Глава 4

   Но возвратимся, однако, в день сегодняшний, в то самое утро, когда Адашев-Гурский, выйдя из туалета, вернулся в комнату, взял с журнального столика сигареты, закурил, взглянул на Андрей Иваныча и чуть укоризненно произнес:
   — Андрюш… а это очень нужно — спьяну в моем компьютере ковыряться? Ты же сейчас понастираешь все на свете, а у меня там материалы всякие, работа какая-никакая, и вообще… Господи ты Боже мой, — он вновь приложил руку к затылку и болезненно поморщился, — ну прямо пульсирует.
   — Да, Саня… — Андрей Иваныч повернулся на стуле, закинул одну голую ногу на другую и сочувственно взглянул на товарища, — доведут-таки тебя кабаки да бабы до цугундера. Это как пить дать.
   — Да иди ты… — Адашев стряхнул пепел в пепельницу.
   — Помяни мое слово, — Андрей почесал широкую волосатую грудь. — И вот ведь… умный ты человек, тут спору нет, а живешь тем не менее глупо. А почему?
   — Ну? И почему?
   — А все потому, что умом своим совершенно не пользуешься. Ну вот зачем он, спрашивается, тебе даден, а?
   — Я им мысли думаю.
   — Какие?
   — Всякие.
   — И кому от них польза?
   — Ну-у… это как взглянуть.
   — Вот если бы не было у тебя твоего ума, то и ладно. Я бы тебя все равно любил, потому что… ну просто так, в конце концов. Но ведь он же у тебя есть. Вот что обидно.
   — Тебе-то чего обидно?
   — Ну как же, ведь добро пропадает, жалко. Разве нет?. Ну лень тебе самому, давай вместе книжку напишем, а? Ты будешь писать, а я запятые расставлять.
   — Можно вообще без знаков препинания. Еще даже и лучше.
   — А вот не скажи. Пунктуация — это скальпель. Вот тут-то рука мастера и видна бывает. Сразу. А просто так навалять с три короба — это всякий дурак сможет.
   — Вот и хорошо.
   — Что «хорошо»?
   — Вот пусть и валяет. Если ему больше делать нечего.
   — Кому?
   — Дураку всякому. Ко мне-то ты чего пристал? И… это… ну на самом деле… извини, конечно, но… оставь прибор в покое, вылезай.
   — Да ничего я тебе тут не загубил, не волнуйся. И даже наоборот. Я вон… новую директорию создал и даже начал уже в ней работать. За тебя.
   — Как это «за меня»?
   — А вот так. Мы с тобой вчера на бильярде играли?
   — Вроде бы. Я плохо помню.
   — Вот. Вот поэтому ты мне и проиграл.
   — Это в бане было?
   — В бане. Я-то к тому моменту вздремнул уже и… вроде бы и оклемался. А ты нет.
   — Ну и что ж тут такого? Бывает.
   — Бывает, — кивнул Андрей Иваныч. — А на что мы играли, помнишь?
   — На что?
   — Не помнишь. А играли мы с тобой на книжку. Ты проиграл. С тебя книжка. А долг с игры… это, батенька ты мой, дело святое. И простить его тебе я не в праве. Но поскольку человек я добрый, чувственный, можно сказать, аж до слезливости и люблю тебя как брата, то вот и набросал тут в двух словах некую жизненную концепцию, о которой ты мне вчера, отсвечивая голым задом, полночи талдычил. Не дословно, правда, у меня получилось, но… в общих чертах. И лексика твоя сохранена, большей частью. Просто я изложил покомпактнее. Ты-то все забыл, а я зафиксировал.
   — Ты чего, Андрей Иваныч, опупел? Какая, на хрен, концепция? Какая книжка? И чего это ты у меня здесь без порток расселся?
   — Голый я оттого, что душ недавно принял, пока ты спал, а халат у тебя в доме только один — твой. Я его надевать не стал. А говорили мы вчера о том, что хватит тебе в газетенках этих бульварных ерундистикой всякой заниматься — все равно ведь ни славы, ни денег, а напиши-ка ты, братец, книжку. А уж я ее раскрутить сумею, будь уверен. Грех тебе, право слово, с твоими мозгами и дурака валять. Какие-то вы все здесь, в Питере… малахольные. Выгоды своей видеть не хотите. Ну представь: фотку твою на обложку забацаем — «шесть на девять» или даже «девять на двенадцать», а? Известность, почет. А может быть, и бабки. Ну разве плохо?
