-- Целы! -- улыбнулся Гурий. -- Пойдем в избу. Тосана вошел, а Еване
осталась возле нарт и с любопытством рассматривала зимовье -- избушку, амбар
на курьих ножках, баню под деревом. Гурий вышел из избы к ней. Еване
спросила:
-- Зачем вам столько чумов? -- она показала на постройки. -- Раз, два,
три...
Похоже было, что она училась русскому языку у дяди. Гурий удивился
этому и стал объяснять:
-- Это -- амбар. Тут мы храним мясо, рыбу. А это баня. В ней мы моемся,
-- он показал, как моются. Еване кивнула.
-- А мы моемся так, -- она сломала наст, взяла горсть снега и сделала
вид, что трет им лицо. -- У нас бани нет... -- и расхохоталась, видимо,
представив, как моются русские в бане.
-- Пойдем, покажу тебе коч, -- предложил Гурий. По пути к речке он
сказал Еване, что скоро пойдет домой, на Двину, что ему очень хотелось
поймать здесь черного соболя, но не удалось.
-- Черный соболь? -- спросила девушка. -- Они попадаются очень мало...
совсем ничего... Я знаю место, где живет Черный Соболь. Его самого я не
видела, видела шерсть на сучьях. Он оставил... Это не шибко далеко отсюда. А
это что? -- спросила она, увидев судно. -- Такая большая лодка? Ваша?
-- Наша. Называется -- коч. Понимаешь? Коч!
-- Понимаю. Коч...
Гурий стал объяснять устройство коча, рассказал про парус, весла, руль,
говорил о том, что при сжатии льдов судно выходит на поверхность и потому не
гибнет.
-- Хороший коч, -- заметила Еване.
Гурий умолк, влюбленно посмотрел на девушку. Она опустила взгляд, стоя
в настороженной, выжидательной позе.
-- Пойдем со мной в Холмогоры! -- предложил он.
-- В Хол-мо-го-ры? Это далеко?
-- Далеко. Сюда мы шли все лето.
-- Там большие деревянные чумы, да?
-- Там много изб. Пойдем, а? Я возьму тебя в жены. Ты согласишься? Я
так люблю тебя! Ты мне сразу... поглянулась, еще зимой, когда я
обморозился...
Еване вспыхнула, посмотрела на него и, вздохнув, покачала головой;
-- И ты мне поглянулся. Но... ехать не могу. У меня дядя Тосана, тетя
Санэ. Как я их оставлю? Я тут -- дома. И ты оставайся...
Гурий долго молчал, смотрел на реку. Он много думал о том, что высказал
сейчас Еване. Девушка была очень хороша собой, приветлива, и он ее
по-настоящему любил. Но у него и раньше не было уверенности в том, что она
может покинуть родные места и поехать с ним на Двину.
Он подумывал о том, чтобы ему остаться здесь, жить в семье Тосаны,
научиться ездить на оленях, привыкнуть к лесным тропам. Он бы стал хорошим
звероловом. Ведь живут же некоторые русские промышленники в становищах,
женившись на ненках.
Наконец Гурий ответил:
-- Я бы, наверное, остался. Разлуки с тобой не вынесу. Но позволит ли
отец?
Еване заговорила горячо по-своему, потом, спохватившись, стала
подбирать русские слова:
-- Твой отец? Ты попроси его. Хо-ро-шень-ко попроси!
От зимовья донеслось:
-- Гу-у-урий!
Они вернулись к избе.
-- Что же ты гостью куда-то увел? Зови за стол!-- сказал Аверьян.
Еване вошла в избу только тогда, когда позвал ее сам Тосана. Поморы
усадили девушку за стол и стали угощать ее.
Потом Гурий и Еване, воспользовавшись тем, что мужчины заняты
разговорами, незаметно ушли из избы. Еване взяла с карт лыжи, надела их.
-- Снег подмерз, -- сказала она. -- Надень свои лыжи. Пойдем туда, где
живет Черный Соболь. Тут недалеко.
Ненцы при перекочевках привыкли к большим расстояниям, "недалеко" Еване
оказалось далеким. Около часа они быстро шли на лыжах, изредка оскользясь,
проваливаясь в снег, где наст был некрепкий. Но вот девушка замедлила ход,
подала знак Гурию, чтобы шел тихо. Потом остановилась, отвела рукой ветку,
посмотрела вперед, подозвав Гурия.
-- Вон его нора, -- прошептала она. -- Видишь?
-- Вижу, -- шепотом ответил он.
Они стояли так близко, что Гурий ощущал дыхание девушки на своем лице.
Мех савы касался его щеки. Стояли долго, не сводя глаз с собольей норы.
-- Может, он не дома? -- прошептала Еване. -- Следов не видно. Не
выходил давно...
И вот из норы показалась темная мордочка зверя. Он повертел головой
туда-сюда. Парень и девушка замерли. Рука Гурия стала тихонько поднимать
лук, который он захватил с собой. Но Еване остановила его.
Соболь вылез из норы и побежал по поляне. Темный на снегу, большой, с
пушистым хвостом, он в несколько прыжков достиг кустарника и скрылся в нем.
-- Вот ты и посмотрел Черного Соболя, -- сказала Еване. -- А стрелять
не надо. Он шкурку меняет. Мех у него совсем-совсем худой.
Явившись Гурию на мгновение, словно по волшебству, с тем, чтобы паренек
полюбовался им, Черный Соболь исчез.
Гурий и Еване пошли обратно к зимовью.
Тосана заезжал на зимовье попутно. Он выбирал место для чума на берегу
Таза. В лесу ему стало делать нечего: охота на зверя кончилась, и после
ледохода ненец, как всегда, собирался заняться рыбной ловлей. Он присмотрел
подходящее место верстах в трех от зимовья холмогорцев и уехал, увезя Еване.
Гурий затосковал. Чистое темноглазое лицо Еване, ее нарядная паница и
красивая шапочка, опушенная собольим мехом, все время стояли у него перед
глазами.
Он решил выбрать время и поговорить с отцом.
*
* *
Отец любовь Гурия рассудил по-своему.
-- Знаю, знаю. Сам молод был. Как увижу пригожую девку, душа огнем
горит. Ночами не спится, днем не сидится. Все это очень даже бывает... Но
вот что возьми в толк. Не нашей она крови, хоть собой и хороша. Жить ей в
Холмогорах будет несвычно. Родных никого, затоскует по своему чуму, по
лесам, где бегает на лыжах, словно олениха в тундре. Она привыкла кочевать,
переезжать с места на место, снегом умываться, сырое мясо есть. В избе ей
будет душно. Пища наша не придется по вкусу. Кругом живут русские,
перемолвиться по-ихнему не с кем. А разве может родной язык забыть? И от
великой тоски по дому зачахнет девка.
Долго ли живет вольная птица, в клетку заточенная, будь хоть та клетка
золотой? Не долго... Стало быть, твоя любовь погубит Еване. И когда она тебе
сказала, что к нам не может поехать, не осуждай ее.
Гурий, слушая отца, все больше клонил голову, темнел лицом.
-- Теперь прикинем, есть ли резон тебе оставаться тут, -- продолжал
Аверьян. -- Мы уйдем -- ты останешься. Будешь жить в ихнем чуме, вместе с
ними кочевать -- то в лес, то в тундру, то к реке. Скачала, конечно, все
будет тебе в диковинку, все внове. И любовь у вас... А потом, верь мне,
заболеешь злой тоской по дому, по отцу-матери, братьям, друзьям-приятелям,
по двинским волнам, по Студеному морю. И во сне тебе будут грезиться наши
поля, пожни, люлька, где качался младенцем... С тоски да безлюдья одичаешь!
Начнешь в Мангазею наведываться, топить в кабаке тоску-злодейку. И еще вот
что. Без тебя нас останется трое. А путь не близок. В дороге нам придется не
сладко, скажу прямо -- тяжело. А что я отвечу матери, когда придем в
Холмогоры? Променял, мол, Гурий тебя, родную мать, на тазовскую девицу,
остался там...
