Страница:
менял его на меха и делился добычей с приятелем. Получал Лаврушка также
порох и свинец из Тобольска, через верных людей. Выменянными мехами он в
Мангазее не торговал, а перепродавал их тобольским купцам. От таких сделок в
доме Лаврушки был полный достаток, да кое-что имелось и в кубышке.
Если бы мангазейский воевода пронюхал о торговых делах стрельца, быть
бы Лаврушке битым плетьми да изгнанным со службы. Но он был изворотлив и
хитер и ни разу еще не попадался.
-- Ну, что скажешь, Тосана? -- покончив с обедом, спросил Лаврушка,
хотя прекрасно знал, зачем пришел ненец. -- Какие новости принес?
"Хитрый. О деле не говорит. Вином не угощает", -- подумал Тосана.
Ответил равнодушно:
-- Никаких нет новостей. Разве только вот слышал: на олешков Тайбарея
волки напали. Пять важенок и хора порезали. Жалко.
-- Да, жалко, -- согласился Лаврушка. -- Пострелять бы волков надо.
-- Надо бы, да чем? Пороху-свинца нету, -- исподволь подходил к
главному Тосана. -- За тем и пришел я в твой деревянный чум. А ты плохо
угощаешь. Щами только. Я щей не ем.
Лаврушка как бы спохватился, обнял ненца за плечи с радушием:
-- Милой ты мой! Да ить я для тебя все выложу! Алена! Тащи закусить.
Алена мигом принесла штоф, чарки, блюдо с квашеной капустой, деревянную
чашку с мясом. Лаврушка стал угощать Тосану.
-- Траву не ем! -- сказал ненец, отодвинув от себя капусту и придвинув
мясо. Траву олень ест. -- Выпил, зажмурился: "огненная вода" крепка. Закусил
куском вареной оленины.
Лаврушка решил, что наступило время делового разговора.
-- Пороху, говоришь, нет? Свинца нет? А тебе разве не ведомо, что
огневое зелье запрещено продавать туземцам? Да и откуда оно у меня? Отстоял
караул -- порох и пули в караульной избе сдаю.
Тосана, чуть захмелев, беззвучно рассмеялся, ощерив темные мелкие зубы
и сузив глаза в щелки:
-- Не хитри! Ты ведь меня звал?
Лаврушка подошел к мешку Тосаны, бесцеремонно ощупал его.
-- Что тут у тебя? Мех?
-- Мех, мех, -- кивнул Тосана. -- Давай порох-свинец.
-- А много ли у тебя шкурок-то?
-- А вот смотри, -- Тосана выложил на лавку четырех соболей и столько
же куниц.
Лаврушка осмотрел шкурки, спросил:
-- Сколько за них хочешь пороху да свинца?
-- Десять фунтов пороху, пуд свинца. Вот моя цена.
-- Ну, брат, хватил! Где я столько возьму? Ты выпей, выпей! Сам
наливай, -- потчевал Лаврушка, рассчитывая, что вино ускорит сделку. Однако
ненец пока пить не стал, а начал торговаться. Торговались долго. Лаврушка
все подсовывал Тосане чарку, а тот отставлял ее от себя. Наконец Лаврушка
сказал:
-- Что есть -- все тебе принесу.
Он вздохнул, поднялся с лавки, вышел в горницу. Там, приподняв
половицу, достал кожаный мешок с припасами. Из него отмерил порох в кожаный,
а литые пули и дробь в холстинные мешочки. Прикинул в руке -- показалось
много. Отбавил. Вышел на кухню. Жена при сделке не присутствовала. Заперев
дверь сеней на засов, она ушла в горницу.
Тосане показалось мало свинца и пороху, что принес хозяин. Лаврушка
клялся и божился, что больше у него нет. Тосана подал ему двух соболей и
двух куниц. Остальное спрятал в мешок. Лаврушка с обиженным видом вернул
шкурки ненцу.
-- Обижаешь меня, мало даешь. Нечестно так делать. Я больше заниматься
этим не буду. Не прибыльно. Ни с тобой, ни с другими торговать не буду.
Поплатиться головой могу. Закон строгий.
Тосана испугался, что Лаврушка и в самом деле больше не будет менять
порох и свинец на меха, и стал податливей.
-- Зачем не будешь? Я тебя не выдам. Прибавь еще немного пороху, и я
все шкурки тебе оставлю.
-- Дак нету ведь! Нету-у-у!
-- Ну, тогда в другой раз добавишь припасу. Все шкурки тебе оставляю.
-- Вот это по-честному. Давай, выпьем.
"Огненная вода" -- водка приносила ненцам и остякам немало бед. Русские
купцы да ижемцы специально спаивали их, чтобы обманом получить меха по
мизерной цене. Случалось, что за штоф вина ненец отдавал одного-двух оленей
или несколько ценных шкурок, добытых нелегким трудом.
Опьяневший Тосана вылез из-за стола, сунул мешочки с порохом и дробью в
свою торбу и попрощался с Лаврушкой. Тот поостерег:
-- Смотри не свались где-нибудь! Переспал бы у меня.
-- Не свалюсь, не бойся, -- на темном морщинистом лице ненца блуждала
бессмысленная улыбка. С мешком в руке он вышел на улицу и, пошатываясь,
отправился к своей упряжке. Однако не дошел, свалился в канаву и уснул.
Мешок выпал из рук. Мимо шли стрельцы. Увидев Тосану, склонились над ним.
-- Ишь, надрался. Не умер ли?
-- Не умер. Дышит. Ништо, отлежится.
-- А что у него в мешке?
-- Уж не золото. Тряпье какое-нибудь.
Стрелец развязал мешок, полюбопытствовал.
-- Глянь, порох! И свинец.
-- Да ну? Где он взял? Украл, может? Самоедам не ведено продавать
огневое зелье. Надо сказать начальству!
К стрельцам присоединились проходившие по улице бабы, ребятишки.
Образовалась толпа. Завидев сборище, от стен крепости спешил караульный
стрелец при сабле, с ружьем.
-- А ну разойдись! Чего не видали? -- начальственно приказал он.
Стрельцы шепнули ему о порохе и свинце. Караульный решил:
-- В съезжую его. Там разберутся.
Он остановил проезжавшую мимо подводу. Стрельцы взвалили на нее Тосану,
положили рядом и мешок. Ненец мычал, мотал головой, но в себя не приходил.
В съезжей он спал мертвым сном до утра. Забытые олешки стояли на задах
Лаврушкиной избы. Стрелец, предчувствуя, что с Тосаной случилось неладное,
перетрусил, прогнал их прочь. Упряжка без хозяина при мчалась к чуму. Санэ
всплеснула руками и заголосила. Еване не растерялась, помчалась на той же
упряжке в посад разузнать, что случилось с дядей.
Утром Тосану повели к аманатской избе. Допрашивал его судный дьяк.
-- Откуда у тя порох? Откуда свинец? У кого купил? На что купил?
Признавайся, а то получишь батогов!
