Страница:
"Сколь много должен я благодарить Его за то! А что оный имел и здесь попечение обо мне, это доказал мне ясно последний случай, и почти очевидное вспоможение, оказанное им мне при отставке моей. Вообще, мог ли я, при отъезде моем из Кенигсберга думать и помышлять, чтоб я в такое короткое время мог так многое увидеть, так многое узнать, и так скоро получить то, что желало всего более мое сердце? Не очевидное ли и в этом во всем было распоряжение судеб и промысла обо мне Господня?.. Мог ли я, даже за месяц до сего то думать и помышлять, чтоб я теперь уже был совершенно на свободе и так скоро находиться буду в путешествии, и куда же? На свою родину и в деревню, которую за полгода до сего никогда и видеть не надеялся?.. Ах! все это действовала невидимая рука Господня и не обязан ли я Ему за то бесконечною благодарностию?"
Сим и подобным сему образом говорил я сам с собою до тех пор, покуда продолжалась поправка и меня стали звать садиться в повозку. Тогда, взглянув в последний раз - на Петербург и сказав: "прости, любезный град! велит ли Бог мне когда опять тебя видеть" - сел в свою кибитку и поскакав, старался и в самый еще тот же день отъехать колико можно далее. Однако, как мы не спешили, но не прежде могли доехать до Новагорода, как 25го числа июня. Тут сделался вопрос: куда мне ехать, и прямо ли продолжать свой путь в Москву, или повернуть направо во Псков и заехать к старшей сестре моей и ее мужу г. Неклюдову. Многие причины убеждали меня к сему последнему. Уже миновало тому более шести лет, как я расстался с сею сестрою моею, и Богу известно, когда б удалось мне ее видеть опять, если б не решился я тогда к ней заехать.
Отдаленность жилища ее от моих деревень не могла подавать мне никакой надежды к скорому с нею свиданию, к тому ж влекла меня к ней и маленькая моя библиотечка. Вся она, будучи из Кенигсберга морем в Петербург, а оттуда к ней привезена, находилась у нее в доме, и мне хотелось нривезть ее с собою в свою деревенскую хижину; а не менее и самая любовь, которую с самого младенчества имел я к сестре своей, к тому ж меня преклоняла. А все сие и убедило меня велеть поворачивать вправо и ехать по псковской дороге.
Как время было тогда почти наилучшее в году и погода случилась добрая и сухая, то ехать нам, при спокойном и радостном сердце, было не скучно и хорошо; и езда наша продолжалась с таким успехом, что мы 28го июня доехали благополучно до Пскова, а 29го числа и до жилища сестры моей, не имев в пути сем никаких приключений, кои стоили б того, чтоб упомянуть об оных.
Не успел я приблизиться к тем пределам, где жила сестра моя и увидеть те места, которые мне с малолетства были знакомы и в которых я, весь почти четырнадцатый год моей жизни препроводил так весело и хорошо, как по всей душе моей разлилась некая неизобразимая радость, и я на все знакомые себе места смотрел с таким удовольствием, какое удобнее чувствовать, нежели описать можно. <...>
Зять мой и сестра находились тогда дома, как я приехал, и как они обо мне давно уже ничего не слыхали, и не зная даже и о петербургской моей службе, считали меня все еще в армии и в Кенигсберге, то судите сами, сколь великой надлежало быть их радости, когда они вдруг увидели меня вошедшего к себе в комнату. Сестра моя сама себя не вспомнила от чрезмерности оныя, а не менее рад был и я, ее увидев. Слезы радости и удовольствия текли только тогда из ее и из моих очей, и мы едва успели отирать оные. А не менее рад был приезду моему и зять мой. Что ж касается до их сына, которого имели они только одного и которого, оставив ребенком, увидел я тогда уже довольно взрослым мальчиком, то он не знал, как лучше приласкаться ко мне и не отходил от меня ни пяди. Весь дом и все люди их, любившие меня издавна, сбежались от мала до велика; все хотели видеть меня, и я принужден был всем давать целовать руки свои. И, о! как приятны были мне первые минуты сии. Сестра не могла довольно наговориться со мной, а услышав, что я уже в отставке, не могла долго поверить, а потом довольно надивиться и нарадоваться тому. Словом, вечер сей был для всех нас радостный и один из наилучших в жизни моей.
Я расположился в сей раз пробыть у сестры моей не более недель двух или трех, дабы мне можно было до осени еще успеть доехать до своей деревни. Но не прошло еще и одной недели с приезда моего, как вдруг получаем мы то важное, и всех нас до крайности поразившее известие, что произошла у нас в Петербурге известная революция, что государь свергнут был с престола и что взошла на оный супруга его, императрица Екатерина II.
Не могу и поныне забыть того, как много удивились все тогда такой великой и неожиданной перемене, как и была она всем поразительна и как многие всему тому обрадовались, а особливо те, которым характер бывшего императора был довольно известен, и которые о добром характере нашей новой императрицы наслышались. Для меня все сие было уж не так удивительно, ибо я того некоторым образом уже и ожидал. И как я из Петербурга только что приехал, то и заметан был от всех, и о тамошних происшествиях, вопросами, и я принужден был, как родным своим, так и приезжавшим к ним соседям все, что знал и самолично видел, рассказывать. Но как и я о точных обстоятельствах сего великого происшествия столь же мало знал, как и они, ибо из первого краткого о том манифеста ничего дельного нам усмотреть было не можно, то не менее и я был любопытен о всех подробностях узнать, как и они. Узнав же потом обо всем в подробность, радовались тому, что совершилось все сие без всякой междуусобной брани и обагрения земли кровью человеческою.
Теперь не за излишнее почел я известить вас, любезный приятель, хотя вкратце, о помянутых подробностях сей великой революции, при которой хотя и не случилось мне быть самолично, но как наиглавнейшие обстоятельствы оной и бывшие при том происшествия сделались мне со временем знакомы, то и могу вам оные, как современник тому, пересказать и тем усовершенствовать скольконибудь историю о правлении, жизни и конце бывшего у нас императора Петра III.
