Страница:
— Нет, — ответил я. — Нет, у меня было такое ощущение, что квартира пустая.
До шести он так и не появился, а прятаться по подъездам мне надоело. Я снова позвонил к себе в отель, а заодно потратил зря еще два четвертака на звонки в «Парижскую зелень» и в «Гроган». Как и следовало ожидать, ни там, ни там его не видели.
Три таксиста, один за другим, ехать в Маспет отказались. Я дошел до станции метро на углу Восьмой авеню и Пятидесятой и принялся разглядывать схему линий. В Маспет вела линия "М", но попасть на нее было невероятно сложно, и я не знал, в какую сторону идти, когда туда приеду. Вместо этого я сел на экспресс, добрался до Куинса, проехал еще две остановки и сошел на Куинс-Плаза, где, по моим расчетам, можно было взять такси. Мне удалось отыскать водителя, который не только знал, как проехать в Маспет, но и смог найти этот спортзал. Он подъехал к входу, и я увидел автобусы Эф-би-си-эс, стоящие на том же месте, что и неделю назад.
При виде их мне стало спокойнее. Расплатившись с таксистом, я подошел к автобусам, но Термена там не было. Я купил билет, прошел через турникет и отыскал себе место там же, где мы с Миком сидели неделю назад. Предварительные бои уже начались, два средневеса лениво обменивались ударами в центре ринга. Я окинул взглядом первые ряды центрального сектора, где в прошлый раз видел Бергена Стетнера. Ни его, ни мальчика не было.
Четыре раунда закончились, решение оставалось за судьями. Пока рефери собирал у них бланки, я подошел к рингу, подозвал оператора и спросил, где Ричард Термен.
— А черт его знает где, — ответил тот. — Разве он должен быть тут сегодня? Может, в автобусе?
Я вышел, но и в автобусе никто не знал, где Термек. Какой-то человек, не отрываясь от монитора, сказал, что, как он слышал, продюсер приедет позже, а другой сказал, что Термена сегодня вроде вообще не будет. Его отсутствие, по-видимому, никого не обеспокоило.
Предъявив билет, я снова прошел через турникет и вернулся на свое место. В следующем бою встречались два местных полулегковеса — тощие молодые испано-американцы. Один был местный, из Вудсайда, и ему много аплодировали. Оба осыпали друг друга ударами, но ни тот, ни другой не могли причинить противнику большого ущерба, и бой продолжался шесть раундов, а потом решение осталось за судьями. Победу присудили парню из Бруклина, — по-моему, заслуженно, хотя публика осталась недовольна.
До главного боя из десяти раундов оставалось еще два по восемь. Первый продолжался очень недолго. Дрались два тяжеловеса, оба были слишком толстые и слишком долго собирались, прежде чем нанести удар. Примерно через минуту после начала первого раунда один из них хотел провести сокрушительный удар правой, но промахнулся, его развернуло вокруг собственной оси, и он пропустил хук левой прямо в лицо. Он рухнул, как заколотый бык, и, чтобы привести его в чувство, пришлось поливать его водой. Зрители были в восторге.
Участники предпоследнего боя уже вышли на ринг и ждали, когда их представят, и тут я взглянул в сторону входа в зал и увидел Бергена Стетнера.
Он был не в гестаповском плаще, про который мне рассказывали, и не в блейзере, в котором я видел его на прошлой неделе. На нем был светло-коричневый замшевый пиджак, а под ним темно-коричневая рубашка и яркий шерстяной галстук-аскот.
Мальчика с ним не было.
Я видел, как он разговаривает с каким-то человеком в нескольких метрах от турникета. На ринге закончилось представление боксеров, прозвучал гонг. Я все не отрывал глаз от Стетнера. Через минуту-две он похлопал того человека по плечу и вышел из зала.
Я вышел вслед за ним, но его нигде не было видно. Я подошел к автобусам Эф-би-си-эс и поискал глазами Ричарда Термена, но и его нигде не было, да я и не рассчитывал встретить его здесь. Стоя в тени, я видел, как из-за угла здания вышел Берген Стетнер и подошел к автобусам. С минуту он разговаривал с кем-то внутри автобуса, а потом пошел обратно.
Подождав несколько минут, я подошел к автобусу, заглянул в заднюю дверь и спросил:
— Куда, к черту, делся Стетнер? Нигде не могу его найти.
— Только что был здесь, — сказал какой-то человек, не оборачиваясь. — Немного опоздали, он был тут меньше пяти минут назад.
— Черт, — сказал я. — А он не говорил, куда отправился Термен?
На этот раз человек обернулся.
— А, правильно, — сказал он. — Это вы его искали некоторое время назад. Нет, Стетнер сам спрашивал, где он. Похоже, плохи дела у Термена.
— Вы себе даже не можете представить, как плохи, —сказал я.
Я снова предъявил свой билет и вошел в зал. Шел четвертый раунд. Я ничего не знал про боксеров, потому что выходил, когда их представляли, и не стал возвращаться на свое место. Подойдя к буфету, я взял кока-колу в бумажном стаканчике, отошел в сторону и стал пить. Я огляделся — нет ли поблизости Стетнера, но его не было. Снова повернувшись к входу, я увидел какую-то женщину. На секунду или две мне показалось, что это Челси — та девица с плакатом. Но, приглядевшись, я понял, что вижу Ольгу Стетнер.
Ее длинные волосы были собраны на затылке в пучок, — по-моему, это называется шиньон. Прическа подчеркивала ее выступающие скулы и придавала ей строгий вид, но у нее, наверное, в любом случае был бы строгий вид. На ней был короткий жакет из какого-то темного меха и замшевые сапожки почти до колен. Она оглядывала публику. Не знаю, кого она искала, мужа или Термена. Но не меня: ее взгляд скользнул по мне, не задержавшись ни на мгновение.
Не знаю, как я воспринимал бы ее, если бы не знал, кто она такая. Она была, безусловно, привлекательна, но в ней было еще что-то особенное, какой-то магнетизм — возможно, во многом объяснявшийся тем, что я про нее знал. А знал я про нее, черт возьми, даже слишком много. И из-за того, что я про нее знал, я не мог на нее смотреть. И не смотреть тоже не мог.