Тосана не отвечал на вопросы, сидел молча, нахохлившись, как больной
ворон. Голова у него трещала, ему было плохо, боялся он и дьяка, и батогов,
но Лаврушку не выдавал. Он сказал, что припасы купил весной у купцов, хранил
в укромном месте, а теперь забрал, чтобы увезти в свой чум. Ему не поверили,
потащили в пристройку, где наказывали виновных плетьми и батогами, растянули
на скамье-кобылке и выпороли. Потом, ничего не добившись от упрямого ненца,
отобрали у него мешок и взашей вытолкали за дверь.
У съезжей избы Тосана увидел своих олешков и плачущую Еване. Он лег на
нарты животом вниз и сказал, чтобы девушка быстрее ехала домой. Усталые и
голодные олени еле плелись, как ни погоняла их Еване. Дома в чуме Тосана
схватился за голову.
-- Огненная вода подвела! Шибко подвела! Все шкурки потерял,
порох-свинец потерял. Ай, беда! А еще Осторожным зовешься! Глупая голова!
Жена и племянница все же были рады, что Тосана вернулся домой
невредимым.
Тосана крепко призадумался. Меха все оставил в Мангазее, а главного,
без чего трудно будет охотиться зимой, -- пороха и свинца, не запас. Значит,
его старинное, чиненное-перечиненное кремневое ружье, которое весило чуть ли
не пуд и из которого непривычный охотник мог бы стрелять разве что с сошек1,
будет молчать. Тосана решился на последнее: взял из костяной шкатулки
несколько серебряных вещиц -- монисто из тонких и мелких монет, два толстых
литых кольца и налобный амулет-соболек -- семейные драгоценности. С этими
безделками он отправился в Мангазею к Лаврушке на этот раз пешком. Жена
провожала его, чуть не плача.
__________________
1 Сошка -- деревянная рогулька, подставка, служащая упором при
стрельбе.
-- Опять напьешься огненной воды! Немало она тебе принесла горя!
Тосана махнул рукой и зашагал по берегу к крепости.
Вскоре он добрался до посада, постучал в дверь Лаврушкиной избы. Сени
были заперты изнутри на засов.
Лаврушка, высмотрев ненца в оконце, решил не встречаться с ним, чтобы
не нажить себе неприятности. В Мангазее стало известно, что самоед Тосана
добыл где-то порох и дробь и его наказывали за незаконную покупку.
Тосана ждал на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Но ему не
открывали. Постучал снова, настойчивее, сильнее. В сенях послышались шаги.
Тосана сказал:
-- Отопри! Это я, Тосана!
Алена отодвинула засов и чуть приоткрыла дверь.
-- Чего надо? Лаврентия нету дома. Ушел. Долго не придет. Не жди.
-- Я по делу! -- Тосана, не мешкая, достал и развернул тряпицу, в
которую были завернуты украшения. -- Вот, смотри! Чистое серебро! Надо мне
выменять пороху-свинца.
-- Еще чего! -- сердито бросила Алена. -- Сказала -- нет хозяина!
Уходи. С тобой беды наживешь! -- она с треском захлопнула дверь, взвизгнул
засов.
Тосана постоял на крыльце, растерянно глянул по сторонам и,
догадавшись, что с ним больше не хотят иметь дела, опустив голову, сошел с
крыльца.
Отойдя от избы, он остановился в нерешительности. Больше обратиться за
помощью не к кому. Все другие знакомства на посаде были у него случайными,
неделовыми. Огневое зелье выменять не у кого. Да могут и снова забрать его в
съезжую и растянуть на кобылке. От неприятных воспоминаний у него заныла
спина, ее будто жгло огнем. Хмурый, удрученный неудачей, ненец пошел обратно
к стоянке.
Вернувшись домой, он лег на шкуры и молча, не поднимаясь, пролежал
целые сутки. С ним пытались заговорить Еване, Санэ, но он упрямо молчал.
Через сутки Тосана поднялся и велел женщинам свертывать чум. Семья
откочевала в верховья Таза, где можно было охотиться и рыбачить вдали от
русского города с хитрыми стрельцами и "огненной водой", от которой сначала
человеку делается легко и весело, а потом он попадает в беду...
Проливом Югорский Шар артельщики шли на веслах. В первой паре весел --
Аверьян и Гурий, во второй -- Герасим и Никифор. На руле сидеть было некому,
и по команде Аверьяна меняли курс, сильнее работая левым или правым бортом.
Ветер тянул с востока, с Югорского берега через пролив, и под парусом
идти было несподручно. Югорский Шар неширок -- местами до трех-пяти верст в
ширину. Артельщики шли вдоль подветренного берега осторожно, чтобы не
наскочить на попадавшиеся иногда каменные гряды.
В этом проливе встречаются воды Баренцева и Карского морей, они будто
сталкиваются, образуя беспорядочные, лохматые волны. Брызги соленой воды
обдавали гребцов. Гурий не раз получал пригоршню воды за воротник.
От длинных тяжелых весел руки сводило, пальцы -- не разогнешь. Болела
от напряженной работы спина. Гурий чуть не валился с банки от усталости.
Отдохнуть бы, пристать к берегу... Но отец поторапливал. Мужики молчали,
дружно откидываясь всем корпусом назад при каждом взмахе весел. Гурий
оборачивался, смотрел вперед, не видно ли конца перехода. Но конца не было
заметно, и он все опускал в пенистую холодную воду тяжелое крепкое весло.
Герасим, чтобы работалось легче, заводил громко, протяжно:
А дружней, еще раз!
А дружней, еще два!
Эгей, не робей,
Силушки не жалей!
А потом переходил на речитатив:
Как моржи кричат, гремят,
Собираться нам велят.
Карбаса мы направляли
И моржей мы промышляли
По расплавам и по льдам,
По заливам, по губам
И по крутым берегам...
Аверьян поправлял курс:
-- Левым табань! Правым греби! Теперь вместе!
А дружней, еще раз!
А дружней, еще два!
перекрывал шум волн голос Герасима.
Гурий за веслом думал не столько о трудностях пути, сколько о его
нескончаемости. Вспоминал дни, оставшиеся позади, когда, простившись с
родным причалом, они плыли на северо-восток малоизведанным путем, вдоль
пустынных необитаемых берегов. Позади остались сотни верст. А сколько еще
впереди? Мало ли что может случиться там, за высокой грядой каменистого
мыса, за угрюмым холодным проливом!
Паренек дивился спокойствию и уверенности отца, который вел вперед так,
будто всегда плавал в этих местах. А между тем, Аверьяном этот путь не был
изведан. Гурий пытался найти причину отцовской уверенности и по неопытности
приписывал все тетради в кожаных корках да компасу -- "матке", что хранился
у отца в кармане засаленных штанов.
