Страница:
– Как звать? – спросил Зухос уаба, проветривавшего шкуры.
Уаб пожал плечами в недоумении.
– Симехет, – сказал он, – а что?
– Снимай! – велел Зухос и показал на одеяние уаба.
Симехет нахмурился, но тут же черты его лица разгладились. Он спокойно снял с себя одежду и передал ее Зухосу. Второй уаб вскочил, но Зухос выбросил руку жестом усмирения:
– На место! Спать! Забыть!
Жрец уронил посох, и упал, погруженный в сон без сновидений.
Зухос быстро переоделся и поспешил в храм.
Он пересек первый двор, оставляя слева трехчастное святилище из песчаника с колоссами Сети у входа, а справа – грандиозный киоск Тахарки из десяти папирусовидных колонн, окружавших массивный алебастровый алтарь, где статуи Амона очищались под лучами солнца в первый день нового года. Пройдя за южный портик в маленький гипостильный зал, Зухос вышел к темным святилищам для священных ладей фиванской триады – Амона, жены его Мут и сына Хонсу.
Здесь уже копошилось множество жрецов, от простых уабов до верховного хем-нечера Амона, тучного горбоносого человека в белой одежде, заглаженной мелкими складками и в расшитых туфлях с загнутыми вверх носками. Костлявой рукою хем-нечер сжимал длинный посох из отделанного золотом черного дерева. Он повелительным голосом раздавал приказания, и жрецы, кланяясь, разбегались исполнять их. Вот трое уабов кинулись ко второму пилону храма, перед которым стояли колоссы Рамсеса, и Зухос тут же присоединился к ним – верховный жрец повелел уабам выносить переносную ладью Амона.
– Какая честь! – задыхался рябой уаб, азартно шевеливший острыми лопатками.
– И не говори! – вторил ему уаб ушастый.
– Наконец-то нас заметили! – простонал косолапый уаб и обернулся к Зухосу: – Верно? Ты рад?
– Страшно рад! – осклабился тот. – Страшно горд!
Они пробежали под своды Великого гипостильного зала. Двенадцать средних колонн в сорок локтей высоты поднимали капители в виде раскрытых цветков папируса. Стволы колонн боковых проходов изображали связки нераспустившихся стеблей «дара Нила». Они были покрыты великолепными рельефами и отделаны листами азема.
Уабы одолели гипостиль и выбежали к третьему пилону, заложенному Аменхотепом. За пилоном указывали в небо четыре обелиска, но куда большее впечатление производили обелиски царицы Хатшепсут, стоявшие за четвертым пилоном. Эти «солнечные иглы» из прекрасного розового гранита уходили в небо на шестьдесят локтей!
И вот, наконец, шестой пилон, покрытый списками народов, покоренных заносчивым Тутмосом Третьим. Зухос запыхался – вот же ж, понастроили! За пилоном открывался вход в громадный зал, по середине которого торчали два столба, изображавших папирус и лилию, священные растения Нижнего и Верхнего Египта, а у северной стены возвышались колоссальные статуи Амона и его женской ипостаси – Амаунет.
Особого трепета Зухос не испытывал – получив образование в Доме жизни при храме Себека, продолжив обучение в Саи и Гелиополисе, он растерял всякое уважение к религии, уверовав в Нус – Мировой Разум. А посему он с насмешкой глядел на богоподобных фараонов и человекоподобных богов, чьи изображения, плоские и выпуклые, покрывали стены Ипет-Сут. Творец и Вседержитель, по мысли Зухоса, должен был иметь самую совершенную форму – сияющей сферы. Но как расскажешь о Сферосе этим полудиким поклонникам зверобогов?!
Уабы свернули к восточной стене зала, куда примыкало гранитное святилище для священной ладьи Амона.
Низко поклонясь, уабы и Зухос попали в переднюю часть святилища, где Амону подносились жертвы, и перешли во внутреннюю, с пьедесталом, на котором стояла священная ладья – переносная, с четырьмя позолоченными ручками.
Еще дальше, за святилищем, находилась Святая святых на гигантском алебастровом фундаменте – вместилище для статуи Амона, но туда имел право входить лишь верховный жрец. «А мне туда и не надо!» – усмехнулся Зухос. Дерзкий план, возникший у него по дороге в храм, все сильней и сильней захватывал его, обрастал деталями и мелкими проработками. А ведь должно получиться…
– Тот, кто создал себя, – воззвал рябой уаб, протягивая руки и склоняя голову, – чей облик неизвестен, чей совершенный лик явился в священных образах, тот, кто изваял свои статуи и создал себя; благословенная сила, давшая жизнь его сердцу! Он соединил свое семя с телом своим, и родился сущий, прекрасный в своем рождении!
– Тебя обожают, тебя боготворят, – подхватил ушастый, – лучи небесного светила исходят от твоего лица! Нил выходит из своей пещеры для тебя, владыка всего сущего, земля была создана, чтобы тебе поклоняться! Тебе, Единственный, принадлежит все, что взрастил Геб! Твое имя исполнено силы, твое могущество огромно!
– Железные горы не могут противиться твоей мощи, – продолжил косолапый, – священный сокол с распростертыми крыльями, который в мгновенье ока разит свою жертву! Таинственный лев с громогласным рыком, хватающий все, что попадает ему в когти!
Уабы подождали пару мгновений и повернулись к Зухосу. Тот напрягся, припомнил древний гимн Амону, и торжественно закончил:
– Земля содрогается, когда он рычит, все сущее признает его величие… Э-э… Его могущество огромно… Никто не может сравниться с ним! Владыка, чье рождение – благодать для Девяти Богов!
Уабы пали на колени, поклонились, встали.
– Берем! – выдохнул рябой.
Они сняли чехол со священной ладьи и подхватили ее за ручки, уложили на плечи и понесли. Пройдя все дворы в обратном порядке, четверка влилась в процессию, тащившую переносные ладьи Мут и Хонсу. Перед уабами шагали жрецы в накинутых на плечи шкурах пантер. Они возжигали в курильницах с ручками благовонный терпентин, сыпали песок, размахивали зонтами и опахалами. Прошествовав по аллее овноголовых сфинксов, процессия вышла к набережной, где на полой воде покачивались настоящие ладьи по сто тридцать локтей в длину.
Ладью богини Мут украшали головы коршунов на носу и корме, ладью ее сына Хонсу – головы соколов, а самый большой корабль, «Усерхат-Амон» был отмечен головами баранов.
Процессия шагала между двумя толпами народу, ликующего при виде несомых ладей – боги прибыли! Сейчас они взойдут на свои ладьи и отправятся в недолгий путь – Амон посетит святилище Ипет-Ресит, свой «Южный гарем». В толпе Зухос узнал Торная. Слуга тоже заметил его и возгордился, испытывая при этом глубочайшее почтение.