К концу боя они стояли там вместе, Берген и Ольга, и смотрели на просторный зал так, словно он принадлежал им. Судья-информатор объявил решение арбитров, и боксеры, один за другим, в сопровождении свиты из трех-четырех человек, спустились с ринга и скрылись в подземном проходе левее входа в зал. Как только они ушли, из того же прохода появились два новых боксера, совсем свежие, и по центральному проходу направились к рингу. Это вышли средневесы, с солидным числом боев у каждого на счету. Я знал их по залу «Мэдисон-Сквер-Гарден». Оба были чернокожие, оба выиграли почти все свои бои, и у того, что поменьше ростом и почернее, был нокаутирующий удар с обеих рук. У другого удар был послабее, но зато лучше реакция и длиннее руки. Бой обещал быть очень интересным.
Как и неделю назад, последовало представление нескольких известных персон из мира бокса, включая обоих участников главного боя, назначенного на следующую неделю. Был представлен и один политик, вице-президент округа Куинс, которого встретили хором неодобрительных возгласов, вызвавших взрыв смеха. Потом все ушли с ринга, и судья представил боксеров. Я взглянул в сторону Стетнеров и увидел, что они пробираются к подземному проходу.
Я выждал с минуту. Раздался гонг к началу боя, и я спустился в подземный проход.
Лестница выходила в широкий коридор с голыми бетонными стенами. Первая же дверь, к которой я подошел, была открыта, и за ней я увидел победителя предыдущего боя. Он держал в руке литровую бутыль водки «Смирнофф», из которой наливал приятелям, время от времени прикладываясь к горлышку сам.
Я прошел немного дальше, остановился у следующей двери, которая была закрыта, прислушался и попробовал повернуть ручку. Заперто. Следующая дверь была открыта, но свет в комнате не горел — пусто. Такие же голые бетонные стены, как в коридоре, такой же пол, выложенный черной и белой плиткой. Я пошел было дальше, но тут какой-то мужской голос позвал:
— Эй!
Я обернулся. Это был Стетнер, а за ним, в нескольких шагах, стояла его жена. Он был метрах в пятнадцати или двадцати от меня и медленно шел в мою сторону, слегка улыбаясь.
— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он. — Вы что-то ищете?
— Ага, — ответил я. — Мужской туалет. Где он у них, черт возьми?
— Наверху.
— Тогда почему этот козел послал меня сюда?
— Не знаю, — сказал он. — Сюда посторонним вход воспрещен. Поднимитесь наверх — дверь в туалет рядом с буфетом.
— Ах, вот где, — сказал я. — Знаю.
Я прошел мимо него и стал подниматься по лестнице, чувствуя спиной его пристальный взгляд.
Я вернулся на свое место и начал смотреть бой. Исход его был неясен, и зрители наслаждались вовсю, но через два раунда я вдруг обнаружил, что не слежу за ходом боя. Я встал и вышел.
На улице похолодало и поднялся ветер. Пройдя примерно квартал, я попытался сориентироваться. Этих мест я не знал, а спросить было некого. Мне нужно было найти такси или телефон, но я не знал, где искать.
В конце концов на Гранд-авеню я остановил левака. У него не было ни счетчика, ни городской лицензии, так что ему не полагалось подвозить клиентов, но за пределами Манхэттена на это никто не обращает внимания. За то, чтобы довезти меня в Манхэттен, он запросил двадцать долларов. Мы сторговались на пятнадцати, и я дал ему адрес Термена, но потом сообразил, что придется еще час торчать в парадном, и велел отвезти меня в мой отель.
Его машина была сущей развалюхой, выхлопные газы пробивались сквозь пол. Я опустил оба задних стекла до отказа. Радио играло какие-то польки, а диск-жокей весело болтал что-то на незнакомом мне языке — по-моему, по-польски. Мы выехали на Метрополитен-авеню и проехали по мосту Вильямсберг в Нижний Ист-Сайд — мне показалось, что это довольно большой крюк, но я помалкивал. Счетчика у него не было, так что платить лишнее мне не пришлось бы, и почем я знал — может, этот путь короче.
За то время, что меня не было дома, звонил только Джо Деркин и оставил свой домашний телефон. Я поднялся к себе и сначала попробовал дозвониться до Термена. Услышав голос автоответчика, я положил трубку. Потом позвонил Джо. Подошла его жена и позвала его. Когда он взял трубку, я сказал:
— Он не появлялся в Маспете, но там был Стетнер. С женой. Они тоже искали его, так что я, видимо, не единственный, кого он подвел сегодня. Никто из телевизионщиков не знал, где он. Думаю, он улизнул.
— Пытался. Только ему подрезали крылья.
— Что-что?
— Там внизу есть ресторан — забыл, как называется. По-итальянски это означает редиску.
— «Радиккио» — это не редиска, а какой-то салат.
— Ну, не важно. Приблизительно в шесть тридцать, когда ты, должно быть, только что отправился в Маспет, один тип вышел оттуда через заднюю дверь с ведром кухонных отбросов. В углу за помойными контейнерами оказался труп. Догадайся чей.
— Не может быть!
— К сожалению, может. С опознанием проблем не было. Он выпал из окна пятого этажа, поэтому выглядел не таким красавчиком, как обычно, но того, что осталось от лица, хватило, чтобы сразу его опознать. Слушай, ты уверен, что это не редиска? Мне Антонелли говорил, а он должен бы знать, как ты думаешь?
18
До шести он так и не появился, а прятаться по подъездам мне надоело. Я снова позвонил к себе в отель, а заодно потратил зря еще два четвертака на звонки в «Парижскую зелень» и в «Гроган». Как и следовало ожидать, ни там, ни там его не видели.
Три таксиста, один за другим, ехать в Маспет отказались. Я дошел до станции метро на углу Восьмой авеню и Пятидесятой и принялся разглядывать схему линий. В Маспет вела линия "М", но попасть на нее было невероятно сложно, и я не знал, в какую сторону идти, когда туда приеду. Вместо этого я сел на экспресс, добрался до Куинса, проехал еще две остановки и сошел на Куинс-Плаза, где, по моим расчетам, можно было взять такси. Мне удалось отыскать водителя, который не только знал, как проехать в Маспет, но и смог найти этот спортзал. Он подъехал к входу, и я увидел автобусы Эф-би-си-эс, стоящие на том же месте, что и неделю назад.
При виде их мне стало спокойнее. Расплатившись с таксистом, я подошел к автобусам, но Термена там не было. Я купил билет, прошел через турникет и отыскал себе место там же, где мы с Миком сидели неделю назад. Предварительные бои уже начались, два средневеса лениво обменивались ударами в центре ринга. Я окинул взглядом первые ряды центрального сектора, где в прошлый раз видел Бергена Стетнера. Ни его, ни мальчика не было.
