Страница:
Работающий как заклинивший автомат своей дубиной Крушенко, и флагман сектантов брат Прана, из которого жизнь уходила вместе с двумя десятками огнестрельных ранений. Последняя пулеметная лента волочилась за его жутким оружием и сражающиеся то и дело наступали на нее, вызывая у обладателя гневный раздраженный рык. Ствол пулемета раскалился докрасна и теперь тлел в ночном воздухе как исполинская сигара. Брат Прана был страшен и покрыт кровью. На лице его блуждала кривая ухмылка хищника, и один вид его внушал страх даже соратникам по секте. Хлещущая огненная плеть зенитной снарядом обошла его стороной, словно он и вправду был заговорен. Босх завел отлично отрегулированный двигатель своей дорогой непробиваемой машины и звеня и искря дисками, сорвался с места побоища, с содроганием слушая, как чужие, девятимиллиметровые и не только, подарки глухо стучат по кузову вслед. Он успел как раз вовремя. Увидевший перед собой окровавленного дикаря с чудовищным пулеметом в руках, Крушенко окончательно потерял контроль над собой. Ему пришлось пробивать через толпу со стальной дубиной в руках, он видел, как трескались черепа тех, кто имел несчастье попасть под это орудие убийства. Он был с головы до ног покрыт чужой, страшно пахнущей кровью. А где-то впереди заходилась смертной дробью кошмарный авиационный агрегат. И совсем рядом оскалившийся антропоморфный силуэт с пулеметом в руках и лишь миг отделяет тебя от смерти. Брат Прана вытолкнул из пересохшей глотки отрывок из проповеди. Громко кричать уже не получалось - голос сорвал, да и силы убывали на глазах. Скрюченное человеческое существо с покрытым гарью и кровью лицом, на котором горячечно блестели белки - это был враг и его надо было отправить в нижний мир, следом за предыдущими. Пулемет в руках весил, казалось, тонну, он тоже охрип, и его стальная глотка раскалилась и светилась нежно розовым светом. Покачиваясь, сектант сделал шаг и, не замечая того, наступил на брошенный плакат Ангелайи. Нервы у Крушенко не выдержали. Он знал, стоящего рядом исполина не завалить ударом дубины, ему нужно что-то мощнее, сильнее, ему нужен... И он вскинул к плечу гранатомет, и взвел его заученным движением. Брат Прана все еще нацеливал пулемет. В замкнувшем накоротко мозгу Крушенко вспыхнула короткая злая радость, а потом гранатомет коротко рявкнул, и дернулся у него в руках, посылая снаряд мимо плеча сектанта, а дальше в насыщенную пальбой ночь. Прана даже не заметил этого, пулемет в его руках плюнул короткой злой очередью и навеки оборвал земной путь Алексея Крушенко. Когда автомобиль Босха отдалился на двадцать пять метров от побоища, хищной фурией просвистевший через всю улицу снаряд ударил в зенитку и частично в Краба. Хлопнул взрыв, синеватой огненной пленкой покрылся разлитый бензин, а потом оглушительно сдетонировали оставшиеся в обойме зенитки снаряды. Взрыв был грандиозным, титаническим. В единой мощной огненной вспышке потонула вся Центральная улица, а суетящиеся на ней люди высветились мгновенно резкими черными силуэтами. Исполинский огненный язык на месте джипа Кабана рванулся вверх и лизнул сморщившиеся небеса. На тридцать секунд на Центральной улице перестал идти дождь весь обратившийся в пар. Исковерканные до полной неузнаваемости стальные осколки вперемешку с горящим порохом и бензином смертной шрапнелью прошлись по улице, круша и корежа все на своем пути. Несущая пламя ударная волна подхватила оставшихся участников побоища и как пушинки понесла их вдоль улицы. Кто-то упал на землю, объятым пламенем, в окружающих домах разом вспыхнуло два десятка пожаров, да во всем квартале оконные рамы заплакали серебристыми стеклянными осколками. Режущий глаза яркий вулкан на месте сгинувшей машины поутих, разошелся красноватым насыщенным багровыми всполохами грибом. А потом с небес пошел стальной дождь из маленьких и больших железных осколков, рваной ткани, стекла и обгорелых частей человеческих тел. В наступившей после разрыва тишине печально стучал этот дождь, гремел железяками и предметами людского обихода. Брякнулась и задребежала по асфальту хромированная надпись "Додж" - все, что осталось от машины убиенного ходока. Финалом к этой боргильдовой битве послужил мягкий шлепок растрепанной тушки голубя, подбитого шальным осколком где высоко в дождливом небе. Побитая машина Босха, треща по своим усиленным бронированием швам, скрылась за поворотом, роняя на землю тлеющие яркими светляками осколки чего-то неопределимого, то ли металла, то ли чьей то сгоревшей одежки. В глухой ватной тишине прошла дождливая ночь, и уступила место у вселенского руля, такому же дождливому сероватому дню. Первые его слабенькие робкие лучи коснулись вымокшей земли и осветили картину побоища. А еще через некоторое время