Так что выбрось из головы все это. Забудь. У нее своя жизнь, у тебя --
своя. Да и женихи для Еване найдутся. Тосана сказывал, что скоро к
племяннице будут свататься, калым готовят, выкуп...
Гурий вздрогнул, в груди заворочалась ревность. А отец повысил голос и
закончил уже строго:
-- Родительской волей я тебе благословения не даю. Обязан ты идти с
нами домой. А эти сердечные дела -- из головы вон.
Несколько дней Гурий не находил себе места от переживаний. Он привык
беспрекословно повиноваться родительской воле. Как сказать Еване, что отец
не разрешил ему остаться на Тазу-реке? Снег растаял, ни пути, ни дороги --
на лыжах не сбегаешь, пешком не пройдешь...
"Эх, Еване, Еване! -- повторял Гурий имя девушки, с опущенной головой
бродя по зимовью. -- Не судьба нам, видно, жить вместе!"
"Забыть!" -- сказал отец. А легко ли?
Хитрый Тосана, конечно, заметил, что Еване и Гурий любят друг друга. Он
ничего не сказал племяннице, а решил больше не показываться с ней в зимовье
и Еване из чума не выпускать. Уйдут холмогорцы, все само собой уладится.
Третьи сутки продолжался на реке ледоход. Льдины, обгоняя друг друга и
ломаясь, торопились в Тазовскую, а оттуда в Обскую губу. С реки доносились
шум, всплески. Солнце нет-нет да и проглядывало из-за низких серых туч.
Холмогорцы готовились в путь. Спустили на воду коч и стали укладывать свое
добро.
С грустью расставались с зимовьем. В лютые морозы, в пургу оно спасало
их от холода, стало вторым родным домом. Как хорошо было, измотавшись на
лыжне, прийти из леса, посидеть у камелька, поесть горячей похлебки, а
после, укрывшись оленьими шкурами, подремывать под неторопливый говорок
Герасима, рассказывающего свои байки.
По обычаю, поморы, уходя, оставили у камелька охапку сухих дров, на
столе -- огниво, холщовый мешочек с сухарями, соль. Случайный путник, выйдя
к избе, найдет тут кров, тепло и пищу.
Герасим прибил над входом в избу памятную надпись, вырезанную на
лиственничной доске:
Строил избу Аверьян Бармин
со товарищи из Холмогор
лета 1610
Большие льды пронесло, пошли более мелкие. Холмогорцы отпихнули коч от
берега и со льдом побежали вниз, к Мангазее.
Вскоре она открылась на высоком правом берегу такая же молчаливая,
загадочная и величественная, какой явилась поморам в день прибытия. Только
стены, в которых бревна набухли от весенней влаги, чуть потемнели, да земля
под берегом, там, где не были вбиты сваи, кое-где осыпалась. Небо над
городом было блеклым, облачным, -- небо ранней северной весны. Однако
золоченые купола церквей блистали и были видны издалека.
Расталкивая шестами льдины, холмогорцы подвели коч к берегу, в то
место, где причаливали осенью. Его узнали по корявой маленькой лиственнице
на пригорке. Вешняя вода разлилась широко, затопив берег на добрый десяток
саженей. Из нее торчала макушка кола, который осенью вбил Никифор, чтобы
закрепить причальный конец. Пришлось забивать другой повыше, на сухом месте.
Промышленники прибыли в Мангазею в полдень. Аверьян с Герасимом и
Никифором сразу же отправились в крепость узнать, как обстоят дела на торге.
Гурия опять оставили скучать возле коча. Завернувшись в оленью доху, он
сидел в носу и глядел на берег. Людей почти не видать. Берег мокрый,
скользкий, неуютный, делать тут совершенно нечего. Маленький старик в
овчинном желтом полушубке с рваными подмышками, из которых торчала шерсть,
возился у лодки с большим саком-наметом. Наверное, собирался ловить рыбешку.
Двое мальчишек в обтерханных кацавейках со взрослого плеча старались
забросить камешки на плывущую вдалеке льдину. Камни они вынимали из-за
пазух.
Пыжьян, которого поморы привезли с собой, некоторое время сидел рядом с
Гурием, но потом, видимо, почуяв родные места и запахи, спрыгнул на берег.
Он побегал по жухлой прошлогодней травке, поднял заднюю ногу у причального
столбика, оглянулся на Гурия, помахал виновато хвостом и опрометью помчался
в город. Напрасно его звал Гурий. Пса, видимо, тянуло домой. Сначала Гурий
волновался, но потом успокоился: к дому хозяина дорогу найдет, а то побегает
и вернется. И все же следовало бы передать Пыжьяна хозяину с рук на руки да
отблагодарить. Всю зиму пес верно служил поморам, в пургу чуть ли не замерз
с Гурием под елкой. И если бы не Пыжьян, вряд ли нашел бы их, полузамерзших,
Тосана.
Гурий со скучающим видом глядел на старика и на мальчишек и думал о
Еване. Неужели он больше не увидит ее? Отец говорил, что в Мангазее они
пробудут не больше трех дней и пойдут домой вслед за ледоходом.
Подойдя к крепости, холмогорцы удивились, увидев множество оленьих
упряжек. Казалось бы, распутица, ни троп, ни дорог, ни пройти, ни проехать,
а тут -- упряжки. Прибыли, видимо, охотники из становищ на торг. "Прозевал
меха, ой, прозевал! -- встревожился Аверьян. -- Верно, уж все продали,
заплатив ясак". Поморы прибавили шагу, прошли воротами въездной Спасской
башни.
В крепости у торговых рядов немалое скопление людей. Среди них --
ненцы, остяки. Они толпились возле прилавков. Тут же шныряли приказные и
требовали у охотников показать бумагу об уплате ясака. "Безбумажных" тащили
к ясачной избе.
На плечо Аверьяна легла чья-то рука. Бармин обернулся и увидел высокого
дьяка в нарядном серо-зеленом кафтане.
-- Когда прибыл, холмогорец? Каково промышлял? -- спросил дьяк.
Аверьян повнимательней всмотрелся в лицо приказного и вспомнил, что это
Аверкиев, тот самый, который осенью помогал ему советами.
-- Припомнил? -- дьяк улыбнулся тонко и хитро. -- Ясак-то внесли в
казну?
-- Не успели. Только пришли с зимовья. Куда вносить-то?
-- Пойдем, укажу. -- Дьяк деловито зашагал по тесовым мосткам,
холмогорцы -- за ним.
У ясачной избы была очередь. Стояли в ней все больше охотники-одиночки.
Каждый платил за себя. У всех мешки с добычей -- у кого меньше, у кого
больше.
-- Вот здесь, -- сказал дьяк.
-- Нам бы поскорее, -- неуверенно проговорил Аверьян. -- Надо домой.
Коч под берегом стоит. Экой хвост выстоять -- день пропадет.
Дьяк склонился к его уху:
-- Соболька дадите -- вмиг все улажу.
Аверьян переглянулся с товарищами.
-- Давай, улаживай.
Аверкиев повел их на зады ясачной избы, где никого не было, и постучал
в маленькую узкую дверь. Она открылась, высунулась чья-то борода. Аверкиев
пошептался и подозвал холмогорцев.
-- Заходите.
В небольшой кладовушке, где свету, слабо сочившемуся в узенькое с
решеткой окно, помогала сальная свеча, низкорослый и коренастый приказный
мигом пересчитал шкурки, взял каждую десятую в пользу казны и тут же выдал
грамотку о сдаче ясака.
-- Теперь торгуйте с богом! -- сказал он и отворил дверь. Аверьян сунул
ему в руку двугривенный. Приказный поморщился:
-- Маловато.
Пришлось добавить.