Четыре раунда закончились, решение оставалось за судьями. Пока рефери собирал у них бланки, я подошел к рингу, подозвал оператора и спросил, где Ричард Термен.
— А черт его знает где, — ответил тот. — Разве он должен быть тут сегодня? Может, в автобусе?
Я вышел, но и в автобусе никто не знал, где Термек. Какой-то человек, не отрываясь от монитора, сказал, что, как он слышал, продюсер приедет позже, а другой сказал, что Термена сегодня вроде вообще не будет. Его отсутствие, по-видимому, никого не обеспокоило.
Предъявив билет, я снова прошел через турникет и вернулся на свое место. В следующем бою встречались два местных полулегковеса — тощие молодые испано-американцы. Один был местный, из Вудсайда, и ему много аплодировали. Оба осыпали друг друга ударами, но ни тот, ни другой не могли причинить противнику большого ущерба, и бой продолжался шесть раундов, а потом решение осталось за судьями. Победу присудили парню из Бруклина, — по-моему, заслуженно, хотя публика осталась недовольна.
До главного боя из десяти раундов оставалось еще два по восемь. Первый продолжался очень недолго. Дрались два тяжеловеса, оба были слишком толстые и слишком долго собирались, прежде чем нанести удар. Примерно через минуту после начала первого раунда один из них хотел провести сокрушительный удар правой, но промахнулся, его развернуло вокруг собственной оси, и он пропустил хук левой прямо в лицо. Он рухнул, как заколотый бык, и, чтобы привести его в чувство, пришлось поливать его водой. Зрители были в восторге.
Участники предпоследнего боя уже вышли на ринг и ждали, когда их представят, и тут я взглянул в сторону входа в зал и увидел Бергена Стетнера.
Он был не в гестаповском плаще, про который мне рассказывали, и не в блейзере, в котором я видел его на прошлой неделе. На нем был светло-коричневый замшевый пиджак, а под ним темно-коричневая рубашка и яркий шерстяной галстук-аскот.
Мальчика с ним не было.
Я видел, как он разговаривает с каким-то человеком в нескольких метрах от турникета. На ринге закончилось представление боксеров, прозвучал гонг. Я все не отрывал глаз от Стетнера. Через минуту-две он похлопал того человека по плечу и вышел из зала.
Я вышел вслед за ним, но его нигде не было видно. Я подошел к автобусам Эф-би-си-эс и поискал глазами Ричарда Термена, но и его нигде не было, да я и не рассчитывал встретить его здесь. Стоя в тени, я видел, как из-за угла здания вышел Берген Стетнер и подошел к автобусам. С минуту он разговаривал с кем-то внутри автобуса, а потом пошел обратно.
Подождав несколько минут, я подошел к автобусу, заглянул в заднюю дверь и спросил:
— Куда, к черту, делся Стетнер? Нигде не могу его найти.
— Только что был здесь, — сказал какой-то человек, не оборачиваясь. — Немного опоздали, он был тут меньше пяти минут назад.
— Черт, — сказал я. — А он не говорил, куда отправился Термен?
На этот раз человек обернулся.
— А, правильно, — сказал он. — Это вы его искали некоторое время назад. Нет, Стетнер сам спрашивал, где он. Похоже, плохи дела у Термена.
— Вы себе даже не можете представить, как плохи, —сказал я.
Я снова предъявил свой билет и вошел в зал. Шел четвертый раунд. Я ничего не знал про боксеров, потому что выходил, когда их представляли, и не стал возвращаться на свое место. Подойдя к буфету, я взял кока-колу в бумажном стаканчике, отошел в сторону и стал пить. Я огляделся — нет ли поблизости Стетнера, но его не было. Снова повернувшись к входу, я увидел какую-то женщину. На секунду или две мне показалось, что это Челси — та девица с плакатом. Но, приглядевшись, я понял, что вижу Ольгу Стетнер.
Ее длинные волосы были собраны на затылке в пучок, — по-моему, это называется шиньон. Прическа подчеркивала ее выступающие скулы и придавала ей строгий вид, но у нее, наверное, в любом случае был бы строгий вид. На ней был короткий жакет из какого-то темного меха и замшевые сапожки почти до колен. Она оглядывала публику. Не знаю, кого она искала, мужа или Термена. Но не меня: ее взгляд скользнул по мне, не задержавшись ни на мгновение.
Не знаю, как я воспринимал бы ее, если бы не знал, кто она такая. Она была, безусловно, привлекательна, но в ней было еще что-то особенное, какой-то магнетизм — возможно, во многом объяснявшийся тем, что я про нее знал. А знал я про нее, черт возьми, даже слишком много. И из-за того, что я про нее знал, я не мог на нее смотреть. И не смотреть тоже не мог.
К концу боя они стояли там вместе, Берген и Ольга, и смотрели на просторный зал так, словно он принадлежал им. Судья-информатор объявил решение арбитров, и боксеры, один за другим, в сопровождении свиты из трех-четырех человек, спустились с ринга и скрылись в подземном проходе левее входа в зал. Как только они ушли, из того же прохода появились два новых боксера, совсем свежие, и по центральному проходу направились к рингу. Это вышли средневесы, с солидным числом боев у каждого на счету. Я знал их по залу «Мэдисон-Сквер-Гарден». Оба были чернокожие, оба выиграли почти все свои бои, и у того, что поменьше ростом и почернее, был нокаутирующий удар с обеих рук. У другого удар был послабее, но зато лучше реакция и длиннее руки. Бой обещал быть очень интересным.
Как и неделю назад, последовало представление нескольких известных персон из мира бокса, включая обоих участников главного боя, назначенного на следующую неделю. Был представлен и один политик, вице-президент округа Куинс, которого встретили хором неодобрительных возгласов, вызвавших взрыв смеха. Потом все ушли с ринга, и судья представил боксеров. Я взглянул в сторону Стетнеров и увидел, что они пробираются к подземному проходу.
Я выждал с минуту. Раздался гонг к началу боя, и я спустился в подземный проход.
Лестница выходила в широкий коридор с голыми бетонными стенами. Первая же дверь, к которой я подошел, была открыта, и за ней я увидел победителя предыдущего боя. Он держал в руке литровую бутыль водки «Смирнофф», из которой наливал приятелям, время от времени прикладываясь к горлышку сам.
