— А прогулы у него раньше случались?
   — Что вы, никогда! Он вообще отличный работник. И я уверен, что он действительно болен и принесет справку. Наверняка подцепил какую-нибудь вирусную инфекцию — грипп или еще что-нибудь. А может, простудился. Дня три надо отлежаться. Эти инфекции прямо гуляют по городу!..
* * *
   Я позвонил Октавио Кальдерону из платного телефона-автомата в фойе гостиницы «Гэлакси». Я насчитал, наверное, гудков десять, прежде чем ее сняла какая-то женщина. Говорила она по-испански. Я попросил Октавио Кальдерона.
   — No esta aqui[10], — ответила она.
   Я пытался сформулировать свой вопрос по-испански. Es enfermo? Он болен? Не уверен, поняла ли она меня. Говорила она на диалекте, который резко отличался от привычного слуху ньюйоркца пуэрториканского говора. А когда она пыталась объясниться со мной по-английски, акцент оказался просто чудовищным, да и набор произносимых ею слов совершенно не соответствовал той мысли, которую она хотела выразить. «No esta aqui», — твердила она, и это было единственным, что я понял без затруднения. No esta aqui. Его здесь нет.
   Я вернулся к себе в гостиницу. Там у меня был карманный атлас с картой всех пяти районов Нью-Йорка, и я стал искать Барнет-авеню в квадрате, помеченном как район Куинса. Потом обратился к перечню наименований и наконец нашел. Оказалось, что Барнет-авеню находится в Вулсайде. Я смотрел на карту и недоумевал, каким это образом дом с меблированными комнатами, населенный латиноамериканцами, мог оказаться в ирландском квартале?..
   Барнет-авеню насчитывала десять — двенадцать домов и тянулась от Сорок третьей до границы Вул-сайда. Доехать туда на метро можно было несколькими путями. Я мог сесть на линию "Е" или "F", или же добираться по «Индепендент лайн», или по новой сквозной линии «IRT».
   Но это так, на всякий случай, если я действительно туда поеду.
   Я снова набрал номер, на этот раз из комнаты. И снова были долгие гудки. Наконец, подошел мужчина. Я сказал:
   — Октавио Кальдерона, por favor[11].
   — Momento, — ответил он. Послышался стук — очевидно, он бросил трубку и она повисла на проводе, ударяясь о стенку. Затем довольно долго не доносилось ни звука, если не считать отдаленного бормотания радиоприемника, настроенного на латиноамериканскую волну Я уже хотел повесить трубку, как вдруг опять зазвучал его голос: — No esta aqui, — сказал он и бросил трубку.
   От неожиданности я даже не успел ничего сказать.
   Я снова заглянул в карманный атлас. Тащиться в этот Вулсайд не было ни малейшего желания. Во-первых, уже начался час «пик». И если я поеду прямо сейчас, то всю дорогу придется стоять. Да и зачем мне вообще туда ехать? Пилить Бог знает сколько времени в битком набитом вагоне с тем, чтобы мне бросили, на сей раз уже в лицо, это: «No esta aqui». Какой смысл?
   Или же он, обкурившись дурью, решил устроить себе небольшой отпуск, или же действительно болен. И в том и в другом случае мне вряд ли удастся выудить из него что-нибудь существенное. Это еще если я его найду. И буду вознагражден за свои старания ответом «No lo se»[12] вместо «No esta aqui». He знаю, его здесь нет. Не знаю, его здесь нет...
   Черт!..
   Джой Деркин допросил Кальдерона в субботу вечером. Примерно в то же время, когда я пытался внушить каждому встречному и поперечному, что ищу любовника Ким. Этой же ночью меня едва не пристрелил гарлемский грабитель, а Санни Хендрикс запивала пригоршню таблеток водкой с апельсиновым соком.
   На следующий день Кальдерон сказался больным. А еще через день парень в мешковатой куртке пошел за мной после собрания «А. А.» и предупредил, чтобы я оставил дружка Ким Даккинен в покое.
