Блок Лоуренс. Пляска на бойне

   — Что и говорить, нелегкий хлеб.
   — Иногда мне тоже так кажется.
   — Хорошо, что тебе это занятие нравится.
   — Разве? Наверное.
   — Конечно, нравится.
   — Скорее всего. Приятно, когда копаешь, копаешь и в конце концов начинаешь что-то понимать. Но так бывает не всегда.
   Мы уже добрались до десерта — какого-то липкого пирога с медом, слишком сладкого на мой вкус, я его даже не доел. Официантка принесла нам марокканский кофе — это примерно то же самое, что и турецкий, очень густой и горький, с гущей, которая занимает треть чашки.
   — Я сегодня хорошо поработал, — сказал я. — Это приятно. Но я занимаюсь не тем делом, которое мне поручено.
   — А ты не можешь заниматься сразу двумя делами?
   — Наверное, могу, но за расследование по поводу этого паскудного фильма мне никто не платит. Предполагается, что я выясняю, убил Ричард Термен свою жену или нет.
   — А ты этим и занимаешься.
   — Разве? В четверг вечером я пошел на бокс под тем предлогом, что он — продюсер телепередачи, которая ведется оттуда. Я выяснил несколько вещей. Выяснил, что он из тех, кто во время работы снимает галстук и пиджак. И что он энергичный человек — скачет на ринг и с ринга и даже не вспотеет. Я видел, как он похлопал по заднице девушку с плакатом, и…
   — Ну, это уже кое-что.
   — Это для него было кое-что. А какой толк от этого мне, не знаю.
   — Ты шутишь? Это ведь о чем-то говорит, если он может лапать девку через два месяца после смерти жены.
   — Через два с половиной, — сказал я.
   — Это то же самое.
   — Девку?
   — Девку, красотку, киску. Чем тебе не нравится «девка»?
   — Да ничем. Только он ее не лапал. Просто похлопал по заднице.
   — На виду у миллионов людей.
   — Им бы очень хотелось, чтобы в зале были миллионы людей. А не пара сотен.
   — Плюс те, кто смотрит дома.
   — Им в это время показывали рекламу. И потом, о чем это говорит? О том, что он бесчувственный сукин сын, который не прочь потискать девку, когда его жену только что опустили в могилу? Или о том, что ему не надо притворяться, потому что он действительно ни в чем не виноват? Это можно толковать по-разному.
   — Возможно, — сказала она.
   — Бокс был в четверг. Вчера я, со свойственной мне настырностью, пил содовую в той же забегаловке, что и он. Это примерно то же самое, что оказаться в разных концах битком набитого трамвая, но по крайней мере мы были в одно и то же время в одном и том же помещении.
   — Это уже что-то.
   — А вчера вечером я обедал в ресторане «Радиккио» на первом этаже дома, где он живет.
   — Ну и как?
   — Ничего особенного. Макароны были вполне приличные. Как-нибудь попробуем с тобой.
   — А он был в ресторане?
   — Я думаю, его и дома не было. А если и был, то сидел впотьмах. Знаешь, я сегодня утром позвонил ему домой. Все равно занимался звонками и решил заодно позвонить ему.
   — И что он сказал?
   — Там автоответчик. Я ничего не передал. — Надеюсь, это его так же разозлит, как всегда злит меня.
   — Будем надеяться. Знаешь, что мне следовало бы сделать? Вернуть Лаймену Уорринеру его деньги.
   — Нет, не надо.
   — Почему? Я не могу оставить их себе, если ничего не делаю, чтобы их отработать, а что для этого надо делать, никак не придумаю. Полиция уже перепробовала все, что только приходит мне в голову.
   — Не возвращай деньги, — сказала она. — Дорогой мой, да ему наплевать на эти деньги. Его сестру убили, и, если он будет считать, что предпринял что-то по этому поводу, он умрет спокойно.
   — И что мне теперь прикажешь делать — втирать ему очки?
   — Если спросит, скажи, что все это требует времени. Ты же не собираешься просить у него еще денег…
   — Еще бы.