Я уже упоминал вам, каким слабостям и невоздержанностям подвержен был сей внук Петра Великого, и как своими крайне соблазнительными и неосторожными поступками возбудил он в народе на себя ропот и неудовольствие, а в высших и знатных господах совершенную к себе ненависть. Со всем тем и каково сие всенародное неудовольствие было ни велико, однако казалось, что государю всего того вовсе было неизвестно. Он, окружен будучи льстецами и негодными людьми и не зная ничего, или не хотятаки и знать, что в народе происходило и в каком расположении были сердца оного, продолжал беззаботно попрежнему упражняться всякий день в пированьях, забавах и всякого рода увеселениях и обыкновенном своем прилежном опоражнивании рюмок и стаканов. И дабы свободнее можно было ему во всем том, в сообществе с любимцами и любовницею своею, Воронцовою, упражняться, переехал со всем своим придворным штатом в любимый свой Ораниенбаум, где и происходили у него ежедневно по дням муштрования своего голштинского маленького и только в 600 человек состоящего корпуса, но на который он всех больше надеялся, а по вечерам пирушки и всех родов забавы. А как приближался день его именин и ему хотелось препроводить его как можно веселее, то и приглашены были туда из Петербурга многие знатные обоего пола особы, и по сему случаю было там великое собрание оных.
Между всеми сими веселостьми и забавами, не оставлял он однако заниматься временно и политическими делами и затеями; но все они были както не впопад и не столько в пользу, сколько во вред ему служили и обращались. Привязанность его к помянутому дяде своему, голштинскому принцу Жоржу, была так велика, что он не, удовольствуясь тем, что осыпал его честьми и богатством и сделал штадтгалтером или наместником своим во всей Голштинии, но восхотел еще каким бы то образом ни было доставить ему и Курляндское герцогство во владение, которым владел тогда принц Карл, сын Августа, короля Польского. У сего принца намерен был государь оное отняв, доставить сперва освобожденному из ссылки прежнему герцогу Бирону, а сего заставить потом променяться на иные земли с примнем Жоржем.
Итак, сие намерение занимало его с одной стороны, а с другой, и всего более занят был он затеваемою войною против датчан. На сих сердит он был издавна и ненавидел их даже с младенчества своего, за овладение ими какимто неправедным образом большею частью его Голштинии. Сиюто старинную обиду хотелось ему в сие время отомстить и возвратить из Голштинии все отнятое ими прежде, и по самому тому и деланы были уже с самого вступления его на престол к войне сей всякого рода приутотовления. А как слухи до него дошли, так и датчане, предусматривая восходящую на них страшную бурю, также не спали, а равномерно не только делали сильные к войне приготовления, но поспешили захватить войсками своими некоторые нужные и крайне ему надобные места; то сие так его разгорячило, что он, приказав иттить армии своей из Пруссии прямо туда, решился отправиться сам для предводительствования оною и назначил уже и самый день к своему отъезду, долженствующему воспоследовать вскоре после отпразднования его имени, или Петрова дня. Принца же Жоржа отправить в Голштинию наперед, который для собрания себя в сей путь и приехал уже из Ораниенбаума в Петербург и но самому тому и случилось ему быть в сем городе, когда произошла известная революция.
Таковые его замыслы и предприятия были всем россиянам столь неприятны, что некоторые из бывших у него в доверенности и прямо ему усердствующих вельмож, отговаривали ему, сколько могли, все сие оставить, а советовали лучше ехать в Москву и поспешить возложением на себя императорской короны, дабы чрез то удостоверить себя поболее в верности и преданности к себе своих подданных; также, чтоб он лучше первое время правления своего употребил на узнание своего государства, нежели на путешествие в чужие земли и на занятие себя такими делами, в которых он еще не имел опытности. Но все таковые представления и предлагаемые ему примеры деда его, Петра Великого, были тщетны. Он не внимал никак сим искренним советам, отвергал все оные, а последовал только внушениям своих льстецов и друзей ложных, старающихся слабостьми его всячески воспользоваться и толикой верх над ним уже восприявших, что он повиновался почти во всем хотениям оных.
У сих негодных людей наиглавнейшее попечение было в том, чтоб рассорить его с императрицею, его супругою, и привесть ее ему в ненависть совершенную, и не можно довольно изобразить, сколь много они в том успели. Они довели его до того, что он не только говорил об ней с явным презрением публично, но употреблял при том столь непристойные выражения, что никто не мог оных слышать без досады и огорчения. Словом, слабость его в сем случае до того простиралась, что запрещено было от него даже садовникам петергофским, где тогда сия государыня, по его велению, находилась, давать ей те садовые фрукты, о которых он знал, что она была до них великая охотница.