   Зазвонил телефон. Это был Чанс. Я получил его записку с просьбой позвонить, но он, видимо, решил, что дожидаться не стоит.
   — Звоню просто так, на всякий случай, — сказал он. — Узнать, как продвигаются дела. Есть что-нибудь новенькое?
   — Не далее как вчера вечером, получил предупреждение.
   — Какое предупреждение?
   — Какой-то тип посоветовал не нарываться на неприятности.
   — И вы уверены, что это связано с Ким?
   — Уверен.
   — Вы знаете этого парня?
   — Нет.
   — Что собираетесь делать?
   Я рассмеялся:
   — Собираюсь и дальше нарываться на неприятности. На этот раз — в Вулсайде.
   — Вулсайде?
   — Да. Это в Куинсе.
   — Ну, неужели я не знаю, где находится Вулсайд, приятель! А что должно произойти в этом Вулсайде?
   Я решил, что впутывать его не стоит.
   — Возможно, что и ничего, — ответил я. — И думаю, что ехать туда скорее всего незачем. Но мало ли что... У Ким все-таки был любовник.
   — В Вулсайде?
   — Нет. В Вулсайде живет кое-кто другой. Но у нее определенно был любовник. И он купил ей норковый жакет.
   Он вздохнул:
   — Я же сказал вам... Это крашеный кролик.
   — Крашеный кролик висит в гардеробе.
   — Ну и?..
   — Помимо кролика, у нее было еще манто из норки. Она была в нем, когда мы познакомились. Она была в нем, когда пошла в гостиницу «Гэлакси», где ее убили. Сейчас это манто находится под замком в Центральном управлении полиции.
   — Почему?
   — Это — вещественное доказательство.
   — Доказательство чего?
   — Пока не знаю. Я видел его, потом говорил с человеком, который продал ей эту вещь. На чеке значится ее имя, но была она не одна, а с мужчиной. И именно он расплатился за покупку.
   — Сколько?
   — Две пятьсот.
   Он переваривал услышанное.
   — Возможно, она скопила эти деньги, — заметил он наконец. — Откладывать по паре сотен в неделю ей ничего не стоило. Все они так делают, откладывают на черный день. Я бы никогда и не узнал.
   — Нет, мужчина расплатился своими Чанс.
   — Может, она дала ему эти деньга? Ну, знаете, как иногда в ресторане — женщина потихоньку сует мужчине деньги, чтобы расплатиться. Чтобы он не терял лица.
   Но почему вы так отчаянно не хотите поверить в то, что у нее был любовник?
   Дьявольщина! — буркнул он. — Да мне плевать! Как оно там было и что, плевать! Просто не могу в это поверить, вот и все!
   Я пропустил его реплику мимо ушей.
   — Это могла быть просто «подставка», а не любовник. Иногда, знаете ли, сутенер хочет выглядеть дружком, хочет произвести впечатление. Делает девушке подарки, вместо того чтобы давать ей деньги. Может, он был просто еще чьим-то сутенером, и она расколола его на эту шубку.
   — Может быть.
   — Но вы-то думаете, это был ее любовник?
   — Да, думаю.
   — И что он ее убил?
   — Не знаю, кто ее убил.
   — И что тот, кто ее убил, требует, чтобы вы не лезли в это дело?
   — Ну, не знаю я! — воскликнул я. — Может, убийство никак не связано с дружком. Может, это был просто какой-то псих, к чему, собственно, и склоняет ся полиция. Может, именно ее любовник не хочет, чтобы я проводил расследование.
   — Он не замешан, но хочет оставаться в тени. Это вы имеете в виду?
   — Ну, вроде того.
   — Не знаю, приятель. Может, вам действительно все это оставить?
   — Расследование?
   — Да. Ведь вы получили предупреждение. С такими делами не шутят Не хотите же вы, чтобы вас убили?
   — Нет, — ответил я, — не хочу.
