Страница:
кольями этот соблазнительный кусочек и с трудом удерживался от того, чтобы
проникнуть внутрь ловушки.
Незнакомые и неприятные запахи отпугивали его. Инстинктивно почуяв
опасность, Черный Соболь огромными прыжками ушел прочь и долго петлял по
лесу, путая свой след.
Отпугнул Черного Соболя не только запах стружек, а и нерпичьей кожи,
которой были подбиты лыжи Аверьяна и его товарищей. Кожа была плохо
выделана, и от нее пахло ворванью. Откуда было взяться нерпе в этих местах?
Неоткуда. Для соболя были привычны запахи собаки, лисицы, оленя и других
зверей, обитающих на Тазу-реке. Привкус нерпичьего сала был ему неведом и
потому отпугивал его.
Холмогорцы не догадались купить в Мангазее камуса -- кожи с шерстью,
снятой с оленьих ног, которой подбивали лыжи здешние охотники. Они
использовали нерпичью шкурку, захваченную из дому, и потому их преследовала
неудача: соболи редко попадались в их ловушки...
Жизнь в зимовье шла тихо и обособленно. Никто не приходил гостевать, не
справлялся, как устроились в чужедальних краях холмогорцы, каковы их радости
и печали. Места были довольно малолюдные, каждый промысловик в облюбованном
им урочище жил бирюком, заботясь лишь о том, чтобы кто-нибудь не помешал ему
охотиться.
Да и, по правде сказать, зимовье было упрятано в дремучем лесу -- ни с
какой стороны не видно и, не ведая о нем, без собаки не найдешь.
Снеговую воду поморы употребляли для разных хозяйственных надобностей,
а для приготовления пищи за водой ходили к реке, где у берега была пробита
прорубь. Чаще всего туда приходилось идти Гурию, поскольку он был моложе
всех. Он шагал полверсты слабо торенной им самим тропкой, брал спрятанную в
кустах пешню и колол лед на проруби, а после зачерпывал деревянными ведрами
воду и нес их на коромысле, вытесанном из кривой лесины.
По реке пролегала зимняя дорога. Иной раз было видно, как мчится
быстрее ветра по ней оленья упряжка или мохнатый от инея конек тащит санки
приказного дьяка, стрельцов или ясачных сборщиков.
Однообразная жизнь в зимовье наскучила Гурию. Его тянуло в Мангазею --
побыть там подольше, познакомиться с интересными людьми, может быть, с
девушками, почерпнуть что-то полезное для ума-разума. Но отец и слышать не
хотел об этом. Он знай твердил одно: "В город нам до весны путь заказан.
Запасы есть, а рот разевать на девок или по кабакам ходить некогда. Знай
лови зверя! На стороны не гляди".
Все светлое время суток Гурий лазил по лесу, как послушный и
добросовестный промышленник. Он постиг все хитрости и тонкости охотничьего
ремесла. Научился с одного выстрела из лука поражать белку или горностая,
умел незаметно подкрадываться к белым куропаткам, роющимся в снегу, в его
кулемки попались три песца и два соболя.
И хотя поморам не очень везло в добыче соболей, изредка все же приносил
из них кто-нибудь драгоценную тушку.
Расчеты Аверьяна на меновую торговлю с местными жителями не
оправдались. Где искать кочевников в незнакомой тайге? Оставалось надеяться
лишь на случай да на весну, когда ненцы и остяки приедут на торг в Мангазею.
Промысел в бассейне Таза длился уже около десятка лет, немало соболей
было выловлено и выбито местными жителями и пришлыми охотниками. Добывать
его становилось с каждым годом все труднее. Оправдывалась поговорка:
"Первому зверек, а последнему следок".
Однажды Аверьян, приводя в порядок свои лыжи, подсушенные у камелька,
приметил, что нерпичья шкурка издает резкий, неприятный запах. Он задумался
не потому ли соболи обходят ловушки? Правда, на холоде подбивка смерзается,
но все-таки тонкое чутье соболя может уловить запах. Аверьян снял нерпу и
заменил ее камусом. Дикого оленя на мясо подстрелил несколько дней назад
Никифор. Он спросил Аверьяна:
-- Думаешь, дух нерпы соболь чует?
-- Не знаю, чует ли, нет ли, а оленья будет лучше. Олень -- здешний
житель, соболя к нему привыкли.
После такой замены зверь в ловушки стал попадаться чаще. По примеру
старшого все подбили оленьим мехом свои лыжи.
Долгой полярной ночью иной раз промышленникам не спалось в их уютной и
обжитой избенке. Строя избу, поморы старательно проконопатили все пазы мхом,
на потолок насыпали песку, а снаружи завалинки зарыли снегом, и в избе было
тепло. Пищи хватало, промысел давал мясо, рыба в запасе была, из муки пекли
в печке пресные лепешки, а уходя в лес, брали сухари.
Но скучали по дому. Ни разу, как отчалили от родного берега, не подали
родным ни единой весточки -- не с кем. И оттуда никаких вестей ждать не
приходилось. И когда тоска исподволь захватывала мохнатой лапой мужицкие
сердца, земляков выручал баюнок Герасим. Запасы бывальщин и сказок у него
были неистощимы. Полулежа на разостланных шкурах, он начинал:
-- А вот, братцы, еще бы сказал... -- и спохватывался: -- Спать не
хотите ли?
-- Не спится, давай говори! -- откликались товарищи.
-- Ну, дак вот... Жили-были два брата: один сильно бедный, а другой
богатый. Приходит святая пасха. У бедного-то и огонька засветить нету.
Думает: "Пойду я у брата попрошу хоть уголька засветить огонь". Приходит:
-- Брат, дай мне уголек засветить огонь.
-- Есть вас тут. Уголь-то мне и самому надо.
Заплакал брат и пошел. Идет -- видит огонь на поле. "Пойду я, попрошу
уголька".
Приходит он в поле. Сидит тут старичок.
-- Здорово, дедушко! Дай мне уголек развести огонь.
-- Подставляй балахон-то, я тебе и нагребу уголь-то.
-- Но, дедушка, у меня один только балахон!
-- Давай, ничего не сделается.
Снял мужик балахон. Нагреб ему дедка уголья столько, что он насилу
домой донес. Свалил на пол, видит -- золото.
"Пойду к брату, попрошу маленки.1?".
___________
1 Маленка -- мера для зерна емкостью в один пуд.
Брат богатый и говорит:
-- Баба, что он станет мерить? У него ведь и зерна-то нету. Давай-ко мы
намажем смолой дно-то маленки, дак и узнаем, что он будет мерить.
Вот мужик смерил золото, намерил три маленки и понес маленку брату.
Пристала ко дну монета -- золотой. Вот богатый глядит:
-- Где же он денег взял? Давай-ко мы его, баба, созовем в гости, дак он
нам и скажет.
Вот они пришли звать его в гости:
-- Брат, пойдем к нам в гости, у тебя ведь есть нечего.
Заплакал брат от радости и пошел. Богатый спрашивает:
-- Где же ты золотишко-то взял?
-- Да я-то у вас был за угольем, вы мне не дали. А пошел в поле, увидел
пожог. Подошел -- там сидит дед. Я у него попросил уголья. Он столько мне
нагреб, что я насилу и домой принес.