Вниманием хозяина Торная завладела Амонова ладья. Выстроенная из настоящего кедра, она годилась для плавания, хотя корпус был сильно перегружен рельефами из золота, серебра, меди, лазурита, бирюзы. Двести талантов одного лишь золота! Середину огромного корабля занимала роскошная беседка под балдахином, перед нею высились два обелиска, а по углам – четыре мачты с ворохом лент.
Уабы с Зухосом степенно поднялись на палубу, обходя многочисленных сфинксов, и внесли переносную ладью под балдахин. Толпа на берегу взревела – боги завершили посадку!
Хор жрецов грянул:
– Как прекрасно блистаешь ты, Амон-Ра, когда пребываешь в ладье «Усерхат»! Все люди воздают тебе хвалу, вся страна в празднике: сын свой, отделившийся от плоти своей, везет тебя в Опет!
Сотни верующих, воодушевленных и преисполненных энтузиазма, впряглись в канаты с петлями и поволокли тяжелые ладьи на большую воду. На палубе «Усерхат-Амон» построились знаменосцы со штандартами, а моряки сгрудились на корме, тягая огромные рулевые весла.
Общими усилиями, под ободряющие вопли зрителей, священные корабли медленно выплыли на речной простор. Знаменосцы продолжали торчать, как статуи, а мореходы бросились к гигантской мачте и, помолясь, распустили огромный пурпурный парус. Снасти натянулись, улавливая северный ветер, заскрипело дерево, и «Усерхат-Амон» неторопливо двинулась в свой ежегодный рейс. Ладье предстояло одолеть всего три схена, и причалить у Ипет-Рисет, но восторгов с берега доносилось столько, что можно было подумать, будто «Усерхат-Амон» отправляется в плавание вокруг всей Ойкумены. Зухос усмехнулся. Ничего… Мы ей изменим курс…
Народ на берегу прыгал и махал руками, провожая ладью бога. Десятки, да как бы не сотни суденышек сновало вокруг, следуя на почтительном отдалении от «Усерхат-Амон». Лодчонки качало на мелкой нильской волне, а вот ладья-боговоз шла на юг, как великанские салазки выглаживая реку, медленно, не поступаясь величием.
На короткое время рощи финиковых пальм подступили к самому берегу, огражденные от реки лишь дамбой, выложенной каменными плитами. Редкие дома поднимались выше нагромождений зелени, белея плоскими крышами, радуя глаз узором карнизов. Кое-где выглядывали двухскатные крыши эллинских храмов, крытые серыми листами свинца, и римские базилики, посверкивавшие редкими стеклами. А потом над садами поднялись, острясь, обелиски Ипет-Ресит.
– Как тебя зовут? – поинтересовался рябой уаб. – Я думал, что видел всех…
– Мое имя – Симехет, – любезно ответил Зухос. – Доволен?
– Д-да…
Морячки забегали, закричали, расхватывая снасти. Громадный парус захлопал, вздуваясь и опадая, но умелые руки усмирили ткань. За кормой «Усерхат-Амон» спускали паруса ладьи Мут и Хонсу. Мореходы перебежали к рулевым веслам, и навалились, разворачивая гигантский корабль к берегу. Тяжелая ладья плохо слушалась руля, но подчинилась – описала дугу и приблизилась к берегу, в который широким квадратом врезалась храмовая гавань. Причалы ее были почти пусты, только слева покачивалась роскошная барка, убранная цветами к празднику, а рядом растянулась на воде хищная, длиннотелая трирема с кормой, загнутой в изящный завиток акростиля. На ее скуле возле гордо изогнутого форштевня красовался большой нарисованный глаз, а из воды на две ладони высовывался таран, придающий кораблю грозный вид.
– Выставились, собаки римские! – процедил ушастый уаб.
Зухос усмехнулся.
– Ничего, Зухос им покажет! – загадочно сказал он.
– Ты что-то знаешь?! – приблизил рябое лицо самый любопытный уаб.
– Силы копятся, – туманно ответил лжеуаб, – скоро бойцы получат оружие и зададут римлянам жару!
– Ух! – выдохнул косолапый. – Скорей бы!
Зухос понимал, что болтает лишнее, но жажда славы была сильнее его.
– Еще не минет пора Половодья, – вздернул он голову, – как воины Зухоса штурмом возьмут Александрию!
– Давно пора! – воскликнул рябой.
– Выдавим город-прыщ в Зеленое море!
– Подходим, – вернул всех к реалу косолапый.
«Усерхат-Амон» плавно подошла к гранитному причалу. Толпа на берегу приветственно взревела, трубачи задули в свои инструменты, загорелые флейтисточки с арфисточками, ловко уворачиваясь от рук мужей, распаленных солнцем и вином, заиграли плясовую, и стоящие превратились в танцующих. Плясали, кто во что горазд – девицы извивались, отбивая такт в бубны, ливийцы с нубийцами выкаблучивались в военных танцах, а храмовые танцовщицы хенеретет бешено кружились в священных плясках.
Десять жрецов в леопардовых шкурах поднесли широкие сходни из полированного кедрового дерева, покрытого резьбой, а херхеб, картинно держа в руке пергамент с программой празднества, громко восхвалял «Усерхат-Амон»:
– Весла барки Амона – добрые боги, что последовали за Хором, сыном Исиды, сыном Осириса, когда он шел мстить за отца своего Осириса! Весла барки Амона – божественные черпаки, вычерпывающие заботы богов и богинь! Мачта барки Амона – это Шу, сын предводителя всех богов! Парус на барке Амона – из царского полотна! Шкоты, оба трапа и четыре ворота барки – диадема Амона! Оснастка мачты – сам Амон-Ра! Ибо он плыл на барке вместе с Хором, сыном Исиды, сыном Осириса, когда тот шел мстить за отца своего Осириса! Нос и борта барки скреплены обручами, браслетами добрых богинь, чтобы она не разбилась на подходе к берегу! Кормило барки – нога бога Хора, сына Исиды, сына Осириса, явившегося, чтобы отомстить за отца своего Осириса! Причальная тумба барки – богиня Уто, владычица города Буто! Скрепляет она воедино браслеты-обручи добрых богинь! Остов барки Амона – сам великий бог Тот! Богам и людям он дал письмо, богу Ра, отцу всех богов, дал он речь, когда Хор, сын Исиды, сын Осириса, шел мстить за отца своего Осириса!
– Выходим! – сказал рябой. – Раз, два, взяли!
Три уаба и Зухос одновременно подняли переносную ладью и начали шествие.
Никто не поскользнулся на трапе, никто не споткнулся о стык каменных плит, замостивших набережную. Носильщики важно проследовали в великолепный вестибюль Ипет-Ресит с тридцатью двумя мощными столпами в виде связок папируса, вышли в большой открытый двор, обнесенный портиками, колонны которых тоже имитировали пучки священного тростника, и направили стопы в тень грандиозной процессионной колоннады. Ее «стебли» папируса, увенчанные распустившимися цветами-капителями, возносились на сорок локтей в пронзительно-индиговое небо.