стали собираться горожане - такие же робкие, притихшие, они вполголоса перекидывались впечатлениями. Чуть в стороне рыдала команда плакальщиц, состоящая в основном из родных и близких убиенных. Эти вопить начали еще до зари, и собрались продолжать и весь следующий день. Кто-то в стороне подбивал итоги. -Я ж такое только в Сталинграде видал, вот те крест! - говорили в толпе, но прям война! -Стены то, стены гляньте! Дыры везде! -Будто бомбили здесь... -Черт, и колонку своротили! Где теперь воду брать?! -Аа-ай сердешные вы мои, и што вас в секту несло, за каким резоном, а?! Жирное черное пятно перегородило Центральную зияя немалой воронкой посередине. Сверху оно выглядело как исполинская уродливая печать, навсегда оттиснутая на угрюмом лике города, печать под приговором, моментально разделившая бывших земляков на живых и мертвым. Рваные перекрученные осколки металла усеивали округу, странным образом обнаруживались в самых неожиданных местах, посверкивая из стен домов и посеченных стволов деревьев. И кругом лежали трупы, обгорелые, изуродованные до полной неузнаваемости, многие скрючились, а у некоторых оружие частично вплавилось в тело. Жар был нешуточный. Руки, ноги, головы, почерневшие части бывшие когда-то целыми людскими телами. Почерневшие остовы машин лежали друг подле друга, как костяки вымерших доисторических животных. В небо печально глядело полурасплавленное противотанковое ружье, которое по-прежнему прижимал к груди обратившийся в головешку владелец. -Ну прям как напалм... слышь Санек, когда напалм, то точно так обгорают. Тут и там, между тел валялись флагштоки оставшиеся от сгоревших знамен и закопченные плакаты с Просвещенным гуру. Сморщенная старушка подошла к сохранившемуся целиком телу, поверх которого лежал один из плакатов. Гневно плюнула на лицо Ангелайи: -Что натворил, ирод, мертвый! Сколько детей на смерть повел?! И в ужасе отшатнулась, когда плакат вдруг шевельнулся. Потом она рассказывала, что ей показалось, будто сам Ангелайя попытался вылезти из плаката. Обгорелая, истыканная пулями фанера сползла и открыла удивленное до крайности лицо того самого тела, что оказалось живым и почти не пострадавшим. Это и был тот дерзкий представить пушечного мяса, всю бойню пролежавший под надежно укрывшим его плакатом. Удивление его было большим и всеобъемлющим, как Енисей в пору разлива. Любители подбивать итоги уяснили одно - последняя власть покинула город. В огненной мясорубке сгинули лихие вояки Босха, держащие в своих руках все торговые точки, погибли все до единого послушники Просвещенного Ангелайи и никто уже не заплачет над уходом единственного ребенка в страшную секту. Сгинули и остатки бежавшей официальной городской управы - семеро милиционеров и пятеро ОМОНовцев, тела их ровным слоем перемешались с бандитами и сектантами, слившись в последнем всепроникающем объятии. На душе у горожан было странно и пусто, пахнущий гарью ветер свободы не кружил им головы, а лишь навевал еще большее уныние. -Теперь все... - сказал кто-то, и все поняли, что да, город и все его жители вступили на какую то финишную прямую. Долгий их путь почти завершен и теперь нет пути назад. В окружающих домах по-прежнему горели пожары, беспрепятственно выжигая одну квартиру за другой - их никто не тушил. Насмотревшие горожане побрели прочь, по домам. Мимо них с чемоданами, забитыми до отказа, спешили те, кому жить было уже невмоготу. Они уезжали. Куда? Хоть бы одни сказал, но они лишь отстранено улыбались и спешили прочь к своему непонятному светлому будущему. День выдался удивительно холодный, и таким же был следующий. А с утра ударил заморозок. Когда отключились телефоны, никто уже и не удивился. По ночам город стал напоминать Ленинград в годы блокады - тихий, холодный, пустой. Нет больше костров, нет веселых песен и быстрых знакомств. Только прошмыгнет иногда пугливый прохожий со стилем в кармане. Тень Исхода, безносым обличьем маячила в сознании, не уходила и уходить не собиралась. Вместо звонков стали ходить друг к другу в гости и говорить лицом к лицу. У богатеев стало высшим шиком содержать десяток курьеров, которые как можно быстрее переносили сообщения. Причем чем больше был штат разносчиков, тем лучше. На заправленных дизтопливом автомобилях, вооруженные подобранным скорострельным оружием, разъезжали они по городу, и простые горожане испуганно шарахались, стоило им увидеть эти быстро несущиеся дилижансы. Но люди жили, продолжали жить, и находили в этой жизни свои маленькие радости, и маленькие горести. Ссорились и ругались, дружили и влюблялись, расходились и сходились вновь. Просто потому, что люди всегда остаются людьми, в какую бы ситуацию их не поставит судьба. Вот только людей этих, с каждым днем становилось все меньше и меньше.
