— Так.
   — И что за дело?
   — Женщина.
   — Одна? Понял. Ты хочешь купить или продать?
   — Купить.
   — У тебя есть особые предпочтения? Какую тебе надо? Молодую или старую, высокую или низенькую, европейку или азиатку? Толстую? Худую? Блондинку? Брюнетку? А хочешь, я дам тебе посмотреть мою картотеку и сам догадаюсь, какую ты предпочитаешь?
   — Мне нужна девушка по имени Федра.
   — Ты предпочитаешь женщин с таким именем? — Он передернул плечами и все его жировые складки заходили волнами. — Но какая разница, как их зовут? Честно признаюсь, я даже не спрашиваю имен у женщин, которыми занимаюсь. Но если ты желаешь девушку с таким именем… как ты сказал, ее должны звать?
   — Федра.
   — Очень необычное имя для наших мест. Индийское?
   — Греческое.
   — Поразительно! Но какая разница, как их зовут? Главное выбрать девушку, заплатить за нее подходящую цену — и она вся твоя! Если угодно, ты можешь звать ее Федра или Говнония, на Говнония она точно отзовется! Что скажешь, kazzih?
   Я вздохнул. Ну никак не мог я ему втолковать, что мне нужно. Тогда я начал с самого начала, и объяснил, что ищу девушку, которая уже прошла через его руки, которую он уже когда-то приобрел в качестве рабыни.
   — Мне привозили эту девушку в Кабул?
   — Да.
   — А, ну это совсем другое дело! Когда это было?
   Я ответил.
   — Так давно? Тогда это проблема… — Он взял из хлебницы булку, разломил ее пополам, налил внутрь масла и заглотнул. — Я в тот месяц так много продал и купил девушек, kazzih. Думаешь, я мог бы их отличить одну от другой?
   Я сказал, что эту девушку ему продал англичанин и что она прибыла сюда с партией шести других англичанок. Я даже вынул фотографию Федры и показал ему. Аманулла долго ее изучал.
   — Я помню эту девушку, — наконец произнес он.
   — Слава аллаху!
   — Она гречанка? Кто бы мог подумать…
   — Она американка.
   — Американка. Но имя греческое. Жизнь задает нам больше вопросов, чем готова предложить ответов, а? Теперь я вспомнил и эту девушку, и остальных, с кем она приехала. В то время на них был большой спрос. Я их всех почти сразу же пристроил. Мой тебе совет, kazzih, забудь о ней!
   — Почему? — обомлел я.
   — Печальная история. — Он закатил огромные голубые глаза и покачал головой. — Kazzih, если ты любил ее, тебе бы следовало выкупить ее на свободу до того, как она попала в Афганистан. Если мужчина влюбляется в рабыню, он уверен, что никто никогда ее у него не отнимет. Он даже помыслить о таком не может… А потом ее продают и перепродают. И только после этого он начинает сожалеть, что так долго ждал. Но теперь уже слишком поздно.
   — Почему слишком поздно?
   — Ах, kazzih, пей свое пиво… Для тебя наступило время скорби.
   — Она жива?
   — А я откуда знаю? Как только женщина продана, мой интерес к ней пропадает. Она перестала быть моим имуществом. Было бы аморально все еще радеть о ней. Жива она или умерла — откуда мне знать! Да и какая разница?
   — Но если она еще жива, я хочу выкупить ее на свободу!
   — Я ждал этих слов, kazzih. Ты ведь еще молод, так? Ты немного пожил на этом свете и не нажил ни единого седого волоса. Молодые склонны к необдуманным речам. У моего народа есть старинная мудрая поговорка: старая ящерица дремлет на солнышке, а молодая ящерица гоняется за собственным хвостом. Ты меня понял?
   — Не вполне.
   — Печально! Эта рабыня, эта Федра. Она два месяца провела в одном из этих домов. Два месяца она работала там как maradoon. Знаешь ли ты, что происходит с девушкой после двух месяцев работы maradoon? Она больше непригодна для использования, мой друг. Пускай остается вместе с другими такими же… Какую бы цену ты ни заплатил за нее — все равно переплатишь!