Богатый мужик говорит бабе:
-- Баба, тащи мне новый балахон, он большой -- так я еще не столько
принесу.
Вот пошел он в поле. Видит -- сидит старичок.
-- Дедушка, дай-ко мне угольков.
-- Давай балахон стели.
Он и подостлал балахон-то.
-- Придешь домой, так клади-то на сарай, в сено, а то украдут.
Пришел мужик домой, принес уголье, положил на сарай. Только в дом,
слышит -- кричат:
-- Горим, горим!
Посмотрел, а у него уже и двор-то сгорел.
Пока они тут бегали, у них уже и дом сгорел. А бедный-то брат стал жить
таким богачом -- богаче его нет.
Баюнок умолк. Послышались замечания:
-- Сгорел, значит, жадюга-то!
-- Так ему и надо.
Никифор вдруг торопливо поднялся с нар и огромный, косматый, словно
медведь, босиком зашлепал по полу к камельку:
-- Надо посмотреть, не осталось ли там головни. Уснем -- не ровен
час... угорим!
Товарищи ответили ему дружным хохотом.
-- Экой ты боязливый! На медведя бы пошел, а угореть боишься!
-- На всякую беду страха не напасешься!
-- Вам все смешки! -- проворчал Никифор, укладываясь снова на нары. --
В камельке одна зола, слава богу!
Гурий любил слушать сказки. Его и сон не брал, пока баюнок не умолкнет
вовсе. Когда Герасим кончал рассказывать. Гурий просил:
-- Еще что-нибудь расскажи!
-- А что еще-то?
-- Ну, про ерша... Помнишь, сказывал?
-- Ладно. Про ерша так про ерша. Братцы, спите ли?
-- Не спим, не спим!
Герасим опять начинал сказку. Слушать его -- одно удовольствие. Но иной
раз Аверьян с Никифором все же засыпали. У Гурия -- глаза по плошке. Когда
Герасим осведомлялся: "Спите ли, братцы?", Гурий поспешно отвечал: "Не спим,
не спим! Давай еще!"
Герасим снова принимался рассказывать и, когда опять задавал обычный
вопрос, откликался Гурий. Герасим, догадавшись, в чем дело, натягивал на
себя одеяло:
-- Те уж давно спят. Ты, Гурка, хитрец!
Рождественские праздники поморы встретили в зимовье своей маленькой
дружной семьей. В запасе у Аверьяна было немного солода, а Никифор хорошо
умел варить пиво. Подстрелили лося, наготовили себе кушанья, и, сидя в
полутемной избе, обросшие, но принарядившиеся в чистые рубахи, артельщики
отмечали праздник, словно язычники в лесной избушке перед жертвенником --
пылающим камельком.
Хотели было сходить в Мангазею на молебен в церковь, но раздумали:
дорога не близкая, малохоженая, места глухие -- оставлять зимовье опасно, и
порешили не ходить.
В ночь перед рождеством Гурий вышел из избы проветриться -- натопили
так, что дышать нечем. Его охватила сразу сторожкая тишина. Луна стояла над
лесом в густой синеватой тьме. От деревьев по снегу стлались длинные косые
тени. Звезды были крупны и ярки. В южной стороне неба фиолетово-красным
пламенем горело блеклое зарево. Там, за горизонтом, спасается от лютой
зимней стужи солнце. Скоро и оно, набрав силу, взойдет здесь, в полярных
диких местах, и почти непрерывная ночь сменится таким же непрерывным днем.
В избенке глухо шумели мужики, обсуждая свои промысловые дела. Пыжьян,
узнав Гурия, вылез из своей норы, где лежал на сухом лапнике, подошел,
ткнулся холодным мокрым носом в руку. Гурий склонился, приласкал пса.
И тут Гурий услышал звон. Сначала ему показалось, что это звенит в ушах
от непривычной тишины. Но звон был резок и отчетлив. "Неужто мангазейские
колокола названивают? -- подумал Гурий. -- Ведь все-таки сорок верст!"
Но он не ошибся. Звонари обеих церквей устроили рождественский
благовест, и литая бронза колоколов певуче звенела на разные лады. Отсюда,
издалека, казалось, будто позванивают стеклянные стаканы, когда по ним
легонько чем-нибудь ударяют.
Гурий позвал артельщиков послушать. Те вышли, молча постояли, вернулись
в избу и сели за стол. Гурий тоже сел. Ему было любопытно смотреть, кто
каков во хмелю. Выпили немного, с маленького бочонка домоварного пива без
хмеля не разгуляешься, однако малость забылись, кто стал веселее, а кто и
затосковал.
На столе на деревянных тарелках -- куски мяса. Глиняные глазированные
кружки уже почти пусты. Посреди стола светильник освещает лица колеблющимся
бледным светом. Никифор Деев возвышается над всеми, сидит прямо, глаза,
черные, блестящие, улыбаются, волосы, тоже черные, жесткие, дыбятся на
голове. Огромные жилистые руки, обнаженные до локтей, скрещены на выпуклой
груди. Порой Никифор беспричинно смеется, и из-под усов сверкают чистые
белые зубы. Герасим Гостев, всегда общительный и веселый, за чаркой вдруг
погрустнел, подпер рукой подбородок, запустив короткие пальцы в кудрявую
рыжеватую бороду. Глаза его подернулись влагой, отрешенный, затуманенный
взгляд обращен куда-то в угол.
Аверьян был деловит. Старательно резал ножом мясо на аккуратные
ломтики, словно дома в Холмогорах сел обедать. Вот-вот скажет: "Жонка! Соли
мало. Где солоница?" Сдержан, строг обличьем, словно церковный настоятель,
напустил на себя важность, не подступишься. Гурий, глянув на отца, чуть не
прыснул со смеху, таким напыщенно-важным он ему показался.
Герасим смотрел, смотрел в угол, словно что-то силился вспомнить.
Наконец вспомнил, набрал воздуха в грудь, и под низким потолком избы
зазвенела песня так, что с наката посыпались песчинки.
Эх да сторона ль ты моя, вот моя сторо-о-нушка.
Сторона ль моя чужая, ой, вот чужая!
Умолк, убрал со стола руку, будто отчаявшись, помотал головой и с новой
силой:
Да не сам я на тебя, вот моя сторонушка,
Не сам я зашел заехал, ой, вот заехал.
Опять замолчал, перевел взгляд на Аверъяна. Тот положил нож, отодвинул
тарелку, быстро отер губы, спросил полушутя:
-- Не сам, говоришь? А кто же тебя приневолил?
Герасим опять упрямо помотал головой, взял выше и звонче:
Занесла-то меня, да доброго молодца,
Занесла меня неволя, ой, вот неволя!
-- Это, брат, врешь, -- опять вплелся в паузу спокойный басок Бармина.
-- Слышь, Никифор, он говорит: неволя! Видал, а? -- И тут же оставил
шутливый тон и стал помогать Герасиму так, что стены, казалось, задрожали.
Да неволен я был, да я, добрый молодец,
Неволен я был, кручинен, ой, был кручинен.
Теперь уже присоединился к поющим Никифор, и песня зазвучала до
удивительности стройно, слаженно, и голоса стали потише, но проникновенней,
и в песне стало преобладать чувство, что трогает за сердце, высекает слезу и
у исполнителей, и у тех, кто слушает ее.