   — …Так что у него не будет причины думать, что ты хочешь его подоить. Можешь не оставлять себе эти деньги, если считаешь, что их не заработал. Отдай кому-нибудь. Пожертвуй на борьбу со СПИДом. Или на просвещение неверующих. Мало ли на что можно пожертвовать деньги.
   — Наверное, ты права.
   — Только я тебя знаю, — сказала она. — Ты уж придумаешь какой-нибудь способ их отработать.
   В кинотеатре «Уэверли» шел фильм, который она хотела посмотреть, но был субботний вечер, и в кассе мы увидели длинную очередь, стоять в которой ни ей, ни мне не хотелось. Мы немного прошлись, выпили по чашке кофе с молоком на Макдугал-стрит и послушали, как какая-то девушка поет народные песни в клубе под открытым небом.
   — Длинные волосы и бабушкины очки, — сказала Элейн. — И ситцевое платье до полу. Кто сказал, что шестидесятые годы уже позади?
   — У нее все песни на один манер.
   — Да ведь она знает всего три аккорда.
   Я спросил Элейн, не хочет ли она послушать джаз. Она ответила:
   — Конечно. Где? В «Милом Бэзиле»? В «Авангарде»? Выбирай.
   — Я думал — может быть, в «Матушке Гусыне».
   — Угу.
   — Это что означает?
   — Ничего. Я люблю «Матушку Гусыню».
   — Значит, хочешь туда?
   — Конечно. А мы останемся, даже если Красавчика Дэнни там не будет?
   Красавчика Дэнни там не было, но он появился почти сразу после того, как мы пришли. «Матушка Гусыня» находится на углу Амстердам-авеню и Восемьдесят Первой — это джаз-клуб, куда ходят и белые, и цветные. Там всегда полумрак, а ударник работает только щетками и никогда не играет соло. «Матушка Гусыня» и бар «Пуган» — вот два места, где можно встретить Красавчика Дэнни Белла.
   Но где бы вы его ни встретили, вы непременно обратите на него внимание. Он негр-альбинос, кожа и глаза у него крайне чувствительны к солнечному свету, и он устроил свою жизнь так, что, когда солнце светит, он спит, а когда бодрствует, солнца уже нет. Он небольшого роста, одет всегда по моде и предпочитает темные костюмы и яркие жилеты. Пьет много русской водки, очень холодной и неразбавленной, и часто появляется с какой-нибудь женщиной, обычно такой же яркой, как и его жилеты. У той, с которой он пришел сегодня, были пышная шевелюра соломенного цвета и совершенно невероятного размера грудь.
   Их провели к столику у самой площадки для танцев, где Дэнни сидит всегда. Мне показалось, что нас он не заметил, но перед перерывом к нам подошел официант и сказал, что мистер Белл был бы рад видеть нас за своим столиком. Когда мы подошли. Красавчик Дэнни сказал:
   — Мэттью, Элейн, как я рад вас видеть. Это Саша — правда, она прелесть?
   Саша захихикала. Мы поболтали о том о сем, и через несколько минут Саша отправилась в дамскую комнату.
   — Попудриться, — сказал Красавчик Дэнни. — Так я и поверил. Это самый лучший довод, чтобы снять запрет с наркотиков, — тогда люди перестанут то и дело бегать в туалет. Когда подсчитывают, во сколько человеко-часов обходится американской экономике кокаин, надо бы эти прогулки в туалет тоже учитывать.
   Подождав, когда Саша в очередной раз отправится в дамскую комнату, я завел разговор о Ричарде Термене.
   — Я-то считаю, что это он ее убил, — сказал Красавчик Дэнни. — Она была богата, а он нет. Если бы этот тип был врачом, у меня бы вообще не оставалось сомнений. Как вы думаете, почему врачи все время убивают своих жен? Или им уж так везет на особо сварливых баб? Как бы вы это объяснили?