* * *
Любовь, что бабочка: во-первых в неволе долго не живет, а во-вторых с ней происходит все то же самое что и с этим насекомым только наоборот - она имеет свойство закукливаться и некоторое время спустя из куколки вылезает нечто ничуть не похожее на исходный объект, и к тому же весьма неприятное, умеющее жрать, гадить и ничего больше. Так бывает. Еще корабль любви часто бьется о быт, почти всегда бьется о быт, что лишний раз доказывает - происхождение сего чувства явно потустороннего характера. Не потому ли рутина так часто заедает, даже самые вдохновленные и романтичные натуры. Проходит год, два, три и, посмотрите - где тот полет мысли и буря чувств?! Где нежные охи-вздохи и предложения притащить щербатую луну с небес? Где те милые, слезоточивые и словно вытянутые из пошленькой мелодрамы посиделки над рекой и чтение тут же забывающихся стишков вслух? Спросите у Александра Белоспицына - большого знатока данного предмета, которого за всю его несчастную и беспокойную жизнь не приголубила ни одна особа женского пола, исключая, разве что, его собственную мать. Разочаровавшийся во всем и вся скажет он вам - нетути! Сгинули, пропали, растворились, как уходит утренний вязкий туман, разгоняемый лучами набирающему силу солнышка, которое и высвечивает все с беспощадной, отрезвляющей ясностью. И килограмм макияжа на приевшемся лице любимой, и рыхлый животик бывшего поэта, а ныне здорового прагматика, потягивающего пиво у телевизора. И так бывает. Так есть почти везде, скажет вам Белоспицын, еще тот Белоспицын, которого судьба еще не свела с врачевателем душ человеческих Владом Сергеевым. Хотя если поискать, если хорошо поискать, можно и опровергнуть его подростковое неуверенное суждение. Но это если поискать. Сколько то дней минуло с тех пор как он встретил ее на той скамеечке в парке? Да он не помнил, знал, что было это в середине лета, и вокруг было совсем не так уныло как сейчас. Они поняли, что друг без друга жить не смогут, у них было сильное и красивое чувство, так что про эти пылающие отношения можно было снять фильм - ту самую пошленькую, но слезливую мелодраму. Он дарил ей цветы. Читал стихи, которыми естественно увлекался с отрочества (но никому не показывал, считая эту плохо срифмованную банальщину криком души, с кровью выдавленным из сердца), даже втайне от возлюбленной нарисовал ее портрет на толстом бумажном листе, увлеченно орудуя пером и черной тушью. Получилось не очень, но он решил, что это замечательный портрет - о да, он считал себя очень талантливым, талантливым во всем, он разрывался на части пытаясь следовать этим талантам. Нарисованный портрет он сложил вчетверо, а потом еще в два раза и носил в своем бумажнике, иногда трепетно проводя по шероховатой бумаге рукой. Некоторое время спустя он достал портрет, развернул его, и с досадой обнаружил, что лицо подруги жизни теперь испещрено прямимы и широкими, как панамский канал морщинами, там где бумага слежалась на сгибах, изза этого изображенная выглядела словно ее рисовали на кирпичной, солидно порушенной стене. Но сил выкинуть картинку он так и не нашел. Он пел ей песни, думая, что обладает хорошим голосом (ночами он обожал петь сам себе, приходя от собственных неблагозвучных голосовых переливов в полный восторг). Песен он знал много, и даже умел подыгрывать себе на гитаре, так же фальшиво, как и пел. Но в умении преподнести себя зачастую играет главную роль даже не талант, а пустой гонор и возвышенное самомнение, да еще может быть умение изрекать прописные истины с глубокомысленным видом. А что она? Она принимала все это как должное. Хлопала в ладоши и плакала тайком, когда ей приносили цветы (ярко красные розы, а плакала после того, когда их оказалось четное число, как для покойника - оказалось он не знал сколько полагается дарить). Ей очень нравились его стихи, они завораживали ее и она уносилась куда то вдаль, в широко раскинутые лазурные выси своих фантазий. Потом она говорила ему, что эти стихотворные строки прекрасны и он наверняка в будущем станет известным поэтом, и все его будут почитать, и он будет зарабатывать много денег - да, денежный вопрос был для нее если не на первом, то точно на втором месте. На самом деле смысла в читаемых стихах она не улавливала, а завораживало ее в основном от тембра его голоса. То же казалось и песен, хотя фальш зачастую резала ее слух. Он считал ее богиней, он говорил, что она отлично разбирается в исскустве, он приносил ей умные книги и она забирала их, и долго читала, находя их нудными и неинтересными, но все же читала, чтобы доставит удовольствие любимому. И на частых свиданьях с ним говорила про то, как ей понравились эти заплесневелые сонные труды. Она вела себя как нормальная женщина - в меру чувственно, в меру расчетливо с житейской хитринкой. Она и была нормальной. Была обыкновенной. Какое то время они еще гуляли по ночам, хотя в последнее время городские темные улицы, припорошенные дождем, обладали всем очарованием дохлой змеи. Смотрели на темные массивы домов, на проглядывающую сквозь тучи мутную луну. Смотрели и почти не замечали окружающей разрухи, увлеченные друг другом. Все последние городские потрясения прошли мимо них, едва задержавшись на краю сознания. В середине августа он переехал к ней домой. Она не могла - у нее была больная мать, страдающая параличом телесным и одновременно параличом сознания, преждевременно уйдя в ту чудесную страну, где каждый день все новое, которая и называется маразмом. Он принял все с покорностью, он понимал, все понимал. Тем более, что квартира была трехкомнатная и до третьей комнаты не доносились стоны сбрендившей бабки. С той же покорностью (и огненным энтузиазмом в сердце) он каждый день ходил за водой, а, как-то раз, приволок печку буржуйку, отхватив ее перед самым носом жадных скупщиков. Он наконец чувствовал себя человеком, чувствовал сильным. Черные шоры спали с его глаз и открыли этот прекрасный, медленно ветшающий мир во всей его мрачной красе. Он упивался этим. Вот только... почему в последнее время на глаза стали наползать другие шоры - серые? Сколько же прошло времени с момента их встречи? Почему ему кажется что много... так много?
7.