   — Но это же ужас!
   — Жизнь рабыни — юдоль страданий. Это верно. Вообще же системе, основанной на владении человека человеком… Можешь счесть меня, kazzih, отъявленным вольнодумцем за такие слова, но скажу тебе откровенно: системе рабства должен быть положен конец!
   — И тем не менее ты работорговец.
   — Человеку нужно кушать! — заявил он, откусив от головки сыра, — Человеку нужно кушать. И если существует купля-продажа рабов, что же мешает мне, наравне с другими, участвовать в ней и извлекать скромную прибыль?
   — Но, — начал возражать я и осекся. В Америке полным-полно убежденных социалистов, которые трудятся на Уолл-стрит, и не менее убежденных гуманистов, которые торгуют оружием. Мне доводилось встречать людей подобных этому Аманулле, и я знал, сколь бесполезно вступать с ними в дискуссии на темы моральной философии.
   — Но, — произнес я после короткой паузы, — ты сказал, что я упустил свой шанс выкупить Федру, когда это было еще возможно.
   — Да.
   — Но до приезда сюда она не была рабыней.
   — Этого не может быть. Ведь тот человек привез ее сюда? Значит, она была его рабыней.
   — Не была!
   — Ну конечно, была! — Аманулла поднес пивную кружку к губам и с изумлением обнаружил, что она пуста. Он рявкнул: «Пива!» — и уродина-сестра примчалась с двумя кружками — для него и для меня.
   — Ну, конечно, она была рабыня, — повторил он. — Все эти девушки, все, кого я покупаю, — рабыни. Если бы они не были рабынями, как бы я их продавал?
   — А ты не знаешь?
   — Kazzih, да о чем ты таком говоришь?
   — А, я все понял. Черт побери, так ты просто не знал!
   — Kazzih!
   И я снова рассказал ему всю историю Федры от начала и до конца. Я рассказал ему, как Артур Хук провернул свою хитрую аферу в Лондоне, запудрил мозги юным британским простушкам и мошенническим образом заманил их в якобы туристическое путешествие по Ближнему Востоку, а потом продал их всех скопом, прежде чем они успели раскусить его плутню…
   Аманулла пришел в ужас.
   — Это неправильно. Девушка не может стать maradoon таким образом.
   — А те девушки стали.
   — Нельзя продать девушку в рабство без всякой причины. Даже во времена моего деда такого варварства у нас не было! Это же уму не постижимо. В Афганистане есть поговорка, должно быть, она тебе знакома: «Ягненок находит мать в высокой траве». Разве это не так?
   — Истинно так!
   — Уму не постижимо! Девушку могут продать в рабство ее же родители — так происходит в Китае или Японии. Девушка может быть дочерью раба, а значит, она является рабыней уже от рождения. Или она может выбрать рабство как замену смертной казни или тюремного заключения за совершенное ею преступление. Или ее продает в рабство муж, если она бесплодна, хотя должен сказать, что этот варварский обычай существует лишь у некоторых диких племен на западе нашей страны, и я гневно осуждаю этот обычай. Но все, что я тебе перечислил, — это распространенные способы обращения девушек в рабство, и именно с такими рабынями я имею дело. Рабство предначертано им судьбой. «Не посеешь весной, не пожнешь осенью». Так гласит древняя мудрость моего народа. Но чтобы мне продали девушку, которая даже рабыней не была — это уж слишком! Говоришь, он и раньше этим промышлял, тот англичанин?
   — Да.
   — Он оскорбил меня и унизил. Он заставил меня стать соучастником греховного деяния. Опиши мне его внешность, и когда он вновь появится в Кабуле, я предам его смерти.
   — Вряд ли это возможно.
   — Я имею некоторое влияние в высших эшелонах власти!
   — Оно тебе еще понадобится! Он мертв.
   — Его казнили по приговору суда?
   — Я его сам казнил.