Конечно, лоция и компас вели Аверьяна вперед. Лоцию он выпросил у
старого помора Ефима, по прозвищу Хромоногий. Ефим ходил в Мангазею с
первыми артелями корабельного вожи Михаила Дурасова. Тогда пробивались на
реку Таз четыре коча с сорока мужиками -- холмогорцами, пинежанами да
пустозерцами. Такой людной артели было легче преодолевать волоки и другие
трудности пути: друг другу помогали, шли плечом к плечу, как в ратном бою. В
том походе на Ямальском волоке Ефим повредил ногу и остался на всю жизнь
хромым. Однако в пути он все запоминал и записывал на чем придется: на
клочках бумаги, бересте, а то и просто на дощечках вырезывал он ножом одному
ему понятные знаки. Вернувшись из похода, он раздобыл бумаги, сшил из нее
тетрадь и составил лоцию, разобрав свои заметки, сделанные в плавании.
Аверьян с трудом выпросил тетрадь у Ефима под залог, обещая вернуть
лоцию в целости-сохранности. А Ефим, в свою очередь, просил проверить
правильность записей, хотя составлена была лоция обстоятельно, как и все
мореходные описания поморов, отличавшиеся добросовестностью и точностью.
Аверьян пока не нашел в ней ни одной ошибки, которая бы могла подвергнуть
людей риску.
Аверьян, собираясь в Мангазейский ход малой артелью на легком коче,
рассудил, что небольшое судно пройдет где угодно. Его можно будет без труда
вытащить при необходимости на льдину и снова спустить в воду. Да и на
волоках с ним справиться будет нетрудно.
Риск был. А когда поморы не рисковали, отправляясь на промысел? С
риском связана вся их жизнь.
И еще помогала Аверьяну в пути принадлежность к славному племени
землепроходцев-первооткрывателей, их настойчивость и жажда неизведанного.
Опыт же хождения в Студеном море имелся немалый, он и пригодился.
По молодости Гурий этого не учитывал. Он надеялся только на лоцию и
компас и боялся, как бы нечаянно отец не потерял их...
Впереди показались редкие плавающие льдины. Оттуда стало наносить
холод. Ветер, дувший в борт, переменился, стал тянуть с носа. Аверьян
крикнул:
-- Правым греби, левым табань! Еще правым!..
Коч приближался к берегу, что темнел узкой полосой слева. Вскоре
обогнули безымянный мыс на северном побережье Югорского полуострова, зашли в
бухту, укрылись от ветра. Причалив к берегу, артельщики с трудом подняли
негнущимися руками весла, сложили их вдоль бортов. Аверьян весело подбодрил:
-- А ну, братцы, на берег! Соберем дров, сварим похлебки. Югорский Шар
прошли. Вот оно, Нярзомское море!1 -- он показал рукой. -- Только льды вот
плавают. Как бы погода нас тут не задержала. Ну да об этом после. Гурий,
мозоли нажил?
_____________
1 Нярзомское море -- старинное название части Карского моря по
имени реки Нярзомы (предположительно).
Паренек еле расправил синюю от холода и занемевшую от весла ладонь. На
ней круглились волдыри. Один прорвало, и по руке сочилась жидкая бесцветная
водица. Гурий показал ладонь отцу:
-- Нажил...
-- Вот и ладно! -- сказал отец как будто даже обрадованно. -- Без
мозолей какой ты мореход? Так, одна видимость. Там в носу, в латке, сало
есть. Смажь ладони.
Гурий полез в нос искать латку с салом.
А от Югорского Шару Нярзомским морем
через Карскую губу резвого ходу до устья
Мутной реки день да ночь. А как заимут
льды большие, ино обходят около льдов
парусом и гребью недель с шесть, а иногда
и обойти льдов немочно, и от тех мест
ворочаются назад в Пустоозеро...
Из поморского описания
"Мангазейского хода"
Дров на мысу запасти было трудно: плавника, как в Печорской губе, здесь
не оказалось. Путешественники еле насобирали на крошечный костерок разной
мелочи, намытой прибоем. Сварили все же себе пищу.
Аверьян вышел на угорышек и посмотрел на море. Он раздумывал, как плыть
дальше. Впереди ожидал путников полуостров Ямал. Обходить его с севера --
времени бы ушло много, да к тому же путь был опасен: открытое море, плавучие
льды, пустынные неисследованные места...
Известен был другой путь к Обской губе. Посреди западного берега Ямала
находилось устье реки Морды-Яха, по-русски -- Мутной. Продвинувшись в ее
верховья, поморы, мангазейцы -- предшественники Аверьяна попадали в озера
под общим названием Ней-То. Их было три. Через озера мореходы где протоками,
а где волоком двигались к четвертому озеру -- Ямбу-То. Из него брала начало
река Се-яха -- Зеленая. По этой реке и выбирались в Обскую губу.
Аверьяну надо было идти этим путем.
Но прежде предстояло еще достигнуть берегов Ямала.
Бармин долго всматривался в кипень волн, в белые плиты льдин, что
незванно-негаданно грозили ему с севера. Сколько их там, в таинственной
безбрежности моря? Наверняка в далях, не подвластных взгляду, плавают еще
падуны-айсберги, встреча с которыми могла грозить верной гибелью.
На север Аверьяну нет ходу. Заказано ему туда плыть. Если вдруг ветер
повернет с полночи и все льды притащит сюда, то даже близ берегов плавание
сулит немалые трудности.
Небо хмурилось, надвигались тяжелые лохматые тучи. Вскоре они
разразились дождем.
Накинув армяки, рыбаки, нахохлясь, как птицы в непогодье, коротали
время у чадящего костерка. Гурий смотрел на бесконечно бегущие волны. Вот
над ними низко пролетела чайка. "Кили-и-и!" -- послышался ее крик. Чайка
взмахивала крыльями тяжело и лениво, словно они у нее разбухали от воды.
Холодно, мокро, неуютно.
"Эх, соболя, соболя! Где вы там, за морями, за горами, за каменными
грядами, за сумеречностью и неизвестностью?" -- думал Гурий.
К Ямалу было тоже два пути. Если с севера грозили льды, поморы шли
вдоль Югорского берега к устью реки Кары, а потом срезали напрямик узкое
место Карской губы, называемое Байдарацкой губой. Если же льдов не было, то
кочи двигались от Югорского Шара, пересекая Карскую губу, прямо к устью реки
Мутной.
Но льды -- вон они! Плавают и плавают у горизонта, словно поджидая коч
Аверьяна, чтобы взять его в свой плен.
Выбора не было. От мыса, где была стоянка, Аверьян решил повернуть на
юго-восток, к устью Кары, а там взять направление на мыс на Ямальском
берегу, южнее устья реки Мутной.
Артельщики, когда Аверьян поведал им свои думы, сказали:
-- Тебе видней, Аверьян. Ты у нас лодейной вожа. Пойдем за тобой
бесперечь. А льдов надо избегать. Это -- понятное дело...
-- Ну, так в путь! -- сказал Аверьян. И снова плеск волн, и снова качка
и брызги соленые через борта, скрип уключин, и время от времени однотонная
песня Герасима.
Навались дружней:
Там конец пути видней!..