Множество служителей храма выбегало навстречу и окуривало носильщиков благовониями, склоняясь и выкрикивая: «Амон милостив! О, хвала Амону!»
Носильщики вышли к пилону, служившему задником для шести колоссов Рамсеса Второго – две средние статуи из черного гранита представляли фараона сидящим, а еще четыре – по две у каждого края пилона – были высечены из розового гранита и изображали Рамсеса стоящим. Два огромных обелиска, «красота которых достигала небес», завершали композицию.
Четверо хем-нечеров уперлись руками в великие двойные двери из азема, и растворили их. Ладья с духом Амона была торжественно внесена и установлена в святилище. «Все, – усмехнулся Зухос, – теперь пусть Амон-Ра порезвится в своем „Южном гареме", потискает богиню Нут – Великую, Тефнут – Старшую, Исиду – Прекрасную, Нефтиду – Превосходную. А там и Хатхор подойдет, и Нейт, и Мехетурет… Не все ж Амону-Ра одну Мут ублажать да с миленькой помощницей Сешат баловаться…»
Зухос ухмыльнулся, оглядев статую бога из сливочно-желтого алебастра, и покинул храм. План был ясен, он во всем убедился лично. Теперь надо только ночи дождаться, самой воровской поры…
…Сразу от пилона брала то ли начало свое, то ли конец Царская Дорога, обставленная сфинксами с телами львов и головами овнов. Дорога была полна народу, много гуляло приезжих, и часто попадались легионеры, рыскающие по толпе втроем-вчетвером. С чего бы это? – нахмурился Зухос, и лишь потом до него дошло. Наверное, это из-за него, из-за убийства Юлии! Он уже и забыть успел, что такая была, а эти только начали шевеление! Шевелитесь, шевелитесь…
Из толпы выбрался Торнай. Слуга был возбужден. Зухос поманил его.
– Ну, смотрел? Есть что подходящее?
– Лучше всех, господин, – отвечал Торнай, – подходит та трирема, что у причалов храма. На все весла посажены рабы. Обычно их расковывают на ночь и отводят на берег, где запирают и держат под охраной до утра, но в Ипет-Ресит их некуда вести! И триерарх решил держать рабов на корабле…
– Отлично! – довольно сказал Зухос. – Тогда так: до вечера гуляйте, а ночью чтоб были в гавани!
– Будет исполнено, господин!
Ночь выдалась прохладной, совсем как в месяц мехир. Дышалось легко, и в пот не бросало. Зухос снова надел темный химатион с крючкообразным узором по краю. Белые одежды жреца не подходили для тайного дела…
Римская трирема стояла на месте. На палубе ее торчал один дозорный, скорчившись в позе крюка и клюя носом – а журчание воды, набегавшее с Нила, действовало снотворно.
По одному подтянулись слуги, тоже замотанные в черное.
– Дозор на берегу выставлен? – спросил Зухос.
– Трое человек, – доложил Икеда. – Все бдят.
– Этих снять! Не мучать, просто убить. Икеда, Небсехт, Инар! Займитесь!
Три тени бесшумно расплылись в темноте.
– Так, я на борт, – сказал Зухос. – Свистну – поднимайтесь.
– Да, господин… – прошелестело в ночи.
Жрец-вор, жрец-насильник спокойно подошел к перекинутым на берег сходням и поднялся на борт триремы. Дозорный, дремавший рядом, тут же вздрогнул и спросил голосом, четким спросонья:
– Стоять! Кто таков?
– Я – Зухос! – последовал невозмутимый ответ.
– Стоять… – нерешительно повторил дозорный, молодой еще парень из иллирийцев.
– Меч при тебе? – скучно спросил Зухос.
– При мне…
– Приставь его острием к груди, а рукояткой к мачте… Приставил? Вот, молодец! А теперь дотянись до мачты руками, обхвати ее и резко подайся вперед!
Парень исполнил все в точности, и гладий вылез у него из спины. Оглядевшись, Зухос спустился ниже, в духоту гребной палубы. Там тлел огонек в плошке, почти не давая света, но поглощая и без того спертый воздух.
– Здорово, ребята! – громко поприветствовал рабов Зухос. – Подъем! Нечего дрыхнуть!
Гребцы заворочались, зазвенели цепями, ропот поднялся, сменяясь злобными причитаниями и бранью.
– Чего надо?! – раздался голос из темноты. – Ночь еще!
– Я – Зухос! – провозгласил Тот-Кто-Велит. – Я пришел дать вам свободу и землю!
Шум пробежал по всем палубам, покрываемый возгласами изумления и неверия. Зухос запалил от плошки просмоленный факел, стало светлее. Он увидел ряд скамей, сидящих и лежащих вповалку гребцов, худых и черных от грязи, толстые рукояти весел.
– Короче, – сухо сказал Тот-Кто-Велит. – Мне нужна эта трирема, и я беру ее. А вам надо сделать следующее. Когда мои люди отчалят, вы по-тихому опускаете весла и гребете. Предупреждаю сразу – трирема потащит на буксире тяжелый корабль, поэтому работайте как следует!
– И долго? – донесся с нижней палубы наглый голос.
– Поднимемся чуть выше Уасета, и вы свободны! Сейчас вас накормят и напоят, и к делу…
– Цепи бы снять! – пошли просьбы. – Все лодыжки стерло это поганое железо!
– Потерпите – тут недалеко! Не буду же я цепи расколачивать под боком у римского лагеря! Торнай!
Тихие шаги озвучили восхождение на борт.
– Слушаю твой зов, мой господин… – послышалось смиренное.
– Поднимайтесь! Икеда вернулся?
– Да, дозора больше нет.
– Отлично! Пусть Икеда и Леонтиск таскают провизию, кормят гребцов, а ты бери своих и дуй… сам, знаешь, куда!
– Будет исполнено, господин…
Зухос с облегчением выбрался на палубу. Над Египтом взошла луна, пуская по Нилу сверкавшую дорожку. Неподвижные листья пальм застили черно-синее небо. Из города докатывались звуки музыки, пьяные голоса горланили песни. Через гущу садов пробивались отблески костров. Город гулял.
Тихий свист разнесся над водами гавани, и Тот-Кто-Велит встрепенулся. Он подозвал слуг, разбежавшихся по палубе, и послал их на корму.
– Небсехт! Отдавай концы с кормы! Хойте! А ты с носа! Живо!
Наклонившись над люком, ведущим в глубину гребных палуб, Зухос послушал множественное, жадное чавканье и хлюпы, и крикнул задушенно:
– Подгребаем задним ходом!
Весла опустились в воду почти без всплеска, загребли, и трирема медленно подалась назад. За кормой вырастала темная масса – священная ладья «Усерхат-Амон». Свист повторился.