   — Сам дурак, — Адашев затянулся сигаретным дымом, потом взглянул на сигарету и брезгливо поморщился.
   — Не обо мне речь. Мы с тобой вчера водку пили? Пили. Об жизни говорили? Говорили. Не говоря уже об смерти. Ты умничал? Умничал. И очень даже занятно. А у меня сейчас в издательском деле… короче, свой конкретный интерес имеется.
   — И что дальше?
   — Как что? Вот я на кон и поставил… ну, если ты проигрываешь, с тебя книжка. Раз уж ты просто так не желаешь. Сначала одна, а там посмотрим.
   — А если ты?
   — Если я проигрываю?
   — Да. Тогда что?
   — Ничего… — Андрей Иваныч пожал голыми плечами.
   — Вот так вот мы договорились, да?
   — Ну да. По-моему, все честно. Ты и проиграл.
   — Не может такого быть. А во что мы играли?
   — В «пул».
   — Тем более. Там же лузы, как… туда на тракторе въехать можно.
   — Все правильно. Ты и положил четыре шара подряд, прямо с разбивки. А потом у тебя черный упал. Ты и проиграл. Теперь отвечай. Тем более что — повторяю — вон, я твои вчерашние разглагольствования записал своими словами. На всякий случай, для памяти. — Андрей повернулся к компьютеру и щелкнул клавишей.
   Гурский подошел к нему, встал за спиной, протянул руку к мануалу и вернул текст на самое начало. Прочел.
   — Чушь какая-то, — сказал он в раздумьи. — Не мог я так говорить. Я вообще фаталист. Что выросло, то выросло. На все Божья воля. Нет. Не мог я такого говорить, разве что пьян был.
   — Ну-у… это уж… не без этого.
   — Вот меня и понесло, видимо. Но… вот это вот все, — он постучал пальцем по экрану монитора, — полная белиберда, причем манерная. Сплошное дурновкусье.
   — Это ты сегодня так говоришь. А вчера рассуждал совершенно иначе. Ты что же — беспринципен по природе своей?
   — Да. Именно. Я абсолютно беспринципен. В этом мой основной жизненный принцип.
   — А долг с игры?
   — Забудь. И вообще… не наезжай, а? У меня и без того башка, как… я не знаю что. Горячая и мягкая. Как жопа.
   — Фу, как грубо.
   — А мозгам своим мы и без написания книжек применение имеем. Свое собственное.
   — Да? И какое интересно?
   — Всякое. Как карта ляжет.
   — Ага. То-то у тебя черные шары в лузу валятся.
   — Бывает. Не без этого. Но чаще все-таки выигрываем.
   — Ну и ладно. Тебе жить. Я, вообще-то, хотел как лучше. У тебя планы конкретные на сегодня есть?
   — Да есть дела кое-какие. А у тебя?
   — Ой… — зевнув, потянулся Андрей Иваныч, — даже уж и не знаю. Я. вроде все уже сделать успел. Так… несколько звонков еще… да и домой поеду. Ну, в крайнем случае, до завтра задержусь.
   — Давай вот чего, — Гурский задумался. — Давай я тебе ключи оставлю на всякий случай, ты же всяко только вечером поедешь, даже если и сегодня?
   — Скорее всего.
   — Ну вот. А я к тому времени вернусь. Заодно и провожу.
   — А у тебя дела твои надолго?
   — Трудно сказать. Вряд ли. Мне тут с человеком одним встретиться нужно. С профессором Барановым.
   — А он кто?
   — Генетик. Всеми уважаемый.
   — И зачем тебе?
   — Да… там материал один занятный может получиться. Мне у него проконсультироваться нужно. По поводу телегонии.
   — «Теле…» что?
   — Телегонии.
   — А это еще что такое?
   — Потом расскажу, — Александр погасил сигарету и пошел в ванную.
   Вернувшись в комнату, Адашев-Гурский застал Андрей Иваныча одетым и говорящим по телефону.
   — А вот и Александр, — сказал Андрей в трубку, — дать его?
   — Кто это? — спросил Гурский.
   — Петр, — Андрей Иваныч протянул телефонную трубку, — держи.
   — Алло, — Гурский приглаживал одной рукой влажные волосы, — привет, Петька. Ты как, жив?
   — Да вроде… — вздохнул на том конце провода Волков. — Ты там чего делать собираешься?
   — Предлагаешь продолжение банкета?