Тосана поставил чум на берегу реки, на травянистой и веселой солнечной
поляне. Сразу обжили место: Санэ вбила в землю колья с рогульками, положила
на них жердь и развесила на солнце проветриваться и сушиться оленьи шкуры,
которыми устилали пол в чуме. Еване наносила сушняка, а Тосана, разрубив его
топором, уложил в небольшую поленницу. Покончив с дровами, он принялся
обтягивать кожей легкий, сделанный из прутьев каркас рыбачьей лодки. Кожу к
каркасу пришивал сыромятными ремешками. Когда лодка будет готова и спущена
на воду, кожа разбухнет и швы не будут давать течи.
Пес из породы сибирских лаек по кличке Нук, с белой мохнатой шерстью и
черным пятном на морде, бегал по кочкарникам и ловил полярных мышей.
Тонкими и крепкими нитями, изготовленными из сухожилий оленя, Еване
шила себе новую паницу, старательно подбирая узоры по подолу и рукавам из
разноцветных лоскутьев сукна и кусочков меха. Девушка умела шить красивую,
нарядную одежду.
Когда Ласковой наскучило сидеть возле чума с шитьем, она повесила нож в
ножнах на пояс, позвала Нука и, сказавшись дяде, отправилась бродить по
лесу.
Еване никогда не плутала в лесу, хотя иной раз и забиралась в самые
глухие дебри. Находить дорогу к стоянке по множеству разных примет ее учил
отец. Он советовал заламывать на пути тонкие ветки, делать затесы на
древесных стволах, складывать камни в кучки и по этим меткам находить тропу.
Все запоминать, ничего не упускать из виду Еване научил и опыт последних
двух лет, когда она помогала Тосане в охоте.
Красив бывал лес весной. В чистом, прозрачном воздухе выпускали из
почек молодую листву березы, ивы, рябины. Листья разворачивались,
становились крупнее, приобретали изумрудную окраску. На лужайках мягким
камусным мехом ложилась под ноги ласковая трава. У лужиц с талой снеговой
водой скромно и неярко зацветали первые цветы. Птицы, перелетая с дерева на
дерево, задевали крыльями за ветки, и с черемух осыпались белые лепестки.
Пока листва не загустилась как следует, птицы были очень заметны в лесу:
спрятаться им трудно.
Весна в этих местах наступала поздно, была короткой, и все торопилось
расти, выпускать сережки, бутоны, лепестки. Лето тоже было мимолетным -- с
воробьиный нос, с обилием гнуса, мошкары, комаров. Жарко было только в
середине июля, иногда -- в начале августа. Потом листья желтели, опадали на
землю. Лиственницы сыпали тонкие мягкие иглы нежно-желтого цвета. И только
сосны, ели да кедровники стояли зелеными всю зиму.
Зимой Еване ходила в лес на широких лыжах, подбитых камусом, не
проваливаясь в глубокий снег, скользя бесшумно и быстро, как тень, от дерева
к дереву, от одной настороженной на зверя ловушки к другой. Полярными ночами
в трескучие морозы лес стоял безмолвный, замерший, словно бы неживой.
Еване неторопливо шла вдоль берега, в небольшом отдалении от реки.
Когда прибрежное чернолесье редело, становилось видно, как блестела и играла
на солнце вода.
Девушка шла поглядеть, не начала ли созревать ягода морошка. В этих
местах среди кочковатых болотистых урочищ ее нарастало к середине лета
видимо-невидимо. Теперь начало июля и, быть может, кое-где на обогретых
солнцем низинах ягода начала поспевать? Иногда под тобоками проступала вода,
и Еване прыгала с кочки на кочку. Верный Нук молча бежал за ней, помахивая
мохнатым хвостом.
Начались приболотные заросли стланика -- низкорослых, стелющихся почти
по земле березок, ивняка, рябинника, карликового кедровника. Место было
открыто холодным ветрам с севера, и потому деревца жались к земле. Теперь
"лес" был Еване по пояс. И если смотреть издали, у Нука над зарослями
торчали только острые настороженные уши да голова с черным пятном вокруг
глаза.
Стало жарко, солнце грело вовсю. Еване пошла медленнее, поглядывая по
сторонам. Она увидела траву-морошечник, склонилась, потрогала ягоды. Они
были еще зеленоватыми, жесткими. "Рано", -- подумала девушка, нашла сухую,
поросшую осокой-резуньей кочку и села отдохнуть. Нук растянулся рядом,
вывалив большой розовый язык, -- жарко. Еване запустила маленькие пальцы в
густую шерсть Нука на загривке и шепнула: "Лежи и молчи. Молчи. Понял?" Пес
глянул на девушку и положил голову на вытянутые крепкие лапы. Но вот он
встрепенулся, уловив отдаленный подозрительный шорох, и хотел было вскочить
на ноги, но Еване повелительно положила ему на голову ладонь, приказывая не
двигаться, и пес повиновался.
Впереди, на залитой солнцем полянке, показался небольшой
темно-коричневый зверек. Еване осторожно отвела в сторону ветку ивы, чтобы
лучше видеть.
Это был Черный Соболь. Он, выйдя на полянку, остановился, прислушался.
Еване с собакой пряталась за кустами с подветренной стороны, и соболь их не
заметил. Он не знал, что из-за кустов за ним следили два внимательных
раскосых глаза, блестевших как ягоды черной смородины. Сев на задние лапы.
Черный Соболь под кустом стал вылизывать шерсть. Потом вытянул шею,
посмотрел в сторону леса, что был на южной стороне его владений.
Из ельника на поваленное сухое дерево выскочила Соболюшка. Она
пробежала по стволу взад-вперед и спрыгнула на землю, настороженно, как-то
боком приблизилась к кусту, под которым сидел Черный Соболь.
Дети у Соболюшки подросли, и теперь она мало занималась ими. Им стало
тесно в дупле-гнезде, и они почти все время бегали по округе, добывая себе
пищу.
Теперь Соболюшка вспомнила о Соболе и пришла на место прошлогодней
встречи с ним. Она остановилась в двух шагах от Черного Соболя и призывно
зауркала. Соболь широким прыжком перемахнул куст и мягко опустился на траву
рядом с ней. Некоторое время они обнюхивали друг друга, потом, словно
молодые соболята, стали играть. Соболь норовил ударить Соболюшку лапой, она
ловко увертывалась от удара, прыгая и урча. Войдя в азарт, она несильно
укусила Черного Соболя снизу, в шею. Он вырвался, сбив ее с ног, стал
кататься вместе с нею по траве. Соболюшка урчала недовольно и возбужденно:
-- Ур-р-р... р-р-р...
Потом она вырвалась и побежала прочь. Соболь кинулся за ней. Она
шмыгнула в кусты. Соболь, перемахнув большой куст, опять сбил Соболюшку с
ног, и она, словно бы рассердившись, куснула его в бок.
Игра продолжалась долго. Два сильных темно-коричневых зверька бегали и
прыгали по поляне, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга.