При таком расположении его духа и произведенной ненависти к его супруге, не трудно было им наговорить ему, что сплетается против его от нее, с некоторыми приверженными к ней людьми, умысл и заговор, и что у ней на уме есть тотчас, по отбытии его из государства, уехать в Москву и там, при помощи их, велеть себя короновать и что она посягает даже и на самую жизнь его. И как государь всему тому поверил, то и стал думать только о том, чтобы супругу свою схватить и заключить на весь ее век в монастырь. Сие может быть он и произвел бы действительно, если б обыкновенная его неосторожность, все его намерения разрушив, не уничтожила. Так случилось, что накануне самого того дня, в который положено было им сие исполнить и в действо произвесть, ужинал он в доме у одного из своих первейших министров, где по несчастию его находились и некоторые из преданных императрице, и такие люди, которым препоручено было от нее наблюдать все его движения и замечать каждое его слово и деяние. Итак, при присутствии их надобно было ему проговориться и неосторожно выговорить некоторые слова до помянутого намерения относящиеся. Не успел один из сих преданных императрице оных услышать и из них усмотреть намерение государя, как в тот же момент ускользает он из того дома и скачет в ту же ночь в Петергоф, где находилась тогда императрица, и ничего о том не зная, спала спокойно, с одною только наперсницею своею. Всего удивительнее то, что наперсницею сею и вернейшею приятельницею ее была родная сестра любовницы государевой, Катерина Романовна Воронцова, бывшая в замужестве за князем Дашковым, и женщина отличных свойств и совсем не такого характера, какого была сестра ее. Обеих их разбуждают, и прискакавший уведомляет их, в какой опасности они находятся. Императрице сделался тогда каждый час и каждая минута дорога. По случаю заарестования одного из числа приверженных к ней{15}, подозревала уже она, что государь узнал какнибудь о их заговоре; к тому ж и сам он дал ей знать, что желает он в следующий день вместе с нею обедать в Петергофе, а в самый сей день и намерен он был ею овладеть. Итак, государыне нельзя было терять ни минуты времени и она должна была употреблять все, что только могла, и отваживаться на все для своего спасения; а потому минута сия и сделалась решительною и она мужественно отважилась на то предприятие, которому все так много после удивлялись. Она в тот же миг выходит тайно из дворца петергофского, садится в простую коляску и господами Орловыми, с величайшею поспешностию, отвозится в Петербург. Она приезжает 28го июня, еще до восхождения солнца, в Невский монастырь и посылает тотчас в гвардейские полки за знаменитейшими их и преданными ей начальниками оных. Сии рассевают тотчас слух о том по всей гвардии и но всему городу, так, что в семь часов утра был уже весь Петербург в движении. Вся гвардия, без всякого порядка, бежала по улицам и смутный крик и вопль народа, незнающего еще о истинной тому причине, предвозвещал всеобщую перемену. А чрез несколько потом минут и является государыня, въезжающая в город, окруженная почти всею конною гвардиею, ее прикрывающею. Шествие ее простиралось прямо к Казанской соборной церкви и тут провозглашается она императрицею и самодержицею всероссийскою и принимает первую, от случившихся при ней, присягу; а потом, при провождении своей гвардии и множества бегущего вслед народа, шествует в зимний дворец и окружается там гвардиею и бесчисленным множеством всякого звания людей, радующихся и кричащих: "Да здравствует мать наша, императрица Екатерина!"
Совсем тем, для всех непонятно было сие происшествие. Самый народ, наполняющий вею площадь и все улицы крутом дворца и восклицающий во все горло, не знал ничего о самых обстоятельствах всего дела. Тотчас привезены были и поставлены, для защищения входа во дворец, заряженные ядрами и картечами пушки, расстановлены по всем улицам солдаты и распущен слух, что государь, будучи на охоте, упал с лошади и убился до смерти, и что государыня, как опекунша великого князя, ее сына, принимает присягу. В самое тоже время приказано было всем полкам, всему духовенству, всем коллегиям и другим чиновникам, собраться к зимнему дворцу для учинения присяги императрице, которая и учинена всеми, не только без всякого прекословия, но всеми охотно и с радостию превеликою. Наконец, издан был в тот же еще день первый о вступлении императрицы краткий манифест и с оным, и с предписаниями что делать, разосланы всюду, во все провинции и к предводителям заграничной армии курьеры.
Между тем, как сия торжественная присяга производилась, забираны были под караул все те, на которых было хотя некоторое подозрение, а народ вламывался силою в кабаки, и опиваясь вином, бурлил, шумел и грозил перебить всех иностранцев; но до чего однако был не допущен, так, что претерпел от него только один принц Жорж, дядя государев.
Сей не успел увидеть самопервейшего стечения народа, как догадавшись о истинной тому причине, вскакивает с поспешностию на лошадь и скачет в Ораниенбаум к государю. Никто из всех слуг его не видал, как он вышел из дома, и один только его гусар последовал за ним. Но один отряд конной гвардии, встретившись с ним за несколько шагов от дома узнав, схватывает его и позабыв все почтение, должное дяде императорскому, снимает с пего шпагу и принуждает сойтить с лошади, и он подвергается при сем случае величайшей опасности. Один рейтарь взмахнулся уже на него палашом своим и разнес бы ему голову, если бы по счастию не был еще благовременно удержан и до того недопущен. Его сажают в карету и везут ко дворцу; но в самое то время, когда он стал из нее выходить, присылается повеление, отвезть его опять в его дом и приставить там к нему и ко всему его семейству крепкий караул. Принц, при привезении его туда, находит весь свой дом уже разграбленным, людей своих всех изувеченных и запертых в погреб, все двери разломанные и все комнаты начисто очищенные. У самых принцов, сыновей его, отняты часы, деньги, сняты кавалерии и сорваны даже мундиры самые. Одна только спальня принцессина осталась пощаженною, да и то потому, что защищал ее один унтерофицер. Принц, увидев все сие, сделался как сумасшедшим от ярости, но ему ни мстить за сие, ни племяннику своему, императору, помочь было уже не можно.
Таковое ж несчастье претерпел при самом сем случае и мой генерал Корф, случившийся в сие время также в Петербурге. Толпа гренадер вломилась в дом его и не только разграбила многое, но и самому ему надавала толчков; но, но счастию, присланный от государыни успел еще остановить все сие и спасти его от погибели.