-Ну так что? - спросил Влад, - Все?! -Что, все? - в голос ответил ему Дивер. -Все тут? -Дык это, тут вроде больше никого быть и не должно, - молвил из угла Степан Приходских. Крошечная единственная комнатка Владовой квартиры вдруг оказалась плотно забита людьми, так что для их обустройства уже не хватало диван-кровати и пришлось в срочном порядке транспортировать из кухни две разболтанные табуретки. На них и устроились гости. Сам Влад занял кресло перед умолкшим навсегда компьютером, Севрюк вальяжно развалился на диване, а на табуретках устроились сталкер, да примолкший Саня Белоспицын, под глазами которого пролегли темные нездорового вида, круги. За окном моросил дождь. Массивный Дивер, под килограммами которого диван жалобно поскрипывал и жаловался на свою тяжелую диванью судьбу, повел головой, недовольно шмыгнул носом: -Амбре у тебя тут... -Так что делать то, - произнес Влад, - с тех пор, как слив забился такая жизнь началась, что хоть за город, хоть на тот свет. Правда, Сань? Белоспицын кивнул с видом мученика. -Ну у меня, положим, так же, - сказал Степан, - сортир больше не фурычит, а то и пытается все обратно извергнуть. Заткнул я слив гаду фарфоровому. Но вонь, то вонь! - тут он удивленно полуобернулся к Диверу - а у тебя, что, не так? Дивер вздохнул барственно, перекинул ногу на ногу, и, глядя в потолок, молвил: -У меня не так. - И предупреждая вопросы быстро добавил - скворешник у меня во дворе... по типу дырка. -А... - протянул Белоспицын и посмотрел на Севрюка с откровенной завистью. -Что вздыхаешь, накрылся прогресс, - сказал Сергеев, - словно и не было последних ста лет. Даже хуже стало. У кого скворешников нет, те на улицу бегают, ночами под деревьями пристраиваются. -А слышали? - вскинулся сталкер. - Говорят, в Верхнем банда орудует, специализируются как раз на таких. Человеку невмоготу, выйдет ночью из дома по нужде, ключи с собой возьмет. Присядет, а тут эти, сзади набрасываются. Ключи отбирают в миг, а без штанов, как с ними повоюешь! Квартиры полностью вычищают. -А ловить их не пробовали? - спросил Саня. На него поглядели снисходительно, как на давшего неправильный ответ на задачу по арифметике, но все же старательного, ребенка - и вправду, кто же будет ловить, если властей не осталось? В городе царила полная анархия и каждый был сам за себя. -Мне интересно другое, - сказал Дивер, - кому они натасканное толкнули? -Был бы товар, а идиоты всегда найдутся. Деньги то еще в ходу? -А как же, без разбору берут рубли и валюту, меняют по произвольному курсу. Причем у каждого менялы курс свой. Гонять то их некому. Только убивают их иногда, но это, небось, сами обманутые счеты сводят. Кто поумнее, тот золото скупает, но вот беда, в ювелирных лотках бижутерия вся ушла. Что не дограбили, то скупили. Народ кубышки роет в огородах, прячет на черный день. -А счас что, белый? - спросил Саня Белоспицын. -Счас, Санька, такой день, - молвил Степан - что и не поймешь какого цвета. Серо-буро-малиновый с пупырышками. -Как поняли, что золота нетути, равно как и других драгметаллов, включая медь, - продолжил Севрюк - бросились скупать недвижимость. Ореховых итальянских гарнитуров смели сколько - жуть. Некоторые по три штуки брали - одинаковых. Машины пытались продавать, а все никто не брал. А еще квартиры покупают... или попросту забирают, у больных да увечных. Стариков, почитай, всех на улицу вытряхнули, в дождь. -Да, стариков, это неправильно... - протянул Приходских - не собаки же они, в конце-концов. -Один нувориш, как раз вчера к вечеру совсем головку потерял. Скупил пять типовых квартир в трущобе в Нижнем городе. Сам - один как перст, не жены не детей. Но купил - капиталы боялся потерять! И что же, сегодня с утра в этом доме пожар! Все пять клетушек выгорели просто дотла - тушить то некому! -А он что? -А этот поплакал, волосы на голове порвал да и сгинул прочь из города. Куда? Да туда куда и все остальные? -Знать бы куда они уходят! - произнес Влад - но ведь сами то знают, с такими лицами уезжают словно им прямая дорога на Гавайи. Белоспицын покивал сам имел четь наблюдать. -Совсем ополоумел народ. - Добавил Дивер - впрочем, причина на это есть... -Ага, когда сортиры не работают, - ухмыльнулся Степан - это тебе не какой то там свет или газ. Это, брат, насущное. Лиши человека сортира и он уже, получается и не человек вовсе, а дикое животное. -Вы это бросьте, про сортиры, - хмуро сказал Владислав, - не про сортиры ведь собрались говорить. Рассказывайте, давайте, что с кем случилось. Не первый же раз собираемся. -Меня убить пытались, - просто сказал Саня. Все удивленно повернулись к нему, Дивер сбросил с себя вальяжность, потерянно мигнул. -Тот же? -Нет, не тот. Этих двое было. Лица тупые, злобные. Гопота! Встретили у площади, прижали, думал не уйду. Но... вывернулся как-то. Мне ж не привыкать. Бежали за мной, почти до Школьной, только потом потеряли. Степан ошарашено покачал головой, сказал: -Значит не зря мы это... набрали? - и кивнул в сторону оружейной пирамидки, устроенной из единственного в комнате стула. Арсенал впечатлял. Россыпь из почти десятка пистолетов разных конструкций (превалировали в ней в основном ПМ и ТТ но были настоящие раритеты), помповый вороненый дробовик без ручки, два АК-47 с облизанными до черноты пламенем, прикладами, именной хромированный револьвер с инициалами А.