– Тормози! – крикнул Зухос приглушенно.
Весла разом плюхнулись в воду, задерживая движение корабля. Корма триремы глухо стукнулась о нос «Усерхат-Амон». Заскрипело дерево.
– Икеда! – послышался голос Торная. – Принимай!
Буксирные канаты развернулись в ночном воздухе черными змеями и упали на палубу триремы.
– Крепим!
– У меня все!
– У меня тоже!
– Держится!
– Готово, господин!
– На руле стоят? – осведомился Зухос.
– Хойте и Граник!
– Вперед помалу!
Гребцам было несподручно грести, не слыша ударов барабана и переливов флейты, отмеряющих такт гребли, но что только не сделаешь ради воли? Трирема медленно выгребала на реку, волоча за собой громаду священной ладьи.
Зухос, довольно потирая руки, прошел на нос и свесился за борт. Там, сбоку от надводного тарана, имелся особый ящик – тутела. На тутеле торчала аквила с орлом, главный знак легиона, его знамя. Трирема была окрещена «Аквилой». Ну, пускай себе «Аквила»…
Зухос нервно заходил по палубе. Корабли, идущие в связке, медленно одолевали речные воды. Рабы старались, гребли с силою, буксирные канаты натягивались втугую, но громадная «Усерхат-Амон» тормозила движение, словно божество упиралось, не желая покидать «Южный гарем» и вообще Уасет.
– Потерпишь! – прошипел вор и убийца, ставший оскорбителем бога.
…Плыли долго, почти до утра. В месте назначения Хапи описывал крутую дугу и тек прямо на восток, глубоко врезаясь в пустыню. От середины этой извилины до древней гавани Суу на берегу Эритрейского моря было немного более полутора сотен римских миль.
Благословенное Половодье! Тихую воду у восточного берега пересекали длинные выступы зарослей тростника и папируса. На западном берегу тлели редкие огоньки в селениях.
Трирема вошла в заросли папируса, как кол в мягкий речной песок. Следом протиснулась священная ладья. Потревоженная стена папируса затянула брешь, вздымая метелки на десять локтей и выше. Какая-никакая, а защита от нескромных глаз…
– Торнай! – распорядился Зухос. – Рубите мачты и обелиски! Ломики при вас? – Слуги показали припасенный шанцевый инструмент. – Отлично! Отбивайте, отламывайте все золотое! Серебро и бирюза – потом! Начали!
И застучали молоты, забили ломы. Затрещало дерево, зазвенел металл. Слышались возгласы:
– Подсунь сюда!
– Надави! Сильнее! Во!
– Принимай! Эй!
– А куда его?
– Тащите на берег!
Выстроившись цепочкой, слуги пошли мелкой водой до берега, таща на себе золотые отливки, листы золота, грубо скрученные в рулоны, золотые кованые решетки с вделанными кусками бирюзы и лазурита. Зухос спрыгнул в воду, и поспешил в ту же сторону.
– Масламу видели? – спросил он отрывисто.
– А вон, – показал Икеда, показывая на облачко пыли, серевшее под луной, – не он ли пылит?
Зухос выбрался на плоский песчаный берег, и пошел навстречу пыльному облаку.
Из облака вырвался маленький длинноухий ослик, несущий длинноногого человека. Человек ехал, расставив худые ноги, едва не задевая песок. Заметив хозяина, он живо покинул ушастого и согнулся в поклоне.
– Привел? – нетерпеливо спросил Зухос.
– Привел, господин! Четыреста ослов!
– Молодец! – похвалил его господин, и закричал оборачиваясь к сборщикам металлолома: – Эй! Тащите все сюда! Грузите ослов! Леонтиск! А ты набирай воду в бурдюки и кувшины! По дороге ни одного колодца, так что постарайся!
– Будет исполнено!
Работа закипела. Уже и солнце выплеснула розовую краску, окатив ею полнеба, и пропала легкая ночная прохлада – воздух понемногу теплел, обещая к полудню раскалиться, а золотой запас «Усерхат-Амон» все не кончался.
Показалось алое солнце, черня отроги Нубийских гор. Вымотанный Торнай приплелся и доложил, что почти все золото с ладьи снято, остались мелочи, вроде золотых гвоздей. Снимать ли серебро и бирюзу?
– Бросайте все! – решительно сказал Зухос. – Нету времени! Да и ослов не хватит все вывезти…
– А что с рабами делать? – поинтересовался Торнай.
– Что, орут?
– Вопят! Грозятся, требуют свободы.
– Обойдутся, – усмехнулся Зухос, – некогда мне с этой швалью возиться. Пусть скажут спасибо за кормежку! Вот что… Сможете трирему вытолкать на реку?
– А чего ж? – пожал плечами Торнай. – Это не «Усерхат-Амон»…
– Столкните – и едем!
Дружными усилиями слуг – и тех, что приплыли на угнанных кораблях, и тех, что пригнали ослов, – трирему вытолкали на просторы Нила. Рабы выли от злости, ругались по-черному, но с соображалкой и у этих были проблемы – ни общей цели они себе не ставили, ни единого руководства не выбрали. Одни хватались за весла, а другим бы только покричать. Левый борт орал: «Гребем к морю!» Правый борт вопил: «Высаживаемся!» А пока они выясняли отношения, неуправляемая «Аквила» медленно сплавлялась по течению. Придавленные корпусом корабля папирусы медленно выпрямлялись, качая своими опахалами над желтоватой поверхностью взбаламученных вод…
Путь до гавани Суу страшил Зухоса – ведь идти придется днем, в самый накал! Но живут же в своих пустынях ливийцы-темеху? И неплохо живут! И гараманты водят караваны сутки напролет, доставляя соль черным на юг. И арабы… Чем же он хуже всех этих варваров?
Зухос не понукал своего крепкого ослика, тот и сам знал, как ему шагать. Все равно, бегом пустыню не одолеешь – сгоришь, спалишь легкие. Пустыня покоряется терпеливому…
Древний тракт вился меж двух крутых обрывов красного камня, изборожденного черными проминами и трещинами, из которых, как из дырявого мешка, просыпались груды крупного щебня, блестящего на солнце и словно покрытого черным и коричневым лаком. Хотели устроить водопой, лишь достигнув полосатой горы Сетха, но жажда оказалась сильнее воли людской, даже переразвитой лемы Зухоса – четверть запасов воды опростали на полпути до горы…
Осквернитель священной барки ехал, обмотав голову покрывалом и не открывая глаз – песок слепил, как миллионы крошечных зеркалец, выжигая зрачки и опаляя щеки. Раскаленный пыльный воздух, чудилось, иссушал легкие, обращая их в хрупкие пленочки. Дохнешь – и пленочки осыпятся чешуйками…
– Море, господин! – проскрипел голос Торная, и Зухос будто очнулся. Он поднял голову и открыл глаза.