Я прошел немного дальше, остановился у следующей двери, которая была закрыта, прислушался и попробовал повернуть ручку. Заперто. Следующая дверь была открыта, но свет в комнате не горел — пусто. Такие же голые бетонные стены, как в коридоре, такой же пол, выложенный черной и белой плиткой. Я пошел было дальше, но тут какой-то мужской голос позвал:
— Эй!
Я обернулся. Это был Стетнер, а за ним, в нескольких шагах, стояла его жена. Он был метрах в пятнадцати или двадцати от меня и медленно шел в мою сторону, слегка улыбаясь.
— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он. — Вы что-то ищете?
— Ага, — ответил я. — Мужской туалет. Где он у них, черт возьми?
— Наверху.
— Тогда почему этот козел послал меня сюда?
— Не знаю, — сказал он. — Сюда посторонним вход воспрещен. Поднимитесь наверх — дверь в туалет рядом с буфетом.
— Ах, вот где, — сказал я. — Знаю.
Я прошел мимо него и стал подниматься по лестнице, чувствуя спиной его пристальный взгляд.
Я вернулся на свое место и начал смотреть бой. Исход его был неясен, и зрители наслаждались вовсю, но через два раунда я вдруг обнаружил, что не слежу за ходом боя. Я встал и вышел.
На улице похолодало и поднялся ветер. Пройдя примерно квартал, я попытался сориентироваться. Этих мест я не знал, а спросить было некого. Мне нужно было найти такси или телефон, но я не знал, где искать.
В конце концов на Гранд-авеню я остановил левака. У него не было ни счетчика, ни городской лицензии, так что ему не полагалось подвозить клиентов, но за пределами Манхэттена на это никто не обращает внимания. За то, чтобы довезти меня в Манхэттен, он запросил двадцать долларов. Мы сторговались на пятнадцати, и я дал ему адрес Термена, но потом сообразил, что придется еще час торчать в парадном, и велел отвезти меня в мой отель.
Его машина была сущей развалюхой, выхлопные газы пробивались сквозь пол. Я опустил оба задних стекла до отказа. Радио играло какие-то польки, а диск-жокей весело болтал что-то на незнакомом мне языке — по-моему, по-польски. Мы выехали на Метрополитен-авеню и проехали по мосту Вильямсберг в Нижний Ист-Сайд — мне показалось, что это довольно большой крюк, но я помалкивал. Счетчика у него не было, так что платить лишнее мне не пришлось бы, и почем я знал — может, этот путь короче.
За то время, что меня не было дома, звонил только Джо Деркин и оставил свой домашний телефон. Я поднялся к себе и сначала попробовал дозвониться до Термена. Услышав голос автоответчика, я положил трубку. Потом позвонил Джо. Подошла его жена и позвала его. Когда он взял трубку, я сказал:
— Он не появлялся в Маспете, но там был Стетнер. С женой. Они тоже искали его, так что я, видимо, не единственный, кого он подвел сегодня. Никто из телевизионщиков не знал, где он. Думаю, он улизнул.
— Пытался. Только ему подрезали крылья.
— Что-что?
— Там внизу есть ресторан — забыл, как называется. По-итальянски это означает редиску.
— «Радиккио» — это не редиска, а какой-то салат.
— Ну, не важно. Приблизительно в шесть тридцать, когда ты, должно быть, только что отправился в Маспет, один тип вышел оттуда через заднюю дверь с ведром кухонных отбросов. В углу за помойными контейнерами оказался труп. Догадайся чей.
— Не может быть!
— К сожалению, может. С опознанием проблем не было. Он выпал из окна пятого этажа, поэтому выглядел не таким красавчиком, как обычно, но того, что осталось от лица, хватило, чтобы сразу его опознать. Слушай, ты уверен, что это не редиска? Мне Антонелли говорил, а он должен бы знать, как ты думаешь?
18
Газеты были в восторге. Ричард Термен упал и разбился насмерть в нескольких метрах оттого места, где его жена была зверски изнасилована и убита меньше трех месяцев назад. Как предположил один претендент на Пулитцеровскую премию[36], последним, что он видел в своей жизни, был интерьер квартиры Готшальков, мимо окон которой он пролетал, когда падал. Мне это показалось мало вероятным, потому что, уезжая из города на шесть месяцев и один день, люди обычно задергивают занавески, но возмущение мое было не настолько велико, чтобы писать по этому поводу письмо в редакцию.
Никто не сомневался, что это самоубийство, хотя по поводу причины мнения разделились. Одни считали, что он был в отчаянии после того, как потерял жену и будущего ребенка, другие — что он испытывал угрызения совести, потому что стал причиной их смерти. Автор передовицы в «Ньюс» увидел в этом символ краха «Алчных Восьмидесятых». «Мы много слышали о том, что „надо иметь все“, — писал он. — Три месяца назад Ричард Термен и имел все — деньги в банке, большую квартиру, красавицу жену, видный пост в бурно растущей индустрии кабельного телевидения и в перспективе — ребенка. В мгновение ока все это рассыпалось в прах, а работы и денег оказалось недостаточно, чтобы заполнить пустоту в сердце Ричарда Термена. Можете думать, что это он был тот негодяй, кто задумал гнусную инсценировку, исполненную в ноябре в доме на Западной Пятьдесят Второй. А можете считать его лишь жертвой. В любом случае получается, что он имел все — и у него не осталось ничего, за что можно было бы ухватиться, когда он это все потерял».
— Интуиция у тебя была правильная, — сказал мне Деркин. — Ты боялся, что с ним что-то случилось, и хотел попасть в его квартиру. И в то же время ты думал, что его там нет. Так вот, его там и не было. Судебно-медицинский эксперт полагает, что смерть наступила между семью и девятью утра, и наверняка так оно и есть, потому что начиная с десяти в заведении внизу приступает к работе кухонная прислуга, и они бы услышали удар, когда он упал. Одного не понимаю: почему никто не обнаружил тела в обеденное время, — может, потому, что оно лежало в дальнем углу двора, а черный ход у них на другом конце, и никто не подходил настолько близко, чтобы его заметить. Наверное, когда несешь охапку баклажанных очисток, думаешь только о том, как бы поскорее их выбросить и вернуться, особенно если на улице холодно.
Было утро пятницы, и мы сидели в квартире Термена. Криминалисты прочесали все помещение накануне вечером, пока я гонялся за призраками в Маспете. Я обошел всю квартиру, переходя из комнаты в комнату и не зная, чего я ищу. Может быть, ничего.