   — Ну, и что же вы в таком случае намерены делать?
   — Конкретно сейчас — сесть в метро и поехать в Куинс.
   — В Вулсайд.
   — Именно.
   — Я на машине. Может, вас подбросить?
   — Да нет, не стоит. На метро доеду.
   — Но на машине быстрей. Я даже могу надеть в честь вас такую шоферскую кепочку. А вы сядете на заднее сиденье и...
   — Как-нибудь в другой раз.
   — Ну, как хотите, — сказал он. — Позвоните мне потом, ладно?
   — Ладно.
* * *
   Я все-таки предпочел сквозную линию и вышел на станции между Рузвельт-авеню и Пятьдесят второй. После Манхэттена поезд вырвался из подземки, и я едва не пропустил свою остановку — плохо знал этот район. Стены на платформах были так исписаны и разрисованы, что названия станций было просто невозможно разобрать.
   Спустившись по металлическим ступеням, я оказался на улице. Сверился со своим карманным атласом, уточнил маршрут у прохожих и двинулся к Барнет-авеню. И, не пройдя квартала, понял, почему этот населенный латиноамериканцами дом оказался в Вулсайде. Никакими ирландцами тут и не пахло. Нет, здесь сохранилось еще несколько заведений со старыми названиями типа «Шамрок», но большинство вывесок все же были на испанском с неизбежными «El» в начале. Таблички с названиями улиц тоже на испанском, а многие забегаловки превратились в «bodegas»[13]. А в витрине туристического агентства «Тара» красовалась реклама чартерных рейсов в Боготу и Каракас.
   Дом, где жил Октавио Кальдерон, оказался мрачным двухэтажным панельным зданием с широким крыльцом перед входной дверью. На крыльце — пять-шесть пластиковых шезлонгов, а на столике — стеклянный графин с апельсиновым соком и кипа журналов и газет. Шезлонги пустовали, чему я и не удивился. Слишком холодно, чтобы рассиживать на крылечке.
   Я позвонил. Никакой реакции. Изнутри доносились голоса и звуки радио. Снова надавил на кнопку звонка, и наконец дверь отворила небольшого роста пожилая толстуха.
   — Si[14]? — осведомилась она.
   — Мне нужен Октавио Кальдерон, — сказал я.
   — No esta aqui.
   Может, это была та самая женщина, с которой я первый раз говорил по телефону?.. Трудно сказать, да я и не собирался ломать над этим голову. Я говорил с ней через порог, смешивая испанский с английским, изо всех сил стараясь, чтобы меня поняли. Она ушла, что-то, видимо, поняв, и вскоре вернулась с высоким мужчиной со впалыми щеками и коротко подстриженными усиками. Он говорил по-английски, и я попросил провести меня к Кальдерону.
   — Но Кальдерона здесь нет, — ответил он.
   — No me impoita[15], — сказал я. — Я бы хотел посмотреть его комнату.
   — Но там не на что смотреть, — ответил он, совершенно сбитый с толку. — Кальдерона нет. Так какой смысл осматривать его комнату?
   Нет, они не отказывались помочь. Они были даже рады пойти мне навстречу. Просто никак не могли понять, чего я требую. И когда наконец сообразили, что единственный способ избавиться от меня, это пойти и показать комнату Кальдерона, именно так и сделали. Я последовал за женщиной по длинному коридору, мимо кухни, и вышел к лестнице. Мы поднялись по ступенькам, прошли еще один коридор. Она, не постучав, распахнула дверь и отступила, жестом приглашая меня войти.
   Пол был покрыт линолеумом, обстановка довольно убогая: железная кровать с матрацем без простыни, комод из светлого дерева и маленький письменный стол со складным стулом. У окна стояло кресло-качалка, покрытое куском ткани в цветочек. На комоде красовалась настольная лампа с пестрым бумажным абажуром, под потолком висело некое подобие люстры из двух голых лампочек.
   Вот, собственно, и все убранство.
   — Entiende usfed ahora?[16] No esta aqui.