Да никто-то, никто про мою кручинушку,
Никто про нее не знает, он, вот не знает...
На улице тявкнул пес, потом снова тявкнул и залился бешеным лаем. Лай
доносился то с одного места, то с другого. Оборвав пение, артельщики
вскочили, выбежали из избы, огляделись -- никого. Пыжьян подбежал к
Аверьяну, стал тереться у ног, еще раз пролаял, повернув морду к реке.
-- Кто-то был, -- сказал Аверьян. -- Однако студено. Пошли в избушку.
В избе после минутного раздумья Аверьян схватил полушубок, надел его,
взял из-под лавки топор.
-- Пойду проверю. Вы сидите тут.
-- Я, батя, с тобой! -- сказал Гурий, мигом собравшись.
-- Тогда возьми лыжи, -- сказал отец.
На лыжах они обошли кругом все зимовье, внимательно проверили
загородку, где хранился коч, амбар.
Аверьян пошел тогда вдоль тропки, по которой Гурий ходил за водой к
реке. И рядом с тропкой заметил свежую лыжню.
-- Вот чужая лыжня, -- сказал он. -- От реки кто-то приходил.
Он пошел размашистым шагом к реке, Гурий -- за ним. Вышли на лед. Чужая
лыжня уходила к дороге. Далеко на ней Гурий заметил черную точку, движущуюся
в направлении города.
-- Глянь, батя. Кажись, вершник!
Отец присмотрелся, сказал:
-- Сани. Кто-то наведывался в наше зимовье. Не к добру это.
Когда перевалило за половину января, днем стало чуть светлее. Гурий
собрался в лес один, сказав отцу, что скоро вернется. Пыжьян, сопровождавший
охотников, на этот раз бежал следом за Гурием. Заметив чей-нибудь след, он
кидался в сторону от лыжни, увязая по брюхо в снегу, обнюхивал его и догонял
Гурия. Парень шел быстро. Снег сухой, погода ясная, лыжи катились как бы
сами по себе. Мороз жег лицо, щеки горели, изредка Гурий растирал их
рукавицей, чтоб не обморозиться. За спиной у него мешок с самым необходимым,
без чего холмогорцы в лесу и не показывались, -- с сухарями, трутом и
огнивом, привадой для зверя, жестяным котелком, куском вареного мяса,
вяленой рыбой. За поясом -- легкий охотничий топор, в левой руке, как
всегда, лук, стрелы наготове в кожаном колчане-чехле. Ружья Гурий у отца не
просил, рассчитывая, что оно ему не понадобится -- лишняя тяжесть в пути.
Осмотрев ловушки и обновив приваду, Гурий увлекся и, чувствуя себя
самостоятельным, уверенно побежал дальше в лес. Время от времени он
останавливался, делал заметы на мерзлой коре.
Прошел небольшой ложок, окруженный кустарником и ольховым подлеском,
выбрался в лиственничный борок, чистый, ровный, красивый. Меж лиственниц
темнели ели, невысокие, но широкие, разлапистые. Стоя в сугробах, они
нижними лапами опирались на снег. На ветках -- тяжелые нависи. Иной раз они
обрывались и хлопались вниз.
В этом-то чистом борке и заметил Гурий соболиный след, а Пыжьян взял
его. След был свежий и сильно петлял. Соболь, словно заяц, путал его, и пес
кидался то влево, к кустам, обходил их, то бежал вперед, то устремлялся
направо и возвращался опять на то же место, откуда начинал отклоняться от
прямого пути.
Дни стояли морозные. В такой холод звери обычно отсиживались в своих
убежищах. Выйти поохотиться соболя, видимо, вынудил голод.
Вот он шел спокойными, ровными прыжками и слегка "троил" след, выдвигая
одну из передних лап вперед. В рыхлом снегу возле лунок -- небольшие выбросы
снега. Потом соболь перешел на шаг, и след тянулся по сугробу ровной
строчкой. Снег глубокий и рыхлый, и соболю было трудно передвигаться по
нему, поэтому он иногда вскакивал на валежины, если они попадались на пути,
и перебирался дальше по ним, а под деревьями выбирал места потверже, где
упал с веток слежавшийся снег -- кухта.
Гурий знал, что это след соболя: отец показывал ему такие следы. Но не
ведал паренек, что тут шел зверь его мечты -- желанный и драгоценный Черный
Соболь.
Пыжьян, хватая пастью холодный воздух и все убыстряя бег, шел по следу,
и Гурий едва поспевал за ним. Вот уже зверь перешел на крупные широкие
прыжки, стало быть, почуял погоню. Гурий напряженно всматривался в
белесоватую муть зимнего дня и, наконец, далеко впереди заметил бегущего
зверя: он перемахивал с сугроба на сугроб широкими прыжками, вытянув в
струнку пушистый хвост. Соболь исчез в кустах подлеска, собака нырнула за
ним, обдирая о сучья бока. Гурий стал обходить кусты -- сквозь них ему не
продраться. И когда он вышел на другую сторону кустарника, то увидел, что
Пыжьян мечется вокруг ели, подняв вверх морду, и заливается лаем.
Гурий поднял голову и заметил на ветке... белку. Лук был наготове,
охотник прицелился и спустил тетиву. Но белка успела прыгнуть на соседнее
дерево, и стрела пролетела мимо. Гурий, мало думая о том, что происходит, в
азарте пустил еще стрелу, и пронзенная ею белка упала в снег. Гурий подобрал
ее, подержал в руке и спрятал в мешок. Закинув мешок за спину, поднял стрелу
и только тут сообразил: преследовали соболя, а попалась белка. Почему
случилось так? Ведь по снегу бежал от собаки именно соболь! Гурий посмотрел
на Пыжьяна и спросил у пса, словно тот мог ответить:
-- Где же соболь, Пыжьян? Проворонили?
Пыжьян преданно посмотрел в глаза охотнику и виновато завилял хвостом.
"Ведь это же был соболь! Я видел своими, глазами! Настоящий соболь.
Пыжьян потерял его след и вышел на белку. А соболь спрятался где-то
поблизости. Надо поискать..."
Но тут Гурий заметил, что поднялся сильный ветер, он раскачивал
деревья, с них ворохами осыпался снег. Ветер бил в лицо, трепал одежду.
Стало совсем темно.
Начиналась пурга.
Гурий, растерянно озираясь, стал искать на деревьях свои метки, чтобы
по ним найти обратный путь. Но тут же сообразил, что их нет и быть не могло.
Увлеченный погоней за зверем, он забыл обо всем -- о метках, о том, что надо
запоминать обратную дорогу.
Тут уж не до соболя. Он, видимо, спрятался в свою нору. Гурий стал на
лыжню, по которой пришел сюда, и пока ее не замело снегом, побежал обратно.
Но в том месте, где соболь путал следы и Гурий несколько раз кидался то
вправо, то влево, лыжня была сбита. Паренек остановился и стал думать, как
ему выбраться к зимовью.
Он ничего не мог понять: лыжня его перекрещивалась в нескольких местах.
Он остановился в совершенной растерянности. Вся надежда была теперь на
собаку.