   Мы немного порассуждали на эту тему. Я сказал, что всякий врач, должно быть, привык чувствовать себя богом — он постоянно принимает решения, от которых зависит жизнь или смерть. У Элейн была более замысловатая теория. Она сказала, что люди, занимающиеся врачеванием, — это, как правило, те, кто пытается преодолеть собственное представление о себе как о человеке, причиняющем боль другим.
   — Они становятся врачами, чтобы доказать, что они не убийцы, — сказала она, — А стоит им испытать стресс, как в них пробуждается то, что они считают своей подлинной сущностью, и тогда они убивают.
   — Это интересно, — сказал Красавчик Дэнни. — А откуда у них может появиться такая мысль?
   — От рождения, — ответила она. — Ведь когда мать их рожает, она чуть ли не умирает или испытывает очень сильную боль. Вот у ребенка и появляется мысль: «Я причиняю боль женщинам» или «Я убиваю женщин». Он пытается перебороть ее, становясь врачом, а потом, когда ему становится невмоготу…
   — Он убивает свою жену, — сказал Красавчик Дэнни. — Мне нравится эта теория.
   Я спросил, какими фактами она может ее подтвердить, и она сказала, что никаких фактов у нее нет, но есть множество исследований на тему о том, что думает человек в момент рождения и как это сказывается на его жизни. Красавчик Дэнни заявил, что факты его не интересуют, всегда можно подобрать факты, которые подтвердят все, что угодно, но он в первый раз встречает теорию, где, по его мнению, есть какой-то смысл, а на факты ему наплевать. Пока мы это обсуждали, вернулась Саша, но мы продолжали разговор, а она, кажется, не обращала на нас никакого внимания.
   — Так вот, насчет Термена я ничего определенного не слышал, — сказал Красавчик Дэнни. — Правда, я не особенно прислушивался. А надо было?
   — Было бы неплохо, если бы ты держал ухо востро.
   Он налил себе немного «Столичной». В обоих его излюбленных местах — и в «Пуганс», и в «Матушке Гусыне» — водку ему приносят в ведерке со льдом для шампанского. Он заглянул в свою рюмку и выпил ее залпом, словно воду.
   — Он работает на кабельном канале, — сказал он. —Новый спортивный канал.
   — Эф-би-си-эс.
   — Верно. О них идут кое-какие разговоры.
   — Какие?
   Он покачал головой:
   — Так, вообще. Какие-то темные дела, какие-то сомнительные деньги. Если что-нибудь услышу, обязательно скажу.
   Через несколько минут Саша снова вышла из-за стола. Как только она отошла настолько, чтобы не слышать, что мы говорим, Элейн нагнулась к нам и сказала:
   — Нет, я больше не могу. У этой крошки такие сиськи, каких я в жизни не видела.
   — Знаю.
   — Дэнни, они же больше твоей головы.
   — Знаю. Это что-то необыкновенное, правда? Но боюсь, мне придется с ней расстаться. — Он налил себе еще. — Слишком дорого она мне обходится. Вы себе не представляете, сколько нужно денег, чтобы ублажить этот очаровательный носик.
   — Так наслаждайся, пока можешь.
   — А я так и делаю, — ответил он. — Как все мы наслаждаемся самой жизнью.
   Когда мы пришли к Элейн, она сварила кофе, и мы уселись на диван. Она зарядила проигрыватель стопкой фортепианных соло — Монк, Рэнди Уэстон, Сидар Уолтон.
   — Вот это девица, — сказала она. — Я про Сашу. Не знаю, где только Дэнни их находит.
   — Должно быть, на распродажах, — предположил я.
   — Когда видишь такое, первая мысль — что это силиконовый протез. Но кто ее знает, может, они у нее, как у Топси в «Хижине дяди Тома», — сами выросли. Как ты думаешь?
   — Да я ничего особенного и не заметил.
   — Тогда, пожалуй, тебе надо почаще ходить на собрания, — наверное, это все из-за водки, ты только о ней и думал. — Она подсела ко мне поближе. — А я бы тебе больше нравилась, если бы у меня были такие сиськи?