Еване внимательно следила за ними и улыбалась. Нуку надоело лежать
спокойно, он с громким лаем вымахнул из кустов. Соболи разбежались. Черный
Соболь вскочил на ель и быстро, словно большая кошка, взобрался на ее
порох и свинец из Тобольска, через верных людей. Выменянными мехами он в
Мангазее не торговал, а перепродавал их тобольским купцам. От таких сделок в
доме Лаврушки был полный достаток, да кое-что имелось и в кубышке.
Если бы мангазейский воевода пронюхал о торговых делах стрельца, быть
бы Лаврушке битым плетьми да изгнанным со службы. Но он был изворотлив и
хитер и ни разу еще не попадался.
-- Ну, что скажешь, Тосана? -- покончив с обедом, спросил Лаврушка,
хотя прекрасно знал, зачем пришел ненец. -- Какие новости принес?
"Хитрый. О деле не говорит. Вином не угощает", -- подумал Тосана.
Ответил равнодушно:
-- Никаких нет новостей. Разве только вот слышал: на олешков Тайбарея
волки напали. Пять важенок и хора порезали. Жалко.
-- Да, жалко, -- согласился Лаврушка. -- Пострелять бы волков надо.
-- Надо бы, да чем? Пороху-свинца нету, -- исподволь подходил к
главному Тосана. -- За тем и пришел я в твой деревянный чум. А ты плохо
угощаешь. Щами только. Я щей не ем.
Лаврушка как бы спохватился, обнял ненца за плечи с радушием:
-- Милой ты мой! Да ить я для тебя все выложу! Алена! Тащи закусить.
Алена мигом принесла штоф, чарки, блюдо с квашеной капустой, деревянную
чашку с мясом. Лаврушка стал угощать Тосану.
-- Траву не ем! -- сказал ненец, отодвинув от себя капусту и придвинув
мясо. Траву олень ест. -- Выпил, зажмурился: "огненная вода" крепка. Закусил
куском вареной оленины.
Лаврушка решил, что наступило время делового разговора.
-- Пороху, говоришь, нет? Свинца нет? А тебе разве не ведомо, что
огневое зелье запрещено продавать туземцам? Да и откуда оно у меня? Отстоял
караул -- порох и пули в караульной избе сдаю.
Тосана, чуть захмелев, беззвучно рассмеялся, ощерив темные мелкие зубы
и сузив глаза в щелки:
-- Не хитри! Ты ведь меня звал?
Лаврушка подошел к мешку Тосаны, бесцеремонно ощупал его.
-- Что тут у тебя? Мех?
-- Мех, мех, -- кивнул Тосана. -- Давай порох-свинец.
-- А много ли у тебя шкурок-то?
-- А вот смотри, -- Тосана выложил на лавку четырех соболей и столько
же куниц.
Лаврушка осмотрел шкурки, спросил:
-- Сколько за них хочешь пороху да свинца?
-- Десять фунтов пороху, пуд свинца. Вот моя цена.
-- Ну, брат, хватил! Где я столько возьму? Ты выпей, выпей! Сам
наливай, -- потчевал Лаврушка, рассчитывая, что вино ускорит сделку. Однако
ненец пока пить не стал, а начал торговаться. Торговались долго. Лаврушка
все подсовывал Тосане чарку, а тот отставлял ее от себя. Наконец Лаврушка
сказал:
-- Что есть -- все тебе принесу.
Он вздохнул, поднялся с лавки, вышел в горницу. Там, приподняв
половицу, достал кожаный мешок с припасами. Из него отмерил порох в кожаный,
а литые пули и дробь в холстинные мешочки. Прикинул в руке -- показалось
много. Отбавил. Вышел на кухню. Жена при сделке не присутствовала. Заперев
дверь сеней на засов, она ушла в горницу.
Тосане показалось мало свинца и пороху, что принес хозяин. Лаврушка
клялся и божился, что больше у него нет. Тосана подал ему двух соболей и
двух куниц. Остальное спрятал в мешок. Лаврушка с обиженным видом вернул
шкурки ненцу.
-- Обижаешь меня, мало даешь. Нечестно так делать. Я больше заниматься
этим не буду. Не прибыльно. Ни с тобой, ни с другими торговать не буду.
Поплатиться головой могу. Закон строгий.
Тосана испугался, что Лаврушка и в самом деле больше не будет менять
порох и свинец на меха, и стал податливей.
-- Зачем не будешь? Я тебя не выдам. Прибавь еще немного пороху, и я
все шкурки тебе оставлю.
-- Дак нету ведь! Нету-у-у!
-- Ну, тогда в другой раз добавишь припасу. Все шкурки тебе оставляю.
-- Вот это по-честному. Давай, выпьем.
"Огненная вода" -- водка приносила ненцам и остякам немало бед. Русские
купцы да ижемцы специально спаивали их, чтобы обманом получить меха по
мизерной цене. Случалось, что за штоф вина ненец отдавал одного-двух оленей
или несколько ценных шкурок, добытых нелегким трудом.
Опьяневший Тосана вылез из-за стола, сунул мешочки с порохом и дробью в
свою торбу и попрощался с Лаврушкой. Тот поостерег:
-- Смотри не свались где-нибудь! Переспал бы у меня.
-- Не свалюсь, не бойся, -- на темном морщинистом лице ненца блуждала
бессмысленная улыбка. С мешком в руке он вышел на улицу и, пошатываясь,
отправился к своей упряжке. Однако не дошел, свалился в канаву и уснул.
Мешок выпал из рук. Мимо шли стрельцы. Увидев Тосану, склонились над ним.
-- Ишь, надрался. Не умер ли?
-- Не умер. Дышит. Ништо, отлежится.
-- А что у него в мешке?
-- Уж не золото. Тряпье какое-нибудь.
Стрелец развязал мешок, полюбопытствовал.
-- Глянь, порох! И свинец.
-- Да ну? Где он взял? Украл, может? Самоедам не ведено продавать
огневое зелье. Надо сказать начальству!
К стрельцам присоединились проходившие по улице бабы, ребятишки.
Образовалась толпа. Завидев сборище, от стен крепости спешил караульный
стрелец при сабле, с ружьем.
-- А ну разойдись! Чего не видали? -- начальственно приказал он.
Стрельцы шепнули ему о порохе и свинце. Караульный решил:
-- В съезжую его. Там разберутся.
Он остановил проезжавшую мимо подводу. Стрельцы взвалили на нее Тосану,
положили рядом и мешок. Ненец мычал, мотал головой, но в себя не приходил.
В съезжей он спал мертвым сном до утра. Забытые олешки стояли на задах
Лаврушкиной избы. Стрелец, предчувствуя, что с Тосаной случилось неладное,
перетрусил, прогнал их прочь. Упряжка без хозяина при мчалась к чуму. Санэ
всплеснула руками и заголосила. Еване не растерялась, помчалась на той же
упряжке в посад разузнать, что случилось с дядей.
Утром Тосану повели к аманатской избе. Допрашивал его судный дьяк.
-- Откуда у тя порох? Откуда свинец? У кого купил? На что купил?
Признавайся, а то получишь батогов!
