБР прослушивало мой телефон и читало мою корреспонденцию. ЦРУ напичкало мою квартиру "жучками". Или наоборот. Меня это особенно не волновало.
   SPr - ints7
   Я сунул обертку от жвачки в нагрудный карман рубашки, вернулся домой. Еще какое-то время раздумывал над запиской, потом подскочил к телефону и посмотрел на диск. И все стало ясно. SP r - ints - телефонный номер. Достаточно поставить вместо последних пяти букв соответствующие цифры и получится SP7 - 4687.
   Номер этот я не набрал, потому что мой телефон прослушивало то ли ФБР, то ли ЦРУ. Вновь вышел из дома, нашел телефон-автомат, бросил десятицентовик, позвонил.
   - Добрый день, - ответил женский голос. - Омикрон эмплоймент.
   - Таннер.
   - Номер два один ноль четыре, отель "Кричтон".
   - Как можно скорее? - спросил я.
   - Немедленно.
   Я полистал телефонный справочник и выяснил, что отель "Кричтон" находится на 36-й улице, между Лексингтон и Третьей авеню. Взял такси, поехал туда, поднялся на двадцать первый этаж, нашел номер 2104, постучал, открыл дверь, когда мне предложили войти.
   И увидел его.
   Невысокого, кругленького мужчину с лысой головой, пухлыми ручками и невинными синими глазками. Он улыбнулся мне из кресла, на треть наполнил шотландским виски два стакана для воды, один протянул мне, второй поднял сам. Мы выпили.
   - Таннер, парнишку чуть не хватил удар, когда ты бросил обертку от жвачки в урну.
   - Я просто не сообразил, что к чему, - ответил я.
   - Зато с номером разобрался быстро, - он хохотнул. - Ты и представить себе не можешь, как много телефонных номеров можно выразить простыми английскими словами. Это удобно.
   - Безусловно.
   Я не знаю его имени или фамилии. Называю Шефом, потому что слышал, что так к нему обращались. Не известно мне и название агентства, которое он возглавляет. Понятия не имею, как связаться с ним, если возникнет такая необходимость. Думаю, работает он в Вашингтоне. Но не уверен. Знаю только, что нечего и пытаться установить с ним контакт. Надо ждать, пока гора придет к Магомету. Изредка гора снимает номер в нью-йоркском отеле и посылает шифрованную записку.
   - У меня есть для тебя работа, Таннер. Еще виски?
   - Нет, этого достаточно.
   - Хорошо, хорошо. Что ты знаешь о Колумбии?
   - Университете?
   - Нет, нет, стране. В Южной Америке.
   - А-а-а, - протянул я. - Колумбия.
   - М-м-м-м, - он прошелся к окну. Поиграл шторой. - Да, Колумбия. Ты в курсе?
   - Да.
   - Политическая ситуация тебе известна?
   - Да.
   - А такая организация, как Колумбийское крестьянское революционное движение?
   - Знаю я эту организацию.
   - Я так и думал, - он улыбнулся. - Так и сказал себе, когда об этом зашла речь. Если где-то есть группа чокнутых, Таннер обязательно про нее знает. Я сразу понял, что ты справишься с этим заданием, как никто другой.
   Он думает, что я работаю на него. Имеет все основания так думать. Некоторое время тому назад, после зачатия моего сына Тодора, у меня возникли проблемы с Центральным разведывательным управлением и, чтобы спасти свою шкуру, я выдумал Шефа. Продолжал утверждать, что я работаю на другое федеральное агентство и ничего не могу о нем говорить. Не имею права. Когда Шеф появился, чтобы спасти меня, я, пожалуй, удивился больше, чем ЦРУ. Но моя выдумка стала мне ловушкой. Он думает, что я один из его доверенных агентов, и, возможно, так оно и есть.
   - Колумбийское аграрное революционное движение, - повторил он. Коммунисты, не так ли?
   - Не совсем.
   - Они все не совсем коммунисты. Пока не приходят к власти. Тогда и показывают свое истинное лицо. В Колумбии у нас много источников информации. Сведения поступают неутешительные.
   - Неужели?
   - Похоже, страна созрела для революции. Колумбийское крестьянское революционное движение набирает силу. Судя по всему, через две или три недели они попытаются захватить власть. Поэтому, Таннер, ты должен вступить в игру.
   Я вопросительно посмотрел на него.
   - Твоя задача - внедриться в эту красную группу и остановить их. Задушить революцию. В зародыше. Колумбия - дружественное нам государство...
   - Диктатура.
   - Ну, это, возможно, перебор, давай остановимся на дружественном государстве. Колумбия - наш союзник, и мы хотим сохранить нынешнее положение вещей. Это политика, Таннер, и такие решения принимают на самом верху, - он вновь хохотнул. - Эту операцию хочет провести ЦРУ, знаешь ли. Управление любит такие операции, но в Латинской Америке репутация у них не очень. Они слишком наследили в заливе Свиней. И Эдгар* не прочь заняться этим делом. Во время Второй мировой войны Бюро приобрело немалое влияние в Южной Америке. Но я-то знаю, что ты справишься лучше них. Ты сможешь задушить революцию изнутри, до того как она пойдет в рост, - опять смешок. - Я никогда не забуду того, что ты проделал в Македонии. Если ты останавливаешь революции с той же легкостью, как и начинаешь их, тебе просто нет цены.