   — Конечно.
   — Правда?
   Я кивнул:
   — И ноги подлиннее тоже не помешали бы.
   — Это точно. А как насчет лодыжек постройнее?
   — Тоже неплохо.
   — Да? Ну-ка, скажи, а что еще?
   — Перестань, — сказал я. — Щекотно.
   — В самом деле? Давай, рассказывай, какие там у тебя еще пожелания. Как насчет дырки поуже?
   — Ну, уж это было бы слишком.
   — Ах вот как? — сказала она. — Значит, и так хорошо?
   — Разве я это говорил?
   — Надеюсь, что ты так думаешь, — сказала она. —Очень надеюсь.
   Потом я лежал в ее постели, а она встала, перевернула стопку пластинок в проигрывателе и принесла две чашки кофе. Мы сидели, пили кофе и молчали. Через некоторое время она сказала:
   — Тебя вчера здорово заело.
   — Меня? Когда это?
   — Когда пришлось сматываться отсюда, потому что кое-кто должен был ко мне прийти.
   — Ах, вот ты о чем.
   — Скажешь — нет? Не заело?
   — Немного. Но потом прошло.
   — Тебе это не нравится? Что я принимаю клиентов?
   — Иногда. Но редко.
   — Рано или поздно я, наверное, это дело брошу, — сказала она. — Ничем нельзя заниматься слишком долго. Даже Томми Джону пришлось уйти из бейсбола, даром что у него вместо руки был биопротез. А у меня все натуральное.
   Она улеглась лицом ко мне и положила руку мне на ногу.
   — Если бы ты попросил меня перестать, я, должно быть, так бы и сделала.
   — А потом бы мне этого не простила.
   — Ты так думаешь? По-твоему, я такая неврастеничка? — Она задумалась. — Да, наверно, такая и есть.
   — И вообще я тебя об этом просить не собираюсь.
   — Нет, ты предпочитаешь переживать про себя. — Она перевернулась на спину и некоторое время лежала, глядя в потолок. Потом сказала: — Я бы бросила, если бы ты на мне женился.
   Наступила тишина. Из проигрывателя послышался каскад понижающихся нот, который завершился на редкость атональным аккордом.
   — Если ты сделаешь вид, что ничего не слышал, — сказала Элейн, — я сделаю вид, что ничего не сказала. Мы даже о том, что на букву "л", никогда не говорили, а я сразу на букву "ж".
   — Самое опасное место в алфавите, — сказал я. — Все эти буквы там рядом.
   — Понимаю. Мне надо бы знать свое место и оставаться на букве "е". Я не собираюсь замуж. Меня вполне устраивает так, как сейчас. Ведь может все остаться как сейчас?
   — Конечно.
   — Что-то мне грустно стало. Чепуха какая. И с чего это мне грустить? А я вот-вот разревусь.
   — Это ничего.
   — Нет, не стану реветь. Но обними меня покрепче, пожалуйста. Эх ты, старый толстый медведь. Давай, обними меня.

9

   В воскресенье после обеда я все-таки нашел своего любителя кино.
   Если верить списку, составленному Филом Филдингом, его звали Арнольд Левек и жил он на Коламбус-авеню кварталах в шести к северу от прокатного пункта. Дом был многоквартирный, и его прежних обитателей пока еще не вытеснила чистая публика. На ступеньках парадного сидели двое мужчин и пили пиво из банок, которые доставали из бумажных пакетов. У одного из них на коленях была маленькая девочка. Она сосала из бутылочки апельсиновый сок.
   Ни на одной из табличек около звонков фамилии Левека я не обнаружил. Выйдя на улицу, я спросил у мужчин, сидевших на ступеньках, живет ли здесь Арнольд Левек. Они пожали плечами и мотнули головой. Я снова вошел в дом и поискал звонок к управляющему, но не нашел. Тогда я начал нажимать по очереди все звонки первого этажа, пока кто-то меня не впустил.