   Я прошелся по комнате и осмотрел ее уже профессионально. Пусто, пустее не бывает. В маленьком встроенном шкафу тоже ничего, кроме двух металлических вешалок. В ящиках комода и единственном ящичке письменного стола — ни соринки, словно метлой вымели.
   Используя в качестве переводчика мужчину со впалыми щеками, я попытался допросить женщину. Кладезем ценной информации ее явно назвать было нельзя ни на одном языке. Она не знала, когда исчез Кальдерон. То ли в воскресенье, то ли в понедельник. В понедельник она зашла к нему прибраться и обнаружила, что вещей нет. Все забрал, ничего не оставил. И по вполне понятной причине она решила, что он сменил квартиру. Платил он, как и все жильцы, за неделю вперед. А съехал за два дня до истечения срока уплаты. Очевидно, подыскал себе жилье получше, вот и торопился перебраться туда. Потому-то и ей ничего не сказал, наверное. Местные жильцы вообще так часто поступают. Они с дочерью хорошенько прибрали комнату, так что в любой момент сюда может въехать кто-нибудь другой. Долго пустовать она не будет. Ее комнаты вообще долго не пустуют.
   — А Кальдерон был хорошим жильцом?
   Si, просто отличным, но у нее вообще не бывает проблем с жильцами. Сдает она комнаты только колумбийцам, панамцам и эквадорцам, и у нее никогда не было с ними никаких осложнений. Да, иногда они съезжали вот так же, внезапно, а все из-за этой иммиграционной службы. Кстати, может, именно поэтому и Кальдерон съехал. Но это ее не касается. Не ее это дело. Ее дело — прибрать комнату и сдать ее новому жильцу.
   Насколько мне было известно, отношения с иммиграционной службой у Кальдерона были спокойные. В стране он находился легально, иначе бы его никогда не приняли на службу в «Гэлакси». В большой, солидной гостинице никогда не станут нанимать иностранцев без «грин кард».
   У него были, конечно, иные причины столь поспешного бегства.
   Беседовал я и с другими жильцами. И полученная при этом характеристика Кальдерона нисколько не помогла прояснить ситуацию. Тихий молодой человек, держался обособленно. А расписание его дежурств в гостинице было таково, что часто он работал в те часы, когда остальные уже сидели дома. Нет, никто не знал, была ли у него подружка. За те восемь месяцев, что он прожил на Барнет-авеню, никто не видел, чтобы его кто-нибудь посещал: девчонка там или приятель, — да и по телефону ему звонили не часто. Перед тем, как переехать сюда, он жил в Нью-Йорке, но никто не знал его прежнего адреса, даже район не могли указать.
   Употреблял ли он наркотики? Каждый, кому я задавал этот вопрос, был, казалось, шокирован самим предположением. Из чего я сделал вывод, что толстушка домовладелица держала всю свою команду в узде. Все ее жильцы проживали в Штатах легально, имели постоянную работу, все до одного вели самый благопристойный образ жизни. И если бы даже Кальдерон курил марихуану, заверил меня один из них, он бы ни за что не стал делать это у себя в комнате. Иначе бы хозяйка почувствовала запах — и его непременно бы выставили.
   — Может, он по дому соскучился? — предположил черноглазый паренек. — Может, он улетел к себе домой, в Картахену?
   — А он оттуда родом?
   — Да, он из Колумбии. Кажется, говорил, что из Картахены.
   Вот и все, что удалось узнать за час интенсивных расспросов. Что Октавио Кальдерон приехал из Картахены. Впрочем, даже в этом никто наверняка не был уверен.

Глава 25

   Из «Данкин дьюнат», что на Вулсайд-авеню, я позвонил Деркину. Будки там не было, платный телефон висел на стене. Зато в нескольких футах от него стоял электронный автомат, и юнцы вовсю развлекались. Из портативного, размером с маленькую дамскую сумочку, радиоприемника гремела музыка. Зажав трубку в ладонях, я, стараясь перекричать грохот, рассказал Деркину обо всем, что удалось разузнать.