На улице Аверьян снова развязал мешок и, пошарив в нем, вытащил рыжего
соболька для Аверкиева. Дьяк взял соболька, встряхнул, подул на ость, чтобы
лучше видеть подшерсток.
-- Хорош. Благодарствую. -- Он сунул шкурку за пазуху. -- Теперь,
значит, на торг? Соболей покупать? Охраняйте свой коч лучше, в эту пору
лихие люди ко всему руки тянут, -- дал совет дьяк. -- У воеводы побывайте.
Вам ведь через него обратно подорожную грамоту брать. Иначе задержит вас
стрелецкий караул на мысу.
-- Сколь дать воеводе? -- прямо спросил Аверьян.
-- С вас он ничего не возьмет. Люди дальние, малокоштные. Однако
нелишне будет, ежели пару хороших соболей через караульного передадите. Не
прямо воеводе, а через караульного. Тот у него доверенный. Не утаит,
передаст.
Аверьян распрощался с дьяком и поторопился с товарищами в торговые
ряды.
На свои рубли им развернуться как следует не пришлось -- истратили
деньги мигом. Шкурки здесь стоили вполовину дешевле, чем в Холмогорах.
Аверьян купил восемь собольков. На куниц, белок и песцов не тратился: эти
меха и в Поморье можно достать без особого труда. А вот соболя... Герасим и
Никифор тоже приобрели по десятку шкурок. Купили, правда, не лучшие: хорошие
шкурки промышленники давно запродали тобольским купцам. Но на Двине соболей
нет, и то, что здесь шло вторым сортом, там могло сойти за первый.
Повезло Аверьяиу с продажей медных луженых котлов. Их у него было два.
Цена на котлы сохранилась древняя: в каждый из них ненцы накидали шкурок,
сколько поместилось. Хозяин котлов забрал меха, а хозяева мехов -- котлы.
Аверьян пожалел, что не прихватил котлов побольше.
-- Вот, брат, дал маху! -- сокрушался он. -- Надо было поболе таких
посудин набрать!
-- Ишь, разохотился! -- шутливо заметил Герасим. -- Эдак всех
мангазейских соболей подметешь.
Остальные товары -- бусы, наконечники стрел, цветное сукно -- пришлось
продать подешевле. Мангазейские кузнецы делали отменные наконечники для
стрел, сукна на прилавках лежало много, бус и разных побрякушек на торге
сколько угодно. И все-таки Аверьян изловчился променять все, что можно было:
путь прошли не близкий, поход надо оправдать.
Перед отъездом Аверьян заходил в воеводский приказ. Передал, как
советовал дьяк, двух соболей караульному. Однако воеводы на месте не
оказалось, и проездную грамоту поморам выправил подьячий, сидевший в
приемной палате. И тому пришлось дать. Выйдя из приказа с грамотой,
скрепленной восковой печатью, Аверьян подумал: "Воеводы нету, не передаст,
видно, караульный соболей. Жалко... Ну да бог с ним! Без подачек нигде не
обойтись".
Потом поморы ходили в церковь ставить свечи перед образом Николы --
своего мужицкого покровителя.
Вечером перед отплытием устроили себе прощальный ужин. Аверьян достал
заветную баклажку, налил по чарке. Трое легли спать, караулить вызвался сам
Аверьян. Помня предостережение дьяка, всю ночь не сомкнул глаз, держа на
коленях заряженную пищаль.
Рано утром, когда развеяло тучи и низкое солнце заиграло на куполах
церквей, Аверьян поднял артель. Наскоро освежились ледяной водой из реки,
поели.
-- Ну что, братцы, в путь? -- спросил Бармин.
-- Пора! -- отозвались товарищи.
Хотели было уже отчаливать, но тут увидели, что к берегу мчится оленья
упряжка. Холмогорцы уставились на нее, как на диво: ни пути, ни дороги, ни
снега, ни льда, а сани летят по голой земле -- только комки грязи брызжут
из-под широких оленьих копыт. Нарты остановились, с них встал Тосана,
помахал рукой:
-- Эге-е-ей, Аверьян! -- поднял с нарт большой мешок, взвалил его на
плечо и пошел к судну. Следом за ненцем быстро шла, словно колобком
катилась, Еване.
Поморы встретили гостей.
-- Уходите? -- спросил Тосана, сбросив мешок на землю. -- Домой в
Холмогоры? А попрощаться забыли?
Аверьян улыбнулся приветливо, похлопал ненца по плечу:
-- Мы бы рады попрощаться, да как вас найти? Ехать не на чем, оленей
нету...
-- Давай, давай, ври! -- добродушно отозвался Тосана. -- Хороший друг
пешком придет. Птицей прилетит! Ладно. Верю, что не могли в мой чум прийти.
Нате вам на дорогу. -- Он передал мешок Аверьяну. -- Оленье мясо. Свежее!
Сразу не съедите -- засолите. Соль-то есть?
-- Найдем. Спасибо тебе.
Аверьян пошептался с товарищами и достал из укладки мешочек с порохом и
другой -- с дробью. Оставив немного припасов на дорогу, он передал подарки
Тосане. Ненец горячо поблагодарил, обрадовавшись.
-- А теперь давай прощаться. -- Он стал обнимать всех по очереди. --
Русские разные бывают: и добрые, и злые. Вы -- добрые.
Гурий подошел к Еване. Она с грустью посмотрела ему в глаза, и он
почувствовал, как горькая тоска подобралась к самому сердцу.
-- Остаться не можешь? -- спросила Еване.
Гурий беспомощно развел руками.
-- Отец не позволил.
-- Понимаю... Отца слушать надо. Прощай... Помни меня. Будешь помнить?
-- Буду, -- прошептал Гурий.
-- И я буду помнить, -- отозвалась Еване и неуловимым движением, словно
волшебница, вынула из рукава пушистую темно-коричневую шкурку. -- Вот тебе
на память... Черный соболь. Не тот, какого мы видели, другой. Мне дядя дал.
Бери...
-- Сберегу. Спасибо, Еване! -- Гурий взял мягкую шкурку и приложил
шелковистый мех к своей щеке. -- Спасибо...
Еване поднялась на цыпочки и, быстро поцеловав Гурия в губы, убежала к
нартам. Никто не заметил, как она это сделала.
-- Гурий, пора! -- услышал он негромкий голос отца. -- Попрощался?
Теперь пошли. Не горюй... Весла на воду! Отчаливай!
Герасим отвязал причальный конец, шестами оттолкнулись от берега,
помахали ненцам и взялись за весла.
Маленькая фигурка девушки возле нарт все удалялась. Гурий смотрел на
нее, пока Еване не села на нарты и дядя не погнал упряжку от берега прочь.
Провожали поморов не только ненцы. Издали, с крыльца избы за ними
следил Лаврушка, который опасался, что холмогорцы выдадут его воеводе, и на
торге незаметно отирался возле них. Когда коч отчалил, он облегченно
вздохнул:
-- Ушли, слава богу!
По берегу, провожая судно, с громким лаем бежал Пыжьян, который до
этого пропадал неизвестно где. Временами лай переходил в жалобный визг, пес
просил, чтобы его взяли с собой. Но взять Пыжьяна холмогорцы не могли:
слишком далек и долог был путь.
Грести почти не пришлось. Быстрая вешняя вода подхватила коч и потащила
его в низовья. Оставалось только следить за льдинами и отталкивать их
шестами.
В последний раз холмогорцы посмотрели на Златокипящую. Отвесно и грозно
нависли над водой высокие бревенчатые стены крепости. Они словно старались
скрыть от людских глаз рубленые терема, купола церквей. Но спрятать все
стенам не удавалось, и золоченые маковки с крестами и островерхие кровли
выглядывали из-за стен, словно грибы из переполненного лукошка.
Коч стремительно резал носом серые волны Таза-реки и быстро шел вниз по
течению. Город оставался позади, уменьшался и словно бы уходил в небыль.