   В коридоре пахло мышами и мочой. В дальнем его конце открылась дверь, и из нее высунулся какой-то человек. Я направился к нему, но он сказал:
   — Чего вам надо? Не подходите ближе.
   — Полегче, — сказал я.
   — Это вы полегче. У меня нож.
   Я показал ему, что у меня в руках ничего нет. Потом сказал, что ищу человека по имени Арнольд Левек.
   — Ах, вот как? — сказал он. — Надеюсь, он вам ничего не должен?
   — А что?
   — Потому что он помер, — сказал человек и рассмеялся собственной шутке. Это был старик с жидкими седыми волосами и запавшими глазами, и, судя по его виду, через несколько месяцев ему предстояло последовать за Левеком. Штаны были ему чересчур широки и держались только на подтяжках. Фланелевая рубашка тоже висела на нем, как на пугале. Либо он покупал себе одежду у старьевщика, либо за последнее время здорово исхудал.
   Как будто прочитав мои мысли, он сказал:
   — Я болел, но можете не опасаться, это не заразное.
   — Я больше опасаюсь ножа.
   — О Господи, — сказал он и показал мне кухонный нож с деревянной ручкой и двадцатисантиметровым стальным лезвием. — Заходите. Я вас не зарежу, ей-богу.
   Он вошел в квартиру и положил нож на столик у двери.
   Квартира состояла из двух маленьких узких комнат. Ее освещала только одна люстра на три лампы, висевшая в той комнате, что побольше. Две лампы перегорели, а оставшаяся была не сильнее сорока ватт. В комнатах было прибрано, но стоял какой-то запах — запах старости и болезни.
   — Значит, ищете Арни Левека? — спросил он. — Откуда вы его знали?
   — А я его и не знал.
   — Да? — Он выхватил из заднего кармана носовой платок и закашлялся в него. — Проклятье, — сказал он. — Эти сволочи изрезали меня вдоль и поперек, и все без толку. Слишком долго я выжидал. Понимаете, страшно было — что они там найдут? — Он хрипло рассмеялся. — Ну, и я оказался прав, верно?
   Я ничего не ответил.
   — Хороший был человек Арни. Французский канадец, но родился, должно быть, здесь, потому что говорил, как все.
   — Долго он здесь жил?
   — Что значит — долго? Я живу здесь сорок два года. Можете себе представить? Сорок два года в этой вонючей дыре. В сентябре исполнится сорок три, только меня тут уже, скорее всего, не будет. Переберусь в квартиру потеснее. — Он снова засмеялся, смех перешел в приступ кашля, и он опять полез за платком. Отдышавшись, он продолжал: — Да, малость потеснее. В такой ящик длиной в два метра — догадались, о чем я?
   — Наверное, когда шутишь на такую тему, это помогает.
   — Да нет, не помогает, — сказал он, — Ничего тут не помогает. А Арни жил здесь, мне кажется, лет десять. Может быть, на год-два больше или меньше. Он почти все время сидел дома. Конечно, от такого человека не ждешь, что он станет скакать по улицам. — Наверное, у меня был озадаченный вид, потому что он сказал: — А, я забыл, вы ведь его не знали. Этот Арни был толстый, как кабан. — Он вытянул руки перед собой и стал опускать, раздвигая все шире. — Брюхо, как груша. И ходил вперевалку, словно гусь. Он жил на третьем этаже, так что, когда куда-нибудь отправлялся, ему потом приходилось подниматься пешком на целых два пролета.
   — Сколько ему было лет?
   — Не знаю. Лет сорок. Трудно сказать, когда человек такой толстый.
   — А чем он занимался?
   — Чем зарабатывал на жизнь? Не знаю. Ходил куда-то на работу, А потом перестал ходить.
   — Насколько я понимаю, он был большой любитель кино.
   — Это точно. У него была такая штука — как там, к дьяволу, они называются, ну, которая показывает кино по вашему телевизору.
   — Видеомагнитофон.
   — Вот-вот, еще немного, я бы и сам вспомнил.
   — Что же с ним случилось?
   — С Левеком? Да вы что, не слушаете? Он помер.