   — Могу наверти о нем справки. Записываю... Так, значит, Октавио Кальдерон, мужчина, латиноамериканец, лет двадцати с небольшим... А рост? Где-то около пяти футов семи дюймов?
   — Я с ним ни разу не встречался.
   — Ах, ну да, правильно! Не встречались. Ладно... Первым делом возьму в гостинице описание. А ты уверен, что он исчез, а, Скаддер? Ведь я говорил с ним недавно, позавчера вроде...
   — В субботу вечером?
   — Да, кажется, так. Ну да, верно, еще до самоубийства Хендрикс.
   — До сих пор считаете, что это — самоубийство?
   — Ну, а с чего бы нам думать иначе?
   — Да нет, это я так... Ты говорил с Кальдероном в субботу вечером, и это был последний день, когда его видели.
   — Такое частенько случается.
   — Кто-то спугнул его. Считаешь, это был ты?
   Он сказал что-то, но я не расслышал — из-за ужасного шума вокруг. И попросил повторить.
   — Я говорю, ему эти расспросы, похоже, вообще были до лампочки. Поэтому мне и показалось, что он под кайфом.
   — Но все соседи в один голос заявили, что он невероятно честный и порядочный молодой человек.
   — О, да! Милый, тихий мальчик... Именно такой тип и способен ни с того ни с сего сойти с катушек и перерезать всю семью. Откуда ты, черт возьми, звонишь? Такой шум, ни хрена не слышно!
   — Из «Данкин дьюнат». Лавка на Вулсайд-авеню.
   — Неужели нельзя было найти какой-нибудь закуток потише?.. Ну, и какие у тебя соображения насчет этого Кальдерона? Думаешь, он уже покойник?
   — Перед тем, как съехать, он собрал все свои вещи. И потом кто-то звонил по его просьбе. Слишком уж хлопотное дело — так обставлять убийство.
   — Вообще-то этот звонок выглядит так, словно некто дал ему фору. Дал пробежать несколько миль, прежде чем начать погоню.
   — Мне тоже так показалось.
   — А может, он и впрямь отправился домой? — сказал Деркин. — Они вообще только и знают, что прыгать туда и обратно. Весь мир перевернулся! Мои дед с бабкой приехали в Штаты и с тех пор — ни с места; видели свою Ирландию разве что на календаре от «Тринити Стоун Уайн энд Ликворс». А эти паршивые кретины раз в месяц садятся в самолет и летят на острова. И возвращаются оттуда с двумя курами и каким-нибудь идиотом родственничком. Ну, конечно, предки мои вкалывали, как проклятые, им было не до поездок, в том-то и вся разница. Они не получали пособий, на которые можно было бы мотаться по всему свету.
   — Но Кальдерон-то работал!
   — Что ж, молодец, сукин сын! Может, стоит проверить рейсы из «Кеннеди»? За последние три дня, а? Откуда он родом?
   — Кто-то сказал, что из Картахены.
   — А это что, город? Или тоже один из островов?
   — Да нет, вроде бы город. И находится он то ли в Панаме, то ли в Колумбии, то ли в Эквадоре, иначе бы она не сдала ему комнату. Думаю, что в Колумбии.
   — Жемчужина океана. Вообще-то, если он действительно поехал домой, звонок оправдан. Просто попросил кого-нибудь подстраховать, чтобы не потерять работу, когда вернется. Не будет же он сам звонить из Картахены.
   — Но почему он забрал все свои вещи?
   — Может, ему там не нравилось. Может, явился какой-нибудь экстерминатор и уничтожил всех его любимых ручных тараканов. Может, он задолжал хозяйке и решил смыться.
   — Я проверял. Хозяйка говорит, что он заплатил вперед до конца недели.
   Какое-то время Деркин молчал. Затем нехотя выдавил:
   — Тогда, значит, кто-то его спугнул. И он слинял.