Уаб пожал плечами в недоумении.
– Симехет, – сказал он, – а что?
– Снимай! – велел Зухос и показал на одеяние уаба.
Симехет нахмурился, но тут же черты его лица разгладились. Он спокойно снял с себя одежду и передал ее Зухосу. Второй уаб вскочил, но Зухос выбросил руку жестом усмирения:
– На место! Спать! Забыть!
Жрец уронил посох, и упал, погруженный в сон без сновидений.
Зухос быстро переоделся и поспешил в храм.
Он пересек первый двор, оставляя слева трехчастное святилище из песчаника с колоссами Сети у входа, а справа – грандиозный киоск Тахарки из десяти папирусовидных колонн, окружавших массивный алебастровый алтарь, где статуи Амона очищались под лучами солнца в первый день нового года. Пройдя за южный портик в маленький гипостильный зал, Зухос вышел к темным святилищам для священных ладей фиванской триады – Амона, жены его Мут и сына Хонсу.
Здесь уже копошилось множество жрецов, от простых уабов до верховного хем-нечера Амона, тучного горбоносого человека в белой одежде, заглаженной мелкими складками и в расшитых туфлях с загнутыми вверх носками. Костлявой рукою хем-нечер сжимал длинный посох из отделанного золотом черного дерева. Он повелительным голосом раздавал приказания, и жрецы, кланяясь, разбегались исполнять их. Вот трое уабов кинулись ко второму пилону храма, перед которым стояли колоссы Рамсеса, и Зухос тут же присоединился к ним – верховный жрец повелел уабам выносить переносную ладью Амона.
– Какая честь! – задыхался рябой уаб, азартно шевеливший острыми лопатками.
– И не говори! – вторил ему уаб ушастый.
– Наконец-то нас заметили! – простонал косолапый уаб и обернулся к Зухосу: – Верно? Ты рад?
– Страшно рад! – осклабился тот. – Страшно горд!
Они пробежали под своды Великого гипостильного зала. Двенадцать средних колонн в сорок локтей высоты поднимали капители в виде раскрытых цветков папируса. Стволы колонн боковых проходов изображали связки нераспустившихся стеблей «дара Нила». Они были покрыты великолепными рельефами и отделаны листами азема.
Уабы одолели гипостиль и выбежали к третьему пилону, заложенному Аменхотепом. За пилоном указывали в небо четыре обелиска, но куда большее впечатление производили обелиски царицы Хатшепсут, стоявшие за четвертым пилоном. Эти «солнечные иглы» из прекрасного розового гранита уходили в небо на шестьдесят локтей!
И вот, наконец, шестой пилон, покрытый списками народов, покоренных заносчивым Тутмосом Третьим. Зухос запыхался – вот же ж, понастроили! За пилоном открывался вход в громадный зал, по середине которого торчали два столба, изображавших папирус и лилию, священные растения Нижнего и Верхнего Египта, а у северной стены возвышались колоссальные статуи Амона и его женской ипостаси – Амаунет.
Особого трепета Зухос не испытывал – получив образование в Доме жизни при храме Себека, продолжив обучение в Саи и Гелиополисе, он растерял всякое уважение к религии, уверовав в Нус – Мировой Разум. А посему он с насмешкой глядел на богоподобных фараонов и человекоподобных богов, чьи изображения, плоские и выпуклые, покрывали стены Ипет-Сут. Творец и Вседержитель, по мысли Зухоса, должен был иметь самую совершенную форму – сияющей сферы. Но как расскажешь о Сферосе этим полудиким поклонникам зверобогов?!
Уабы свернули к восточной стене зала, куда примыкало гранитное святилище для священной ладьи Амона.
Низко поклонясь, уабы и Зухос попали в переднюю часть святилища, где Амону подносились жертвы, и перешли во внутреннюю, с пьедесталом, на котором стояла священная ладья – переносная, с четырьмя позолоченными ручками.
Еще дальше, за святилищем, находилась Святая святых на гигантском алебастровом фундаменте – вместилище для статуи Амона, но туда имел право входить лишь верховный жрец. «А мне туда и не надо!» – усмехнулся Зухос. Дерзкий план, возникший у него по дороге в храм, все сильней и сильней захватывал его, обрастал деталями и мелкими проработками. А ведь должно получиться…
– Тот, кто создал себя, – воззвал рябой уаб, протягивая руки и склоняя голову, – чей облик неизвестен, чей совершенный лик явился в священных образах, тот, кто изваял свои статуи и создал себя; благословенная сила, давшая жизнь его сердцу! Он соединил свое семя с телом своим, и родился сущий, прекрасный в своем рождении!
– Тебя обожают, тебя боготворят, – подхватил ушастый, – лучи небесного светила исходят от твоего лица! Нил выходит из своей пещеры для тебя, владыка всего сущего, земля была создана, чтобы тебе поклоняться! Тебе, Единственный, принадлежит все, что взрастил Геб! Твое имя исполнено силы, твое могущество огромно!
– Железные горы не могут противиться твоей мощи, – продолжил косолапый, – священный сокол с распростертыми крыльями, который в мгновенье ока разит свою жертву! Таинственный лев с громогласным рыком, хватающий все, что попадает ему в когти!
Уабы подождали пару мгновений и повернулись к Зухосу. Тот напрягся, припомнил древний гимн Амону, и торжественно закончил:
– Земля содрогается, когда он рычит, все сущее признает его величие… Э-э… Его могущество огромно… Никто не может сравниться с ним! Владыка, чье рождение – благодать для Девяти Богов!
Уабы пали на колени, поклонились, встали.
– Берем! – выдохнул рябой.
Они сняли чехол со священной ладьи и подхватили ее за ручки, уложили на плечи и понесли. Пройдя все дворы в обратном порядке, четверка влилась в процессию, тащившую переносные ладьи Мут и Хонсу. Перед уабами шагали жрецы в накинутых на плечи шкурах пантер. Они возжигали в курильницах с ручками благовонный терпентин, сыпали песок, размахивали зонтами и опахалами. Прошествовав по аллее овноголовых сфинксов, процессия вышла к набережной, где на полой воде покачивались настоящие ладьи по сто тридцать локтей в длину.
Ладью богини Мут украшали головы коршунов на носу и корме, ладью ее сына Хонсу – головы соколов, а самый большой корабль, «Усерхат-Амон» был отмечен головами баранов.
Процессия шагала между двумя толпами народу, ликующего при виде несомых ладей – боги прибыли! Сейчас они взойдут на свои ладьи и отправятся в недолгий путь – Амон посетит святилище Ипет-Ресит, свой «Южный гарем». В толпе Зухос узнал Торная. Слуга тоже заметил его и возгордился, испытывая при этом глубочайшее почтение.