Между тем, как все сие происходило в Петербурге, государь ничего о том не зная, не ведая, находился в своем Ораниенбауме, и говорили, что оплошность его была так велика, что в ту же ночь, когда государыня уехала из Петергофа, некто хотел его о том уведомить и написав цидулку, положил подле него в то время, когда он, веселяся на вечеринке, играл на скрипице своей какойто концерт, и хотя цидулку сию он и усмотрел, но находясь в музыкальном энтузиазме и нехотя никак прервать игру, оставил ее без уважения, а намерен был прочесть ее после; но как по окончании концерта он об ней вовсе позабыл и от стола того отошел прочь, то нашлись другие, которые видевши все то, и как подозрительную, ее искусненно и прибрали к себе, и чрез то не допустили его узнать и прочесть такое уведомление, от которого зависела безопасность не только его престола, но и самой жизни. А как и в Петербурге приняты были все предосторожности и расставлены были но всем дорогам люди, чтоб никто не мог прокрасться и дать обо всем происходившем знать государю, то и не узнал он до самого того времени, как по намерению своему приехал в Петергоф, чтоб в последний раз с государыней отобедать и се взять потом под караул. Теперь посудите сами, сколь изумление его долженствовало быть велико, когда, приехав в Петергоф, не нашел он тут никого, и легко мог заключить, что это значило и чего ему опасаться тогда надлежало. Неожидаемость сия поразила его как громовым ударом и вповергла в неописанный страх и ужас... Совсем тем усматривал он, что надлежало ему принимать скорейшие меры, и его первое намерение было то, чтоб послать за своими голштинскими войсками и защититься ими от насилия. Но престарелый фельдмаршал Миних представил ему, что такому маленькому числу войска и шестистам его человекам не можно никак противоборствовать целой армии, и что в случае обороны легко можно произойтить, что от раздраженных россиян и все находящиеся в Петербурге иностранцы могут быть изрублены. Напротив того предлагал он два пути, которые неоспоримо в тогдашнем случае были наилучшие, выключая третьего, но о котором тогда ни государю, ни другим и в мысль не пришло. "Всего будет лучше", говорил ему сей опытный генерал, "чтоб ваше величество либо прямо отсюда в Петербург отправиться изволили, либо морем в Кронштадт уехали. Что касается до первого пути, то не сумневаюсь я, что народ теперь уже уговорен; однако если увидит он ваше величество, то не преминет объявить себя за вас и взять вашу сторону. Если ж, напротив того, отправимся мы в Кронштадт, то овладеем флотом и крепостью и можем противников наших принудить к договорам с собою". - Государь избрал сие последнее. Отсылает голштинцсв своих обратно в Ораниенбаум, приказывает им тотчас сдаться, как скоро на них нападут, а сам, со всеми при нем бывшими, садится, на яхту и отплывает в Кронштадт. Многие знатные госпожи, коих мужья были в Петербурге, не восхотели отстать от своего государя и последовали за оным.
Как расстояние от Петергофа до Кронштадта не очень велико, то приплывают они туда довольно еще рано, но принимаются очень худо. - Часовые кричат, чтоб яхта не приставала к берегу, и как государь сам кричит и о своем присутствии им объявляет, то они отвечают ему, сказывая напрямки, что он уже не император, а обладает Россиею уже не он, а императрица Екатерина Вторая. Потом говорят ему, чтоб он отъезжал прочь, а в противном случае дадут они залп из всех пушек по его судну.
Что оставалось тогда сему несчастному государю делать? Он приводится тем в неописанное изумление и другого не находит, как воспринять обратный путь. Несчастие начало его гнать уже повсюду, и согласно с тем сплелись и обстоятельствы все удивительным образом. Известие о вступлении государыни на престол получено было в Кронштадте только за полчаса до его прибытия и привез оное один офицер из Петербурга, с повелением, чтобы комендант присягал со всем гарнизоном императрице. И надобно ж было так случиться, что комендант сею неожидаемостию приведен был в такое смущение и замешательство мыслей, что ему и в голову не пришло того, чтоб сего присланного арестовать и донесть о том государю. А он начал только делать некоторые отговорки, дабы собраться между тем с духом; а присланный так был расторопен, что, воспользуясь сим изумлением коменданта, велел тотчас самого его арестовать приехавшим с ним многим солдатам, сказав ему при том то славное и достопамятное слово: "Ну, государь мой, когда не имели вы столько духа, чтоб меня арестовать, так арестую я вас".
Между тем яхта отвозит изумленных пловцов своих в обратный путь и приплывает с ними уже не в Петергоф, а прямо к Ораниенбауму, однако не прежде как уже по утру на другой день. Тут поражается государь еще ужаснейшим известием, а именно, что императрица, его супруга, прибыла уже с многочисленным войском и со многими пушками из Петербурга в Петергоф. - Было сие действительно так; ибо государыня успела еще в тот же день, собрав все гвардейские и другие, бывшие в Петербурге полки и предводительствуя сама ими, вечером из Петербурга выступить и переночевав по походному в Красном Кабачке, со светом вдруг отправиться далее, и как Петергоф отстоит только 28 верст от Петербурга, то и прибыла она в оный еще очень рано. А не успел государь от поразившего его, как громовым ударом, известия сего опамятоваться и собраться с
духом, как доносят ему, что от новой государыни прибыл уже князь Меншиков, с некоторым числом войска и с пушками, для вступления с ним в переговоры, и требует, чтобы все голштинские войска сдались ему военнопленными. Сие смутило еще более государя и расстроило так все его мысли, что как некоторые из офицеров его, случившиеся при том как принесено было известие сие, стали возобновлять уверения свои, что они готовы стоять до последней капли крови за своего государя и охотно жертвуют ему своею жизнию, то не хотел он никак согласиться на то, чтобы толико храбрые люди вдавались, защищая его, в очевидную опасность. И пекущийся о благе России Промысл Господень так тогда затмил весь его ум и разум, что он и не помыслил даже о том, что ему оставался еще тогда путь к спасению себя от опасности, и путь никем еще не прегражденный и свободный. Он имел при себе тогда более 200 человек гусар и драгунов, снабденных добрыми лошадьми, преисполненных мужества и готовых обороняться и защищать его до последней капли крови. Весь зад был у него отверстым и свободным и легко ль было ему пуститься с ними в Лифляндию и далее. В Пруссии ожидала уже прибытия его сильная армия, на которую мог бы он положиться. Бывшая с императрицею гвардия не могла бы его никак догнать, она находилась от него еще за <неразборчиво, 80?> верст расстоянием, в Петергофе, и он по крайней мере предускорил бы оную пятью часами. Никто бы не дерзнул остановить его на дороге, и если б и похотел какойнибудь гарнизон в крепости его задержать, так могли бы гусары его и драгуны очистить ему путь своим оружием. Но все сии выгоды, ни он, ни все друзья его, тогда не усматривали, а встрепенулись тогда уже о том помышлять, когда было уже поздно.