Тосана не отвечал на вопросы, сидел молча, нахохлившись, как больной
ворон. Голова у него трещала, ему было плохо, боялся он и дьяка, и батогов,
но Лаврушку не выдавал. Он сказал, что припасы купил весной у купцов, хранил
в укромном месте, а теперь забрал, чтобы увезти в свой чум. Ему не поверили,
потащили в пристройку, где наказывали виновных плетьми и батогами, растянули
на скамье-кобылке и выпороли. Потом, ничего не добившись от упрямого ненца,
отобрали у него мешок и взашей вытолкали за дверь.
У съезжей избы Тосана увидел своих олешков и плачущую Еване. Он лег на
нарты животом вниз и сказал, чтобы девушка быстрее ехала домой. Усталые и
голодные олени еле плелись, как ни погоняла их Еване. Дома в чуме Тосана
схватился за голову.
-- Огненная вода подвела! Шибко подвела! Все шкурки потерял,
порох-свинец потерял. Ай, беда! А еще Осторожным зовешься! Глупая голова!
Жена и племянница все же были рады, что Тосана вернулся домой
невредимым.
Тосана крепко призадумался. Меха все оставил в Мангазее, а главного,
без чего трудно будет охотиться зимой, -- пороха и свинца, не запас. Значит,
его старинное, чиненное-перечиненное кремневое ружье, которое весило чуть ли
не пуд и из которого непривычный охотник мог бы стрелять разве что с сошек1,
будет молчать. Тосана решился на последнее: взял из костяной шкатулки
несколько серебряных вещиц -- монисто из тонких и мелких монет, два толстых
литых кольца и налобный амулет-соболек -- семейные драгоценности. С этими
безделками он отправился в Мангазею к Лаврушке на этот раз пешком. Жена
провожала его, чуть не плача.
__________________
1 Сошка -- деревянная рогулька, подставка, служащая упором при
стрельбе.
-- Опять напьешься огненной воды! Немало она тебе принесла горя!
Тосана махнул рукой и зашагал по берегу к крепости.
Вскоре он добрался до посада, постучал в дверь Лаврушкиной избы. Сени
были заперты изнутри на засов.
Лаврушка, высмотрев ненца в оконце, решил не встречаться с ним, чтобы
не нажить себе неприятности. В Мангазее стало известно, что самоед Тосана
добыл где-то порох и дробь и его наказывали за незаконную покупку.
Тосана ждал на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Но ему не
открывали. Постучал снова, настойчивее, сильнее. В сенях послышались шаги.
Тосана сказал:
-- Отопри! Это я, Тосана!
Алена отодвинула засов и чуть приоткрыла дверь.
-- Чего надо? Лаврентия нету дома. Ушел. Долго не придет. Не жди.
-- Я по делу! -- Тосана, не мешкая, достал и развернул тряпицу, в
которую были завернуты украшения. -- Вот, смотри! Чистое серебро! Надо мне
выменять пороху-свинца.
-- Еще чего! -- сердито бросила Алена. -- Сказала -- нет хозяина!
Уходи. С тобой беды наживешь! -- она с треском захлопнула дверь, взвизгнул
засов.
Тосана постоял на крыльце, растерянно глянул по сторонам и,
догадавшись, что с ним больше не хотят иметь дела, опустив голову, сошел с
крыльца.
Отойдя от избы, он остановился в нерешительности. Больше обратиться за
помощью не к кому. Все другие знакомства на посаде были у него случайными,
неделовыми. Огневое зелье выменять не у кого. Да могут и снова забрать его в
съезжую и растянуть на кобылке. От неприятных воспоминаний у него заныла
спина, ее будто жгло огнем. Хмурый, удрученный неудачей, ненец пошел обратно
к стоянке.
Вернувшись домой, он лег на шкуры и молча, не поднимаясь, пролежал
целые сутки. С ним пытались заговорить Еване, Санэ, но он упрямо молчал.
Через сутки Тосана поднялся и велел женщинам свертывать чум. Семья
откочевала в верховья Таза, где можно было охотиться и рыбачить вдали от
русского города с хитрыми стрельцами и "огненной водой", от которой сначала
человеку делается легко и весело, а потом он попадает в беду...
Проливом Югорский Шар артельщики шли на веслах. В первой паре весел --
Аверьян и Гурий, во второй -- Герасим и Никифор. На руле сидеть было некому,
и по команде Аверьяна меняли курс, сильнее работая левым или правым бортом.
Ветер тянул с востока, с Югорского берега через пролив, и под парусом
идти было несподручно. Югорский Шар неширок -- местами до трех-пяти верст в
ширину. Артельщики шли вдоль подветренного берега осторожно, чтобы не
наскочить на попадавшиеся иногда каменные гряды.
В этом проливе встречаются воды Баренцева и Карского морей, они будто
сталкиваются, образуя беспорядочные, лохматые волны. Брызги соленой воды
обдавали гребцов. Гурий не раз получал пригоршню воды за воротник.
От длинных тяжелых весел руки сводило, пальцы -- не разогнешь. Болела
от напряженной работы спина. Гурий чуть не валился с банки от усталости.
Отдохнуть бы, пристать к берегу... Но отец поторапливал. Мужики молчали,
дружно откидываясь всем корпусом назад при каждом взмахе весел. Гурий
оборачивался, смотрел вперед, не видно ли конца перехода. Но конца не было
заметно, и он все опускал в пенистую холодную воду тяжелое крепкое весло.
Герасим, чтобы работалось легче, заводил громко, протяжно:
А дружней, еще раз!
А дружней, еще два!
Эгей, не робей,
Силушки не жалей!
А потом переходил на речитатив:
Как моржи кричат, гремят,
Собираться нам велят.
Карбаса мы направляли
И моржей мы промышляли
По расплавам и по льдам,
По заливам, по губам
И по крутым берегам...
Аверьян поправлял курс:
-- Левым табань! Правым греби! Теперь вместе!
А дружней, еще раз!
А дружней, еще два!
перекрывал шум волн голос Герасима.
Гурий за веслом думал не столько о трудностях пути, сколько о его
нескончаемости. Вспоминал дни, оставшиеся позади, когда, простившись с
родным причалом, они плыли на северо-восток малоизведанным путем, вдоль
пустынных необитаемых берегов. Позади остались сотни верст. А сколько еще
впереди? Мало ли что может случиться там, за высокой грядой каменистого
мыса, за угрюмым холодным проливом!
Паренек дивился спокойствию и уверенности отца, который вел вперед так,
будто всегда плавал в этих местах. А между тем, Аверьяном этот путь не был
изведан. Гурий пытался найти причину отцовской уверенности и по неопытности
приписывал все тетради в кожаных корках да компасу -- "матке", что хранился
у отца в кармане засаленных штанов.