   ______________
   * Имеется в виду Эдгар Гувер, основатель и многолетний директор ФБР.
   Я допил виски. Он, значит, нашел мне работу, не так ли? С которой я, по его разумению, мог справиться лучше других.
   Я же не собирался за нее браться. Отнюдь.
   Потому что состоял в Колумбийском аграрном революционном движении. Поддерживал ККРД несколько лет и пожертвовал немалые деньги ради достижения конечной цели ККРД - свержения правительства Колумбии. В Нью-Йорке активных действий ККРД не вело. Нью-Йорку они предпочитали горы Колумбии, где создавались все новые отряды, готовившиеся к решительной схватке.
   Коммунисты? Я знал ККРД достаточно долго и не стал бы их так называть. Скорее они были левыми социалистами, и их программа базировалась на реалиях Колумбии, а не на установках Москвы, Пекина или Гаваны.
   Новость о том, что революция неминуема и ККРД вот-вот возьмет власть, меня порадовала. Мысль о том, что я могу стать губителем революции, ужаснула. Я бы никогда не стал этого делать. Ни в коем разе. Если бы и полетел в Колумбию, то для того, чтобы помогать революции, а не уничтожать ее в зародыше!
   - Извините, ничего не выйдет.
   - Как так?
   - Я не могу лететь в Колумбию. Не могу выполнить ваше поручение.
   - Но это нелепо, Таннер. Почему?
   Я выиграл время глотком шотландского. Стакан опустел, и, пока он вновь наполнял его, я пытался найти убедительный довод. Подумал о разделенных "железным занавесом" влюбленных, Карлисе и Софии, и прекратил поиски. Вот она, благородная цель. Если уж мне суждено облететь полмира, лучше уж я направлю свои стопы в Латвию, чем в Колумбию.
   - Я должен ехать в другое место.
   - Куда?
   - В Восточную Европу.
   - Конкретнее?
   - В Прибалтийские республики.
   - В какую именно?
   - Разве это имеет значение?
   Он пристально посмотрел на меня. Я затеял опасную игру, но чувствовал, что мне удастся выйти сухим из воды. Насколько я знал, в его агентстве (нашем агентстве?) людей не держали на коротком поводке. Они не писали подробных отчетов и не следовали инструкциям. Выполняя задание, они сами разрабатывали планы, находили контакты, уезжали, выполняли порученное дело, возвращались и объявляли об этом. Если не возвращались, Шеф поминал их стаканом хорошего виски.
   - Прибалтийские республики, - повторил он.
   - Да.
   - Важное дело?
   - Оно никак не связано с государством. Услуга другу.
   - Да перестань, Таннер.
   Я пожал плечами.
   - Боюсь, я слишком хорошо тебя знаю, Таннер. Ты не стал бы отказываться от операции в Колумбии, если в не что-то очень важное. Рядом с Таллинном находится ракетная база. Ты интересуешься ею?
   - Я бы не хотел об этом говорить.
   - М-м-м-м. Что-то более важное, чем Колумбия. Так ты не скажешь мне, что именно?
   - Будем считать, что я хочу оказать услугу моему другу.
   Он хохотнул, и я понял, что дальше все пойдет как по маслу.
   - Ты и Доллманн. Вы всегда работаете лучше, если вам предоставляют полную свободу действий. Лучшая операция Доллманна - твоя вербовка, Доллманн, не будь он на том свете, обязательно бы возразил. - Что ж, жаль, что я не смогу задействовать тебя в Колумбии. А другого такого же высококлассного специалиста у нас нет. Придется передать эту операцию Управлению. Кто знает? Может, на этот раз у них что и получится.
   По дороге домой я завернул в представительство "Уэстерн юнион". Послал телеграмму приятелю в Боготе. На испанском. На английском она звучала так: "УДАЧИ В ПРЕДСТОЯЩЕМ МЕРОПРИЯТИИ. КАК Я ПОНИМАЮ. ЕДУТ БОЙСКАУТЫ. БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ".
   В тот же вечер на поезде я уехал в Провиденс.
   Карлис дал мне ее фотографию и адрес и свое благословение. Очень хотел составить мне компанию, и отговорить его стоило немалых трудов. Я раз за разом напоминал ему, что русским известно о его высоком положении в Латвийской армии в изгнании и его появление в Латвии может повредить не только ему, но и мне и Софии. В конце концов, он, пусть и с неохотой, согласился со мной.
   - Въезд и выезд будут сопряжены с серьезными трудностями, - объяснял я ему, думая при этом: "Попасть в Россию и выехать из нее просто невозможно". - Я должен путешествовать налегке. Один мужчина, возможно, сможет проникнуть в Россию. Один мужчина и одна женщина, возможно, смогут из нее выехать. Но у меня не будет даже чемодана, лишь несколько листков бумаги в кожаной папке. Я хочу, чтобы в этом путешествии меня ничто не связывало.
   Я вообще не хотел отправляться в это путешествие. Но вернулся домой, положил нужные бумаги в кожаную папку, долго изучал карту Европы и уже решил лететь в Хельсинки. Финляндию отделял от Эстонии лишь Финский залив, наверное, это был самый простой путь.
   Но тут вспомнил моего сына Тодора. И впервые у моего путешествия появилась реальная цель. Я не мог спасти Софию, такое просто не представлялось возможным. Честно говоря, я не верил, что смогу попасть в Латвию. Но я мог побывать в Югославии, найти Анналию и повидаться со своим сыном.