   — От чего?
   — Они его убили, — сказал он. — А вы как думали?
   Как выяснилось, говоря «они», он не имел в виду никого определенного. Арнольд Левек погиб на улице, став, по-видимому, жертвой ограбления. Старик сказал, что с каждым годом становится хуже и хуже — столько развелось людей, которые курят крэк и живут на улице. Ради какого-нибудь паршивого доллара, сказал он, они убьют вас и глазом не моргнут.
   Я спросил, когда это случилось, и он ответил, что с год назад. Я возразил, что в апреле Левек был еще жив — судя по записям Филдинга, последний раз он брал кассету девятнадцатого апреля, — а старик сказал, что память на даты у него теперь стала не та.
   Он объяснил мне, как найти управляющую домом.
   — Она почти ничего не делает, — сказал он. — Только квартирную плату собирает — вот, пожалуй, и все.
   Когда я спросил, как его зовут, он сказал, что Гэс, а когда я спросил фамилию, он хитро покосился на меня.
   — Просто Гэс, и хватит. С чего бы мне говорить вам свою фамилию, если вы не сказали вашу?
   Я дал ему свою карточку. Держа ее в вытянутой руке и сощурившись, он прочитал вслух имя и фамилию. Потом спросил, можно ли ему оставить карточку себе. Я сказал, что можно.
   — Когда повстречаюсь с Арни, — добавил он, — скажу ему, что вы его искали. И он долго смеялся.
   Фамилия Гэса была Гизекинд. Я выяснил это по надписи на его почтовом ящике — из чего следует, что не такой уж я никуда не годный детектив. Управляющую звали Герта Эйген, и я разыскал ее через два дома дальше по улице, где она занимала квартиру в полуподвале. Она была маленького роста, метр пятьдесят, не больше, говорила с каким-то центральноевропейским акцентом, а на ее хитром маленьком личике было написано, что она никому не даст себя провести. Разговаривая со мной, она все время растирала пальцы — суставы их были изуродованы артритом, хотя и сохранили подвижность.
   — Приходили из полиции, — сказала она. — Повезли меня куда-то в центр и заставили на него взглянуть.
   — Для опознания?
   Она кивнула.
   — «Это он, — сказала я. — Это Левек». Потом привезли меня обратно и велели впустить в его комнату. Они туда вошли, и я вошла сразу за ними. «Теперь вы можете идти, фрау Эйген». — «Ничего, — говорю, — я постою тут». Потому что они всякие бывают, кое-кто не побрезгует у покойника и деньги с глаз украсть. Правильно я сказала?
   — Да.
   — Нет, монетки с глаз. Монетки, а не деньги. — Она вздохнула. — Так вот, когда они кончили там копаться, я выпустила их, заперла за ними дверь и спросила, что мне теперь делать — придет ли кто за его вещами. Они сказали, что сообщат. И ничего не сообщили.
   — Вы так от них ничего и не слышали?
   — Ничего. Никто мне не сказал, придут ли его родственники за вещами и что мне делать. Тогда я позвонила в участок. Они даже не знали, о чем я говорю. Я думаю, сейчас столько людей убивают, что за всеми не уследить. — Она пожала плечами. — А мое дело — квартира, мне надо ее сдать, понимаете? Мебель я оставила, а все остальное перенесла сюда. Никто так и не пришел, и я от всего избавилась.
   — Вы продали видеокассеты.
   — Фильмы? Я отнесла их на Бродвей, он дал мне за них сколько-то долларов. Этого нельзя было делать?
   — Не думаю.
   — Я ничего не украла. Если бы у него были родственники, я бы все им отдала, но у него никого не было. Он жил здесь много лет, этот мистер Левек. Он уже жил здесь, когда я начала работать.
   — Когда это было?
   — Шесть лет назад. Погодите, я ошиблась. Семь лет.
   — Вы здесь только управляющая?
   — А кто я еще, по-вашему, — английская королева?
   — Я знал одну женщину — дом принадлежал ей, а жильцам она говорила, что всего-навсего управляющая.