   — Н-ну-у… а ты категорически против?
   — Но ведь не с самого же утра.
   — Почему?
   — А тебе одиноко?
   — Да не совсем… но все равно скучно как-то без компании.
   — Понятно. Вот что, слушай… давай-ка, я тебе пока Андрей Иваныча для поддержания компании доставлю. Ты как? — взглянул он на Андрея.
   — Отчего же с хорошим человеком водки не выпить? Пусть даже и с самого утра, — рассудил тот. — Что ж мы, не русские люди?
   — Ну вот, слышишь? Я его у тебя оставлю, а сам к вам потом присоединюсь. У меня дела сегодня кое-какие. С собой захватить что-нибудь?
   — Да ничего не надо, у меня пока все есть.
   — Ну ладно. Жди.
   — А когда вы приедете?
   — Да сейчас и подъедем.
   — Вот. А у меня здесь все вместе и позавтракаем. — Волков повесил трубку.
   — На вот, держи. — Адашев запер входную дверь своей квартиры и протянул ключи Андрей Иванычу. — Мало ли… пусть у тебя будут, на всякий случай. Хоть и вряд ли ты сегодня куда-нибудь от Петра выберешься.
   — Думаешь?
   — А то я не знаю…
   Они стали спускаться по ступеням.
   — А балкон у тебя замечательный, ни у кого такого не видел, — хмыкнув, тряхнул головой Андрей. — Это ж кому такая фантазия в голову пришла, чтобы выход на него прямо с кухни?
   — Бог его знает. Там… ну на той стороне, где у меня кухонные окна, вообще сплошной брандмауэр. Из одной еще квартиры только окна и выходят. Этажом ниже и… чуть в стороне. А балкон на всей стене единственный. Мой.
   — Классно.
   — Так уже и было, когда я въехал. И кто его туда прилепил…
   — Замечательный балкон. Единственный в своем роде.
   — Мне нравится.
   — Слушай, и тем не менее, что это за «телегония», о которой ты у генетического профессора проконсультироваться хочешь? Это смешно?
   — Почему «смешно»?
   — Ну как же… если несмешно, то стало быть и неинтересно. Можешь не рассказывать.
   — Видишь ли… присылает некий мужик в редакцию письмо и фотографию. На фото — симпатичная такая тетка с двумя детьми, мальчиком и девочкой. Это, как он пишет, его жена и дети. Родила их его законная супруга, состоя с ним в законном браке. Сначала девочку, а потом мальчика. Дочурке пять лет уже, а мальцу два годика.
   — Пока не смешно.
   — Погоди. Семья-то, с точки зрения средней полосы России, самая обыкновенная, славянских кровей, и девочка — вылитые родители: беленькая, носик картошечкой, короче, все как надо. А вот сынок черненький.
   — В каком смысле?
   — Совсем черненький, весь. Вылитый Нельсон Мандела.
   — О-от ведь как, а? И что говорит?
   — Сынок?
   — Мамаша.
   — Ну как… мужик — это он в письме кается — на нее чуть не с кулаками! Как так, дескать?! Это ты чего удумала? А она ему: «Жила я только с вами и больше ни с кем». Но… дескать, вот, до замужества… еще до того, как с этим вот— своим законным избранником познакомилась… был грех, чего уж теперь. Но что было, то уже давно быльем поросло. Кто ж знал, что у них, у мавров, кровь такая ядовитая?
   — О-от ведь как, а? Етит твою мать…
   — Мужик весь бурлит, чуть до развода дело не дошло, но… есть ведь любовь на свете, иначе повернулся бы да ушел. А этот стал литературу всякую поднимать, выяснять, спрашивать, и узнал где-то, в результате своих изысканий, про существование «покровного эффекта», иначе называемого телегонией. Прослеживается, мол, такое явление, описано в научной литературе.
   И те, кто чистокровных лошадей или собак ценных пород разводят, прекрасно об этом осведомлены. Телегония, и все. Покровный эффект. Чего тут поделаешь? Ну, на том мужик сердце свое и успокоил. Но, видать, не до конца, раз свою семейную фотографию прислал и письмо к ней приложил с вопросом: «Как так, дорогая редакция? Я тем не менее недопонимаю». Ну и вот… мне любопытно стало, я и решил разобраться. Это ж, представляешь, что получается? Это выходит, что каждая женщина просто, как матрица какая-то, несет в себе информацию о каждом из своих любовников и может в самый неподходящий момент любого из них во плоти воспроизвести. А? Тебе это как?