   У Амануллы округлились глаза и отвисла челюсть. На его блинообразном лике отразилось крайнее удивление. Но постепенно удивление сменилось радостью, и тучный афганский работорговец бросил на меня торжествующий взгляд.
   — Ты оказал мне великую услугу, kazzih. Тот человек, можно сказать, злоупотребил моим доверием, но при этом он меня не обманул. И с этим не поспоришь. Каждую девушку, купленную у него, я продал с хорошим прибытком. Но он втянул меня в свое греховное предприятие. Он сделал из меня преступника, он обесчестил меня. Пускай он вечно горит в огне преисподней, пускай черви, пожирающие его мерзкую плоть, сдохнут от источаемого ею смрада, пускай его гнусный образ сотрется из памяти людской, пускай бы ему не рождаться вовсе!
   — Аминь!
   — Еще пива!
   После очередной кружки пива, вернее сказать, после пенного моря и даже океана пива Аманулла отвел меня к себе в дом — величественную постройку из кирпича и камня на северной окраине города. Там он сварил мне кофе, а себе налил — догадайтесь с трех раз! — еще кружку пива.
   — Тебе лучше выпить кофе, kazzih, — сказал он. — Твоя голова больше не принимает пива, так? От пива ты становишься сонным и глупым.
   Сонным — это вряд ли, а вот глупым — пожалуй, что да.
   — Тебе нравится мой город, kazzih? Тебе хорошо в Кабуле?
   — Тут мило.
   — Очень тихий и спокойный город. Богатый и красивый город. Хотя и бедняков среди горожан немало. Город несравненной красоты. А эти горы, спасающие Кабул от ветров и гроз. А свежесть воздуха, а чистота вод!
   Единственная загвоздка в том, подумал я, что тут в любой момент тебя могут убить.
   — В последние годы у нас тут развернулось мощное строительство, — продолжал Аманулла, — прокладывается множество новых дорог, мы идем тропой прогресса. Многие годы мы, афганцы, только и мечтали, чтобы чужеземцы оставили нас в покое. Больше нам ничего и не нужно. Мы мечтали, чтобы англичане оставили нас в покое, англичане и прочие, кто помыкал нами. Вот наконец англичане ушли, и мы получили свою государственность. Как нам было хорошо! Но тут русские предлагают нам денег на строительство нового шоссе, а мы что делаем? Мы берем эти деньги, разрушаем старое, но еще вполне пригодное шоссе и вместо него строим новое шоссе на русские деньги. Потом приходят американцы и говорят нам: «Вот что, вы взяли денег у русских, а теперь вы должны взять деньги у нас, а не то мы обидимся и оскорбимся». А разве можно обижать такую мощную страну? И мы разрешаем американцам прийти к нам и построить гидроэлектростанцию. Русские видят, что американцы построили нам гидроэлектростанцию, и заставляют нас строить консервный завод. Американцы делают ответный ход: поставляют нам свои вонючие удобрения, чтобы мы их закапывали в наши поля. Вот так оно и происходит, как в заколдованном круге…
   Он приник к пивной кружке и высосал ее до дна.
   — Что-то я много говорю. Я вообще человек, привыкший все делать помногу. Я вообще считаю, что уж если за что-то браться, так делать по-большому. Хочешь сыру? А ростбифа? Да… Если уж за что-то браться, так делать по-большому. У нас есть поговорка…
   — Лучше журавль в руке, чем синица в небе! — предположил я.
   — Никогда не слыхал такой поговорки. Я не уверен, что мне до конца понятен ее глубинный смысл, но могу сказать, что в ней несомненно заключена древняя мудрость твоего народа.
   — Спасибо.
   — Я подумал о другом изречении, но сейчас это неважно. Я твой должник, kazzih. Ты избавил мир от гнусного человека, обесчестившего меня. Скажи, как я могу вернуть тебе свой долг.
   — Федра!
   — Твоя женщина?
   — Да.