-- Пыжьян! Ищи дорогу!
Пыжьян, помахав хвостом, сделал круг возле Гурия, обнюхивая следы, и
пошел по сугробам напрямик. Отбежав несколько метров, он остановился,
посмотрел на хозяина, повернул морду вперед, коротко пролаял и снова
поглядел на охотника. Делать нечего. Гурий подошел к нему. Пыжьян вывел-таки
на прямую лыжню и уверенно пошел по ней. Но шли недолго. Лыжни не стало. Ее
замело снегом. А до затесок на деревьях они, видимо, еще не добрались. Гурий
перестал их делать давно и теперь клял себя за неосмотрительность. Собака
растерянно металась из стороны в сторону. Жилье было далеко, да и в
поднявшейся завирухе Пыжьян, как видно, совсем потерял чутье...
Гурий напряженно всматривался во тьму. За плотной пеленой косо
валившего снега он разглядел, что впереди размахивает тяжелыми рукавами
большая ель, и подошел к ней. Ничего не оставалось, как переждать пургу под
деревом. Никакая сила не способна теперь вывести его к зимовью.
У Гурия были огниво и трут, и он мог бы развести огонь, но в кромешной
тьме в снегу сухие дрова найти трудно, а мерзлые ветки не загорятся. Он
вырыл под елью яму, снял лыжи и сел, прислонившись спиной к дереву. Пыжьян
устроился рядом, положив ему в колени голову.
Почти с самой осени Тосана охотился в притазовской тундре на песца,
белую куропатку, иной раз -- на дикого оленя. Однако в лесу, в укромных
местах у него были расставлены и соболиные ловушки -- кулемки, черканы и
петли. Осматривать их он ездил до промежуточного стана на оленях, а там
передвигался на лыжах. Жену и племянницу он оставлял в чуме у глухого
тундрового озера, верстах в тридцати от реки.
Соболь попадался редко. Ненцев-охотников потеснили с добычливых мест
пришлые люди, и Тосана теперь уже не чувствовал себя таким хозяином в этих
местах, как бывало прежде.
Иногда он отправлялся в дальнюю дорогу к брату, который кочевал с
оленьим стадом по тундре, не считая охоту прибыльным делом. Тосана возил
брату подарки, убеждался, что олени его в стаде в целости-сохранности. В
Мангазее после истории с Лаврушкой ненец появляться боялся. Добытых им белых
куропаток и оленье мясо ездили продавать на торг женщины -- Санэ и Еване.
Но жить у озера в пустынном, почти безлесном месте Тосане надоело, да и
пастбища оскудели, и он решил откочевать поближе к реке, в лес, на соболиные
места -- к своим ловушкам. Сезон добычи соболя был на исходе. К концу января
у зверей на шкурках начнет появляться потертость ости1 на боках и лопатках,
а в феврале, как говорят охотники-соболятники, волос на шкурке сделается
неживым -- потеряет блеск и пышность. В марте придет время весенней линьки.
______________
1 Ость -- тонкая длинная щетинка.
Переезд на новое место -- дело привычное, вся жизнь в кочевках. Санэ и
Еване сложили на нарты чум, Тосана крепко увязал его. Погрузили утварь и
провизию, и вот уж санный поезд из трех упряжек, по три оленя в каждой,
мчится по снегу, ныряя в ложбины и поднимаясь на угоры, летит птицей, без
пути, без дороги, меж кустов, меж деревьев, над закованными в лед водоемами,
рассекая полозьями пушистый снег. Олени застоялись, давно не были в упряжке
и чуть не одичали, живя на свободе, на подножном корме. Готовясь к отъезду,
Тосана с трудом отыскал и собрал их с помощью Нука.
Место для нового становища Тосана выбрал на опушке леса. К лесу
примыкала обширная поляна, на которой, как он знал, под снегом был ягель и
олени могли пастись поблизости.
Опять поставили чум, Санэ принялась хлопотать по хозяйству, а Тосана
пустил оленей пастись и стал готовиться к выходу в лес, на соболиные тропы.
Безлюдная до этого поляна ожила. На краю ее дымил макоданом1 чум,
посредине бродили олени, доставая себе из-под снега копытами корм. Пес Нук
сидел у входа в жилище, ожидая, когда хозяин даст ему сушеной рыбы или мяса.
Тот, однако, кормить пса не спешил.
_______________
1 Макодан -- дымовое отверстие в верхней части чума.
Закончив приготовления, Тосана вышел из чума, посмотрел на небо и
покачал головой:
-- В лес идти не придется. Хад1 будет.
_____________
1 Хад -- пурга.
-- Такое небо ясное -- и хад? -- удивилась Еване, набирая в ведро снег:
-- Ясное? Ну нет. Смотри на запад. Небо потемнело. Тучи идут. Надо
запасти побольше дров. Придется в чуме долго сидеть. -- Тосана, взяв топор,
стал на лыжи и пошел собирать сушняк.
Едва он успел наносить дров, как сразу потемнело, поднялся ветер и
повалил снег. Олени сбились в кучу недалеко от чума, под защитой кустарника.
Нук залег у входа в вырытую для него нору. Семья, наглухо закрыв вход в чум,
стала пережидать непогоду у огня.
*
* *
-- Гури-и-и-ий! -- во весь голос, кричал Аверьян, отойдя от зимовья на
несколько шагов, чтобы не заблудиться в такой кутерьме. -- Гури-и-и-й!
Но разве перекричишь вой ветра? Метель нависла над землей. Сквозь
плотную стену летящего снега никакой звук не пробьется! А его голос и вовсе
увязал в непогоде в нескольких шагах.
Аверьян, прикрываясь полой полушубка, на ощупь сыпал на полку
пищального замка порох. Ветер тут же сдувал его. Наконец сумел взвести
курок. От кремня вспыхнула искра, пищаль грохнула, сильно ударив прикладом в
плечо.
Опять закричал:
-- Гури-и-и-й! Сюда-а-а-а! Гури-и-и-й!
Снова зарядил пищаль, снова выстрелил. Подошел Герасим со своим ружьем.
-- Давай разом палить. Слышнее будет.
Дали залп и принялись кричать вдвоем. Вскоре к ним присоединился и
Никифор. Кричали долго, пока не охрипли. Потом стреляли еще и вернулись в
зимовье, с трудом пробившись на слабый свет оконца сквозь навись пурги.
Тьма -- хоть глаза коли. Шум, свист ветра, разбойничий треск в лесу --
то падали сухостойные деревья.
-- Ну и падера!1
______________
1 Падера -- лютая непогода (поморск.).
Аверьян, не снимая полушубка, облокотился о стол и закручинился:
-- Пропадет парень! Ой, пропадет!.. -- с тоской сказал он. -- Эта
падера, знать, не на одни сутки. Огня ему не развести -- задует, завалит
снегом. Один выход -- отсиживаться где-нибудь под деревом. Не дай бог,
уснет! Тогда замерз... И искать не пойдешь. Ни зги не видать. Сам заплутаешь
в трех шагах от избы. Вот ведь напасть какая!
-- Может, к утру кончится, -- стал успокаивать Бармина Гостев. --
Пересидит Гурий где-нибудь под елкой и вернется завтра. Он ведь с собакой.