— Неплохая квартира, — сказал Джо. — Мебель-модерн, стильная, но такая, что с ней можно жить. Мягкая вся и уютная. Обычно так говорят про толстых женщин, да? «Главное — удобство, а не скорость». А при чем тут скорость, не знаешь?
— Кажется, когда-то так говорили про лошадей.
— Да? Возможно. То есть на толстой лошади удобнее ездить. Надо будет спросить у кого-нибудь из конной полиции. Знаешь, когда я был мальчишкой и мечтал стать полицейским, я хотел попасть в конную полицию. Стоило мне в первый раз увидеть конного полицейского, как я только об этом и думал. Конечно, к тому времени, как я поступил в Академию, это у меня прошло. И все-таки, знаешь, служить в конной полиции не так уж плохо.
— Если любишь лошадей.
— Ну, конечно. А если не любишь…
— Нет, ты как хочешь, а Термен не кончал с собой, — сказал я.
— Трудно сказать. Человек раскалывается, потом приходит домой, утром просыпается, и до него доходит, что он сделал. Он видит, что деться ему некуда, да ему и вправду деться было некуда, ведь ты же собирался посадить его за убийство жены. Может, у него действительно просыпается совесть. А может, он просто начинает понимать, что ему предстоит немало времени просидеть за решеткой, а он знает, каково ему там придется — такому-то красавчику. Остается только прыгнуть в окно — и все позади.
— На него это не похоже. И он боялся не суда, он боялся Стетнера.
— Но на окне только его отпечатки, Мэтт.
— Стетнер был в перчатках, когда прикончил Аманду. Он мог и снова их надеть перед тем, как выбросить Термена в окно. Термен здесь жил, его отпечатки все равно тут есть. Или же Стетнер заставил его открыть окно. «Ричард, здесь невозможно жарко, нельзя ли немного проветрить?»
— Он оставил записку.
— Ты ведь, кажется, говорил, что она напечатана на машинке.
— Да, знаю, но бывает, что и настоящие самоубийцы оставляют записки, напечатанные на машинке. Записка довольно обыкновенная. «Господи, прости меня, я больше не могу». Там не сказано, что он это сделал, и не сказано, что не сделал.
— Это потому, что Стетнер не знал, много ли нам известно.
— Или потому, что Термен не хотел рисковать. Представь себе, что он упадет с пятого этажа и останется жив. Вот он лежит в больнице с двадцатью переломами костей, и ему совсем уж ни к чему обвинение в убийстве из-за собственной дурацкой записки. — Он ткнул сигарету в пепельницу-сувенир. — На самом деле я с тобой согласен. По-моему, ему помогли выпасть из окна. Вот почему я вчера вечером заставил ребят из лаборатории поработать здесь как следует, и вот почему мы ищем свидетелей, которые видели бы, как кто-нибудь входил или выходил отсюда вчера утром. Неплохо было бы отыскать такого свидетеля, и неплохо было бы, если бы ты как-то связал это со Стетнером, только могу тебе сказать, что этого не случится. А даже если и случится, ничего доказать не удастся. Ну приходил он сюда, ну и что? Когда он уходил, Термен был еще жив. Он был в отчаянии, он был как будто не в себе, но кто мог подумать, что несчастный покончит с собой? Все вранье, конечно, но пойди это докажи.
Я ничего не сказал.
— И к тому же, — продолжал он, — может, оно и к лучшему. Мы знаем, что Термен убил свою жену, и это не сошло ему с рук. Правда, ему в этом помогли, и, возможно, это был Стетнер…
— Конечно, Стетнер.
— Почему конечно? Мы это знаем только со слов Термена во время вашего частного, никак не зафиксированного разговора за несколько часов до того, как он упал и разбился. А что, если он морочил тебе голову, ты об этом не подумал?
— Я знаю, Джо, что он морочил мне голову. Он старался изобразить себя в самом выгодном свете, а Стетнера представить каким-то Свенгали и одновременно Джеком-Потрошителем[37]. Ну и что из этого?
— А то, что, возможно, это был не Стетнер. Может, он имел еще каких-то сообщников, а может, у него по службе была причина подложить Стетнеру свинью. Послушай, я не говорю, что так и случилось. Я знаю, это все домыслы. Но это паскудное дело целиком построено на домыслах. Я хочу сказать, что Термен подстроил убийство своей жены, а теперь он мертв, и, если бы все дела об убийствах, которые я вел, кончались так благополучно, я бы не сидел тут и не изводился, понимаешь? Ну, допустим, Стетнер это сделал и сможет отмазаться — ладно, мне каждый день приходится видеть и кое-что похуже. Будь он такой мерзавец, каким его изобразил Термен, он давно бы уже на чем-нибудь попался, но ведь этого не произошло. Его ни разу не задерживали, на него нигде ничего нет. Насколько я знаю, его даже ни разу не штрафовали за превышение скорости.
— Я смотрю, ты не поленился проверить.
— Конечно, не поленился. А что я, по-твоему, должен был делать? Если он такой злодей, я бы с удовольствием его засадил. Только он не выглядит таким уж злодеем — по крайней мере, по бумагам.
— Просто второй Альберт Швейцер[38].
— Нет, — сказал он. — Наверное, он и в самом деле мерзавец, тут я с тобой согласен. Но это еще не преступление.
Я позвонил Лаймену Уорринеру в Кеймбридж. Но я оказался не первым, кто сообщил ему эту новость. Какой-то пронырливый репортер сделал это за меня — он позвонил брату Аманды, чтобы узнать его мнение по этому поводу.
— Конечно, я отказался от комментариев, — сказал он. — Я даже не знал, правда ли это. Он что, покончил с собой?
— По всей видимости.
— Понимаю. Это не то же самое, что «да», верно?
— Не исключено, что он был убит своим сообщником. Полиция рассматривает эту версию, но они не надеются что-нибудь выяснить. На данный момент нет никаких улик, которые противоречили бы версии о самоубийстве.
— Но вы не верите, что это было самоубийство.
— Не верю, но это не имеет значения. Вчера вечером я провел с Терменом несколько часов и добился того, чего вы от меня хотели. Он признался, что убил вашу сестру.
— Неужели?
— Да. Он пытался свалить большую часть вины на своего сообщника, но признался, что тоже приложил к этому руку. — Я решил немного погрешить против истины. — Он сказал, что почти все время был без сознания. А ее сразу же ударили по голове, и она ничего не чувствовала.