   — Но это не услуга. Это мой очередной долг. Если та девушка не была рабыней, тот человек не имел права ее продавать. И хотя я и купил ее у него, она мне не принадлежала в тот момент, когда я ее продавал, а посему я не вправе носить свое честное звание торговца. Ты следишь за моей мыслью?
   — Похоже на то.
   — Посему хотя она и была продана в дом maradoosh, она там не должна находиться. Но поскольку я веду дела с этими людьми, и поскольку с их стороны было разумно доверять мне, а с моей стороны глупо доверять тому англичанину, бремя ответственности ложится на меня. Ты понял?
   — Не уверен.
   Он тяжело вздохнул.
   — Но это же элементарно, kazzih. Я сам выкуплю эту девушку. Но только если…
   — Да?
   Тень омрачила его блинообразное чело.
   — …если она жива. И если ты сочтешь, что… ее стоит забрать оттуда. Шахтеры влачат жалкую жизнь в далеких поселках, где нет женщин. В тех краях вообще нет женщин, кроме как в домах для maradoosh. И в день получки шахтеры сбегаются в эти дома и выстаивают длинные очереди, дожидаясь момента, когда можно будет воспользоваться рабыней. Они абсолютно бескультурные дикие люди, эти шахтеры. У нас в Кабуле из в шутку называют Ya'ahaddashiin. Но чужеземцу не понять этой шутки. Поразительно, что ты так хорошо говоришь на нашем языке.
   — Спасибо.
   — Нередко я понимаю почти каждое слово, которое ты произносишь.
   — Неужели?
   — Но эти шахтеры, они такие неотесанные, грубые, просто звери, а не люди! Они обращаются с женщинами очень жестоко… — Он опустил голову и в уголке его огромного голубого глаза сверкнула скупая слеза. — Так что я не могу с уверенностью утверждать, что твоя женщина, твоя девушка все еще жива…
   — Я должен ее найти.
   — …или что ты ее будешь так же страстно желать, как раньше. Для многих женщин обильный любовный опыт часто оборачивается гибелью… Некоторые за всю свою жизнь познают ласки трех-пяти мужчин, а тут если приходится за день побывать в объятьях тридцати, сорока, а то и пятидесяти мужчин…
   — Тридцати, сорока, а то и пятидесяти?!
   — Жизнь maradoon — юдоль страданий! — повторил Аманулла. — Поэтому на них всегда большой спрос.
   — Ничего удивительного!
   — Если позволишь деликатный вопрос… А у этой Федры до того, как она попала в Афганистан, был достаточно богатый опыт… общения с мужчинами?
   Я отхлебнул кофе и обжег губы. Но не почувствовал боли. Я вспомнил ту поездку в такси по замусоренным улицам Нью-Йорка, девичью головку на моем плече и тихое воркованье: "Я должна тебе кое-что сказать. Я Федра Харроу. Мне восемнадцать лет. Я девственница. Я ничего не имею против секса, я не фригидная, не лесбиянка или что-то такое… Но я не люблю, когда меня пытаются соблазнить или уговорить. Все мужчины только этого и добиваются, но я хочу не этого. Не сейчас. Я хочу повидать мир. Я хочу дойти до всего своим умом, я хочу повзрослеть. Я девственница. Я Федра Харроу. Я девственница. Мне восемнадцать лет. Я девственница. Я девственница. Я девственница. Я…
   — …девственница! — пробормотал я.
   — Что?
   — Ей восемнадцать лет. Она ни разу в своей жизни не была с мужчиной.
   — Поразительно!
   — Девственница.
   — Ей восемнадцать лет, и она не знала мужчин?
   — Именно.
   — Но ты показывал мне ее портрет — она ж красавица, не так ли?
   — Сейчас может быть уже нет, — заметил я. — Раньше была. Красавица. — Я задумался. — Красивое лицо, красивое тело, красивая душа, друг мой Аманулла.
   — Красота души — редкое качество.
   — Да.
   — Красивая и непорочная.
   — Да.
   — Ты должен найти ее! — Он вдруг разрыдался. — Возьмешь мою машину. Через неделю возвращается мой шофер. Он повезет тебя на поиски этой девушки.