Конечно, лоция и компас вели Аверьяна вперед. Лоцию он выпросил у
старого помора Ефима, по прозвищу Хромоногий. Ефим ходил в Мангазею с
первыми артелями корабельного вожи Михаила Дурасова. Тогда пробивались на
реку Таз четыре коча с сорока мужиками -- холмогорцами, пинежанами да
пустозерцами. Такой людной артели было легче преодолевать волоки и другие
трудности пути: друг другу помогали, шли плечом к плечу, как в ратном бою. В
том походе на Ямальском волоке Ефим повредил ногу и остался на всю жизнь
хромым. Однако в пути он все запоминал и записывал на чем придется: на
клочках бумаги, бересте, а то и просто на дощечках вырезывал он ножом одному
ему понятные знаки. Вернувшись из похода, он раздобыл бумаги, сшил из нее
тетрадь и составил лоцию, разобрав свои заметки, сделанные в плавании.
Аверьян с трудом выпросил тетрадь у Ефима под залог, обещая вернуть
лоцию в целости-сохранности. А Ефим, в свою очередь, просил проверить
правильность записей, хотя составлена была лоция обстоятельно, как и все
мореходные описания поморов, отличавшиеся добросовестностью и точностью.
Аверьян пока не нашел в ней ни одной ошибки, которая бы могла подвергнуть
людей риску.
Аверьян, собираясь в Мангазейский ход малой артелью на легком коче,
рассудил, что небольшое судно пройдет где угодно. Его можно будет без труда
вытащить при необходимости на льдину и снова спустить в воду. Да и на
волоках с ним справиться будет нетрудно.
Риск был. А когда поморы не рисковали, отправляясь на промысел? С
риском связана вся их жизнь.
И еще помогала Аверьяну в пути принадлежность к славному племени
землепроходцев-первооткрывателей, их настойчивость и жажда неизведанного.
Опыт же хождения в Студеном море имелся немалый, он и пригодился.
По молодости Гурий этого не учитывал. Он надеялся только на лоцию и
компас и боялся, как бы нечаянно отец не потерял их...
Впереди показались редкие плавающие льдины. Оттуда стало наносить
холод. Ветер, дувший в борт, переменился, стал тянуть с носа. Аверьян
крикнул:
-- Правым греби, левым табань! Еще правым!..
Коч приближался к берегу, что темнел узкой полосой слева. Вскоре
обогнули безымянный мыс на северном побережье Югорского полуострова, зашли в
бухту, укрылись от ветра. Причалив к берегу, артельщики с трудом подняли
негнущимися руками весла, сложили их вдоль бортов. Аверьян весело подбодрил:
-- А ну, братцы, на берег! Соберем дров, сварим похлебки. Югорский Шар
прошли. Вот оно, Нярзомское море!1 -- он показал рукой. -- Только льды вот
плавают. Как бы погода нас тут не задержала. Ну да об этом после. Гурий,
мозоли нажил?
_____________
1 Нярзомское море -- старинное название части Карского моря по
имени реки Нярзомы (предположительно).
Паренек еле расправил синюю от холода и занемевшую от весла ладонь. На
ней круглились волдыри. Один прорвало, и по руке сочилась жидкая бесцветная
водица. Гурий показал ладонь отцу:
-- Нажил...
-- Вот и ладно! -- сказал отец как будто даже обрадованно. -- Без
мозолей какой ты мореход? Так, одна видимость. Там в носу, в латке, сало
есть. Смажь ладони.
Гурий полез в нос искать латку с салом.
А от Югорского Шару Нярзомским морем
через Карскую губу резвого ходу до устья
Мутной реки день да ночь. А как заимут
льды большие, ино обходят около льдов
парусом и гребью недель с шесть, а иногда
и обойти льдов немочно, и от тех мест
ворочаются назад в Пустоозеро...
Из поморского описания
"Мангазейского хода"
Дров на мысу запасти было трудно: плавника, как в Печорской губе, здесь
не оказалось. Путешественники еле насобирали на крошечный костерок разной
мелочи, намытой прибоем. Сварили все же себе пищу.
Аверьян вышел на угорышек и посмотрел на море. Он раздумывал, как плыть
дальше. Впереди ожидал путников полуостров Ямал. Обходить его с севера --
времени бы ушло много, да к тому же путь был опасен: открытое море, плавучие
льды, пустынные неисследованные места...
Известен был другой путь к Обской губе. Посреди западного берега Ямала
находилось устье реки Морды-Яха, по-русски -- Мутной. Продвинувшись в ее
верховья, поморы, мангазейцы -- предшественники Аверьяна попадали в озера
под общим названием Ней-То. Их было три. Через озера мореходы где протоками,
а где волоком двигались к четвертому озеру -- Ямбу-То. Из него брала начало
река Се-яха -- Зеленая. По этой реке и выбирались в Обскую губу.
Аверьяну надо было идти этим путем.
Но прежде предстояло еще достигнуть берегов Ямала.
Бармин долго всматривался в кипень волн, в белые плиты льдин, что
незванно-негаданно грозили ему с севера. Сколько их там, в таинственной
безбрежности моря? Наверняка в далях, не подвластных взгляду, плавают еще
падуны-айсберги, встреча с которыми могла грозить верной гибелью.
На север Аверьяну нет ходу. Заказано ему туда плыть. Если вдруг ветер
повернет с полночи и все льды притащит сюда, то даже близ берегов плавание
сулит немалые трудности.
Небо хмурилось, надвигались тяжелые лохматые тучи. Вскоре они
разразились дождем.
Накинув армяки, рыбаки, нахохлясь, как птицы в непогодье, коротали
время у чадящего костерка. Гурий смотрел на бесконечно бегущие волны. Вот
над ними низко пролетела чайка. "Кили-и-и!" -- послышался ее крик. Чайка
взмахивала крыльями тяжело и лениво, словно они у нее разбухали от воды.
Холодно, мокро, неуютно.
"Эх, соболя, соболя! Где вы там, за морями, за горами, за каменными
грядами, за сумеречностью и неизвестностью?" -- думал Гурий.
К Ямалу было тоже два пути. Если с севера грозили льды, поморы шли
вдоль Югорского берега к устью реки Кары, а потом срезали напрямик узкое
место Карской губы, называемое Байдарацкой губой. Если же льдов не было, то
кочи двигались от Югорского Шара, пересекая Карскую губу, прямо к устью реки
Мутной.
Но льды -- вон они! Плавают и плавают у горизонта, словно поджидая коч
Аверьяна, чтобы взять его в свой плен.
Выбора не было. От мыса, где была стоянка, Аверьян решил повернуть на
юго-восток, к устью Кары, а там взять направление на мыс на Ямальском
берегу, южнее устья реки Мутной.
Артельщики, когда Аверьян поведал им свои думы, сказали:
-- Тебе видней, Аверьян. Ты у нас лодейной вожа. Пойдем за тобой
бесперечь. А льдов надо избегать. Это -- понятное дело...
-- Ну, так в путь! -- сказал Аверьян. И снова плеск волн, и снова качка
и брызги соленые через борта, скрип уключин, и время от времени однотонная
песня Герасима.
Навались дружней:
Там конец пути видней!..