   — Ну да, конечно, — сказала она. — Этот дом мой, вот поэтому я и живу в подвале. Я же богатая женщина. Я просто обожаю жить под землей вроде крота.
   — А кому принадлежит дом?
   — Не знаю. — Я пристально посмотрел на нее, и она добавила: — Можете подать на меня в суд, не знаю. Кто их там разберет? Есть фирма, которая управляет домами, она меня и наняла. Я собираю плату с жильцов, сдаю фирме, а там делают с ней, что хотят. Хозяина я никогда не видела. А какая разница, кто он?
   Пожалуй, никакой разницы действительно не было. Я спросил, когда погиб Арнольд Левек.
   — Прошлой весной, — сказала она. — Точнее сказать не могу.
   Я вернулся к себе в отель и включил телевизор. По трем каналам шли молодежные соревнования по баскетболу. Там было слишком много шуму, и я не стал их смотреть. На одном из кабельных каналов мне попался матч по теннису — вот это действительно успокаивает. Не знаю, можно ли сказать, что я его смотрел, но я сидел перед телевизором с открытыми глазами, а они перебрасывали мяч взад и вперед через сетку.
   Потом я отправился обедать с Джимом в китайский ресторан на Девятой авеню. Мы часто обедали там по воскресеньям. В нем всегда есть свободные места, и никто не обращает внимания, сколько времени ты там сидишь и сколько чайников кипятка тебе принесли. Кормят они неплохо — не могу понять, почему туда так мало ходят.
   Джим спросил:
   — Ты случайно не читал сегодня «Таймс»? Там есть одна статья — интервью с этим католическим священником, что пишет романы про любовь. Не помню фамилию.
   — Я знаю, о ком ты говоришь.
   — Он сослался в свою защиту на опрос, который проводили по телефону, и сказал, что только десять процентов американцев, состоящих в браке, хоть раз изменяли мужу или жене. Он считает, что почти никто никогда не изменяет и что это доказано, потому что кто-то обзвонил нескольких людей и они так ему сказали.
   — Не иначе как в стране начинается нравственное возрождение.
   — Именно к этому он и клонил. — Он взял свои палочки для еды и сделал вид, будто играет на барабане. — Интересно, а мне домой они не звонили?
   — А что?
   Опустив глаза, он сказал:
   — Мне кажется, Беверли с кем-то встречается.
   — Известно с кем?
   — С одним типом, с которым она познакомилась в «А. А.».
   — Может, они просто подружились.
   — Нет, не думаю. — Он налил нам обоим чаю. — Ты знаешь, я много таскался по бабам, пока не завязал с выпивкой. Всякий раз, когда шел в бар, говорил себе, что обязательно кого-нибудь подцеплю. Обычно удавалось подцепить только головную боль на следующее утро, но время от времени мне везло. Иногда я даже мог потом что-то вспомнить.
   — А иногда предпочел бы не вспоминать.
   — Ну да. Дело в том, что с этим я не сразу покончил после того, как пришел в «А. А.». Когда я сильно пил, наш брак чуть совсем не развалился, но когда я почувствовал, что достал ногами дно, и завязал, у нас как-то все наладилось. Она тоже начала ходить в «А. А.» со своими проблемами, так мы и держались. Только у меня, знаешь ли, все время кто-то был на стороне.
   — Я не знал.
   — Нет? — Он подумал. — А, наверное, это было еще до того, как мы познакомились. Ну, до того, как ты бросил. Потому что через год-два я перестал валять дурака. Не то чтобы решил морально переродиться, нет. Просто как-то перестал, и все тут. Не знаю, может, стал опасаться за свое здоровье — тут как раз появился этот герпес, а потом СПИД, — только не думаю, чтобы это меня напугало. По-моему, просто потерял интерес. — Он отхлебнул глоток чая. — И вот теперь я попал в те девяносто процентов отца Фини, а она нет.
   — Что ж, может быть, просто настала ее очередь. Погулять немного.