Вниманием хозяина Торная завладела Амонова ладья. Выстроенная из настоящего кедра, она годилась для плавания, хотя корпус был сильно перегружен рельефами из золота, серебра, меди, лазурита, бирюзы. Двести талантов одного лишь золота! Середину огромного корабля занимала роскошная беседка под балдахином, перед нею высились два обелиска, а по углам – четыре мачты с ворохом лент.
Уабы с Зухосом степенно поднялись на палубу, обходя многочисленных сфинксов, и внесли переносную ладью под балдахин. Толпа на берегу взревела – боги завершили посадку!
Хор жрецов грянул:
– Как прекрасно блистаешь ты, Амон-Ра, когда пребываешь в ладье «Усерхат»! Все люди воздают тебе хвалу, вся страна в празднике: сын свой, отделившийся от плоти своей, везет тебя в Опет!
Сотни верующих, воодушевленных и преисполненных энтузиазма, впряглись в канаты с петлями и поволокли тяжелые ладьи на большую воду. На палубе «Усерхат-Амон» построились знаменосцы со штандартами, а моряки сгрудились на корме, тягая огромные рулевые весла.
Общими усилиями, под ободряющие вопли зрителей, священные корабли медленно выплыли на речной простор. Знаменосцы продолжали торчать, как статуи, а мореходы бросились к гигантской мачте и, помолясь, распустили огромный пурпурный парус. Снасти натянулись, улавливая северный ветер, заскрипело дерево, и «Усерхат-Амон» неторопливо двинулась в свой ежегодный рейс. Ладье предстояло одолеть всего три схена, и причалить у Ипет-Рисет, но восторгов с берега доносилось столько, что можно было подумать, будто «Усерхат-Амон» отправляется в плавание вокруг всей Ойкумены. Зухос усмехнулся. Ничего… Мы ей изменим курс…
Народ на берегу прыгал и махал руками, провожая ладью бога. Десятки, да как бы не сотни суденышек сновало вокруг, следуя на почтительном отдалении от «Усерхат-Амон». Лодчонки качало на мелкой нильской волне, а вот ладья-боговоз шла на юг, как великанские салазки выглаживая реку, медленно, не поступаясь величием.
На короткое время рощи финиковых пальм подступили к самому берегу, огражденные от реки лишь дамбой, выложенной каменными плитами. Редкие дома поднимались выше нагромождений зелени, белея плоскими крышами, радуя глаз узором карнизов. Кое-где выглядывали двухскатные крыши эллинских храмов, крытые серыми листами свинца, и римские базилики, посверкивавшие редкими стеклами. А потом над садами поднялись, острясь, обелиски Ипет-Ресит.
– Как тебя зовут? – поинтересовался рябой уаб. – Я думал, что видел всех…
– Мое имя – Симехет, – любезно ответил Зухос. – Доволен?
– Д-да…
Морячки забегали, закричали, расхватывая снасти. Громадный парус захлопал, вздуваясь и опадая, но умелые руки усмирили ткань. За кормой «Усерхат-Амон» спускали паруса ладьи Мут и Хонсу. Мореходы перебежали к рулевым веслам, и навалились, разворачивая гигантский корабль к берегу. Тяжелая ладья плохо слушалась руля, но подчинилась – описала дугу и приблизилась к берегу, в который широким квадратом врезалась храмовая гавань. Причалы ее были почти пусты, только слева покачивалась роскошная барка, убранная цветами к празднику, а рядом растянулась на воде хищная, длиннотелая трирема с кормой, загнутой в изящный завиток акростиля. На ее скуле возле гордо изогнутого форштевня красовался большой нарисованный глаз, а из воды на две ладони высовывался таран, придающий кораблю грозный вид.
– Выставились, собаки римские! – процедил ушастый уаб.
Зухос усмехнулся.
– Ничего, Зухос им покажет! – загадочно сказал он.
– Ты что-то знаешь?! – приблизил рябое лицо самый любопытный уаб.
– Силы копятся, – туманно ответил лжеуаб, – скоро бойцы получат оружие и зададут римлянам жару!
– Ух! – выдохнул косолапый. – Скорей бы!
Зухос понимал, что болтает лишнее, но жажда славы была сильнее его.
– Еще не минет пора Половодья, – вздернул он голову, – как воины Зухоса штурмом возьмут Александрию!
– Давно пора! – воскликнул рябой.
– Выдавим город-прыщ в Зеленое море!
– Подходим, – вернул всех к реалу косолапый.
«Усерхат-Амон» плавно подошла к гранитному причалу. Толпа на берегу приветственно взревела, трубачи задули в свои инструменты, загорелые флейтисточки с арфисточками, ловко уворачиваясь от рук мужей, распаленных солнцем и вином, заиграли плясовую, и стоящие превратились в танцующих. Плясали, кто во что горазд – девицы извивались, отбивая такт в бубны, ливийцы с нубийцами выкаблучивались в военных танцах, а храмовые танцовщицы хенеретет бешено кружились в священных плясках.
Десять жрецов в леопардовых шкурах поднесли широкие сходни из полированного кедрового дерева, покрытого резьбой, а херхеб, картинно держа в руке пергамент с программой празднества, громко восхвалял «Усерхат-Амон»:
– Весла барки Амона – добрые боги, что последовали за Хором, сыном Исиды, сыном Осириса, когда он шел мстить за отца своего Осириса! Весла барки Амона – божественные черпаки, вычерпывающие заботы богов и богинь! Мачта барки Амона – это Шу, сын предводителя всех богов! Парус на барке Амона – из царского полотна! Шкоты, оба трапа и четыре ворота барки – диадема Амона! Оснастка мачты – сам Амон-Ра! Ибо он плыл на барке вместе с Хором, сыном Исиды, сыном Осириса, когда тот шел мстить за отца своего Осириса! Нос и борта барки скреплены обручами, браслетами добрых богинь, чтобы она не разбилась на подходе к берегу! Кормило барки – нога бога Хора, сына Исиды, сына Осириса, явившегося, чтобы отомстить за отца своего Осириса! Причальная тумба барки – богиня Уто, владычица города Буто! Скрепляет она воедино браслеты-обручи добрых богинь! Остов барки Амона – сам великий бог Тот! Богам и людям он дал письмо, богу Ра, отцу всех богов, дал он речь, когда Хор, сын Исиды, сын Осириса, шел мстить за отца своего Осириса!
– Выходим! – сказал рябой. – Раз, два, взяли!
Три уаба и Зухос одновременно подняли переносную ладью и начали шествие.
Никто не поскользнулся на трапе, никто не споткнулся о стык каменных плит, замостивших набережную. Носильщики важно проследовали в великолепный вестибюль Ипет-Ресит с тридцатью двумя мощными столпами в виде связок папируса, вышли в большой открытый двор, обнесенный портиками, колонны которых тоже имитировали пучки священного тростника, и направили стопы в тень грандиозной процессионной колоннады. Ее «стебли» папируса, увенчанные распустившимися цветами-капителями, возносились на сорок локтей в пронзительно-индиговое небо.