-- Прощай, Мангазея-я-я! -- крикнул Гурий. Эхо хлестнуло по берегам и
замерло вдали.
Златокипящая степенно и величественно скрылась за поворотом.
Спустя десять лет
Летом 1621 года из Холмогор в Пустозерский острог шла под парусами
лодья Василия Гуменника, груженная зерном для пустозерских торговцев. В
команде той лодьи были Гурий Бармин и Никифор Деев, крепко подружившиеся
после похода в Мангазею, несмотря на разницу в возрасте. Гурию исполнилось
двадцать семь лет, Никифору -- сорок три.
За десять лет, минувших со времени плавания с Аверьяном Барминым за
мангазейскими соболями, утекло много воды. Гурий женился на сероглазой
девушке из Матигор, имел уже четырехлетнего сына, жил своим хозяйством,
срубив избу и отделившись от братьев. В прошлом году он похоронил отца.
После мангазейского похода Аверьян зимовал на Новой Земле, привез оттуда
неизлечимую хворь, и не мог подняться с постели. Сыновья продолжали дело,
начатое отцом, стали удачливыми промышленниками: ловили рыбу, били тюленей в
Белом море. Опытным и расчетливым помором стал Гурий. Никифор, неразлучно
разделявший с ним тяготы всех морских плаваний, также зажил крепким
хозяйством. Кроме морских промыслов, он занимался еще и хлебопашеством и
теперь вез в Пустозерск для продажи тридцать мешков ржи и ячменя.
Гурий взялся помогать ему. Но хлебная торговля была у них делом
попутным. Они решили побывать на месте, где потерпели бедствие, возвращаясь
из Мангазеи, где погиб Герасим Гостев, -- близ Варандея, напротив Гуляевских
кошек.
Придя в Пустозерск, продали зерно и стали искать на подержанье
небольшое суденышко.
Искали долго: у пустозерцев, живущих речным промыслом, имелись только
малые карбаса да лодки. Наконец у одного рыбака-ижемца сыскали морской
карбас с мачтой для паруса и двумя парами весел и, не мешкая, пока хозяин
лодьи Гуменник устраивал на Печоре свои дела, курсом на полуночь1 пересекли
Печорскую губу, миновали устье реки Черной, которую ненцы называли каменной
из-за обилия порогов, и, пройдя от Пустозерска около ста тридцати верст,
свернули к берегу.
________________
1 На северо-восток.
Гурий издали заметил на косогоре в устье маленькой тундровой речушки
покосившийся деревянный крест, а за ним -- другой, поменьше. Тот, что
поменьше, стоял прямо, непогоды и время его, казалось, не тронули.
-- Наши кресты, -- сказал Никифор. -- Все еще стоят. И, верно, долго
стоять будут...
Карбас вошел в устье речки и ткнулся носом в черный, осыпающийся грунт
обрыва. Закрепив его на врытом в землю якоре, холмогорцы вышли на плоский
берег, поросший мелкой тундровой травой и испещренный кочкарником.
Сняли шапки, постояли в молчании перед памятным крестом, потом подошли
к могиле Герасима-баюнка. Опять помолчали, поминая товарища. Вернулись к
памятному кресту. Грубо вытесанный из плавника, он стал серым от времени и
непогод. Основание его не подгнило, а покосился он, видимо, от собственной
тяжести и непрочности грунта. На поперечной доске все еще была заметна
вырезанная ножом Аверьяна надпись:
ГОРЕВАЛ АВЕРЬЯН БАРМИН
со товарищи из Холмогор
лета 1611 месяца августа 20 день
Долго стояли перед памятной заметой Гурий и Никифор, вспоминая, что
произошла десять лет назад.
...Обратный путь Аверьяна был очень трудным. Уже в Обской губе коч
попал в шторм. Борясь с волнами, со льдинами, еле добрались поморы до
берега, пережидали непогодь больше недели. Много муки приняли, перетаскивая
судно ямальским волоком. Не раз попадали в ледовый плен, пока добрались до
пролива Югорский Шар. Проливом и дальше, к мысу Варандей, прошли
беспрепятственно. Миновали оставшийся справа по борту Песяков остров. Но тут
с севера налетел шквальный ветер со снежным зарядом. Море словно поднялось
на дыбы. Парус убрать успели, но не удержались носом против волны. Свирепый
вал ударил в правый борт, потом налетел другой, и перевернулось судно вверх
килем. Гурий, вынырнув, увидел перед собой лопасть руля, уцепился за него.
Рядом плавал отец, силился дотянуться до киля. Он, округлив глаза, кричал,
отфыркиваясь и тряся головой с мокрыми волосами, спадавшими на глаза:
-- Выбира-а-айся на днище! За киль держись! За ки-и-иль!
Троим -- Гурию, Аверьяну и Никифору удалось-таки уцепиться за киль и
спастись. Герасима отмыло от судна и после, уже мертвого, вынесло на
берег...
Море долго трепало судно с бедствующими поморами, висящими на киле, то
опуская в бездну, то выбрасывая на гребни волн. Холмогорцы были на краю
гибели: закоченели от холодной воды и резкого ветра, силы стали иссякать.
Отец уже бормотал отходную молитву...
Вдруг перевернутое судно меньше стало швырять. Гурий увидел неподалеку
темную полоску берега. Он уже не помнил, как, разжав руки, сполз вниз и
ощутил под ногами песок. Вода -- по грудь.
Кое-как выбрались на берег. Поминутно падая и вставая, на негнущихся,
непослушных ногах бегали по земле -- разогревались. В полном изнеможении
повалились на землю. Лежали, пока не отдышались.
Коч прибило к берегу. Борт у него повредило, часть обшивки оторвалась
от шпангоутов.
Безуспешно пытались развести костер. Дров насобирали, но трут в кармане
Никифора вымок. Коротали на пустом, неприютном берегу ночь, потом день, еще
ночь без корки хлеба, без надежды выбраться из этого гиблого пустынного
места.
И неожиданно пришла помощь. На реке ненцы ловили рыбу сетями. Не без
опаски подошли они к бедствующим, подобрали их и отвезли в стойбище.
Обогрели, обсушили, накормили. Ненцы же нашли тело Герасима... Похоронили
его на берегу.
Кое-как залатали холмогорцы коч и на нем добрались до Пустозерска. Весь
груз, в том числе и меха, взяло море. На Печору пришли пустыми, голодными и
оборванными. Но радовались, что хоть живыми вы шли из беды.
Расставаясь с берегом, оставили холмогорцы могилу Герасима и памятный
крест, вырезав на нем надпись.
А сейчас Гурий с Никифором поправили его, обложили дерном и камнями
могилу. И пошли обратно в Пустозерск.
Карбас хорошо держался на волне и шел быстро при боковом ветре. Волны
набегали, шумя и плескаясь. Гурий сидел у руля. Никифор, сморенный
усталостью, спал на настиле днища.
Гурий вспомнил поход в Мангазею, зимовку на берегу Таза, черноглазую и
белолицую Еване. Шкурку, которую она подарила ему, он, несмотря на беды,
сохранил, потому что держал ее под одеждой на груди для тепла.
"Рыбный ли, звериный ли промысел -- дело рисковое, -- говаривали
поморы. -- Иной раз с моря придешь богачом, а иной раз и без сапог". Вышел
Аверьян из Мангазеи богатым, с пушным товаром, а добрался до Холмогор на
чужом судне: коч, едва дотянув до Пустозерска, развалился. Да еще потеряли в
походе и товарища, светлую головушку, добрую и веселую, -- Герасима.
Как тут не вспомнишь поговорку: "Кого море любит, того и наказует". И
еще одну пословицу старопрежнюю: "Где лодья ни рыщет, а у якоря будет".
Всякому путешествию рано или поздно приходит конец. И нашему рассказу о
плавании Аверьяна в Мангазею -- тоже.