   — Похоже на то...
   — Боюсь, что действительно так. Хотя не очень уверен, что он выехал из города. Проехал какую-нибудь остановку на метро, взял себе новое имя и поселился в другой меблированной комнате. Так поступают полмиллиона нелегалов во всех пяти районах. Тут не надо быть Гарри Гудини, чтобы спрятаться так, что тебя и сам дьявол не найдет.
   — Может, тебе повезет?
   — Шанс всегда есть. Но прежде проверю-ка я морги, а потом уж авиалинии. И если он мертв или выехал из страны; то шансы найти его резко возрастают! — Он рассмеялся, и я спросил, что тут смешного. — Если он мертв или выехал из страны, — повторил он, — тогда нам от него толку мало. Разве нет?
* * *
   Состав, идущий обратно на Манхэттен, выглядел просто чудовищно — изуродован вандалами до полной неузнаваемости. Я сидел в уголке, пытаясь побороть приступ отчаяния. Жизнь представлялась айсбергом, который разбили волны океана. И вот эти отколовшиеся глыбы и мелкие кусочки разметает в разные стороны ураган — все у меня развалилось. Как в детской игре — ни одна из картинок не занимала своего места. Это касалось не только дела Ким, но и всей ситуации в целом. Все в жизни казалось бессмысленным, бесполезным и безнадежным.
   "Никто не купит мне изумруды. Никто не собирается дать мне ребенка. Никто уже не спасет мою жизнь.
   Кончились счастливые времена".
   Восемь миллионов способов умереть, а среди них — широчайший выбор средств покончить с собой. Метро в этом смысле — идеальное место. Поезд непременно сделает свое дело, если кинуться на рельсы прямо перед ним. А еще в городе полно мостов, окон и витрин на верхних этажах, магазинов и лавок, торгующих бритвами, шнурками и таблетками.
   Вот у меня, например, лежит в столе игрушка 32-го калибра. И окно в номере достаточно высоко от земли, чтобы прыжок из него был смертельным. Но я ни разу не пытался сотворить такую штуку и почему-то уверен, что никогда не сделаю этого. Или же я слишком труслив, или упрям. А может, отчаяние, овладевшее мной, не столь уж непреодолимо, как кажется. И что-то всегда держит меня на плаву.
   Конечно, когда ты пьян, ручаться трудно. На одном из собраний выступал мужчина. Он рассказал, как однажды, выйдя из пьяного ступора, увидел, что стоит на Бруклинском мосту, что уже перекинул одну ногу через перила и буквально висит над пропастью. Он тут же подтянул ногу и поспешно убрался с этого дьявольского моста.
   А что, если бы он очнулся на секунду позже, когда уже обе его ноги болтались бы в воздухе?..
* * *
   Нет, если бы я пил, то чувствовал бы себя куда лучше.
   Никак не удавалось отделаться от этой мысли. Хуже всего то, что это правда. Я чувствовал себя ужасно и знал, что если выпью, это пройдет. Потом, конечно, пожалею. И буду чувствовать себя еще отвратительнее. Ну и что с того? Ведь рано или поздно все мы умрем.
   Снова припомнилась история, услышанная на собрании. Ее рассказала Мэри, завсегдатай Святого Павла. Это была крохотная, похожая на птичку женщина с тоненьким голоском; всегда хорошо одетая и аккуратно причесанная.
   Так вот, мне кажется, она была права: «Знаете, для меня было настоящим открытием узнать, что я вовсе не обязана чувствовать себя счастливой. Где это сказано, что человек непременно должен купаться в счастье? Я всегда думала, что если нервничаю, мучаюсь, ощущаю себя несчастной, то должна что-то срочно предпринять, чтобы обрести душевный покой. Но потом поняла, что это неверно. Дурные чувства и ощущения не могут убить меня. Меня может убить алкоголь, а мои чувства — нет».