Сим и подобным сему образом говорил я сам с собою до тех пор, покуда продолжалась поправка и меня стали звать садиться в повозку. Тогда, взглянув в последний раз - на Петербург и сказав: "прости, любезный град! велит ли Бог мне когда опять тебя видеть" - сел в свою кибитку и поскакав, старался и в самый еще тот же день отъехать колико можно далее. Однако, как мы не спешили, но не прежде могли доехать до Новагорода, как 25го числа июня. Тут сделался вопрос: куда мне ехать, и прямо ли продолжать свой путь в Москву, или повернуть направо во Псков и заехать к старшей сестре моей и ее мужу г. Неклюдову. Многие причины убеждали меня к сему последнему. Уже миновало тому более шести лет, как я расстался с сею сестрою моею, и Богу известно, когда б удалось мне ее видеть опять, если б не решился я тогда к ней заехать.
Отдаленность жилища ее от моих деревень не могла подавать мне никакой надежды к скорому с нею свиданию, к тому ж влекла меня к ней и маленькая моя библиотечка. Вся она, будучи из Кенигсберга морем в Петербург, а оттуда к ней привезена, находилась у нее в доме, и мне хотелось нривезть ее с собою в свою деревенскую хижину; а не менее и самая любовь, которую с самого младенчества имел я к сестре своей, к тому ж меня преклоняла. А все сие и убедило меня велеть поворачивать вправо и ехать по псковской дороге.
Как время было тогда почти наилучшее в году и погода случилась добрая и сухая, то ехать нам, при спокойном и радостном сердце, было не скучно и хорошо; и езда наша продолжалась с таким успехом, что мы 28го июня доехали благополучно до Пскова, а 29го числа и до жилища сестры моей, не имев в пути сем никаких приключений, кои стоили б того, чтоб упомянуть об оных.
Не успел я приблизиться к тем пределам, где жила сестра моя и увидеть те места, которые мне с малолетства были знакомы и в которых я, весь почти четырнадцатый год моей жизни препроводил так весело и хорошо, как по всей душе моей разлилась некая неизобразимая радость, и я на все знакомые себе места смотрел с таким удовольствием, какое удобнее чувствовать, нежели описать можно. <...>
Зять мой и сестра находились тогда дома, как я приехал, и как они обо мне давно уже ничего не слыхали, и не зная даже и о петербургской моей службе, считали меня все еще в армии и в Кенигсберге, то судите сами, сколь великой надлежало быть их радости, когда они вдруг увидели меня вошедшего к себе в комнату. Сестра моя сама себя не вспомнила от чрезмерности оныя, а не менее рад был и я, ее увидев. Слезы радости и удовольствия текли только тогда из ее и из моих очей, и мы едва успели отирать оные. А не менее рад был приезду моему и зять мой. Что ж касается до их сына, которого имели они только одного и которого, оставив ребенком, увидел я тогда уже довольно взрослым мальчиком, то он не знал, как лучше приласкаться ко мне и не отходил от меня ни пяди. Весь дом и все люди их, любившие меня издавна, сбежались от мала до велика; все хотели видеть меня, и я принужден был всем давать целовать руки свои. И, о! как приятны были мне первые минуты сии. Сестра не могла довольно наговориться со мной, а услышав, что я уже в отставке, не могла долго поверить, а потом довольно надивиться и нарадоваться тому. Словом, вечер сей был для всех нас радостный и один из наилучших в жизни моей.
Я расположился в сей раз пробыть у сестры моей не более недель двух или трех, дабы мне можно было до осени еще успеть доехать до своей деревни. Но не прошло еще и одной недели с приезда моего, как вдруг получаем мы то важное, и всех нас до крайности поразившее известие, что произошла у нас в Петербурге известная революция, что государь свергнут был с престола и что взошла на оный супруга его, императрица Екатерина II.
Не могу и поныне забыть того, как много удивились все тогда такой великой и неожиданной перемене, как и была она всем поразительна и как многие всему тому обрадовались, а особливо те, которым характер бывшего императора был довольно известен, и которые о добром характере нашей новой императрицы наслышались. Для меня все сие было уж не так удивительно, ибо я того некоторым образом уже и ожидал. И как я из Петербурга только что приехал, то и заметан был от всех, и о тамошних происшествиях, вопросами, и я принужден был, как родным своим, так и приезжавшим к ним соседям все, что знал и самолично видел, рассказывать. Но как и я о точных обстоятельствах сего великого происшествия столь же мало знал, как и они, ибо из первого краткого о том манифеста ничего дельного нам усмотреть было не можно, то не менее и я был любопытен о всех подробностях узнать, как и они. Узнав же потом обо всем в подробность, радовались тому, что совершилось все сие без всякой междуусобной брани и обагрения земли кровью человеческою.
Теперь не за излишнее почел я известить вас, любезный приятель, хотя вкратце, о помянутых подробностях сей великой революции, при которой хотя и не случилось мне быть самолично, но как наиглавнейшие обстоятельствы оной и бывшие при том происшествия сделались мне со временем знакомы, то и могу вам оные, как современник тому, пересказать и тем усовершенствовать скольконибудь историю о правлении, жизни и конце бывшего у нас императора Петра III.