   — Поиски?
   — Она может находиться в одном из четырех домов, kazzih. Эти четыре дома разбросаны по разным уголкам Афганистана. И мне неведомо, в который из них я продал тех девушек.
   — Да?
   — Но через неделю возвращается мой шофер. Он и моя машина в твоем распоряжении.
   — Только через неделю? — переспросил я.
   — А до тех пор мой дом — твой дом, и мой холодильник — твой холодильник.
   — Неделя — это очень долго, — возразил я и подумал, что неделя в Кабуле — это убийственно долгий срок. Потому что я не смогу покинуть город до двадцать первого ноября, а на двадцать пятое намечен государственный переворот, и город окажется в руках у русских прежде, чем я успею вернуться. А коль скоро я поеду на машине Амануллы да еще с его шофером, вернуться мне, хочешь-не хочешь, придется. Кроме того…
   — …отличный шофер, -вещал Аманулла. — Пакистанец. Когда пришло известие о том, что его мать при смерти, я, конечно, позволил ему поехать домой проститься с ней. Через неделю он прилетает в Кабул из Карачи.
   — Он прилетает?
   — У нас в Кабуле есть аэропорт, kazzih. Построен по последнему слову техники.
   — Значит, твоя машина сейчас в гараже?
   — Разумеется.
   — Но я сам умею водить.
   Он удивленно взглянул на меня.
   — Не хочешь же ты сказать, что разбираешься в автомобилях?
   — Именно это я и хочу сказать.
   — Ты умеешь управлять автомобилями?
   — Конечно.
   — Поразительно. Только подумать — ты умеешь управлять автомобилями! Поразительно!
   — Ну так что решим?
   — Тогда нет вопросов, — сказал Аманулла. — Поедешь утром. А пока выпьем пива.

Глава 10

   После того, как Аманулла отправился на боковую, я посидел еще пару часиков, попивая кофе и пытаясь осилить местную газету. Но для этого моих познаний в пушту явно не хватило. Незадолго до рассвета я вышел в сад и провел там рекогносцировку. Я подозревал, что такой человек, как Аманулла, имеющий вполне определенную ориентацию, не станет выращивать в своем саду что-нибудь несъедобное, но как выяснилось, я ошибался. При ярком свете луны моему взору предстало множество грядок с дивными цветами. Некоторые из них были легко узнаваемы даже для жителя Нью-Йорка, другие же — не похожи ни на один известный мне цветок.
   Сразу видно, подумал я, Аманулла любитель пожить в свое удовольствие. У него современный благоустроенный дом, а за садом наверняка ухаживает не он сам, а профессиональный садовник. Встретившись с ним в мрачной распивочной «Четыре сестры», я не мог и подумать, что он чрезвычайно состоятельный человек, но теперь мне стало ясно: Аманулла ходил туда не по причине стесненности в средствах, а из любви к их стряпне. Работорговля, по-видимому, и впрямь доходный бизнес в этой стране. Артур Хук хвастался, что выручал по тысяче фунтов за каждую девушку, и у меня не было оснований подвергать сомнению его слова. Если Аманулла не торгуясь платил такие деньги, то, наверное, с владельцев домов для maradoosh он сдирал за свой товар по крайней мере вдвое больше.
   (Употребляя все эти афганские слова, я вовсе не хочу поразить читателя своей эрудицией. Если бы в этом состояла моя цель, я бы выбрал какой-нибудь другой язык, в котором я куда более силен. Просто maradoon трудно перевести адекватно на английский: это не совсем «шлюха» и не вполне «рабыня». Это нечто среднее, что-то вроде «распутной девицы». Что касается kazzih, я не перевожу это слово с афганского, потому что не знаю, как это точно будет по-английски. Все им пользуются, но его нет ни в одном словаре — при том, кстати, что вообще не так-то просто найти англо-пуштунский словарь. Похоже, это обращение к человеку, к которому говорящий испытывает доброжелательное расположение. Его можно употреблять в разговоре с женщиной или мужчиной, в одной и той же форме. Не знаю, называют ли стариков kazzih. Пожалуй, что нет, хотя спорить не стану. Kazzih — это «дружок» или «дружище», а то и «товарищ мой верный». Хотя в других контекстах оно может означать и «сволочь ты этакая». В общем, решайте сами по обстоятельствам, kazzih).