   Поезд нырнул в туннель. Когда он оказался под землей, все лампочки почему-то на секунду погасли. Затем в вагоне снова вспыхнул свет. А я видел перед собой лицо Мэри. Слышал, как она отчетливо выговаривает каждое слово тихим своим голоском. Видел ее маленькие ручки с тоненькими пальчиками, сложенными на коленях.
   Странно... Что только не приходит в голову!
   Выйдя из метро на станции Коламбус-серкл, я все еще хотел выпить. Но заставил себя пройти мимо пабов и отправился на собрание.
* * *
   Сегодня выступал крупный мясистый ирландец из Бей-Риджа. С виду — типичный полицейский. Таковым он и оказался. Выйдя в отставку после двадцати лет службы копом, он зарабатывал прибавку к пенсии службой в каком-то охранном агентстве. Алкоголь не помешал ни его работе, ни браку, но, начиная с критического для мужчины возраста, начал сказываться на здоровье. Он испытывал приступы слабости и дурноты. Похмелье было мучительным, и врач сказал, что у него увеличена печень.
   — Предупредил, что пьянство может стоить мне жизни, — рассказывал он. — Но я же не какая-нибудь там развалина. Не какой-нибудь пьяница-дегенерат. Не из тех, кто пьет, чтобы избавиться от депрессии. Я всегда был нормальным, веселым парнем, из тех, кто любит пропустить кружку пива после работы или стаканчик доброго бренди, сидя у телевизора. Так что если меня это и прикончит, то и бес с ним, верно? Но я вышел от этого врачишки и поклялся себе, что брошу пить. И ровно через восемь лет я это и сделал.
   Его выступление все время прерывал какой-то пьяный. Прилично одетый мужчина, и, похоже, ничего плохого на уме у него не было. Просто он не мог удержаться от комментариев, и в конце концов, когда он уже всем надоел, его просто вывели из зала, и собрание продолжалось.
   Я подумал, что и сам недавно сидел здесь в непрезентабельном виде. Господи, неужели и я вытворял то же самое?..
   Никак не удавалось сосредоточиться, как я ни старался. Я думал об Октавио Кальдероне, думал о Санни Хендрикс и о том, как мало продвинулся в своем расследовании — на какой-то микрон. Должен был повидаться с Санни — и не успел: она покончила с собой. Очевидно, она в любом случае поступила бы так же. И мне незачем было винить себя. Но я должен, должен был успеть поговорить с ней!
   И еще я мог поговорить с Кальдероном. До того, как он исчез. Ведь я спрашивал о нем во время первого своего прихода в «Гэлакси», а потом забыл. И вспомнил только тогда, когда он оказался недосягаем. Возможно, мне ничего не удалось бы из него выжать, но я бы наверняка почувствовал, есть ли ему что скрывать или нет. Однако мне и в голову не пришло заняться им, а он тем временем собрал свои манатки и был таков.
   Нет, это просто ужасно! Я не могу просчитать все наперед. Мне вечно не хватает одного дня или одного доллара, причем касается это не только данного конкретного дела. Так было всегда, на протяжении всей моей жизни.
   Бедный я, несчастный, налейте же мне рюмашку!
   Во время обсуждения женщину по имени Грейс наградили аплодисментами после ее заявления, что у нее сегодня юбилей — два года трезвой жизни. Я присоединился к аплодисментам, а когда они стихли, подсчитал свои победы и пришел к выводу, что лично у меня сегодня седьмой день воздержания. Да, точно. И если улягусь спать трезвым, будет ровно семь суток.
   А сколько я продержался тогда, перед тем как надраться? Восемь?
   Возможно, на сей раз удастся побить рекорд. А может, и нет. Может, завтра напьюсь.
   Но не сегодня, это точно. Сегодня как-нибудь перетерплю. Хотя чувствую себя сейчас не лучше, чем до собрания. И мнение о себе тоже не улучшилось. Словом, на столе все те же карты, что и раньше. Но если прежде все можно было списать на пьянство, то теперь не получится.