Я уже упоминал вам, каким слабостям и невоздержанностям подвержен был сей внук Петра Великого, и как своими крайне соблазнительными и неосторожными поступками возбудил он в народе на себя ропот и неудовольствие, а в высших и знатных господах совершенную к себе ненависть. Со всем тем и каково сие всенародное неудовольствие было ни велико, однако казалось, что государю всего того вовсе было неизвестно. Он, окружен будучи льстецами и негодными людьми и не зная ничего, или не хотятаки и знать, что в народе происходило и в каком расположении были сердца оного, продолжал беззаботно попрежнему упражняться всякий день в пированьях, забавах и всякого рода увеселениях и обыкновенном своем прилежном опоражнивании рюмок и стаканов. И дабы свободнее можно было ему во всем том, в сообществе с любимцами и любовницею своею, Воронцовою, упражняться, переехал со всем своим придворным штатом в любимый свой Ораниенбаум, где и происходили у него ежедневно по дням муштрования своего голштинского маленького и только в 600 человек состоящего корпуса, но на который он всех больше надеялся, а по вечерам пирушки и всех родов забавы. А как приближался день его именин и ему хотелось препроводить его как можно веселее, то и приглашены были туда из Петербурга многие знатные обоего пола особы, и по сему случаю было там великое собрание оных.
Между всеми сими веселостьми и забавами, не оставлял он однако заниматься временно и политическими делами и затеями; но все они были както не впопад и не столько в пользу, сколько во вред ему служили и обращались. Привязанность его к помянутому дяде своему, голштинскому принцу Жоржу, была так велика, что он не, удовольствуясь тем, что осыпал его честьми и богатством и сделал штадтгалтером или наместником своим во всей Голштинии, но восхотел еще каким бы то образом ни было доставить ему и Курляндское герцогство во владение, которым владел тогда принц Карл, сын Августа, короля Польского. У сего принца намерен был государь оное отняв, доставить сперва освобожденному из ссылки прежнему герцогу Бирону, а сего заставить потом променяться на иные земли с примнем Жоржем.
Итак, сие намерение занимало его с одной стороны, а с другой, и всего более занят был он затеваемою войною против датчан. На сих сердит он был издавна и ненавидел их даже с младенчества своего, за овладение ими какимто неправедным образом большею частью его Голштинии. Сиюто старинную обиду хотелось ему в сие время отомстить и возвратить из Голштинии все отнятое ими прежде, и по самому тому и деланы были уже с самого вступления его на престол к войне сей всякого рода приутотовления. А как слухи до него дошли, так и датчане, предусматривая восходящую на них страшную бурю, также не спали, а равномерно не только делали сильные к войне приготовления, но поспешили захватить войсками своими некоторые нужные и крайне ему надобные места; то сие так его разгорячило, что он, приказав иттить армии своей из Пруссии прямо туда, решился отправиться сам для предводительствования оною и назначил уже и самый день к своему отъезду, долженствующему воспоследовать вскоре после отпразднования его имени, или Петрова дня. Принца же Жоржа отправить в Голштинию наперед, который для собрания себя в сей путь и приехал уже из Ораниенбаума в Петербург и но самому тому и случилось ему быть в сем городе, когда произошла известная революция.
Таковые его замыслы и предприятия были всем россиянам столь неприятны, что некоторые из бывших у него в доверенности и прямо ему усердствующих вельмож, отговаривали ему, сколько могли, все сие оставить, а советовали лучше ехать в Москву и поспешить возложением на себя императорской короны, дабы чрез то удостоверить себя поболее в верности и преданности к себе своих подданных; также, чтоб он лучше первое время правления своего употребил на узнание своего государства, нежели на путешествие в чужие земли и на занятие себя такими делами, в которых он еще не имел опытности. Но все таковые представления и предлагаемые ему примеры деда его, Петра Великого, были тщетны. Он не внимал никак сим искренним советам, отвергал все оные, а последовал только внушениям своих льстецов и друзей ложных, старающихся слабостьми его всячески воспользоваться и толикой верх над ним уже восприявших, что он повиновался почти во всем хотениям оных.
У сих негодных людей наиглавнейшее попечение было в том, чтоб рассорить его с императрицею, его супругою, и привесть ее ему в ненависть совершенную, и не можно довольно изобразить, сколь много они в том успели. Они довели его до того, что он не только говорил об ней с явным презрением публично, но употреблял при том столь непристойные выражения, что никто не мог оных слышать без досады и огорчения. Словом, слабость его в сем случае до того простиралась, что запрещено было от него даже садовникам петергофским, где тогда сия государыня, по его велению, находилась, давать ей те садовые фрукты, о которых он знал, что она была до них великая охотница.