осталась возле нарт и с любопытством рассматривала зимовье -- избушку, амбар
на курьих ножках, баню под деревом. Гурий вышел из избы к ней. Еване
спросила:
-- Зачем вам столько чумов? -- она показала на постройки. -- Раз, два,
три...
Похоже было, что она училась русскому языку у дяди. Гурий удивился
этому и стал объяснять:
-- Это -- амбар. Тут мы храним мясо, рыбу. А это баня. В ней мы моемся,
-- он показал, как моются. Еване кивнула.
-- А мы моемся так, -- она сломала наст, взяла горсть снега и сделала
вид, что трет им лицо. -- У нас бани нет... -- и расхохоталась, видимо,
представив, как моются русские в бане.
-- Пойдем, покажу тебе коч, -- предложил Гурий. По пути к речке он
сказал Еване, что скоро пойдет домой, на Двину, что ему очень хотелось
поймать здесь черного соболя, но не удалось.
-- Черный соболь? -- спросила девушка. -- Они попадаются очень мало...
совсем ничего... Я знаю место, где живет Черный Соболь. Его самого я не
видела, видела шерсть на сучьях. Он оставил... Это не шибко далеко отсюда. А
это что? -- спросила она, увидев судно. -- Такая большая лодка? Ваша?
-- Наша. Называется -- коч. Понимаешь? Коч!
-- Понимаю. Коч...
Гурий стал объяснять устройство коча, рассказал про парус, весла, руль,
говорил о том, что при сжатии льдов судно выходит на поверхность и потому не
гибнет.
-- Хороший коч, -- заметила Еване.
Гурий умолк, влюбленно посмотрел на девушку. Она опустила взгляд, стоя
в настороженной, выжидательной позе.
-- Пойдем со мной в Холмогоры! -- предложил он.
-- В Хол-мо-го-ры? Это далеко?
-- Далеко. Сюда мы шли все лето.
-- Там большие деревянные чумы, да?
-- Там много изб. Пойдем, а? Я возьму тебя в жены. Ты согласишься? Я
так люблю тебя! Ты мне сразу... поглянулась, еще зимой, когда я
обморозился...
Еване вспыхнула, посмотрела на него и, вздохнув, покачала головой;
-- И ты мне поглянулся. Но... ехать не могу. У меня дядя Тосана, тетя
Санэ. Как я их оставлю? Я тут -- дома. И ты оставайся...
Гурий долго молчал, смотрел на реку. Он много думал о том, что высказал
сейчас Еване. Девушка была очень хороша собой, приветлива, и он ее
по-настоящему любил. Но у него и раньше не было уверенности в том, что она
может покинуть родные места и поехать с ним на Двину.
Он подумывал о том, чтобы ему остаться здесь, жить в семье Тосаны,
научиться ездить на оленях, привыкнуть к лесным тропам. Он бы стал хорошим
звероловом. Ведь живут же некоторые русские промышленники в становищах,
женившись на ненках.
Наконец Гурий ответил:
-- Я бы, наверное, остался. Разлуки с тобой не вынесу. Но позволит ли
отец?
Еване заговорила горячо по-своему, потом, спохватившись, стала
подбирать русские слова:
-- Твой отец? Ты попроси его. Хо-ро-шень-ко попроси!
От зимовья донеслось:
-- Гу-у-урий!
Они вернулись к избе.
-- Что же ты гостью куда-то увел? Зови за стол!-- сказал Аверьян.
Еване вошла в избу только тогда, когда позвал ее сам Тосана. Поморы
усадили девушку за стол и стали угощать ее.
Потом Гурий и Еване, воспользовавшись тем, что мужчины заняты
разговорами, незаметно ушли из избы. Еване взяла с карт лыжи, надела их.
-- Снег подмерз, -- сказала она. -- Надень свои лыжи. Пойдем туда, где
живет Черный Соболь. Тут недалеко.
Ненцы при перекочевках привыкли к большим расстояниям, "недалеко" Еване
оказалось далеким. Около часа они быстро шли на лыжах, изредка оскользясь,
проваливаясь в снег, где наст был некрепкий. Но вот девушка замедлила ход,
подала знак Гурию, чтобы шел тихо. Потом остановилась, отвела рукой ветку,
посмотрела вперед, подозвав Гурия.
-- Вон его нора, -- прошептала она. -- Видишь?
-- Вижу, -- шепотом ответил он.
Они стояли так близко, что Гурий ощущал дыхание девушки на своем лице.
Мех савы касался его щеки. Стояли долго, не сводя глаз с собольей норы.
-- Может, он не дома? -- прошептала Еване. -- Следов не видно. Не
выходил давно...
И вот из норы показалась темная мордочка зверя. Он повертел головой
туда-сюда. Парень и девушка замерли. Рука Гурия стала тихонько поднимать
лук, который он захватил с собой. Но Еване остановила его.
Соболь вылез из норы и побежал по поляне. Темный на снегу, большой, с
пушистым хвостом, он в несколько прыжков достиг кустарника и скрылся в нем.
-- Вот ты и посмотрел Черного Соболя, -- сказала Еване. -- А стрелять
не надо. Он шкурку меняет. Мех у него совсем-совсем худой.
Явившись Гурию на мгновение, словно по волшебству, с тем, чтобы паренек
полюбовался им, Черный Соболь исчез.
Гурий и Еване пошли обратно к зимовью.
Тосана заезжал на зимовье попутно. Он выбирал место для чума на берегу
Таза. В лесу ему стало делать нечего: охота на зверя кончилась, и после
ледохода ненец, как всегда, собирался заняться рыбной ловлей. Он присмотрел
подходящее место верстах в трех от зимовья холмогорцев и уехал, увезя Еване.
Гурий затосковал. Чистое темноглазое лицо Еване, ее нарядная паница и
красивая шапочка, опушенная собольим мехом, все время стояли у него перед
глазами.
Он решил выбрать время и поговорить с отцом.
*
* *
Отец любовь Гурия рассудил по-своему.
-- Знаю, знаю. Сам молод был. Как увижу пригожую девку, душа огнем
горит. Ночами не спится, днем не сидится. Все это очень даже бывает... Но
вот что возьми в толк. Не нашей она крови, хоть собой и хороша. Жить ей в
Холмогорах будет несвычно. Родных никого, затоскует по своему чуму, по
лесам, где бегает на лыжах, словно олениха в тундре. Она привыкла кочевать,
переезжать с места на место, снегом умываться, сырое мясо есть. В избе ей
будет душно. Пища наша не придется по вкусу. Кругом живут русские,
перемолвиться по-ихнему не с кем. А разве может родной язык забыть? И от
великой тоски по дому зачахнет девка.
Долго ли живет вольная птица, в клетку заточенная, будь хоть та клетка
золотой? Не долго... Стало быть, твоя любовь погубит Еване. И когда она тебе
сказала, что к нам не может поехать, не осуждай ее.
Гурий, слушая отца, все больше клонил голову, темнел лицом.
-- Теперь прикинем, есть ли резон тебе оставаться тут, -- продолжал
Аверьян. -- Мы уйдем -- ты останешься. Будешь жить в ихнем чуме, вместе с
ними кочевать -- то в лес, то в тундру, то к реке. Скачала, конечно, все
будет тебе в диковинку, все внове. И любовь у вас... А потом, верь мне,
заболеешь злой тоской по дому, по отцу-матери, братьям, друзьям-приятелям,
по двинским волнам, по Студеному морю. И во сне тебе будут грезиться наши
поля, пожни, люлька, где качался младенцем... С тоски да безлюдья одичаешь!
Начнешь в Мангазею наведываться, топить в кабаке тоску-злодейку. И еще вот
что. Без тебя нас останется трое. А путь не близок. В дороге нам придется не
сладко, скажу прямо -- тяжело. А что я отвечу матери, когда придем в
Холмогоры? Променял, мол, Гурий тебя, родную мать, на тазовскую девицу,
остался там...