— Хотелось бы верить.
— Я должен был встретиться с ним вчера после обеда, — продолжал я. — Надеялся добиться от него полного признания, а если не выйдет, то хотя бы записать наш разговор и передать запись полиции. Но прежде чем я успел это сделать…
— Он покончил с собой. Что ж, могу сказать одно. Я рад, что нанял вас.
— Да?
— Вы ведь не будете отрицать, что ваше расследование заставило его это сделать?
Я подумал.
— Пожалуй, да.
— И я еще рад, что все закончилось именно так. Это куда проще, чем долгое судебное разбирательство, да и грязи меньше. К тому же преступники часто выходят сухими из воды, верно? Даже когда все знают, что они виновны.
— Случается.
— А даже если и нет, то либо получают небольшой срок, либо хорошо себя ведут в тюрьме, становятся примерными арестантами, и через четыре-пять лет их досрочно выпускают. Нет, я более чем удовлетворен, Мэттью. Я вам что-нибудь должен?
— Думаю, что это мне придется вернуть часть денег вам.
— Не говорите глупостей. Не смейте ничего мне возвращать, я все равно не возьму.
Раз уж разговор зашел о деньгах, я сказал, что он может возбудить дело о наследовании имущества сестры и о получении страховки.
— По закону человек не должен извлекать выгоду из преступления, которое совершил, — объяснил я. — Если Термен убил вашу сестру, он не может быть ее наследником или получить страховку. Я не знаю условий завещания вашей сестры, но полагаю, что, если он будет исключен, все переходит к вам.
— Думаю, да.
— Официально он в ее смерти не замешан, — сказал я. — И теперь ему не предъявят никаких обвинений, потому что он мертв. Но полагаю, вы можете возбудить гражданский иск, а там порядки не такие, как в уголовном суде. Например, я мог бы в своих показаниях рассказать о нашем разговоре с ним накануне его смерти. Это, конечно, будет показание с чужих слов, но его могут принять во внимание. Поговорите со своим адвокатом. В таком деле, кажется, необязательно доказывать вину так же неопровержимо, как в уголовном суде. По-моему, там другие требования. В общем, я уже сказал — поговорите со своим адвокатом.
Он немного помолчал, потом сказал:
— Вряд ли я стану это затевать. Куда пойдут эти деньги, если я оставлю все как есть? Сомневаюсь, чтобы он изменил свое завещание после смерти Аманды. Вероятно, все должно было остаться ей или же его родным, если она умрет раньше его. — Он кашлянул, потом взял себя в руки. — Я не хочу судиться с его сестрами, кузинами и тетушками. Пусть деньги достанутся им. Какая разница?
— Не знаю.
— У меня больше денег, чем я успею потратить. Время для меня дороже денег, и я не желаю терять его в суде и в адвокатских конторах. Вы меня понимаете?
— Конечно.
— Вы можете подумать, что с моей стороны это какое-то чистоплюйство, но…
— Нет, — сказал я. — Я так не думаю.
В половине шестого я отправился на собрание во францисканскую церковь, что у вокзала Пенсильвания-Стэйшн, сразу за углом. Публика представляла собой любопытную смесь: рядом сидели живущие за городом служащие в приличных костюмах и опустившиеся пропойцы, только начинающие приходить в себя после запоя. Но ни тех, ни других это, кажется, не смущало. Во время обсуждения я поднял руку и сказал:
— Сегодня мне весь день хочется выпить. Я попал в такое положение, что ничего не могу сделать, хотя чувствую, что сделать что-то надо. Все, что мог, я уже сделал, и то, что получилось, всех устраивает, но я алкоголик и хочу, чтобы все было идеально, а так никогда не бывает.
Я вернулся в отель, и мне сказали, что два раза звонил Ти-Джей. Номера его телефона у меня не было. Я пошел в бар «Армстронг» и съел миску черных бобов с красным перцем, а потом успел к восьми тридцати на собрание в церкви Святого Павла, посвященное Ступеням. На этот раз мы были на Второй Ступени — это когда нужно поверить, что есть некая сила, которая сильнее нас и которая вернет нам разум. Когда очередь дошла до меня, я сказал:
— Меня зовут Мэтт, я алкоголик, и я знаю про эту высшую силу только одно — она творит чудеса, но пути ее неисповедимы.
Я сидел рядом с Джимом Фейбером, и он шепнул мне, что, если вдруг так случится, что на услуги детективов не будет спроса, я всегда могу устроиться сочинителем билетиков на счастье для лотерей.
Какая-то женщина по имени Джейн сказала:
— Если нормальный человек встает утром и видит, что у его машины спустило колесо, он звонит в техпомощь. А алкоголик звонит в Лигу предотвращения самоубийств.
Джим многозначительно толкнул меня в бок.
— Это ко мне не относится, — сказал я ему. — У меня нет машины.
Когда я снова вернулся в отель, мне опять передали, что звонил Ти-Джей, но я по-прежнему никак не мог с ним связаться. Я принял душ и улегся в постель. Только я задремал, как зазвонил телефон.
— Вас никак не поймаешь, — сказал он.
— Это тебя никак не поймаешь. Только передаешь, что звонил.
— Да вы же сами в прошлый раз были недовольны, что я ничего не просил передать.
— Ну, сегодня ты попросил, но я же не знаю, как с тобой связаться.
Никто не сомневался, что это самоубийство, хотя по поводу причины мнения разделились. Одни считали, что он был в отчаянии после того, как потерял жену и будущего ребенка, другие — что он испытывал угрызения совести, потому что стал причиной их смерти. Автор передовицы в «Ньюс» увидел в этом символ краха «Алчных Восьмидесятых». «Мы много слышали о том, что „надо иметь все“, — писал он. — Три месяца назад Ричард Термен и имел все — деньги в банке, большую квартиру, красавицу жену, видный пост в бурно растущей индустрии кабельного телевидения и в перспективе — ребенка. В мгновение ока все это рассыпалось в прах, а работы и денег оказалось недостаточно, чтобы заполнить пустоту в сердце Ричарда Термена. Можете думать, что это он был тот негодяй, кто задумал гнусную инсценировку, исполненную в ноябре в доме на Западной Пятьдесят Второй. А можете считать его лишь жертвой. В любом случае получается, что он имел все — и у него не осталось ничего, за что можно было бы ухватиться, когда он это все потерял».