Множество служителей храма выбегало навстречу и окуривало носильщиков благовониями, склоняясь и выкрикивая: «Амон милостив! О, хвала Амону!»
Носильщики вышли к пилону, служившему задником для шести колоссов Рамсеса Второго – две средние статуи из черного гранита представляли фараона сидящим, а еще четыре – по две у каждого края пилона – были высечены из розового гранита и изображали Рамсеса стоящим. Два огромных обелиска, «красота которых достигала небес», завершали композицию.
Четверо хем-нечеров уперлись руками в великие двойные двери из азема, и растворили их. Ладья с духом Амона была торжественно внесена и установлена в святилище. «Все, – усмехнулся Зухос, – теперь пусть Амон-Ра порезвится в своем „Южном гареме", потискает богиню Нут – Великую, Тефнут – Старшую, Исиду – Прекрасную, Нефтиду – Превосходную. А там и Хатхор подойдет, и Нейт, и Мехетурет… Не все ж Амону-Ра одну Мут ублажать да с миленькой помощницей Сешат баловаться…»
Зухос ухмыльнулся, оглядев статую бога из сливочно-желтого алебастра, и покинул храм. План был ясен, он во всем убедился лично. Теперь надо только ночи дождаться, самой воровской поры…
…Сразу от пилона брала то ли начало свое, то ли конец Царская Дорога, обставленная сфинксами с телами львов и головами овнов. Дорога была полна народу, много гуляло приезжих, и часто попадались легионеры, рыскающие по толпе втроем-вчетвером. С чего бы это? – нахмурился Зухос, и лишь потом до него дошло. Наверное, это из-за него, из-за убийства Юлии! Он уже и забыть успел, что такая была, а эти только начали шевеление! Шевелитесь, шевелитесь…
Из толпы выбрался Торнай. Слуга был возбужден. Зухос поманил его.
– Ну, смотрел? Есть что подходящее?
– Лучше всех, господин, – отвечал Торнай, – подходит та трирема, что у причалов храма. На все весла посажены рабы. Обычно их расковывают на ночь и отводят на берег, где запирают и держат под охраной до утра, но в Ипет-Ресит их некуда вести! И триерарх решил держать рабов на корабле…
– Отлично! – довольно сказал Зухос. – Тогда так: до вечера гуляйте, а ночью чтоб были в гавани!
– Будет исполнено, господин!
Ночь выдалась прохладной, совсем как в месяц мехир. Дышалось легко, и в пот не бросало. Зухос снова надел темный химатион с крючкообразным узором по краю. Белые одежды жреца не подходили для тайного дела…
Римская трирема стояла на месте. На палубе ее торчал один дозорный, скорчившись в позе крюка и клюя носом – а журчание воды, набегавшее с Нила, действовало снотворно.
По одному подтянулись слуги, тоже замотанные в черное.
– Дозор на берегу выставлен? – спросил Зухос.
– Трое человек, – доложил Икеда. – Все бдят.
– Этих снять! Не мучать, просто убить. Икеда, Небсехт, Инар! Займитесь!
Три тени бесшумно расплылись в темноте.
– Так, я на борт, – сказал Зухос. – Свистну – поднимайтесь.
– Да, господин… – прошелестело в ночи.
Жрец-вор, жрец-насильник спокойно подошел к перекинутым на берег сходням и поднялся на борт триремы. Дозорный, дремавший рядом, тут же вздрогнул и спросил голосом, четким спросонья:
– Стоять! Кто таков?
– Я – Зухос! – последовал невозмутимый ответ.
– Стоять… – нерешительно повторил дозорный, молодой еще парень из иллирийцев.
– Меч при тебе? – скучно спросил Зухос.
– При мне…
– Приставь его острием к груди, а рукояткой к мачте… Приставил? Вот, молодец! А теперь дотянись до мачты руками, обхвати ее и резко подайся вперед!
Парень исполнил все в точности, и гладий вылез у него из спины. Оглядевшись, Зухос спустился ниже, в духоту гребной палубы. Там тлел огонек в плошке, почти не давая света, но поглощая и без того спертый воздух.
– Здорово, ребята! – громко поприветствовал рабов Зухос. – Подъем! Нечего дрыхнуть!
Гребцы заворочались, зазвенели цепями, ропот поднялся, сменяясь злобными причитаниями и бранью.
– Чего надо?! – раздался голос из темноты. – Ночь еще!
– Я – Зухос! – провозгласил Тот-Кто-Велит. – Я пришел дать вам свободу и землю!
Шум пробежал по всем палубам, покрываемый возгласами изумления и неверия. Зухос запалил от плошки просмоленный факел, стало светлее. Он увидел ряд скамей, сидящих и лежащих вповалку гребцов, худых и черных от грязи, толстые рукояти весел.
– Короче, – сухо сказал Тот-Кто-Велит. – Мне нужна эта трирема, и я беру ее. А вам надо сделать следующее. Когда мои люди отчалят, вы по-тихому опускаете весла и гребете. Предупреждаю сразу – трирема потащит на буксире тяжелый корабль, поэтому работайте как следует!
– И долго? – донесся с нижней палубы наглый голос.
– Поднимемся чуть выше Уасета, и вы свободны! Сейчас вас накормят и напоят, и к делу…
– Цепи бы снять! – пошли просьбы. – Все лодыжки стерло это поганое железо!
– Потерпите – тут недалеко! Не буду же я цепи расколачивать под боком у римского лагеря! Торнай!
Тихие шаги озвучили восхождение на борт.
– Слушаю твой зов, мой господин… – послышалось смиренное.
– Поднимайтесь! Икеда вернулся?
– Да, дозора больше нет.
– Отлично! Пусть Икеда и Леонтиск таскают провизию, кормят гребцов, а ты бери своих и дуй… сам, знаешь, куда!
– Будет исполнено, господин…
Зухос с облегчением выбрался на палубу. Над Египтом взошла луна, пуская по Нилу сверкавшую дорожку. Неподвижные листья пальм застили черно-синее небо. Из города докатывались звуки музыки, пьяные голоса горланили песни. Через гущу садов пробивались отблески костров. Город гулял.
Тихий свист разнесся над водами гавани, и Тот-Кто-Велит встрепенулся. Он подозвал слуг, разбежавшихся по палубе, и послал их на корму.
– Небсехт! Отдавай концы с кормы! Хойте! А ты с носа! Живо!
Наклонившись над люком, ведущим в глубину гребных палуб, Зухос послушал множественное, жадное чавканье и хлюпы, и крикнул задушенно:
– Подгребаем задним ходом!
Весла опустились в воду почти без всплеска, загребли, и трирема медленно подалась назад. За кормой вырастала темная масса – священная ладья «Усерхат-Амон». Свист повторился.