При таком расположении его духа и произведенной ненависти к его супруге, не трудно было им наговорить ему, что сплетается против его от нее, с некоторыми приверженными к ней людьми, умысл и заговор, и что у ней на уме есть тотчас, по отбытии его из государства, уехать в Москву и там, при помощи их, велеть себя короновать и что она посягает даже и на самую жизнь его. И как государь всему тому поверил, то и стал думать только о том, чтобы супругу свою схватить и заключить на весь ее век в монастырь. Сие может быть он и произвел бы действительно, если б обыкновенная его неосторожность, все его намерения разрушив, не уничтожила. Так случилось, что накануне самого того дня, в который положено было им сие исполнить и в действо произвесть, ужинал он в доме у одного из своих первейших министров, где по несчастию его находились и некоторые из преданных императрице, и такие люди, которым препоручено было от нее наблюдать все его движения и замечать каждое его слово и деяние. Итак, при присутствии их надобно было ему проговориться и неосторожно выговорить некоторые слова до помянутого намерения относящиеся. Не успел один из сих преданных императрице оных услышать и из них усмотреть намерение государя, как в тот же момент ускользает он из того дома и скачет в ту же ночь в Петергоф, где находилась тогда императрица, и ничего о том не зная, спала спокойно, с одною только наперсницею своею. Всего удивительнее то, что наперсницею сею и вернейшею приятельницею ее была родная сестра любовницы государевой, Катерина Романовна Воронцова, бывшая в замужестве за князем Дашковым, и женщина отличных свойств и совсем не такого характера, какого была сестра ее. Обеих их разбуждают, и прискакавший уведомляет их, в какой опасности они находятся. Императрице сделался тогда каждый час и каждая минута дорога. По случаю заарестования одного из числа приверженных к ней{15}, подозревала уже она, что государь узнал какнибудь о их заговоре; к тому ж и сам он дал ей знать, что желает он в следующий день вместе с нею обедать в Петергофе, а в самый сей день и намерен он был ею овладеть. Итак, государыне нельзя было терять ни минуты времени и она должна была употреблять все, что только могла, и отваживаться на все для своего спасения; а потому минута сия и сделалась решительною и она мужественно отважилась на то предприятие, которому все так много после удивлялись. Она в тот же миг выходит тайно из дворца петергофского, садится в простую коляску и господами Орловыми, с величайшею поспешностию, отвозится в Петербург. Она приезжает 28го июня, еще до восхождения солнца, в Невский монастырь и посылает тотчас в гвардейские полки за знаменитейшими их и преданными ей начальниками оных. Сии рассевают тотчас слух о том по всей гвардии и но всему городу, так, что в семь часов утра был уже весь Петербург в движении. Вся гвардия, без всякого порядка, бежала по улицам и смутный крик и вопль народа, незнающего еще о истинной тому причине, предвозвещал всеобщую перемену. А чрез несколько потом минут и является государыня, въезжающая в город, окруженная почти всею конною гвардиею, ее прикрывающею. Шествие ее простиралось прямо к Казанской соборной церкви и тут провозглашается она императрицею и самодержицею всероссийскою и принимает первую, от случившихся при ней, присягу; а потом, при провождении своей гвардии и множества бегущего вслед народа, шествует в зимний дворец и окружается там гвардиею и бесчисленным множеством всякого звания людей, радующихся и кричащих: "Да здравствует мать наша, императрица Екатерина!"
Совсем тем, для всех непонятно было сие происшествие. Самый народ, наполняющий вею площадь и все улицы крутом дворца и восклицающий во все горло, не знал ничего о самых обстоятельствах всего дела. Тотчас привезены были и поставлены, для защищения входа во дворец, заряженные ядрами и картечами пушки, расстановлены по всем улицам солдаты и распущен слух, что государь, будучи на охоте, упал с лошади и убился до смерти, и что государыня, как опекунша великого князя, ее сына, принимает присягу. В самое тоже время приказано было всем полкам, всему духовенству, всем коллегиям и другим чиновникам, собраться к зимнему дворцу для учинения присяги императрице, которая и учинена всеми, не только без всякого прекословия, но всеми охотно и с радостию превеликою. Наконец, издан был в тот же еще день первый о вступлении императрицы краткий манифест и с оным, и с предписаниями что делать, разосланы всюду, во все провинции и к предводителям заграничной армии курьеры.
Между тем, как сия торжественная присяга производилась, забираны были под караул все те, на которых было хотя некоторое подозрение, а народ вламывался силою в кабаки, и опиваясь вином, бурлил, шумел и грозил перебить всех иностранцев; но до чего однако был не допущен, так, что претерпел от него только один принц Жорж, дядя государев.
Сей не успел увидеть самопервейшего стечения народа, как догадавшись о истинной тому причине, вскакивает с поспешностию на лошадь и скачет в Ораниенбаум к государю. Никто из всех слуг его не видал, как он вышел из дома, и один только его гусар последовал за ним. Но один отряд конной гвардии, встретившись с ним за несколько шагов от дома узнав, схватывает его и позабыв все почтение, должное дяде императорскому, снимает с пего шпагу и принуждает сойтить с лошади, и он подвергается при сем случае величайшей опасности. Один рейтарь взмахнулся уже на него палашом своим и разнес бы ему голову, если бы по счастию не был еще благовременно удержан и до того недопущен. Его сажают в карету и везут ко дворцу; но в самое то время, когда он стал из нее выходить, присылается повеление, отвезть его опять в его дом и приставить там к нему и ко всему его семейству крепкий караул. Принц, при привезении его туда, находит весь свой дом уже разграбленным, людей своих всех изувеченных и запертых в погреб, все двери разломанные и все комнаты начисто очищенные. У самых принцов, сыновей его, отняты часы, деньги, сняты кавалерии и сорваны даже мундиры самые. Одна только спальня принцессина осталась пощаженною, да и то потому, что защищал ее один унтерофицер. Принц, увидев все сие, сделался как сумасшедшим от ярости, но ему ни мстить за сие, ни племяннику своему, императору, помочь было уже не можно.
Таковое ж несчастье претерпел при самом сем случае и мой генерал Корф, случившийся в сие время также в Петербурге. Толпа гренадер вломилась в дом его и не только разграбила многое, но и самому ему надавала толчков; но, но счастию, присланный от государыни успел еще остановить все сие и спасти его от погибели.