К.Р в прошлой жизни принадлежащий Кривому, хотя об этом никто не знал, старый обрез с четырьмя жизнерадостнозелеными картонными патронами, да новенький, блестящий, свежей смазкой и инвентарным номером "ингрем" с двумя запасными обоймами. Это последний выглядел в окружении Владовой убогой квартиры особенно дико, словно здесь снимают фильм о трудовых буднях западных наркоторговцев. Подобрано все это было возле центра на следующий после тамошнего побоища, день. Трупы никто не убирал, за исключением сомнительных счастливчиков из числа родственников погибших, которые отыскали в кровавом месиве останки своих павших за правду чад. Такие были все вытащены и самолично захоронены на городском кладбище. Многочисленные уцелевшие стрелковые единицы, лежавшие посреди оставшихся неопознанными постепенно растащили прижимистые граждане, большая часть которых до этого дела с оружием не имела. Влада и Белоспицына вид этого угрюмого арсенала нервировал, Дивера - нет. Напротив, он взирал на оружие чуть ли не лаской, напоминая, что были времена когда он воевал не только в астрале и не только с силами абстрактного зла. -Так может это простые были... грабители? - спросил Дивер, - Мало ли их теперь развелось, людей вон режут только так. -Ага, простые! - возмутился Белоспицын - Ножики, то у них были - во! - и он махнул рукой в сторону Влада и компьютера, возле которого валялось антикварное орудие убийства, опасно поблескивая отточенным лезвием. -Табельные, что ли, у них ножи получаются! - сказал Севрюк - да сколько их вообще? -Знают про тебя? - спросил Владислав, - знают, что ты отказался от их задания? Саня только пожал плечами и поник. Сказал: -Знают не знают, - в одиночку на улицу я теперь не ходок, даже с этим! он покосился на грозный арсенал. -Никто не пойдет! - Севрюк завозился на диване, устраиваясь удобнее, бедная мебель поскрипывала в такт его движениям, - теперь будем держаться в месте, а то вон сколько одиозного народа набралось! Давече на улице ко мне пристал один - сам маленький бородатый, а глаза, как у бешеного таракана. Подошел ко мне, проникновенно так глянул и говорит "Что, не дает покоя тебе химера твоя?" Я мол, какая химера? А он мне: "да не скрытничай ты, по глазам же видно - что-то знаешь!" А что я знаю, только видение было мутное! Ни про химеры, не про что там - ни сном ни духом. -Стой! - вдруг сказал Степан - да ведь мне он тоже встречался Гном такой бородатый! Он в очках был? -Без, но глаза щурил близоруко. Меня видел явно с трудом. И назвался еще как-то заковыристо, старое такое имя, из моды вышло. -Евлампий, да? - спросил Степан. Дивер кивнул, посмотрел заинтересованно. -Евлампий Хоноров, - произнес Приходских - знаю я его. Он же тоже в пещеры лазил, искал какую то муть. В книжках про нее вычитал, и загорелось у него. На голову стукнутый был уже тогда, в такую глубь залазил, откуда гарантированно живыми не возвращаются. -А там есть и такие? - спросил Белоспицын. Степан адресовал ему еще один снисходительный взгляд матерого специалиста зеленому лопоухому новичку: -Там, паря, такие места есть - близко даже не подходи! Вот "бойня", например: с виду труба, как труба, а кто туда залезет, тот мигом в кашу, кожа, не поверишь, как живая с телес сползает! Кровищи - море, да только она в трубе не задерживает, потому как под наклоном она, и назад течет, к нам то есть. Как прости-прощай, последнее. Колебания там, какие то. -А этот? -Что этот? Он вылазил всегда, говорю ж. Может, хранило его что? Не знаю... Не мудрено, что трехнулся он. -А я оборотня видел... - вдруг тихо сказал Влад. -Эк, удивил! - усмехнулся Белоспицын - Оборотня он видел. Ну и что? -Как ну и что? -Чего такого, его многие видели, оборотня твоего. Да сам же в "скважину", в помойный этот листок, тиснул статейку. -Так то в "скважину"! Туда по штату положено бред всякий гнать! - почти крикнул Влад, - а этот живой был. И... думающий. Дивер вздохнул, поднял ладони: -Тише, Славик, тише! Действительно, что такого в этом оборотне. Не съел же он тебя, в конце концов? Да я и сам на что-то подобное наталкивался. Ха, да у меня в подполе какая то тварь живет. Типа крота, только больше, и глазищи красные, умные. Страшный, но мирный! -Это ты слюнявчика себе завел, - повеселев, сказал Степан - они под городом давно живут. То ли от крыс, толи от ежей произошли! Ласковые! Мы их подкармливали... вот если б не слюнявили так... Влад бешено замотал головой, Белоспицын совсем съежился на своей табуретке, так что стал похож на отощавшего кочета, неудобно устроившегося на жердышке. За окошком капал холодный дождик - печальный вестник надвигающейся осени, каковая, без всяких сомнений, ожидалась в этом году ранняя.