   Так вот. Я гулял по саду Амануллы, предаваясь раздумьям о вопиюще антигуманном отношении человека к человеку и о прибыльности работорговли, а также подбирая рифмы к словам maradoosh и kazzih — короче говоря, внушая себе мысль, что малютку Федру надо бы поскорее забыть. Но ничего не помогало. За исключением Минны, которая еще слишком юна, чтобы принимать ее во внимание, Федра Харроу была единственной известной мне девственницей. И меня ужасала мысль, что это перепуганное дитя природы превратилась в сосуд сладострастного наслаждения для тридцати, сорока, а то и пятидесяти мужчин каждодневно…
   Скорее всего, она умерла, думал я. Предпочесть смерть бесчестью — это наверняка стало ее жизненным кредо в неволе… Сердце мое разрывалось при мысли о том, какой отчаянный отпор дала она ораве шахтеров, защищая свою непорочность до той последней минуты, когда ее юная душа покинула измученное неравной схваткой тело…
   Жуткая картина!
   Хотя, говорил я себе, ничуть не более жуткая, чем другая картина, которую рисовало мое воображение: Федра, пережившая штурм шахтерского взвода. Если учесть, что ей приходилось обслуживать по тридцать, сорок, а то и пятьдесят оголодавших мужиков в день, такая жизнь мало чем отличается от картины номер один. В любом случае Федру рано или поздно затрахают до смерти — это лишь вопрос времени. Это могло случиться в первую же ночь или через год, но итог, Господи, помилуй, все равно предрешен.
   Я растянулся на траве, покрытой предутренней росой. Я провел на ногах, кажется, целую вечность, и пришла пора дать отдохновение утомленному телу и мозгу. Расслабляющая гимнастика для мышц, впрочем, особо меня не заботила. Тут всегда все просто: берешь одну группу мышц, максимально их напрягаешь, а потом расслабляешь до упора. И так участок за участком обходишь свое туловище по спиральной траектории, пока не добиваешься полного расслабления, а когда добьешься, можно прямо-таки ощутить в каждой клеточке тела мерную пульсацию и приятный холодок. Наиболее проблемные мышцы расположены внутри глазного яблока и под кожным покровом черепа, но если овладеть техникой мышечной гимнастики в совершенстве, можно избавиться от головных болей просто движением черепа в разные стороны. Это куда полезнее, чем глотать аспирин.
   А вот расслабление сознания дается совсем не так просто. Мое сознание представляло собой тугой клубок, и я не мог его просто взять и размотать. Я стал мечтать о том, что когда-нибудь мне не придется прикладывать слишком много усилий для мозгового расслабления. Я отправлюсь в Индию, в буддийский ашрам, и там мудрый гуру научит меня взбираться по лестнице медитации к высшей истине мироздания. К этому гуру я мог бы взять за компанию Федру. Ведь ее настоящее имя, как ни крути, Дебора Гурвиц.
   Впрочем, от гуру в Гурвиц, прямо скажем, немного.
   Я стал размышлять об этом каламбуре и пришел к выводу, что всякие попытки придумать удачный каламбур, основываясь на созвучии слов, взятых из разных языков, приводят только к сумятице в мозгах. И еще я подумал, что если не придумать что-нибудь получше, о чем можно думать, то мне и впрямь разумнее просто не думать ни о чем, чтобы не замусоривать свою думалку заумью. И я задумался об этом, а потом о другом, а потом о третьем, а потом о совсем постороннем…
   А потом этот урод наступил мне на руку.