Так что выбрось из головы все это. Забудь. У нее своя жизнь, у тебя --
своя. Да и женихи для Еване найдутся. Тосана сказывал, что скоро к
племяннице будут свататься, калым готовят, выкуп...
Гурий вздрогнул, в груди заворочалась ревность. А отец повысил голос и
закончил уже строго:
-- Родительской волей я тебе благословения не даю. Обязан ты идти с
нами домой. А эти сердечные дела -- из головы вон.
Несколько дней Гурий не находил себе места от переживаний. Он привык
беспрекословно повиноваться родительской воле. Как сказать Еване, что отец
не разрешил ему остаться на Тазу-реке? Снег растаял, ни пути, ни дороги --
на лыжах не сбегаешь, пешком не пройдешь...
"Эх, Еване, Еване! -- повторял Гурий имя девушки, с опущенной головой
бродя по зимовью. -- Не судьба нам, видно, жить вместе!"
"Забыть!" -- сказал отец. А легко ли?
Хитрый Тосана, конечно, заметил, что Еване и Гурий любят друг друга. Он
ничего не сказал племяннице, а решил больше не показываться с ней в зимовье
и Еване из чума не выпускать. Уйдут холмогорцы, все само собой уладится.
Третьи сутки продолжался на реке ледоход. Льдины, обгоняя друг друга и
ломаясь, торопились в Тазовскую, а оттуда в Обскую губу. С реки доносились
шум, всплески. Солнце нет-нет да и проглядывало из-за низких серых туч.
Холмогорцы готовились в путь. Спустили на воду коч и стали укладывать свое
добро.
С грустью расставались с зимовьем. В лютые морозы, в пургу оно спасало
их от холода, стало вторым родным домом. Как хорошо было, измотавшись на
лыжне, прийти из леса, посидеть у камелька, поесть горячей похлебки, а
после, укрывшись оленьими шкурами, подремывать под неторопливый говорок
Герасима, рассказывающего свои байки.
По обычаю, поморы, уходя, оставили у камелька охапку сухих дров, на
столе -- огниво, холщовый мешочек с сухарями, соль. Случайный путник, выйдя
к избе, найдет тут кров, тепло и пищу.
Герасим прибил над входом в избу памятную надпись, вырезанную на
лиственничной доске:
Строил избу Аверьян Бармин
со товарищи из Холмогор
лета 1610
Большие льды пронесло, пошли более мелкие. Холмогорцы отпихнули коч от
берега и со льдом побежали вниз, к Мангазее.
Вскоре она открылась на высоком правом берегу такая же молчаливая,
загадочная и величественная, какой явилась поморам в день прибытия. Только
стены, в которых бревна набухли от весенней влаги, чуть потемнели, да земля
под берегом, там, где не были вбиты сваи, кое-где осыпалась. Небо над
городом было блеклым, облачным, -- небо ранней северной весны. Однако
золоченые купола церквей блистали и были видны издалека.
Расталкивая шестами льдины, холмогорцы подвели коч к берегу, в то
место, где причаливали осенью. Его узнали по корявой маленькой лиственнице
на пригорке. Вешняя вода разлилась широко, затопив берег на добрый десяток
саженей. Из нее торчала макушка кола, который осенью вбил Никифор, чтобы
закрепить причальный конец. Пришлось забивать другой повыше, на сухом месте.
Промышленники прибыли в Мангазею в полдень. Аверьян с Герасимом и
Никифором сразу же отправились в крепость узнать, как обстоят дела на торге.
Гурия опять оставили скучать возле коча. Завернувшись в оленью доху, он
сидел в носу и глядел на берег. Людей почти не видать. Берег мокрый,
скользкий, неуютный, делать тут совершенно нечего. Маленький старик в
овчинном желтом полушубке с рваными подмышками, из которых торчала шерсть,
возился у лодки с большим саком-наметом. Наверное, собирался ловить рыбешку.
Двое мальчишек в обтерханных кацавейках со взрослого плеча старались
забросить камешки на плывущую вдалеке льдину. Камни они вынимали из-за
пазух.
Пыжьян, которого поморы привезли с собой, некоторое время сидел рядом с
Гурием, но потом, видимо, почуяв родные места и запахи, спрыгнул на берег.
Он побегал по жухлой прошлогодней травке, поднял заднюю ногу у причального
столбика, оглянулся на Гурия, помахал виновато хвостом и опрометью помчался
в город. Напрасно его звал Гурий. Пса, видимо, тянуло домой. Сначала Гурий
волновался, но потом успокоился: к дому хозяина дорогу найдет, а то побегает
и вернется. И все же следовало бы передать Пыжьяна хозяину с рук на руки да
отблагодарить. Всю зиму пес верно служил поморам, в пургу чуть ли не замерз
с Гурием под елкой. И если бы не Пыжьян, вряд ли нашел бы их, полузамерзших,
Тосана.
Гурий со скучающим видом глядел на старика и на мальчишек и думал о
Еване. Неужели он больше не увидит ее? Отец говорил, что в Мангазее они
пробудут не больше трех дней и пойдут домой вслед за ледоходом.
Подойдя к крепости, холмогорцы удивились, увидев множество оленьих
упряжек. Казалось бы, распутица, ни троп, ни дорог, ни пройти, ни проехать,
а тут -- упряжки. Прибыли, видимо, охотники из становищ на торг. "Прозевал
меха, ой, прозевал! -- встревожился Аверьян. -- Верно, уж все продали,
заплатив ясак". Поморы прибавили шагу, прошли воротами въездной Спасской
башни.
В крепости у торговых рядов немалое скопление людей. Среди них --
ненцы, остяки. Они толпились возле прилавков. Тут же шныряли приказные и
требовали у охотников показать бумагу об уплате ясака. "Безбумажных" тащили
к ясачной избе.
На плечо Аверьяна легла чья-то рука. Бармин обернулся и увидел высокого
дьяка в нарядном серо-зеленом кафтане.
-- Когда прибыл, холмогорец? Каково промышлял? -- спросил дьяк.
Аверьян повнимательней всмотрелся в лицо приказного и вспомнил, что это
Аверкиев, тот самый, который осенью помогал ему советами.
-- Припомнил? -- дьяк улыбнулся тонко и хитро. -- Ясак-то внесли в
казну?
-- Не успели. Только пришли с зимовья. Куда вносить-то?
-- Пойдем, укажу. -- Дьяк деловито зашагал по тесовым мосткам,
холмогорцы -- за ним.
У ясачной избы была очередь. Стояли в ней все больше охотники-одиночки.
Каждый платил за себя. У всех мешки с добычей -- у кого меньше, у кого
больше.
-- Вот здесь, -- сказал дьяк.
-- Нам бы поскорее, -- неуверенно проговорил Аверьян. -- Надо домой.
Коч под берегом стоит. Экой хвост выстоять -- день пропадет.
Дьяк склонился к его уху:
-- Соболька дадите -- вмиг все улажу.
Аверьян переглянулся с товарищами.
-- Давай, улаживай.
Аверкиев повел их на зады ясачной избы, где никого не было, и постучал
в маленькую узкую дверь. Она открылась, высунулась чья-то борода. Аверкиев
пошептался и подозвал холмогорцев.
-- Заходите.
В небольшой кладовушке, где свету, слабо сочившемуся в узенькое с
решеткой окно, помогала сальная свеча, низкорослый и коренастый приказный
мигом пересчитал шкурки, взял каждую десятую в пользу казны и тут же выдал
грамотку о сдаче ясака.
-- Теперь торгуйте с богом! -- сказал он и отворил дверь. Аверьян сунул
ему в руку двугривенный. Приказный поморщился:
-- Маловато.
Пришлось добавить.