* * *
Любовь, что бабочка: во-первых в неволе долго не живет, а во-вторых с ней происходит все то же самое что и с этим насекомым только наоборот - она имеет свойство закукливаться и некоторое время спустя из куколки вылезает нечто ничуть не похожее на исходный объект, и к тому же весьма неприятное, умеющее жрать, гадить и ничего больше. Так бывает. Еще корабль любви часто бьется о быт, почти всегда бьется о быт, что лишний раз доказывает - происхождение сего чувства явно потустороннего характера. Не потому ли рутина так часто заедает, даже самые вдохновленные и романтичные натуры. Проходит год, два, три и, посмотрите - где тот полет мысли и буря чувств?! Где нежные охи-вздохи и предложения притащить щербатую луну с небес? Где те милые, слезоточивые и словно вытянутые из пошленькой мелодрамы посиделки над рекой и чтение тут же забывающихся стишков вслух? Спросите у Александра Белоспицына - большого знатока данного предмета, которого за всю его несчастную и беспокойную жизнь не приголубила ни одна особа женского пола, исключая, разве что, его собственную мать. Разочаровавшийся во всем и вся скажет он вам - нетути! Сгинули, пропали, растворились, как уходит утренний вязкий туман, разгоняемый лучами набирающему силу солнышка, которое и высвечивает все с беспощадной, отрезвляющей ясностью. И килограмм макияжа на приевшемся лице любимой, и рыхлый животик бывшего поэта, а ныне здорового прагматика, потягивающего пиво у телевизора. И так бывает. Так есть почти везде, скажет вам Белоспицын, еще тот Белоспицын, которого судьба еще не свела с врачевателем душ человеческих Владом Сергеевым. Хотя если поискать, если хорошо поискать, можно и опровергнуть его подростковое неуверенное суждение. Но это если поискать. Сколько то дней минуло с тех пор как он встретил ее на той скамеечке в парке? Да он не помнил, знал, что было это в середине лета, и вокруг было совсем не так уныло как сейчас. Они поняли, что друг без друга жить не смогут, у них было сильное и красивое чувство, так что про эти пылающие отношения можно было снять фильм - ту самую пошленькую, но слезливую мелодраму. Он дарил ей цветы. Читал стихи, которыми естественно увлекался с отрочества (но никому не показывал, считая эту плохо срифмованную банальщину криком души, с кровью выдавленным из сердца), даже втайне от возлюбленной нарисовал ее портрет на толстом бумажном листе, увлеченно орудуя пером и черной тушью. Получилось не очень, но он решил, что это замечательный портрет - о да, он считал себя очень талантливым, талантливым во всем, он разрывался на части пытаясь следовать этим талантам. Нарисованный портрет он сложил вчетверо, а потом еще в два раза и носил в своем бумажнике, иногда трепетно проводя по шероховатой бумаге рукой. Некоторое время спустя он достал портрет, развернул его, и с досадой обнаружил, что лицо подруги жизни теперь испещрено прямимы и широкими, как панамский канал морщинами, там где бумага слежалась на сгибах, изза этого изображенная выглядела словно ее рисовали на кирпичной, солидно порушенной стене. Но сил выкинуть картинку он так и не нашел. Он пел ей песни, думая, что обладает хорошим голосом (ночами он обожал петь сам себе, приходя от собственных неблагозвучных голосовых переливов в полный восторг). Песен он знал много, и даже умел подыгрывать себе на гитаре, так же фальшиво, как и пел. Но в умении преподнести себя зачастую играет главную роль даже не талант, а пустой гонор и возвышенное самомнение, да еще может быть умение изрекать прописные истины с глубокомысленным видом. А что она? Она принимала все это как должное. Хлопала в ладоши и плакала тайком, когда ей приносили цветы (ярко красные розы, а плакала после того, когда их оказалось четное число, как для покойника - оказалось он не знал сколько полагается дарить). Ей очень нравились его стихи, они завораживали ее и она уносилась куда то вдаль, в широко раскинутые лазурные выси своих фантазий. Потом она говорила ему, что эти стихотворные строки прекрасны и он наверняка в будущем станет известным поэтом, и все его будут почитать, и он будет зарабатывать много денег - да, денежный вопрос был для нее если не на первом, то точно на втором месте. На самом деле смысла в читаемых стихах она не улавливала, а завораживало ее в основном от тембра его голоса. То же казалось и песен, хотя фальш зачастую резала ее слух. Он считал ее богиней, он говорил, что она отлично разбирается в исскустве, он приносил ей умные книги и она забирала их, и долго читала, находя их нудными и неинтересными, но все же читала, чтобы доставит удовольствие любимому. И на частых свиданьях с ним говорила про то, как ей понравились эти заплесневелые сонные труды. Она вела себя как нормальная женщина - в меру чувственно, в меру расчетливо с житейской хитринкой. Она и была нормальной. Была обыкновенной. Какое то время они еще гуляли по ночам, хотя в последнее время городские темные улицы, припорошенные дождем, обладали всем очарованием дохлой змеи. Смотрели на темные массивы домов, на проглядывающую сквозь тучи мутную луну. Смотрели и почти не замечали окружающей разрухи, увлеченные друг другом. Все последние городские потрясения прошли мимо них, едва задержавшись на краю сознания. В середине августа он переехал к ней домой. Она не могла - у нее была больная мать, страдающая параличом телесным и одновременно параличом сознания, преждевременно уйдя в ту чудесную страну, где каждый день все новое, которая и называется маразмом. Он принял все с покорностью, он понимал, все понимал. Тем более, что квартира была трехкомнатная и до третьей комнаты не доносились стоны сбрендившей бабки. С той же покорностью (и огненным энтузиазмом в сердце) он каждый день ходил за водой, а, как-то раз, приволок печку буржуйку, отхватив ее перед самым носом жадных скупщиков. Он наконец чувствовал себя человеком, чувствовал сильным. Черные шоры спали с его глаз и открыли этот прекрасный, медленно ветшающий мир во всей его мрачной красе. Он упивался этим. Вот только... почему в последнее время на глаза стали наползать другие шоры - серые? Сколько же прошло времени с момента их встречи? Почему ему кажется что много... так много?