— Интуиция у тебя была правильная, — сказал мне Деркин. — Ты боялся, что с ним что-то случилось, и хотел попасть в его квартиру. И в то же время ты думал, что его там нет. Так вот, его там и не было. Судебно-медицинский эксперт полагает, что смерть наступила между семью и девятью утра, и наверняка так оно и есть, потому что начиная с десяти в заведении внизу приступает к работе кухонная прислуга, и они бы услышали удар, когда он упал. Одного не понимаю: почему никто не обнаружил тела в обеденное время, — может, потому, что оно лежало в дальнем углу двора, а черный ход у них на другом конце, и никто не подходил настолько близко, чтобы его заметить. Наверное, когда несешь охапку баклажанных очисток, думаешь только о том, как бы поскорее их выбросить и вернуться, особенно если на улице холодно.
Было утро пятницы, и мы сидели в квартире Термена. Криминалисты прочесали все помещение накануне вечером, пока я гонялся за призраками в Маспете. Я обошел всю квартиру, переходя из комнаты в комнату и не зная, чего я ищу. Может быть, ничего.
— Неплохая квартира, — сказал Джо. — Мебель-модерн, стильная, но такая, что с ней можно жить. Мягкая вся и уютная. Обычно так говорят про толстых женщин, да? «Главное — удобство, а не скорость». А при чем тут скорость, не знаешь?
— Кажется, когда-то так говорили про лошадей.
— Да? Возможно. То есть на толстой лошади удобнее ездить. Надо будет спросить у кого-нибудь из конной полиции. Знаешь, когда я был мальчишкой и мечтал стать полицейским, я хотел попасть в конную полицию. Стоило мне в первый раз увидеть конного полицейского, как я только об этом и думал. Конечно, к тому времени, как я поступил в Академию, это у меня прошло. И все-таки, знаешь, служить в конной полиции не так уж плохо.
— Если любишь лошадей.
— Ну, конечно. А если не любишь…
— Нет, ты как хочешь, а Термен не кончал с собой, — сказал я.
— Трудно сказать. Человек раскалывается, потом приходит домой, утром просыпается, и до него доходит, что он сделал. Он видит, что деться ему некуда, да ему и вправду деться было некуда, ведь ты же собирался посадить его за убийство жены. Может, у него действительно просыпается совесть. А может, он просто начинает понимать, что ему предстоит немало времени просидеть за решеткой, а он знает, каково ему там придется — такому-то красавчику. Остается только прыгнуть в окно — и все позади.
— На него это не похоже. И он боялся не суда, он боялся Стетнера.
— Но на окне только его отпечатки, Мэтт.
— Стетнер был в перчатках, когда прикончил Аманду. Он мог и снова их надеть перед тем, как выбросить Термена в окно. Термен здесь жил, его отпечатки все равно тут есть. Или же Стетнер заставил его открыть окно. «Ричард, здесь невозможно жарко, нельзя ли немного проветрить?»
— Он оставил записку.
— Ты ведь, кажется, говорил, что она напечатана на машинке.
— Да, знаю, но бывает, что и настоящие самоубийцы оставляют записки, напечатанные на машинке. Записка довольно обыкновенная. «Господи, прости меня, я больше не могу». Там не сказано, что он это сделал, и не сказано, что не сделал.
— Это потому, что Стетнер не знал, много ли нам известно.
— Или потому, что Термен не хотел рисковать. Представь себе, что он упадет с пятого этажа и останется жив. Вот он лежит в больнице с двадцатью переломами костей, и ему совсем уж ни к чему обвинение в убийстве из-за собственной дурацкой записки. — Он ткнул сигарету в пепельницу-сувенир. — На самом деле я с тобой согласен. По-моему, ему помогли выпасть из окна. Вот почему я вчера вечером заставил ребят из лаборатории поработать здесь как следует, и вот почему мы ищем свидетелей, которые видели бы, как кто-нибудь входил или выходил отсюда вчера утром. Неплохо было бы отыскать такого свидетеля, и неплохо было бы, если бы ты как-то связал это со Стетнером, только могу тебе сказать, что этого не случится. А даже если и случится, ничего доказать не удастся. Ну приходил он сюда, ну и что? Когда он уходил, Термен был еще жив. Он был в отчаянии, он был как будто не в себе, но кто мог подумать, что несчастный покончит с собой? Все вранье, конечно, но пойди это докажи.
Я ничего не сказал.
— И к тому же, — продолжал он, — может, оно и к лучшему. Мы знаем, что Термен убил свою жену, и это не сошло ему с рук. Правда, ему в этом помогли, и, возможно, это был Стетнер…
— Конечно, Стетнер.
— Почему конечно? Мы это знаем только со слов Термена во время вашего частного, никак не зафиксированного разговора за несколько часов до того, как он упал и разбился. А что, если он морочил тебе голову, ты об этом не подумал?
— Я знаю, Джо, что он морочил мне голову. Он старался изобразить себя в самом выгодном свете, а Стетнера представить каким-то Свенгали и одновременно Джеком-Потрошителем[37]. Ну и что из этого?
— А то, что, возможно, это был не Стетнер. Может, он имел еще каких-то сообщников, а может, у него по службе была причина подложить Стетнеру свинью. Послушай, я не говорю, что так и случилось. Я знаю, это все домыслы. Но это паскудное дело целиком построено на домыслах. Я хочу сказать, что Термен подстроил убийство своей жены, а теперь он мертв, и, если бы все дела об убийствах, которые я вел, кончались так благополучно, я бы не сидел тут и не изводился, понимаешь? Ну, допустим, Стетнер это сделал и сможет отмазаться — ладно, мне каждый день приходится видеть и кое-что похуже. Будь он такой мерзавец, каким его изобразил Термен, он давно бы уже на чем-нибудь попался, но ведь этого не произошло. Его ни разу не задерживали, на него нигде ничего нет. Насколько я знаю, его даже ни разу не штрафовали за превышение скорости.
— Я смотрю, ты не поленился проверить.
— Конечно, не поленился. А что я, по-твоему, должен был делать? Если он такой злодей, я бы с удовольствием его засадил. Только он не выглядит таким уж злодеем — по крайней мере, по бумагам.
— Просто второй Альберт Швейцер[38].
— Нет, — сказал он. — Наверное, он и в самом деле мерзавец, тут я с тобой согласен. Но это еще не преступление.