На улице Аверьян снова развязал мешок и, пошарив в нем, вытащил рыжего
соболька для Аверкиева. Дьяк взял соболька, встряхнул, подул на ость, чтобы
лучше видеть подшерсток.
-- Хорош. Благодарствую. -- Он сунул шкурку за пазуху. -- Теперь,
значит, на торг? Соболей покупать? Охраняйте свой коч лучше, в эту пору
лихие люди ко всему руки тянут, -- дал совет дьяк. -- У воеводы побывайте.
Вам ведь через него обратно подорожную грамоту брать. Иначе задержит вас
стрелецкий караул на мысу.
-- Сколь дать воеводе? -- прямо спросил Аверьян.
-- С вас он ничего не возьмет. Люди дальние, малокоштные. Однако
нелишне будет, ежели пару хороших соболей через караульного передадите. Не
прямо воеводе, а через караульного. Тот у него доверенный. Не утаит,
передаст.
Аверьян распрощался с дьяком и поторопился с товарищами в торговые
ряды.
На свои рубли им развернуться как следует не пришлось -- истратили
деньги мигом. Шкурки здесь стоили вполовину дешевле, чем в Холмогорах.
Аверьян купил восемь собольков. На куниц, белок и песцов не тратился: эти
меха и в Поморье можно достать без особого труда. А вот соболя... Герасим и
Никифор тоже приобрели по десятку шкурок. Купили, правда, не лучшие: хорошие
шкурки промышленники давно запродали тобольским купцам. Но на Двине соболей
нет, и то, что здесь шло вторым сортом, там могло сойти за первый.
Повезло Аверьяиу с продажей медных луженых котлов. Их у него было два.
Цена на котлы сохранилась древняя: в каждый из них ненцы накидали шкурок,
сколько поместилось. Хозяин котлов забрал меха, а хозяева мехов -- котлы.
Аверьян пожалел, что не прихватил котлов побольше.
-- Вот, брат, дал маху! -- сокрушался он. -- Надо было поболе таких
посудин набрать!
-- Ишь, разохотился! -- шутливо заметил Герасим. -- Эдак всех
мангазейских соболей подметешь.
Остальные товары -- бусы, наконечники стрел, цветное сукно -- пришлось
продать подешевле. Мангазейские кузнецы делали отменные наконечники для
стрел, сукна на прилавках лежало много, бус и разных побрякушек на торге
сколько угодно. И все-таки Аверьян изловчился променять все, что можно было:
путь прошли не близкий, поход надо оправдать.
Перед отъездом Аверьян заходил в воеводский приказ. Передал, как
советовал дьяк, двух соболей караульному. Однако воеводы на месте не
оказалось, и проездную грамоту поморам выправил подьячий, сидевший в
приемной палате. И тому пришлось дать. Выйдя из приказа с грамотой,
скрепленной восковой печатью, Аверьян подумал: "Воеводы нету, не передаст,
видно, караульный соболей. Жалко... Ну да бог с ним! Без подачек нигде не
обойтись".
Потом поморы ходили в церковь ставить свечи перед образом Николы --
своего мужицкого покровителя.
Вечером перед отплытием устроили себе прощальный ужин. Аверьян достал
заветную баклажку, налил по чарке. Трое легли спать, караулить вызвался сам
Аверьян. Помня предостережение дьяка, всю ночь не сомкнул глаз, держа на
коленях заряженную пищаль.
Рано утром, когда развеяло тучи и низкое солнце заиграло на куполах
церквей, Аверьян поднял артель. Наскоро освежились ледяной водой из реки,
поели.
-- Ну что, братцы, в путь? -- спросил Бармин.
-- Пора! -- отозвались товарищи.
Хотели было уже отчаливать, но тут увидели, что к берегу мчится оленья
упряжка. Холмогорцы уставились на нее, как на диво: ни пути, ни дороги, ни
снега, ни льда, а сани летят по голой земле -- только комки грязи брызжут
из-под широких оленьих копыт. Нарты остановились, с них встал Тосана,
помахал рукой:
-- Эге-е-ей, Аверьян! -- поднял с нарт большой мешок, взвалил его на
плечо и пошел к судну. Следом за ненцем быстро шла, словно колобком
катилась, Еване.
Поморы встретили гостей.
-- Уходите? -- спросил Тосана, сбросив мешок на землю. -- Домой в
Холмогоры? А попрощаться забыли?
Аверьян улыбнулся приветливо, похлопал ненца по плечу:
-- Мы бы рады попрощаться, да как вас найти? Ехать не на чем, оленей
нету...
-- Давай, давай, ври! -- добродушно отозвался Тосана. -- Хороший друг
пешком придет. Птицей прилетит! Ладно. Верю, что не могли в мой чум прийти.
Нате вам на дорогу. -- Он передал мешок Аверьяну. -- Оленье мясо. Свежее!
Сразу не съедите -- засолите. Соль-то есть?
-- Найдем. Спасибо тебе.
Аверьян пошептался с товарищами и достал из укладки мешочек с порохом и
другой -- с дробью. Оставив немного припасов на дорогу, он передал подарки
Тосане. Ненец горячо поблагодарил, обрадовавшись.
-- А теперь давай прощаться. -- Он стал обнимать всех по очереди. --
Русские разные бывают: и добрые, и злые. Вы -- добрые.
Гурий подошел к Еване. Она с грустью посмотрела ему в глаза, и он
почувствовал, как горькая тоска подобралась к самому сердцу.
-- Остаться не можешь? -- спросила Еване.
Гурий беспомощно развел руками.
-- Отец не позволил.
-- Понимаю... Отца слушать надо. Прощай... Помни меня. Будешь помнить?
-- Буду, -- прошептал Гурий.
-- И я буду помнить, -- отозвалась Еване и неуловимым движением, словно
волшебница, вынула из рукава пушистую темно-коричневую шкурку. -- Вот тебе
на память... Черный соболь. Не тот, какого мы видели, другой. Мне дядя дал.
Бери...
-- Сберегу. Спасибо, Еване! -- Гурий взял мягкую шкурку и приложил
шелковистый мех к своей щеке. -- Спасибо...
Еване поднялась на цыпочки и, быстро поцеловав Гурия в губы, убежала к
нартам. Никто не заметил, как она это сделала.
-- Гурий, пора! -- услышал он негромкий голос отца. -- Попрощался?
Теперь пошли. Не горюй... Весла на воду! Отчаливай!
Герасим отвязал причальный конец, шестами оттолкнулись от берега,
помахали ненцам и взялись за весла.
Маленькая фигурка девушки возле нарт все удалялась. Гурий смотрел на
нее, пока Еване не села на нарты и дядя не погнал упряжку от берега прочь.
Провожали поморов не только ненцы. Издали, с крыльца избы за ними
следил Лаврушка, который опасался, что холмогорцы выдадут его воеводе, и на
торге незаметно отирался возле них. Когда коч отчалил, он облегченно
вздохнул:
-- Ушли, слава богу!
По берегу, провожая судно, с громким лаем бежал Пыжьян, который до
этого пропадал неизвестно где. Временами лай переходил в жалобный визг, пес
просил, чтобы его взяли с собой. Но взять Пыжьяна холмогорцы не могли:
слишком далек и долог был путь.
Грести почти не пришлось. Быстрая вешняя вода подхватила коч и потащила
его в низовья. Оставалось только следить за льдинами и отталкивать их
шестами.
В последний раз холмогорцы посмотрели на Златокипящую. Отвесно и грозно
нависли над водой высокие бревенчатые стены крепости. Они словно старались
скрыть от людских глаз рубленые терема, купола церквей. Но спрятать все
стенам не удавалось, и золоченые маковки с крестами и островерхие кровли
выглядывали из-за стен, словно грибы из переполненного лукошка.
Коч стремительно резал носом серые волны Таза-реки и быстро шел вниз по
течению. Город оставался позади, уменьшался и словно бы уходил в небыль.