Пыжьян поможет отыскать зимовье.
проникнуть внутрь ловушки.
Незнакомые и неприятные запахи отпугивали его. Инстинктивно почуяв
опасность, Черный Соболь огромными прыжками ушел прочь и долго петлял по
лесу, путая свой след.
Отпугнул Черного Соболя не только запах стружек, а и нерпичьей кожи,
которой были подбиты лыжи Аверьяна и его товарищей. Кожа была плохо
выделана, и от нее пахло ворванью. Откуда было взяться нерпе в этих местах?
Неоткуда. Для соболя были привычны запахи собаки, лисицы, оленя и других
зверей, обитающих на Тазу-реке. Привкус нерпичьего сала был ему неведом и
потому отпугивал его.
Холмогорцы не догадались купить в Мангазее камуса -- кожи с шерстью,
снятой с оленьих ног, которой подбивали лыжи здешние охотники. Они
использовали нерпичью шкурку, захваченную из дому, и потому их преследовала
неудача: соболи редко попадались в их ловушки...
Жизнь в зимовье шла тихо и обособленно. Никто не приходил гостевать, не
справлялся, как устроились в чужедальних краях холмогорцы, каковы их радости
и печали. Места были довольно малолюдные, каждый промысловик в облюбованном
им урочище жил бирюком, заботясь лишь о том, чтобы кто-нибудь не помешал ему
охотиться.
Да и, по правде сказать, зимовье было упрятано в дремучем лесу -- ни с
какой стороны не видно и, не ведая о нем, без собаки не найдешь.
Снеговую воду поморы употребляли для разных хозяйственных надобностей,
а для приготовления пищи за водой ходили к реке, где у берега была пробита
прорубь. Чаще всего туда приходилось идти Гурию, поскольку он был моложе
всех. Он шагал полверсты слабо торенной им самим тропкой, брал спрятанную в
кустах пешню и колол лед на проруби, а после зачерпывал деревянными ведрами
воду и нес их на коромысле, вытесанном из кривой лесины.
По реке пролегала зимняя дорога. Иной раз было видно, как мчится
быстрее ветра по ней оленья упряжка или мохнатый от инея конек тащит санки
приказного дьяка, стрельцов или ясачных сборщиков.
Однообразная жизнь в зимовье наскучила Гурию. Его тянуло в Мангазею --
побыть там подольше, познакомиться с интересными людьми, может быть, с
девушками, почерпнуть что-то полезное для ума-разума. Но отец и слышать не
хотел об этом. Он знай твердил одно: "В город нам до весны путь заказан.
Запасы есть, а рот разевать на девок или по кабакам ходить некогда. Знай
лови зверя! На стороны не гляди".
Все светлое время суток Гурий лазил по лесу, как послушный и
добросовестный промышленник. Он постиг все хитрости и тонкости охотничьего
ремесла. Научился с одного выстрела из лука поражать белку или горностая,
умел незаметно подкрадываться к белым куропаткам, роющимся в снегу, в его
кулемки попались три песца и два соболя.
И хотя поморам не очень везло в добыче соболей, изредка все же приносил
из них кто-нибудь драгоценную тушку.
Расчеты Аверьяна на меновую торговлю с местными жителями не
оправдались. Где искать кочевников в незнакомой тайге? Оставалось надеяться
лишь на случай да на весну, когда ненцы и остяки приедут на торг в Мангазею.
Промысел в бассейне Таза длился уже около десятка лет, немало соболей
было выловлено и выбито местными жителями и пришлыми охотниками. Добывать
его становилось с каждым годом все труднее. Оправдывалась поговорка:
"Первому зверек, а последнему следок".
Однажды Аверьян, приводя в порядок свои лыжи, подсушенные у камелька,
приметил, что нерпичья шкурка издает резкий, неприятный запах. Он задумался
не потому ли соболи обходят ловушки? Правда, на холоде подбивка смерзается,
но все-таки тонкое чутье соболя может уловить запах. Аверьян снял нерпу и
заменил ее камусом. Дикого оленя на мясо подстрелил несколько дней назад
Никифор. Он спросил Аверьяна:
-- Думаешь, дух нерпы соболь чует?
-- Не знаю, чует ли, нет ли, а оленья будет лучше. Олень -- здешний
житель, соболя к нему привыкли.
После такой замены зверь в ловушки стал попадаться чаще. По примеру
старшого все подбили оленьим мехом свои лыжи.
Долгой полярной ночью иной раз промышленникам не спалось в их уютной и
обжитой избенке. Строя избу, поморы старательно проконопатили все пазы мхом,
на потолок насыпали песку, а снаружи завалинки зарыли снегом, и в избе было
тепло. Пищи хватало, промысел давал мясо, рыба в запасе была, из муки пекли
в печке пресные лепешки, а уходя в лес, брали сухари.
Но скучали по дому. Ни разу, как отчалили от родного берега, не подали
родным ни единой весточки -- не с кем. И оттуда никаких вестей ждать не
приходилось. И когда тоска исподволь захватывала мохнатой лапой мужицкие
сердца, земляков выручал баюнок Герасим. Запасы бывальщин и сказок у него
были неистощимы. Полулежа на разостланных шкурах, он начинал:
-- А вот, братцы, еще бы сказал... -- и спохватывался: -- Спать не
хотите ли?
-- Не спится, давай говори! -- откликались товарищи.
-- Ну, дак вот... Жили-были два брата: один сильно бедный, а другой
богатый. Приходит святая пасха. У бедного-то и огонька засветить нету.
Думает: "Пойду я у брата попрошу хоть уголька засветить огонь". Приходит:
-- Брат, дай мне уголек засветить огонь.
-- Есть вас тут. Уголь-то мне и самому надо.
Заплакал брат и пошел. Идет -- видит огонь на поле. "Пойду я, попрошу
уголька".
Приходит он в поле. Сидит тут старичок.
-- Здорово, дедушко! Дай мне уголек развести огонь.
-- Подставляй балахон-то, я тебе и нагребу уголь-то.
-- Но, дедушка, у меня один только балахон!
-- Давай, ничего не сделается.
Снял мужик балахон. Нагреб ему дедка уголья столько, что он насилу
домой донес. Свалил на пол, видит -- золото.
"Пойду к брату, попрошу маленки.1?".
___________
1 Маленка -- мера для зерна емкостью в один пуд.
Брат богатый и говорит:
-- Баба, что он станет мерить? У него ведь и зерна-то нету. Давай-ко мы
намажем смолой дно-то маленки, дак и узнаем, что он будет мерить.
Вот мужик смерил золото, намерил три маленки и понес маленку брату.
Пристала ко дну монета -- золотой. Вот богатый глядит:
-- Где же он денег взял? Давай-ко мы его, баба, созовем в гости, дак он
нам и скажет.
Вот они пришли звать его в гости:
-- Брат, пойдем к нам в гости, у тебя ведь есть нечего.
Заплакал брат от радости и пошел. Богатый спрашивает:
-- Где же ты золотишко-то взял?
-- Да я-то у вас был за угольем, вы мне не дали. А пошел в поле, увидел
пожог. Подошел -- там сидит дед. Я у него попросил уголья. Он столько мне
нагреб, что я насилу и домой принес.