Тосана поставил чум на берегу реки, на травянистой и веселой солнечной
поляне. Сразу обжили место: Санэ вбила в землю колья с рогульками, положила
на них жердь и развесила на солнце проветриваться и сушиться оленьи шкуры,
которыми устилали пол в чуме. Еване наносила сушняка, а Тосана, разрубив его
топором, уложил в небольшую поленницу. Покончив с дровами, он принялся
обтягивать кожей легкий, сделанный из прутьев каркас рыбачьей лодки. Кожу к
каркасу пришивал сыромятными ремешками. Когда лодка будет готова и спущена
на воду, кожа разбухнет и швы не будут давать течи.
Пес из породы сибирских лаек по кличке Нук, с белой мохнатой шерстью и
черным пятном на морде, бегал по кочкарникам и ловил полярных мышей.
Тонкими и крепкими нитями, изготовленными из сухожилий оленя, Еване
шила себе новую паницу, старательно подбирая узоры по подолу и рукавам из
разноцветных лоскутьев сукна и кусочков меха. Девушка умела шить красивую,
нарядную одежду.
Когда Ласковой наскучило сидеть возле чума с шитьем, она повесила нож в
ножнах на пояс, позвала Нука и, сказавшись дяде, отправилась бродить по
лесу.
Еване никогда не плутала в лесу, хотя иной раз и забиралась в самые
глухие дебри. Находить дорогу к стоянке по множеству разных примет ее учил
отец. Он советовал заламывать на пути тонкие ветки, делать затесы на
древесных стволах, складывать камни в кучки и по этим меткам находить тропу.
Все запоминать, ничего не упускать из виду Еване научил и опыт последних
двух лет, когда она помогала Тосане в охоте.
Красив бывал лес весной. В чистом, прозрачном воздухе выпускали из
почек молодую листву березы, ивы, рябины. Листья разворачивались,
становились крупнее, приобретали изумрудную окраску. На лужайках мягким
камусным мехом ложилась под ноги ласковая трава. У лужиц с талой снеговой
водой скромно и неярко зацветали первые цветы. Птицы, перелетая с дерева на
дерево, задевали крыльями за ветки, и с черемух осыпались белые лепестки.
Пока листва не загустилась как следует, птицы были очень заметны в лесу:
спрятаться им трудно.
Весна в этих местах наступала поздно, была короткой, и все торопилось
расти, выпускать сережки, бутоны, лепестки. Лето тоже было мимолетным -- с
воробьиный нос, с обилием гнуса, мошкары, комаров. Жарко было только в
середине июля, иногда -- в начале августа. Потом листья желтели, опадали на
землю. Лиственницы сыпали тонкие мягкие иглы нежно-желтого цвета. И только
сосны, ели да кедровники стояли зелеными всю зиму.
Зимой Еване ходила в лес на широких лыжах, подбитых камусом, не
проваливаясь в глубокий снег, скользя бесшумно и быстро, как тень, от дерева
к дереву, от одной настороженной на зверя ловушки к другой. Полярными ночами
в трескучие морозы лес стоял безмолвный, замерший, словно бы неживой.
Еване неторопливо шла вдоль берега, в небольшом отдалении от реки.
Когда прибрежное чернолесье редело, становилось видно, как блестела и играла
на солнце вода.
Девушка шла поглядеть, не начала ли созревать ягода морошка. В этих
местах среди кочковатых болотистых урочищ ее нарастало к середине лета
видимо-невидимо. Теперь начало июля и, быть может, кое-где на обогретых
солнцем низинах ягода начала поспевать? Иногда под тобоками проступала вода,
и Еване прыгала с кочки на кочку. Верный Нук молча бежал за ней, помахивая
мохнатым хвостом.
Начались приболотные заросли стланика -- низкорослых, стелющихся почти
по земле березок, ивняка, рябинника, карликового кедровника. Место было
открыто холодным ветрам с севера, и потому деревца жались к земле. Теперь
"лес" был Еване по пояс. И если смотреть издали, у Нука над зарослями
торчали только острые настороженные уши да голова с черным пятном вокруг
глаза.
Стало жарко, солнце грело вовсю. Еване пошла медленнее, поглядывая по
сторонам. Она увидела траву-морошечник, склонилась, потрогала ягоды. Они
были еще зеленоватыми, жесткими. "Рано", -- подумала девушка, нашла сухую,
поросшую осокой-резуньей кочку и села отдохнуть. Нук растянулся рядом,
вывалив большой розовый язык, -- жарко. Еване запустила маленькие пальцы в
густую шерсть Нука на загривке и шепнула: "Лежи и молчи. Молчи. Понял?" Пес
глянул на девушку и положил голову на вытянутые крепкие лапы. Но вот он
встрепенулся, уловив отдаленный подозрительный шорох, и хотел было вскочить
на ноги, но Еване повелительно положила ему на голову ладонь, приказывая не
двигаться, и пес повиновался.
Впереди, на залитой солнцем полянке, показался небольшой
темно-коричневый зверек. Еване осторожно отвела в сторону ветку ивы, чтобы
лучше видеть.
Это был Черный Соболь. Он, выйдя на полянку, остановился, прислушался.
Еване с собакой пряталась за кустами с подветренной стороны, и соболь их не
заметил. Он не знал, что из-за кустов за ним следили два внимательных
раскосых глаза, блестевших как ягоды черной смородины. Сев на задние лапы.
Черный Соболь под кустом стал вылизывать шерсть. Потом вытянул шею,
посмотрел в сторону леса, что был на южной стороне его владений.
Из ельника на поваленное сухое дерево выскочила Соболюшка. Она
пробежала по стволу взад-вперед и спрыгнула на землю, настороженно, как-то
боком приблизилась к кусту, под которым сидел Черный Соболь.
Дети у Соболюшки подросли, и теперь она мало занималась ими. Им стало
тесно в дупле-гнезде, и они почти все время бегали по округе, добывая себе
пищу.
Теперь Соболюшка вспомнила о Соболе и пришла на место прошлогодней
встречи с ним. Она остановилась в двух шагах от Черного Соболя и призывно
зауркала. Соболь широким прыжком перемахнул куст и мягко опустился на траву
рядом с ней. Некоторое время они обнюхивали друг друга, потом, словно
молодые соболята, стали играть. Соболь норовил ударить Соболюшку лапой, она
ловко увертывалась от удара, прыгая и урча. Войдя в азарт, она несильно
укусила Черного Соболя снизу, в шею. Он вырвался, сбив ее с ног, стал
кататься вместе с нею по траве. Соболюшка урчала недовольно и возбужденно:
-- Ур-р-р... р-р-р...
Потом она вырвалась и побежала прочь. Соболь кинулся за ней. Она
шмыгнула в кусты. Соболь, перемахнув большой куст, опять сбил Соболюшку с
ног, и она, словно бы рассердившись, куснула его в бок.
Игра продолжалась долго. Два сильных темно-коричневых зверька бегали и
прыгали по поляне, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга.
Еване внимательно следила за ними и улыбалась. Нуку надоело лежать
спокойно, он с громким лаем вымахнул из кустов. Соболи разбежались. Черный
Соболь вскочил на ель и быстро, словно большая кошка, взобрался на ее