-- Прощай, Мангазея-я-я! -- крикнул Гурий. Эхо хлестнуло по берегам и
замерло вдали.
Златокипящая степенно и величественно скрылась за поворотом.
Спустя десять лет
Летом 1621 года из Холмогор в Пустозерский острог шла под парусами
лодья Василия Гуменника, груженная зерном для пустозерских торговцев. В
команде той лодьи были Гурий Бармин и Никифор Деев, крепко подружившиеся
после похода в Мангазею, несмотря на разницу в возрасте. Гурию исполнилось
двадцать семь лет, Никифору -- сорок три.
За десять лет, минувших со времени плавания с Аверьяном Барминым за
мангазейскими соболями, утекло много воды. Гурий женился на сероглазой
девушке из Матигор, имел уже четырехлетнего сына, жил своим хозяйством,
срубив избу и отделившись от братьев. В прошлом году он похоронил отца.
После мангазейского похода Аверьян зимовал на Новой Земле, привез оттуда
неизлечимую хворь, и не мог подняться с постели. Сыновья продолжали дело,
начатое отцом, стали удачливыми промышленниками: ловили рыбу, били тюленей в
Белом море. Опытным и расчетливым помором стал Гурий. Никифор, неразлучно
разделявший с ним тяготы всех морских плаваний, также зажил крепким
хозяйством. Кроме морских промыслов, он занимался еще и хлебопашеством и
теперь вез в Пустозерск для продажи тридцать мешков ржи и ячменя.
Гурий взялся помогать ему. Но хлебная торговля была у них делом
попутным. Они решили побывать на месте, где потерпели бедствие, возвращаясь
из Мангазеи, где погиб Герасим Гостев, -- близ Варандея, напротив Гуляевских
кошек.
Придя в Пустозерск, продали зерно и стали искать на подержанье
небольшое суденышко.
Искали долго: у пустозерцев, живущих речным промыслом, имелись только
малые карбаса да лодки. Наконец у одного рыбака-ижемца сыскали морской
карбас с мачтой для паруса и двумя парами весел и, не мешкая, пока хозяин
лодьи Гуменник устраивал на Печоре свои дела, курсом на полуночь1 пересекли
Печорскую губу, миновали устье реки Черной, которую ненцы называли каменной
из-за обилия порогов, и, пройдя от Пустозерска около ста тридцати верст,
свернули к берегу.
________________
1 На северо-восток.
Гурий издали заметил на косогоре в устье маленькой тундровой речушки
покосившийся деревянный крест, а за ним -- другой, поменьше. Тот, что
поменьше, стоял прямо, непогоды и время его, казалось, не тронули.
-- Наши кресты, -- сказал Никифор. -- Все еще стоят. И, верно, долго
стоять будут...
Карбас вошел в устье речки и ткнулся носом в черный, осыпающийся грунт
обрыва. Закрепив его на врытом в землю якоре, холмогорцы вышли на плоский
берег, поросший мелкой тундровой травой и испещренный кочкарником.
Сняли шапки, постояли в молчании перед памятным крестом, потом подошли
к могиле Герасима-баюнка. Опять помолчали, поминая товарища. Вернулись к
памятному кресту. Грубо вытесанный из плавника, он стал серым от времени и
непогод. Основание его не подгнило, а покосился он, видимо, от собственной
тяжести и непрочности грунта. На поперечной доске все еще была заметна
вырезанная ножом Аверьяна надпись:
ГОРЕВАЛ АВЕРЬЯН БАРМИН
со товарищи из Холмогор
лета 1611 месяца августа 20 день
Долго стояли перед памятной заметой Гурий и Никифор, вспоминая, что
произошла десять лет назад.
...Обратный путь Аверьяна был очень трудным. Уже в Обской губе коч
попал в шторм. Борясь с волнами, со льдинами, еле добрались поморы до
берега, пережидали непогодь больше недели. Много муки приняли, перетаскивая
судно ямальским волоком. Не раз попадали в ледовый плен, пока добрались до
пролива Югорский Шар. Проливом и дальше, к мысу Варандей, прошли
беспрепятственно. Миновали оставшийся справа по борту Песяков остров. Но тут
с севера налетел шквальный ветер со снежным зарядом. Море словно поднялось
на дыбы. Парус убрать успели, но не удержались носом против волны. Свирепый
вал ударил в правый борт, потом налетел другой, и перевернулось судно вверх
килем. Гурий, вынырнув, увидел перед собой лопасть руля, уцепился за него.
Рядом плавал отец, силился дотянуться до киля. Он, округлив глаза, кричал,
отфыркиваясь и тряся головой с мокрыми волосами, спадавшими на глаза:
-- Выбира-а-айся на днище! За киль держись! За ки-и-иль!
Троим -- Гурию, Аверьяну и Никифору удалось-таки уцепиться за киль и
спастись. Герасима отмыло от судна и после, уже мертвого, вынесло на
берег...
Море долго трепало судно с бедствующими поморами, висящими на киле, то
опуская в бездну, то выбрасывая на гребни волн. Холмогорцы были на краю
гибели: закоченели от холодной воды и резкого ветра, силы стали иссякать.
Отец уже бормотал отходную молитву...
Вдруг перевернутое судно меньше стало швырять. Гурий увидел неподалеку
темную полоску берега. Он уже не помнил, как, разжав руки, сполз вниз и
ощутил под ногами песок. Вода -- по грудь.
Кое-как выбрались на берег. Поминутно падая и вставая, на негнущихся,
непослушных ногах бегали по земле -- разогревались. В полном изнеможении
повалились на землю. Лежали, пока не отдышались.
Коч прибило к берегу. Борт у него повредило, часть обшивки оторвалась
от шпангоутов.
Безуспешно пытались развести костер. Дров насобирали, но трут в кармане
Никифора вымок. Коротали на пустом, неприютном берегу ночь, потом день, еще
ночь без корки хлеба, без надежды выбраться из этого гиблого пустынного
места.
И неожиданно пришла помощь. На реке ненцы ловили рыбу сетями. Не без
опаски подошли они к бедствующим, подобрали их и отвезли в стойбище.
Обогрели, обсушили, накормили. Ненцы же нашли тело Герасима... Похоронили
его на берегу.
Кое-как залатали холмогорцы коч и на нем добрались до Пустозерска. Весь
груз, в том числе и меха, взяло море. На Печору пришли пустыми, голодными и
оборванными. Но радовались, что хоть живыми вы шли из беды.
Расставаясь с берегом, оставили холмогорцы могилу Герасима и памятный
крест, вырезав на нем надпись.
А сейчас Гурий с Никифором поправили его, обложили дерном и камнями
могилу. И пошли обратно в Пустозерск.
Карбас хорошо держался на волне и шел быстро при боковом ветре. Волны
набегали, шумя и плескаясь. Гурий сидел у руля. Никифор, сморенный
усталостью, спал на настиле днища.
Гурий вспомнил поход в Мангазею, зимовку на берегу Таза, черноглазую и
белолицую Еване. Шкурку, которую она подарила ему, он, несмотря на беды,
сохранил, потому что держал ее под одеждой на груди для тепла.
"Рыбный ли, звериный ли промысел -- дело рисковое, -- говаривали
поморы. -- Иной раз с моря придешь богачом, а иной раз и без сапог". Вышел
Аверьян из Мангазеи богатым, с пушным товаром, а добрался до Холмогор на
чужом судне: коч, едва дотянув до Пустозерска, развалился. Да еще потеряли в
походе и товарища, светлую головушку, добрую и веселую, -- Герасима.
Как тут не вспомнишь поговорку: "Кого море любит, того и наказует". И
еще одну пословицу старопрежнюю: "Где лодья ни рыщет, а у якоря будет".
Всякому путешествию рано или поздно приходит конец. И нашему рассказу о
плавании Аверьяна в Мангазею -- тоже.