Богатый мужик говорит бабе:
-- Баба, тащи мне новый балахон, он большой -- так я еще не столько
принесу.
Вот пошел он в поле. Видит -- сидит старичок.
-- Дедушка, дай-ко мне угольков.
-- Давай балахон стели.
Он и подостлал балахон-то.
-- Придешь домой, так клади-то на сарай, в сено, а то украдут.
Пришел мужик домой, принес уголье, положил на сарай. Только в дом,
слышит -- кричат:
-- Горим, горим!
Посмотрел, а у него уже и двор-то сгорел.
Пока они тут бегали, у них уже и дом сгорел. А бедный-то брат стал жить
таким богачом -- богаче его нет.
Баюнок умолк. Послышались замечания:
-- Сгорел, значит, жадюга-то!
-- Так ему и надо.
Никифор вдруг торопливо поднялся с нар и огромный, косматый, словно
медведь, босиком зашлепал по полу к камельку:
-- Надо посмотреть, не осталось ли там головни. Уснем -- не ровен
час... угорим!
Товарищи ответили ему дружным хохотом.
-- Экой ты боязливый! На медведя бы пошел, а угореть боишься!
-- На всякую беду страха не напасешься!
-- Вам все смешки! -- проворчал Никифор, укладываясь снова на нары. --
В камельке одна зола, слава богу!
Гурий любил слушать сказки. Его и сон не брал, пока баюнок не умолкнет
вовсе. Когда Герасим кончал рассказывать. Гурий просил:
-- Еще что-нибудь расскажи!
-- А что еще-то?
-- Ну, про ерша... Помнишь, сказывал?
-- Ладно. Про ерша так про ерша. Братцы, спите ли?
-- Не спим, не спим!
Герасим опять начинал сказку. Слушать его -- одно удовольствие. Но иной
раз Аверьян с Никифором все же засыпали. У Гурия -- глаза по плошке. Когда
Герасим осведомлялся: "Спите ли, братцы?", Гурий поспешно отвечал: "Не спим,
не спим! Давай еще!"
Герасим снова принимался рассказывать и, когда опять задавал обычный
вопрос, откликался Гурий. Герасим, догадавшись, в чем дело, натягивал на
себя одеяло:
-- Те уж давно спят. Ты, Гурка, хитрец!
Рождественские праздники поморы встретили в зимовье своей маленькой
дружной семьей. В запасе у Аверьяна было немного солода, а Никифор хорошо
умел варить пиво. Подстрелили лося, наготовили себе кушанья, и, сидя в
полутемной избе, обросшие, но принарядившиеся в чистые рубахи, артельщики
отмечали праздник, словно язычники в лесной избушке перед жертвенником --
пылающим камельком.
Хотели было сходить в Мангазею на молебен в церковь, но раздумали:
дорога не близкая, малохоженая, места глухие -- оставлять зимовье опасно, и
порешили не ходить.
В ночь перед рождеством Гурий вышел из избы проветриться -- натопили
так, что дышать нечем. Его охватила сразу сторожкая тишина. Луна стояла над
лесом в густой синеватой тьме. От деревьев по снегу стлались длинные косые
тени. Звезды были крупны и ярки. В южной стороне неба фиолетово-красным
пламенем горело блеклое зарево. Там, за горизонтом, спасается от лютой
зимней стужи солнце. Скоро и оно, набрав силу, взойдет здесь, в полярных
диких местах, и почти непрерывная ночь сменится таким же непрерывным днем.
В избенке глухо шумели мужики, обсуждая свои промысловые дела. Пыжьян,
узнав Гурия, вылез из своей норы, где лежал на сухом лапнике, подошел,
ткнулся холодным мокрым носом в руку. Гурий склонился, приласкал пса.
И тут Гурий услышал звон. Сначала ему показалось, что это звенит в ушах
от непривычной тишины. Но звон был резок и отчетлив. "Неужто мангазейские
колокола названивают? -- подумал Гурий. -- Ведь все-таки сорок верст!"
Но он не ошибся. Звонари обеих церквей устроили рождественский
благовест, и литая бронза колоколов певуче звенела на разные лады. Отсюда,
издалека, казалось, будто позванивают стеклянные стаканы, когда по ним
легонько чем-нибудь ударяют.
Гурий позвал артельщиков послушать. Те вышли, молча постояли, вернулись
в избу и сели за стол. Гурий тоже сел. Ему было любопытно смотреть, кто
каков во хмелю. Выпили немного, с маленького бочонка домоварного пива без
хмеля не разгуляешься, однако малость забылись, кто стал веселее, а кто и
затосковал.
На столе на деревянных тарелках -- куски мяса. Глиняные глазированные
кружки уже почти пусты. Посреди стола светильник освещает лица колеблющимся
бледным светом. Никифор Деев возвышается над всеми, сидит прямо, глаза,
черные, блестящие, улыбаются, волосы, тоже черные, жесткие, дыбятся на
голове. Огромные жилистые руки, обнаженные до локтей, скрещены на выпуклой
груди. Порой Никифор беспричинно смеется, и из-под усов сверкают чистые
белые зубы. Герасим Гостев, всегда общительный и веселый, за чаркой вдруг
погрустнел, подпер рукой подбородок, запустив короткие пальцы в кудрявую
рыжеватую бороду. Глаза его подернулись влагой, отрешенный, затуманенный
взгляд обращен куда-то в угол.
Аверьян был деловит. Старательно резал ножом мясо на аккуратные
ломтики, словно дома в Холмогорах сел обедать. Вот-вот скажет: "Жонка! Соли
мало. Где солоница?" Сдержан, строг обличьем, словно церковный настоятель,
напустил на себя важность, не подступишься. Гурий, глянув на отца, чуть не
прыснул со смеху, таким напыщенно-важным он ему показался.
Герасим смотрел, смотрел в угол, словно что-то силился вспомнить.
Наконец вспомнил, набрал воздуха в грудь, и под низким потолком избы
зазвенела песня так, что с наката посыпались песчинки.
Эх да сторона ль ты моя, вот моя сторо-о-нушка.
Сторона ль моя чужая, ой, вот чужая!
Умолк, убрал со стола руку, будто отчаявшись, помотал головой и с новой
силой:
Да не сам я на тебя, вот моя сторонушка,
Не сам я зашел заехал, ой, вот заехал.
Опять замолчал, перевел взгляд на Аверъяна. Тот положил нож, отодвинул
тарелку, быстро отер губы, спросил полушутя:
-- Не сам, говоришь? А кто же тебя приневолил?
Герасим опять упрямо помотал головой, взял выше и звонче:
Занесла-то меня, да доброго молодца,
Занесла меня неволя, ой, вот неволя!
-- Это, брат, врешь, -- опять вплелся в паузу спокойный басок Бармина.
-- Слышь, Никифор, он говорит: неволя! Видал, а? -- И тут же оставил
шутливый тон и стал помогать Герасиму так, что стены, казалось, задрожали.
Да неволен я был, да я, добрый молодец,
Неволен я был, кручинен, ой, был кручинен.
Теперь уже присоединился к поющим Никифор, и песня зазвучала до
удивительности стройно, слаженно, и голоса стали потише, но проникновенней,
и в песне стало преобладать чувство, что трогает за сердце, высекает слезу и
у исполнителей, и у тех, кто слушает ее.