   Такое удивительное было ощущение, доложу я вам. Наверное, я все же не до конца расслабил мозг, но зато тело мое расслабилось до такой степени, что я уже не вполне осознавал, где нахожусь. Поэтому хоть понятно, что тот гад подкрался ко мне на цыпочках, я уверен, что он не смог бы сделать это абсолютно бесшумно. Но я расслабился настолько, что не заметил его приближения, а он в свою очередь не заметил меня. Вряд ли он предполагал, что в половине пятого утра кто-то будет валяться в саду на траве. Но и тут мы тоже оказались в равном положении: я ведь тоже не предполагал, что в столь ранний час какой-то урод наступит мне на руку.
   А дальше события развивались стремительно. Я вскрикнул и дрыгнул ногой. Он вскрикнул и споткнулся о мою ногу. И как раз в тот момент, когда я уже почти встал, он упал на меня. Мы вошли в клинч и несколько секунд обменивались ударами, причем у него это получалось лучше, чем у меня, пока я не вспомнил про спрятанный в складках моего халата пистолет. Я быстренько ощупал себя, нашел искомое и, выхватив пистолет, стал им как безумный размахивать. Кажется, мне удалось нанести урон каким-то его нежизненно важным органам, руке или ноге, потому что он несколько раз издал жалостный вопль, приговаривая, что моя мама бегала на четвереньках с задранным хвостом, а еще он то и дело шумно выдыхал. Наконец я вмазал ему по темени, куда, надо сказать, все время и метил, — рукоятка пистолета с ласкающим слух хрустом отскочила от его крепкого черепа, а сам он тоже издал ласкающий слух хруст и со стоном рухнул на траву. Я с облегчением вздохнул, выкатился из-под него и наскоро осмотрел себя в поисках возможных травм. Все было в целости, и это открытие заставило меня издать еще один вздох облегчения.
   Медвежатники, домушники, карманники… Видимо, Аманулла, как и любой богач, обречен быть их вечной жертвой, даже в городе, который он назвал тихим и спокойным. Ну и понятное дело, этот утренний домушник до смерти перепугался, наступив мне на руку: вместо того, чтобы пуститься наутек точно заяц, он затеял со мной отчаянную драку — как все тот же заяц, загнанный в угол. И дрался этот сукин сын как свирепый хорек, причем ему даже хватило храбрости обозвать меня сукиным сыном. Он все приговаривал: «ах ты сукин сын, ах ты сукин сын…»
   Минуточку!
   Ведь «сукин сын» — это явно не на пушту. «Сукин сын» отчетливо произносилось по-английски!
   Я перевернул сына английской суки на спину, заглянул ему в лицо и понял, что ошибся. Он оказался сыном ирландской суки. Это был мистер… запамятовал… ну, с баркаса. Тут самый, который записался в спецгруппу «вонючих русичей». Парень из графства Мэйо. И как его, черт побери, звать-то? А, ну как же: Дейли!
   Он открыл один глаз.
   — А я вот стою и вспоминаю, как тебя зовут-то?
   — Так и знал, что ты не ирландец, — прохрипел он. — Сразу я это просек, ну вот ты и залопотал, как с детства привык, какой же я осел, что дал себя так облапошить! — Второй глаз открылся. — Ты меня облапошил, — укоризненно заметил он. — Подкрался, втерся в доверие, облапошил и свалил, даже не попрощавшись. Сволочь ты после этого, если хочешь знать!
   — Не хочу!
   — Что не хочешь?
   — Знать не хочу, — резонно сказал я. — И не я подкрался, а ты. На руку мне наступил.
   — Жалко, что не сломал!
   Мое терпение лопнуло.
   — Тебе будет больнее, чем мне! — С этими словами я снова ударил его по башке рукояткой пистолета, после чего он мирно затих. Но не успел я опустить свое орудие мести, как уже понял, что поступил глупо. Приятно ему впендюрить по кумполу, ничего не скажешь. но чего я этим добился? После того, как этот ирландец лег, поверженный, у моих ног, мне надо было либо отправить его обратно к сообщникам с очередной весточкой, либо получить у него какую-то информацию, а не вышибать из него мозги.