Я позвонил Лаймену Уорринеру в Кеймбридж. Но я оказался не первым, кто сообщил ему эту новость. Какой-то пронырливый репортер сделал это за меня — он позвонил брату Аманды, чтобы узнать его мнение по этому поводу.
— Конечно, я отказался от комментариев, — сказал он. — Я даже не знал, правда ли это. Он что, покончил с собой?
— По всей видимости.
— Понимаю. Это не то же самое, что «да», верно?
— Не исключено, что он был убит своим сообщником. Полиция рассматривает эту версию, но они не надеются что-нибудь выяснить. На данный момент нет никаких улик, которые противоречили бы версии о самоубийстве.
— Но вы не верите, что это было самоубийство.
— Не верю, но это не имеет значения. Вчера вечером я провел с Терменом несколько часов и добился того, чего вы от меня хотели. Он признался, что убил вашу сестру.
— Неужели?
— Да. Он пытался свалить большую часть вины на своего сообщника, но признался, что тоже приложил к этому руку. — Я решил немного погрешить против истины. — Он сказал, что почти все время был без сознания. А ее сразу же ударили по голове, и она ничего не чувствовала.
— Хотелось бы верить.
— Я должен был встретиться с ним вчера после обеда, — продолжал я. — Надеялся добиться от него полного признания, а если не выйдет, то хотя бы записать наш разговор и передать запись полиции. Но прежде чем я успел это сделать…
— Он покончил с собой. Что ж, могу сказать одно. Я рад, что нанял вас.
— Да?
— Вы ведь не будете отрицать, что ваше расследование заставило его это сделать?
Я подумал.
— Пожалуй, да.
— И я еще рад, что все закончилось именно так. Это куда проще, чем долгое судебное разбирательство, да и грязи меньше. К тому же преступники часто выходят сухими из воды, верно? Даже когда все знают, что они виновны.
— Случается.
— А даже если и нет, то либо получают небольшой срок, либо хорошо себя ведут в тюрьме, становятся примерными арестантами, и через четыре-пять лет их досрочно выпускают. Нет, я более чем удовлетворен, Мэттью. Я вам что-нибудь должен?
— Думаю, что это мне придется вернуть часть денег вам.
— Не говорите глупостей. Не смейте ничего мне возвращать, я все равно не возьму.
Раз уж разговор зашел о деньгах, я сказал, что он может возбудить дело о наследовании имущества сестры и о получении страховки.
— По закону человек не должен извлекать выгоду из преступления, которое совершил, — объяснил я. — Если Термен убил вашу сестру, он не может быть ее наследником или получить страховку. Я не знаю условий завещания вашей сестры, но полагаю, что, если он будет исключен, все переходит к вам.
— Думаю, да.
— Официально он в ее смерти не замешан, — сказал я. — И теперь ему не предъявят никаких обвинений, потому что он мертв. Но полагаю, вы можете возбудить гражданский иск, а там порядки не такие, как в уголовном суде. Например, я мог бы в своих показаниях рассказать о нашем разговоре с ним накануне его смерти. Это, конечно, будет показание с чужих слов, но его могут принять во внимание. Поговорите со своим адвокатом. В таком деле, кажется, необязательно доказывать вину так же неопровержимо, как в уголовном суде. По-моему, там другие требования. В общем, я уже сказал — поговорите со своим адвокатом.
Он немного помолчал, потом сказал:
— Вряд ли я стану это затевать. Куда пойдут эти деньги, если я оставлю все как есть? Сомневаюсь, чтобы он изменил свое завещание после смерти Аманды. Вероятно, все должно было остаться ей или же его родным, если она умрет раньше его. — Он кашлянул, потом взял себя в руки. — Я не хочу судиться с его сестрами, кузинами и тетушками. Пусть деньги достанутся им. Какая разница?
— Не знаю.
— У меня больше денег, чем я успею потратить. Время для меня дороже денег, и я не желаю терять его в суде и в адвокатских конторах. Вы меня понимаете?
— Конечно.
— Вы можете подумать, что с моей стороны это какое-то чистоплюйство, но…
— Нет, — сказал я. — Я так не думаю.
В половине шестого я отправился на собрание во францисканскую церковь, что у вокзала Пенсильвания-Стэйшн, сразу за углом. Публика представляла собой любопытную смесь: рядом сидели живущие за городом служащие в приличных костюмах и опустившиеся пропойцы, только начинающие приходить в себя после запоя. Но ни тех, ни других это, кажется, не смущало. Во время обсуждения я поднял руку и сказал:
— Сегодня мне весь день хочется выпить. Я попал в такое положение, что ничего не могу сделать, хотя чувствую, что сделать что-то надо. Все, что мог, я уже сделал, и то, что получилось, всех устраивает, но я алкоголик и хочу, чтобы все было идеально, а так никогда не бывает.
Я вернулся в отель, и мне сказали, что два раза звонил Ти-Джей. Номера его телефона у меня не было. Я пошел в бар «Армстронг» и съел миску черных бобов с красным перцем, а потом успел к восьми тридцати на собрание в церкви Святого Павла, посвященное Ступеням. На этот раз мы были на Второй Ступени — это когда нужно поверить, что есть некая сила, которая сильнее нас и которая вернет нам разум. Когда очередь дошла до меня, я сказал:
— Меня зовут Мэтт, я алкоголик, и я знаю про эту высшую силу только одно — она творит чудеса, но пути ее неисповедимы.
Я сидел рядом с Джимом Фейбером, и он шепнул мне, что, если вдруг так случится, что на услуги детективов не будет спроса, я всегда могу устроиться сочинителем билетиков на счастье для лотерей.
Какая-то женщина по имени Джейн сказала:
— Если нормальный человек встает утром и видит, что у его машины спустило колесо, он звонит в техпомощь. А алкоголик звонит в Лигу предотвращения самоубийств.
Джим многозначительно толкнул меня в бок.
— Это ко мне не относится, — сказал я ему. — У меня нет машины.
Когда я снова вернулся в отель, мне опять передали, что звонил Ти-Джей, но я по-прежнему никак не мог с ним связаться. Я принял душ и улегся в постель. Только я задремал, как зазвонил телефон.
— Вас никак не поймаешь, — сказал он.
— Это тебя никак не поймаешь. Только передаешь, что звонил.
— Да вы же сами в прошлый раз были недовольны, что я ничего не просил передать.
— Ну, сегодня ты попросил, но я же не знаю, как с тобой связаться.