Да никто-то, никто про мою кручинушку,
Никто про нее не знает, он, вот не знает...
На улице тявкнул пес, потом снова тявкнул и залился бешеным лаем. Лай
доносился то с одного места, то с другого. Оборвав пение, артельщики
вскочили, выбежали из избы, огляделись -- никого. Пыжьян подбежал к
Аверьяну, стал тереться у ног, еще раз пролаял, повернув морду к реке.
-- Кто-то был, -- сказал Аверьян. -- Однако студено. Пошли в избушку.
В избе после минутного раздумья Аверьян схватил полушубок, надел его,
взял из-под лавки топор.
-- Пойду проверю. Вы сидите тут.
-- Я, батя, с тобой! -- сказал Гурий, мигом собравшись.
-- Тогда возьми лыжи, -- сказал отец.
На лыжах они обошли кругом все зимовье, внимательно проверили
загородку, где хранился коч, амбар.
Аверьян пошел тогда вдоль тропки, по которой Гурий ходил за водой к
реке. И рядом с тропкой заметил свежую лыжню.
-- Вот чужая лыжня, -- сказал он. -- От реки кто-то приходил.
Он пошел размашистым шагом к реке, Гурий -- за ним. Вышли на лед. Чужая
лыжня уходила к дороге. Далеко на ней Гурий заметил черную точку, движущуюся
в направлении города.
-- Глянь, батя. Кажись, вершник!
Отец присмотрелся, сказал:
-- Сани. Кто-то наведывался в наше зимовье. Не к добру это.
Когда перевалило за половину января, днем стало чуть светлее. Гурий
собрался в лес один, сказав отцу, что скоро вернется. Пыжьян, сопровождавший
охотников, на этот раз бежал следом за Гурием. Заметив чей-нибудь след, он
кидался в сторону от лыжни, увязая по брюхо в снегу, обнюхивал его и догонял
Гурия. Парень шел быстро. Снег сухой, погода ясная, лыжи катились как бы
сами по себе. Мороз жег лицо, щеки горели, изредка Гурий растирал их
рукавицей, чтоб не обморозиться. За спиной у него мешок с самым необходимым,
без чего холмогорцы в лесу и не показывались, -- с сухарями, трутом и
огнивом, привадой для зверя, жестяным котелком, куском вареного мяса,
вяленой рыбой. За поясом -- легкий охотничий топор, в левой руке, как
всегда, лук, стрелы наготове в кожаном колчане-чехле. Ружья Гурий у отца не
просил, рассчитывая, что оно ему не понадобится -- лишняя тяжесть в пути.
Осмотрев ловушки и обновив приваду, Гурий увлекся и, чувствуя себя
самостоятельным, уверенно побежал дальше в лес. Время от времени он
останавливался, делал заметы на мерзлой коре.
Прошел небольшой ложок, окруженный кустарником и ольховым подлеском,
выбрался в лиственничный борок, чистый, ровный, красивый. Меж лиственниц
темнели ели, невысокие, но широкие, разлапистые. Стоя в сугробах, они
нижними лапами опирались на снег. На ветках -- тяжелые нависи. Иной раз они
обрывались и хлопались вниз.
В этом-то чистом борке и заметил Гурий соболиный след, а Пыжьян взял
его. След был свежий и сильно петлял. Соболь, словно заяц, путал его, и пес
кидался то влево, к кустам, обходил их, то бежал вперед, то устремлялся
направо и возвращался опять на то же место, откуда начинал отклоняться от
прямого пути.
Дни стояли морозные. В такой холод звери обычно отсиживались в своих
убежищах. Выйти поохотиться соболя, видимо, вынудил голод.
Вот он шел спокойными, ровными прыжками и слегка "троил" след, выдвигая
одну из передних лап вперед. В рыхлом снегу возле лунок -- небольшие выбросы
снега. Потом соболь перешел на шаг, и след тянулся по сугробу ровной
строчкой. Снег глубокий и рыхлый, и соболю было трудно передвигаться по
нему, поэтому он иногда вскакивал на валежины, если они попадались на пути,
и перебирался дальше по ним, а под деревьями выбирал места потверже, где
упал с веток слежавшийся снег -- кухта.
Гурий знал, что это след соболя: отец показывал ему такие следы. Но не
ведал паренек, что тут шел зверь его мечты -- желанный и драгоценный Черный
Соболь.
Пыжьян, хватая пастью холодный воздух и все убыстряя бег, шел по следу,
и Гурий едва поспевал за ним. Вот уже зверь перешел на крупные широкие
прыжки, стало быть, почуял погоню. Гурий напряженно всматривался в
белесоватую муть зимнего дня и, наконец, далеко впереди заметил бегущего
зверя: он перемахивал с сугроба на сугроб широкими прыжками, вытянув в
струнку пушистый хвост. Соболь исчез в кустах подлеска, собака нырнула за
ним, обдирая о сучья бока. Гурий стал обходить кусты -- сквозь них ему не
продраться. И когда он вышел на другую сторону кустарника, то увидел, что
Пыжьян мечется вокруг ели, подняв вверх морду, и заливается лаем.
Гурий поднял голову и заметил на ветке... белку. Лук был наготове,
охотник прицелился и спустил тетиву. Но белка успела прыгнуть на соседнее
дерево, и стрела пролетела мимо. Гурий, мало думая о том, что происходит, в
азарте пустил еще стрелу, и пронзенная ею белка упала в снег. Гурий подобрал
ее, подержал в руке и спрятал в мешок. Закинув мешок за спину, поднял стрелу
и только тут сообразил: преследовали соболя, а попалась белка. Почему
случилось так? Ведь по снегу бежал от собаки именно соболь! Гурий посмотрел
на Пыжьяна и спросил у пса, словно тот мог ответить:
-- Где же соболь, Пыжьян? Проворонили?
Пыжьян преданно посмотрел в глаза охотнику и виновато завилял хвостом.
"Ведь это же был соболь! Я видел своими, глазами! Настоящий соболь.
Пыжьян потерял его след и вышел на белку. А соболь спрятался где-то
поблизости. Надо поискать..."
Но тут Гурий заметил, что поднялся сильный ветер, он раскачивал
деревья, с них ворохами осыпался снег. Ветер бил в лицо, трепал одежду.
Стало совсем темно.
Начиналась пурга.
Гурий, растерянно озираясь, стал искать на деревьях свои метки, чтобы
по ним найти обратный путь. Но тут же сообразил, что их нет и быть не могло.
Увлеченный погоней за зверем, он забыл обо всем -- о метках, о том, что надо
запоминать обратную дорогу.
Тут уж не до соболя. Он, видимо, спрятался в свою нору. Гурий стал на
лыжню, по которой пришел сюда, и пока ее не замело снегом, побежал обратно.
Но в том месте, где соболь путал следы и Гурий несколько раз кидался то
вправо, то влево, лыжня была сбита. Паренек остановился и стал думать, как
ему выбраться к зимовью.
Он ничего не мог понять: лыжня его перекрещивалась в нескольких местах.
Он остановился в совершенной растерянности. Вся надежда была теперь на
собаку.
-- Пыжьян! Ищи дорогу!