– Тормози! – крикнул Зухос приглушенно.
Весла разом плюхнулись в воду, задерживая движение корабля. Корма триремы глухо стукнулась о нос «Усерхат-Амон». Заскрипело дерево.
– Икеда! – послышался голос Торная. – Принимай!
Буксирные канаты развернулись в ночном воздухе черными змеями и упали на палубу триремы.
– Крепим!
– У меня все!
– У меня тоже!
– Держится!
– Готово, господин!
– На руле стоят? – осведомился Зухос.
– Хойте и Граник!
– Вперед помалу!
Гребцам было несподручно грести, не слыша ударов барабана и переливов флейты, отмеряющих такт гребли, но что только не сделаешь ради воли? Трирема медленно выгребала на реку, волоча за собой громаду священной ладьи.
Зухос, довольно потирая руки, прошел на нос и свесился за борт. Там, сбоку от надводного тарана, имелся особый ящик – тутела. На тутеле торчала аквила с орлом, главный знак легиона, его знамя. Трирема была окрещена «Аквилой». Ну, пускай себе «Аквила»…
Зухос нервно заходил по палубе. Корабли, идущие в связке, медленно одолевали речные воды. Рабы старались, гребли с силою, буксирные канаты натягивались втугую, но громадная «Усерхат-Амон» тормозила движение, словно божество упиралось, не желая покидать «Южный гарем» и вообще Уасет.
– Потерпишь! – прошипел вор и убийца, ставший оскорбителем бога.
…Плыли долго, почти до утра. В месте назначения Хапи описывал крутую дугу и тек прямо на восток, глубоко врезаясь в пустыню. От середины этой извилины до древней гавани Суу на берегу Эритрейского моря было немного более полутора сотен римских миль.
Благословенное Половодье! Тихую воду у восточного берега пересекали длинные выступы зарослей тростника и папируса. На западном берегу тлели редкие огоньки в селениях.
Трирема вошла в заросли папируса, как кол в мягкий речной песок. Следом протиснулась священная ладья. Потревоженная стена папируса затянула брешь, вздымая метелки на десять локтей и выше. Какая-никакая, а защита от нескромных глаз…
– Торнай! – распорядился Зухос. – Рубите мачты и обелиски! Ломики при вас? – Слуги показали припасенный шанцевый инструмент. – Отлично! Отбивайте, отламывайте все золотое! Серебро и бирюза – потом! Начали!
И застучали молоты, забили ломы. Затрещало дерево, зазвенел металл. Слышались возгласы:
– Подсунь сюда!
– Надави! Сильнее! Во!
– Принимай! Эй!
– А куда его?
– Тащите на берег!
Выстроившись цепочкой, слуги пошли мелкой водой до берега, таща на себе золотые отливки, листы золота, грубо скрученные в рулоны, золотые кованые решетки с вделанными кусками бирюзы и лазурита. Зухос спрыгнул в воду, и поспешил в ту же сторону.
– Масламу видели? – спросил он отрывисто.
– А вон, – показал Икеда, показывая на облачко пыли, серевшее под луной, – не он ли пылит?
Зухос выбрался на плоский песчаный берег, и пошел навстречу пыльному облаку.
Из облака вырвался маленький длинноухий ослик, несущий длинноногого человека. Человек ехал, расставив худые ноги, едва не задевая песок. Заметив хозяина, он живо покинул ушастого и согнулся в поклоне.
– Привел? – нетерпеливо спросил Зухос.
– Привел, господин! Четыреста ослов!
– Молодец! – похвалил его господин, и закричал оборачиваясь к сборщикам металлолома: – Эй! Тащите все сюда! Грузите ослов! Леонтиск! А ты набирай воду в бурдюки и кувшины! По дороге ни одного колодца, так что постарайся!
– Будет исполнено!
Работа закипела. Уже и солнце выплеснула розовую краску, окатив ею полнеба, и пропала легкая ночная прохлада – воздух понемногу теплел, обещая к полудню раскалиться, а золотой запас «Усерхат-Амон» все не кончался.
Показалось алое солнце, черня отроги Нубийских гор. Вымотанный Торнай приплелся и доложил, что почти все золото с ладьи снято, остались мелочи, вроде золотых гвоздей. Снимать ли серебро и бирюзу?
– Бросайте все! – решительно сказал Зухос. – Нету времени! Да и ослов не хватит все вывезти…
– А что с рабами делать? – поинтересовался Торнай.
– Что, орут?
– Вопят! Грозятся, требуют свободы.
– Обойдутся, – усмехнулся Зухос, – некогда мне с этой швалью возиться. Пусть скажут спасибо за кормежку! Вот что… Сможете трирему вытолкать на реку?
– А чего ж? – пожал плечами Торнай. – Это не «Усерхат-Амон»…
– Столкните – и едем!
Дружными усилиями слуг – и тех, что приплыли на угнанных кораблях, и тех, что пригнали ослов, – трирему вытолкали на просторы Нила. Рабы выли от злости, ругались по-черному, но с соображалкой и у этих были проблемы – ни общей цели они себе не ставили, ни единого руководства не выбрали. Одни хватались за весла, а другим бы только покричать. Левый борт орал: «Гребем к морю!» Правый борт вопил: «Высаживаемся!» А пока они выясняли отношения, неуправляемая «Аквила» медленно сплавлялась по течению. Придавленные корпусом корабля папирусы медленно выпрямлялись, качая своими опахалами над желтоватой поверхностью взбаламученных вод…
Путь до гавани Суу страшил Зухоса – ведь идти придется днем, в самый накал! Но живут же в своих пустынях ливийцы-темеху? И неплохо живут! И гараманты водят караваны сутки напролет, доставляя соль черным на юг. И арабы… Чем же он хуже всех этих варваров?
Зухос не понукал своего крепкого ослика, тот и сам знал, как ему шагать. Все равно, бегом пустыню не одолеешь – сгоришь, спалишь легкие. Пустыня покоряется терпеливому…
Древний тракт вился меж двух крутых обрывов красного камня, изборожденного черными проминами и трещинами, из которых, как из дырявого мешка, просыпались груды крупного щебня, блестящего на солнце и словно покрытого черным и коричневым лаком. Хотели устроить водопой, лишь достигнув полосатой горы Сетха, но жажда оказалась сильнее воли людской, даже переразвитой лемы Зухоса – четверть запасов воды опростали на полпути до горы…
Осквернитель священной барки ехал, обмотав голову покрывалом и не открывая глаз – песок слепил, как миллионы крошечных зеркалец, выжигая зрачки и опаляя щеки. Раскаленный пыльный воздух, чудилось, иссушал легкие, обращая их в хрупкие пленочки. Дохнешь – и пленочки осыпятся чешуйками…
– Море, господин! – проскрипел голос Торная, и Зухос будто очнулся. Он поднял голову и открыл глаза.