7.
-Ну так что? - спросил Влад, - Все?! -Что, все? - в голос ответил ему Дивер. -Все тут? -Дык это, тут вроде больше никого быть и не должно, - молвил из угла Степан Приходских. Крошечная единственная комнатка Владовой квартиры вдруг оказалась плотно забита людьми, так что для их обустройства уже не хватало диван-кровати и пришлось в срочном порядке транспортировать из кухни две разболтанные табуретки. На них и устроились гости. Сам Влад занял кресло перед умолкшим навсегда компьютером, Севрюк вальяжно развалился на диване, а на табуретках устроились сталкер, да примолкший Саня Белоспицын, под глазами которого пролегли темные нездорового вида, круги. За окном моросил дождь. Массивный Дивер, под килограммами которого диван жалобно поскрипывал и жаловался на свою тяжелую диванью судьбу, повел головой, недовольно шмыгнул носом: -Амбре у тебя тут... -Так что делать то, - произнес Влад, - с тех пор, как слив забился такая жизнь началась, что хоть за город, хоть на тот свет. Правда, Сань? Белоспицын кивнул с видом мученика. -Ну у меня, положим, так же, - сказал Степан, - сортир больше не фурычит, а то и пытается все обратно извергнуть. Заткнул я слив гаду фарфоровому. Но вонь, то вонь! - тут он удивленно полуобернулся к Диверу - а у тебя, что, не так? Дивер вздохнул барственно, перекинул ногу на ногу, и, глядя в потолок, молвил: -У меня не так. - И предупреждая вопросы быстро добавил - скворешник у меня во дворе... по типу дырка. -А... - протянул Белоспицын и посмотрел на Севрюка с откровенной завистью. -Что вздыхаешь, накрылся прогресс, - сказал Сергеев, - словно и не было последних ста лет. Даже хуже стало. У кого скворешников нет, те на улицу бегают, ночами под деревьями пристраиваются. -А слышали? - вскинулся сталкер. - Говорят, в Верхнем банда орудует, специализируются как раз на таких. Человеку невмоготу, выйдет ночью из дома по нужде, ключи с собой возьмет. Присядет, а тут эти, сзади набрасываются. Ключи отбирают в миг, а без штанов, как с ними повоюешь! Квартиры полностью вычищают. -А ловить их не пробовали? - спросил Саня. На него поглядели снисходительно, как на давшего неправильный ответ на задачу по арифметике, но все же старательного, ребенка - и вправду, кто же будет ловить, если властей не осталось? В городе царила полная анархия и каждый был сам за себя. -Мне интересно другое, - сказал Дивер, - кому они натасканное толкнули? -Был бы товар, а идиоты всегда найдутся. Деньги то еще в ходу? -А как же, без разбору берут рубли и валюту, меняют по произвольному курсу. Причем у каждого менялы курс свой. Гонять то их некому. Только убивают их иногда, но это, небось, сами обманутые счеты сводят. Кто поумнее, тот золото скупает, но вот беда, в ювелирных лотках бижутерия вся ушла. Что не дограбили, то скупили. Народ кубышки роет в огородах, прячет на черный день. -А счас что, белый? - спросил Саня Белоспицын. -Счас, Санька, такой день, - молвил Степан - что и не поймешь какого цвета. Серо-буро-малиновый с пупырышками. -Как поняли, что золота нетути, равно как и других драгметаллов, включая медь, - продолжил Севрюк - бросились скупать недвижимость. Ореховых итальянских гарнитуров смели сколько - жуть. Некоторые по три штуки брали - одинаковых. Машины пытались продавать, а все никто не брал. А еще квартиры покупают... или попросту забирают, у больных да увечных. Стариков, почитай, всех на улицу вытряхнули, в дождь. -Да, стариков, это неправильно... - протянул Приходских - не собаки же они, в конце-концов. -Один нувориш, как раз вчера к вечеру совсем головку потерял. Скупил пять типовых квартир в трущобе в Нижнем городе. Сам - один как перст, не жены не детей. Но купил - капиталы боялся потерять! И что же, сегодня с утра в этом доме пожар! Все пять клетушек выгорели просто дотла - тушить то некому! -А он что? -А этот поплакал, волосы на голове порвал да и сгинул прочь из города. Куда? Да туда куда и все остальные? -Знать бы куда они уходят! - произнес Влад - но ведь сами то знают, с такими лицами уезжают словно им прямая дорога на Гавайи. Белоспицын покивал сам имел четь наблюдать. -Совсем ополоумел народ. - Добавил Дивер - впрочем, причина на это есть... -Ага, когда сортиры не работают, - ухмыльнулся Степан - это тебе не какой то там свет или газ. Это, брат, насущное. Лиши человека сортира и он уже, получается и не человек вовсе, а дикое животное. -Вы это бросьте, про сортиры, - хмуро сказал Владислав, - не про сортиры ведь собрались говорить. Рассказывайте, давайте, что с кем случилось. Не первый же раз собираемся. -Меня убить пытались, - просто сказал Саня. Все удивленно повернулись к нему, Дивер сбросил с себя вальяжность, потерянно мигнул. -Тот же? -Нет, не тот. Этих двое было. Лица тупые, злобные. Гопота! Встретили у площади, прижали, думал не уйду. Но... вывернулся как-то. Мне ж не привыкать. Бежали за мной, почти до Школьной, только потом потеряли. Степан ошарашено покачал головой, сказал: -Значит не зря мы это... набрали? - и кивнул в сторону оружейной пирамидки, устроенной из единственного в комнате стула. Арсенал впечатлял. Россыпь из почти десятка пистолетов разных конструкций (превалировали в ней в основном ПМ и ТТ но были настоящие раритеты), помповый вороненый дробовик без ручки, два АК-47 с облизанными до черноты пламенем, прикладами, именной хромированный револьвер с инициалами А.