Между тем, как все сие происходило в Петербурге, государь ничего о том не зная, не ведая, находился в своем Ораниенбауме, и говорили, что оплошность его была так велика, что в ту же ночь, когда государыня уехала из Петергофа, некто хотел его о том уведомить и написав цидулку, положил подле него в то время, когда он, веселяся на вечеринке, играл на скрипице своей какойто концерт, и хотя цидулку сию он и усмотрел, но находясь в музыкальном энтузиазме и нехотя никак прервать игру, оставил ее без уважения, а намерен был прочесть ее после; но как по окончании концерта он об ней вовсе позабыл и от стола того отошел прочь, то нашлись другие, которые видевши все то, и как подозрительную, ее искусненно и прибрали к себе, и чрез то не допустили его узнать и прочесть такое уведомление, от которого зависела безопасность не только его престола, но и самой жизни. А как и в Петербурге приняты были все предосторожности и расставлены были но всем дорогам люди, чтоб никто не мог прокрасться и дать обо всем происходившем знать государю, то и не узнал он до самого того времени, как по намерению своему приехал в Петергоф, чтоб в последний раз с государыней отобедать и се взять потом под караул. Теперь посудите сами, сколь изумление его долженствовало быть велико, когда, приехав в Петергоф, не нашел он тут никого, и легко мог заключить, что это значило и чего ему опасаться тогда надлежало. Неожидаемость сия поразила его как громовым ударом и вповергла в неописанный страх и ужас... Совсем тем усматривал он, что надлежало ему принимать скорейшие меры, и его первое намерение было то, чтоб послать за своими голштинскими войсками и защититься ими от насилия. Но престарелый фельдмаршал Миних представил ему, что такому маленькому числу войска и шестистам его человекам не можно никак противоборствовать целой армии, и что в случае обороны легко можно произойтить, что от раздраженных россиян и все находящиеся в Петербурге иностранцы могут быть изрублены. Напротив того предлагал он два пути, которые неоспоримо в тогдашнем случае были наилучшие, выключая третьего, но о котором тогда ни государю, ни другим и в мысль не пришло. "Всего будет лучше", говорил ему сей опытный генерал, "чтоб ваше величество либо прямо отсюда в Петербург отправиться изволили, либо морем в Кронштадт уехали. Что касается до первого пути, то не сумневаюсь я, что народ теперь уже уговорен; однако если увидит он ваше величество, то не преминет объявить себя за вас и взять вашу сторону. Если ж, напротив того, отправимся мы в Кронштадт, то овладеем флотом и крепостью и можем противников наших принудить к договорам с собою". - Государь избрал сие последнее. Отсылает голштинцсв своих обратно в Ораниенбаум, приказывает им тотчас сдаться, как скоро на них нападут, а сам, со всеми при нем бывшими, садится, на яхту и отплывает в Кронштадт. Многие знатные госпожи, коих мужья были в Петербурге, не восхотели отстать от своего государя и последовали за оным.
Как расстояние от Петергофа до Кронштадта не очень велико, то приплывают они туда довольно еще рано, но принимаются очень худо. - Часовые кричат, чтоб яхта не приставала к берегу, и как государь сам кричит и о своем присутствии им объявляет, то они отвечают ему, сказывая напрямки, что он уже не император, а обладает Россиею уже не он, а императрица Екатерина Вторая. Потом говорят ему, чтоб он отъезжал прочь, а в противном случае дадут они залп из всех пушек по его судну.
Что оставалось тогда сему несчастному государю делать? Он приводится тем в неописанное изумление и другого не находит, как воспринять обратный путь. Несчастие начало его гнать уже повсюду, и согласно с тем сплелись и обстоятельствы все удивительным образом. Известие о вступлении государыни на престол получено было в Кронштадте только за полчаса до его прибытия и привез оное один офицер из Петербурга, с повелением, чтобы комендант присягал со всем гарнизоном императрице. И надобно ж было так случиться, что комендант сею неожидаемостию приведен был в такое смущение и замешательство мыслей, что ему и в голову не пришло того, чтоб сего присланного арестовать и донесть о том государю. А он начал только делать некоторые отговорки, дабы собраться между тем с духом; а присланный так был расторопен, что, воспользуясь сим изумлением коменданта, велел тотчас самого его арестовать приехавшим с ним многим солдатам, сказав ему при том то славное и достопамятное слово: "Ну, государь мой, когда не имели вы столько духа, чтоб меня арестовать, так арестую я вас".
Между тем яхта отвозит изумленных пловцов своих в обратный путь и приплывает с ними уже не в Петергоф, а прямо к Ораниенбауму, однако не прежде как уже по утру на другой день. Тут поражается государь еще ужаснейшим известием, а именно, что императрица, его супруга, прибыла уже с многочисленным войском и со многими пушками из Петербурга в Петергоф. - Было сие действительно так; ибо государыня успела еще в тот же день, собрав все гвардейские и другие, бывшие в Петербурге полки и предводительствуя сама ими, вечером из Петербурга выступить и переночевав по походному в Красном Кабачке, со светом вдруг отправиться далее, и как Петергоф отстоит только 28 верст от Петербурга, то и прибыла она в оный еще очень рано. А не успел государь от поразившего его, как громовым ударом, известия сего опамятоваться и собраться с
духом, как доносят ему, что от новой государыни прибыл уже князь Меншиков, с некоторым числом войска и с пушками, для вступления с ним в переговоры, и требует, чтобы все голштинские войска сдались ему военнопленными. Сие смутило еще более государя и расстроило так все его мысли, что как некоторые из офицеров его, случившиеся при том как принесено было известие сие, стали возобновлять уверения свои, что они готовы стоять до последней капли крови за своего государя и охотно жертвуют ему своею жизнию, то не хотел он никак согласиться на то, чтобы толико храбрые люди вдавались, защищая его, в очевидную опасность. И пекущийся о благе России Промысл Господень так тогда затмил весь его ум и разум, что он и не помыслил даже о том, что ему оставался еще тогда путь к спасению себя от опасности, и путь никем еще не прегражденный и свободный. Он имел при себе тогда более 200 человек гусар и драгунов, снабденных добрыми лошадьми, преисполненных мужества и готовых обороняться и защищать его до последней капли крови. Весь зад был у него отверстым и свободным и легко ль было ему пуститься с ними в Лифляндию и далее. В Пруссии ожидала уже прибытия его сильная армия, на которую мог бы он положиться. Бывшая с императрицею гвардия не могла бы его никак догнать, она находилась от него еще за <неразборчиво, 80?> верст расстоянием, в Петергофе, и он по крайней мере предускорил бы оную пятью часами. Никто бы не дерзнул остановить его на дороге, и если б и похотел какойнибудь гарнизон в крепости его задержать, так могли бы гусары его и драгуны очистить ему путь своим оружием. Но все сии выгоды, ни он, ни все друзья его, тогда не усматривали, а встрепенулись тогда уже о том помышлять, когда было уже поздно.