Пыжьян, помахав хвостом, сделал круг возле Гурия, обнюхивая следы, и
пошел по сугробам напрямик. Отбежав несколько метров, он остановился,
посмотрел на хозяина, повернул морду вперед, коротко пролаял и снова
поглядел на охотника. Делать нечего. Гурий подошел к нему. Пыжьян вывел-таки
на прямую лыжню и уверенно пошел по ней. Но шли недолго. Лыжни не стало. Ее
замело снегом. А до затесок на деревьях они, видимо, еще не добрались. Гурий
перестал их делать давно и теперь клял себя за неосмотрительность. Собака
растерянно металась из стороны в сторону. Жилье было далеко, да и в
поднявшейся завирухе Пыжьян, как видно, совсем потерял чутье...
Гурий напряженно всматривался во тьму. За плотной пеленой косо
валившего снега он разглядел, что впереди размахивает тяжелыми рукавами
большая ель, и подошел к ней. Ничего не оставалось, как переждать пургу под
деревом. Никакая сила не способна теперь вывести его к зимовью.
У Гурия были огниво и трут, и он мог бы развести огонь, но в кромешной
тьме в снегу сухие дрова найти трудно, а мерзлые ветки не загорятся. Он
вырыл под елью яму, снял лыжи и сел, прислонившись спиной к дереву. Пыжьян
устроился рядом, положив ему в колени голову.
Почти с самой осени Тосана охотился в притазовской тундре на песца,
белую куропатку, иной раз -- на дикого оленя. Однако в лесу, в укромных
местах у него были расставлены и соболиные ловушки -- кулемки, черканы и
петли. Осматривать их он ездил до промежуточного стана на оленях, а там
передвигался на лыжах. Жену и племянницу он оставлял в чуме у глухого
тундрового озера, верстах в тридцати от реки.
Соболь попадался редко. Ненцев-охотников потеснили с добычливых мест
пришлые люди, и Тосана теперь уже не чувствовал себя таким хозяином в этих
местах, как бывало прежде.
Иногда он отправлялся в дальнюю дорогу к брату, который кочевал с
оленьим стадом по тундре, не считая охоту прибыльным делом. Тосана возил
брату подарки, убеждался, что олени его в стаде в целости-сохранности. В
Мангазее после истории с Лаврушкой ненец появляться боялся. Добытых им белых
куропаток и оленье мясо ездили продавать на торг женщины -- Санэ и Еване.
Но жить у озера в пустынном, почти безлесном месте Тосане надоело, да и
пастбища оскудели, и он решил откочевать поближе к реке, в лес, на соболиные
места -- к своим ловушкам. Сезон добычи соболя был на исходе. К концу января
у зверей на шкурках начнет появляться потертость ости1 на боках и лопатках,
а в феврале, как говорят охотники-соболятники, волос на шкурке сделается
неживым -- потеряет блеск и пышность. В марте придет время весенней линьки.
______________
1 Ость -- тонкая длинная щетинка.
Переезд на новое место -- дело привычное, вся жизнь в кочевках. Санэ и
Еване сложили на нарты чум, Тосана крепко увязал его. Погрузили утварь и
провизию, и вот уж санный поезд из трех упряжек, по три оленя в каждой,
мчится по снегу, ныряя в ложбины и поднимаясь на угоры, летит птицей, без
пути, без дороги, меж кустов, меж деревьев, над закованными в лед водоемами,
рассекая полозьями пушистый снег. Олени застоялись, давно не были в упряжке
и чуть не одичали, живя на свободе, на подножном корме. Готовясь к отъезду,
Тосана с трудом отыскал и собрал их с помощью Нука.
Место для нового становища Тосана выбрал на опушке леса. К лесу
примыкала обширная поляна, на которой, как он знал, под снегом был ягель и
олени могли пастись поблизости.
Опять поставили чум, Санэ принялась хлопотать по хозяйству, а Тосана
пустил оленей пастись и стал готовиться к выходу в лес, на соболиные тропы.
Безлюдная до этого поляна ожила. На краю ее дымил макоданом1 чум,
посредине бродили олени, доставая себе из-под снега копытами корм. Пес Нук
сидел у входа в жилище, ожидая, когда хозяин даст ему сушеной рыбы или мяса.
Тот, однако, кормить пса не спешил.
_______________
1 Макодан -- дымовое отверстие в верхней части чума.
Закончив приготовления, Тосана вышел из чума, посмотрел на небо и
покачал головой:
-- В лес идти не придется. Хад1 будет.
_____________
1 Хад -- пурга.
-- Такое небо ясное -- и хад? -- удивилась Еване, набирая в ведро снег:
-- Ясное? Ну нет. Смотри на запад. Небо потемнело. Тучи идут. Надо
запасти побольше дров. Придется в чуме долго сидеть. -- Тосана, взяв топор,
стал на лыжи и пошел собирать сушняк.
Едва он успел наносить дров, как сразу потемнело, поднялся ветер и
повалил снег. Олени сбились в кучу недалеко от чума, под защитой кустарника.
Нук залег у входа в вырытую для него нору. Семья, наглухо закрыв вход в чум,
стала пережидать непогоду у огня.
*
* *
-- Гури-и-и-ий! -- во весь голос, кричал Аверьян, отойдя от зимовья на
несколько шагов, чтобы не заблудиться в такой кутерьме. -- Гури-и-и-й!
Но разве перекричишь вой ветра? Метель нависла над землей. Сквозь
плотную стену летящего снега никакой звук не пробьется! А его голос и вовсе
увязал в непогоде в нескольких шагах.
Аверьян, прикрываясь полой полушубка, на ощупь сыпал на полку
пищального замка порох. Ветер тут же сдувал его. Наконец сумел взвести
курок. От кремня вспыхнула искра, пищаль грохнула, сильно ударив прикладом в
плечо.
Опять закричал:
-- Гури-и-и-й! Сюда-а-а-а! Гури-и-и-й!
Снова зарядил пищаль, снова выстрелил. Подошел Герасим со своим ружьем.
-- Давай разом палить. Слышнее будет.
Дали залп и принялись кричать вдвоем. Вскоре к ним присоединился и
Никифор. Кричали долго, пока не охрипли. Потом стреляли еще и вернулись в
зимовье, с трудом пробившись на слабый свет оконца сквозь навись пурги.
Тьма -- хоть глаза коли. Шум, свист ветра, разбойничий треск в лесу --
то падали сухостойные деревья.
-- Ну и падера!1
______________
1 Падера -- лютая непогода (поморск.).
Аверьян, не снимая полушубка, облокотился о стол и закручинился:
-- Пропадет парень! Ой, пропадет!.. -- с тоской сказал он. -- Эта
падера, знать, не на одни сутки. Огня ему не развести -- задует, завалит
снегом. Один выход -- отсиживаться где-нибудь под деревом. Не дай бог,
уснет! Тогда замерз... И искать не пойдешь. Ни зги не видать. Сам заплутаешь
в трех шагах от избы. Вот ведь напасть какая!
-- Может, к утру кончится, -- стал успокаивать Бармина Гостев. --
Пересидит Гурий где-нибудь под елкой и вернется завтра. Он ведь с собакой.
Пыжьян поможет отыскать зимовье.