К.Р в прошлой жизни принадлежащий Кривому, хотя об этом никто не знал, старый обрез с четырьмя жизнерадостнозелеными картонными патронами, да новенький, блестящий, свежей смазкой и инвентарным номером "ингрем" с двумя запасными обоймами. Это последний выглядел в окружении Владовой убогой квартиры особенно дико, словно здесь снимают фильм о трудовых буднях западных наркоторговцев. Подобрано все это было возле центра на следующий после тамошнего побоища, день. Трупы никто не убирал, за исключением сомнительных счастливчиков из числа родственников погибших, которые отыскали в кровавом месиве останки своих павших за правду чад. Такие были все вытащены и самолично захоронены на городском кладбище. Многочисленные уцелевшие стрелковые единицы, лежавшие посреди оставшихся неопознанными постепенно растащили прижимистые граждане, большая часть которых до этого дела с оружием не имела. Влада и Белоспицына вид этого угрюмого арсенала нервировал, Дивера - нет. Напротив, он взирал на оружие чуть ли не лаской, напоминая, что были времена когда он воевал не только в астрале и не только с силами абстрактного зла. -Так может это простые были... грабители? - спросил Дивер, - Мало ли их теперь развелось, людей вон режут только так. -Ага, простые! - возмутился Белоспицын - Ножики, то у них были - во! - и он махнул рукой в сторону Влада и компьютера, возле которого валялось антикварное орудие убийства, опасно поблескивая отточенным лезвием. -Табельные, что ли, у них ножи получаются! - сказал Севрюк - да сколько их вообще? -Знают про тебя? - спросил Владислав, - знают, что ты отказался от их задания? Саня только пожал плечами и поник. Сказал: -Знают не знают, - в одиночку на улицу я теперь не ходок, даже с этим! он покосился на грозный арсенал. -Никто не пойдет! - Севрюк завозился на диване, устраиваясь удобнее, бедная мебель поскрипывала в такт его движениям, - теперь будем держаться в месте, а то вон сколько одиозного народа набралось! Давече на улице ко мне пристал один - сам маленький бородатый, а глаза, как у бешеного таракана. Подошел ко мне, проникновенно так глянул и говорит "Что, не дает покоя тебе химера твоя?" Я мол, какая химера? А он мне: "да не скрытничай ты, по глазам же видно - что-то знаешь!" А что я знаю, только видение было мутное! Ни про химеры, не про что там - ни сном ни духом. -Стой! - вдруг сказал Степан - да ведь мне он тоже встречался Гном такой бородатый! Он в очках был? -Без, но глаза щурил близоруко. Меня видел явно с трудом. И назвался еще как-то заковыристо, старое такое имя, из моды вышло. -Евлампий, да? - спросил Степан. Дивер кивнул, посмотрел заинтересованно. -Евлампий Хоноров, - произнес Приходских - знаю я его. Он же тоже в пещеры лазил, искал какую то муть. В книжках про нее вычитал, и загорелось у него. На голову стукнутый был уже тогда, в такую глубь залазил, откуда гарантированно живыми не возвращаются. -А там есть и такие? - спросил Белоспицын. Степан адресовал ему еще один снисходительный взгляд матерого специалиста зеленому лопоухому новичку: -Там, паря, такие места есть - близко даже не подходи! Вот "бойня", например: с виду труба, как труба, а кто туда залезет, тот мигом в кашу, кожа, не поверишь, как живая с телес сползает! Кровищи - море, да только она в трубе не задерживает, потому как под наклоном она, и назад течет, к нам то есть. Как прости-прощай, последнее. Колебания там, какие то. -А этот? -Что этот? Он вылазил всегда, говорю ж. Может, хранило его что? Не знаю... Не мудрено, что трехнулся он. -А я оборотня видел... - вдруг тихо сказал Влад. -Эк, удивил! - усмехнулся Белоспицын - Оборотня он видел. Ну и что? -Как ну и что? -Чего такого, его многие видели, оборотня твоего. Да сам же в "скважину", в помойный этот листок, тиснул статейку. -Так то в "скважину"! Туда по штату положено бред всякий гнать! - почти крикнул Влад, - а этот живой был. И... думающий. Дивер вздохнул, поднял ладони: -Тише, Славик, тише! Действительно, что такого в этом оборотне. Не съел же он тебя, в конце концов? Да я и сам на что-то подобное наталкивался. Ха, да у меня в подполе какая то тварь живет. Типа крота, только больше, и глазищи красные, умные. Страшный, но мирный! -Это ты слюнявчика себе завел, - повеселев, сказал Степан - они под городом давно живут. То ли от крыс, толи от ежей произошли! Ласковые! Мы их подкармливали... вот если б не слюнявили так... Влад бешено замотал головой, Белоспицын совсем съежился на своей табуретке, так что стал похож на отощавшего кочета, неудобно устроившегося на жердышке. За окошком капал холодный дождик - печальный вестник надвигающейся осени, каковая, без всяких сомнений, ожидалась в этом году ранняя.