   — Так это выходит, если я…
   — Приезжаешь, к примеру, в Парагвай. Влюбляешься там в прекрасную Кончиту. Убиваешь навахой на дуэли, в честном поединке, ейного мужа, дона Педро, а затем, как порядочный человек, на этой самой Кончите женишься. Так?
   — Та-ак…
   — А она тебе потом, лет через пять, за все хорошее, что от тебя видела, рожает маленького дона Педро — один в один ее бывший муж.
   — Маленького такого младенчика, но уже с усами, в сомбреро и с очень недобрым взглядом в мою сторону.
   — Покровный эффект. Телегония. Смешно?
   — Нет, Саша, это не смешно. Это страшно. Неужели так бывает?
   — Вот хочу разобраться. Встречался тут с неким большим специалистом. Он, по его словам, с медицинскими материалами православных монастырей и храмов работает.
   — И что говорит?
   — Что говорит… Покровный, мол, эффект? А ка-а-ак же! Еще бы! Это же еще в монастырских книгах черным по белому написано! «Никогда не смешивайте, братия мои, ни кровь, ни ириду, ни кожные, ни волосяные покровы, иначе не родить вам чистую душу, способную к постижению Божьего разумения».
   — «Ирида» это что такое?
   — Радужка глаза.
   — Откуда ты знаешь?
   — Он сказал.
   — Слушай… по-моему, он о чем-то о другом говорит. Тебе не кажется?
   — Кажется. Поэтому я и встречаюсь с профессором.
   — А он в мире генетики авторитет?
   — Безусловно.
   — Вот и слава Богу. Саша… после твоего рассказа у меня просто душа не на месте. Ты уж выясни, пожалуйста, все досконально и мне потом сообщи. А то ведь… как жить?
   — Жизнь прожить, Андрюша, не поле перейти.
   Они вышли во двор и направились к подворотне, которая выходила на Малый проспект Васильевского острова.
   — А Петр далеко отсюда живет? — спросил Андрей Иваныч.
   — На Петроградской стороне. Сейчас тачку поймаем.
   — А может, пешком? Погода хорошая. Очень я по Питеру гулять люблю.
   — Ну давай до Среднего пройдемся, а там на маршрутку сядем. Как раз до Петькиного дома нас она и довезет.
   — Давай.
   — Заодно и мозги проветрим. Они неспеша побрели по тротуару. Ветер с залива трепал по небу облака, и в просветах проглядывало солнце.

Глава 5

   — Представьтесь, пожалуйста, — раздался из-за двери голос Петра Волкова.
   — Мы это, Петька, — сказал Адашев-Гурский.
   — Произнесите пароль.
   — Трое с боку, ваших —нет! — громко отчеканил Андрей Иваныч.
   — Не валяй дурака, открывай, — сказал Гурский.
   — Отзыв «пирамидон», — буркнул себе под нос Волков, отпирая замок и впуская гостей в дом.
   — Вы позволите войти в ваш бункер, мой фюрер? — с пониманием произнес Андрей Иваныч, переступая порог. — Мы уже на нелегальном положении?
   — Я же не одет, — пояснил Волков и затянул узел на кушаке халата. — А вдруг кто чужой?
   — А что б тебе не одеться? —^ вошел вслед за Андреем Гурский. — Ходишь тут… в затрапезном виде. А ты ж командир, пример бойцам показывать должен. А коснись тревога? Коснись в бой?
   — Отобьемся, — Волков запер дверь, — проходите.
   — Куда прикажете? — Андрей повесил куртку на вешалку в передней.
   — Да вон туда, пожалуй, — кивнул Петр в направлении кухни. — Там уютнее.
   — Сразу предупреждаю, — Адашев-Гурский вошел на кухню и бросил взгляд на стол, где стояли открытая литровая бутылка водки и пакет с апельсиновым соком, — я на минуту.
   — Никто не неволит. Но чаю-то выпьешь? — Петр поставил чайник на плиту.
   — Чаю попью. С лимоном.
   — А вот лимона-то у меня, скорее всего…
   — Я купил по дороге. — Александр положил на стол крупный лимон. — А яйца есть?
   — Есть.
   — Вот. И яичницу.
   — Эт-то мы мигом. С ветчиной? — Петр распахнул холодильник.
   — Дай-ка я сам, пусти-ка, — Гурский открыл дверцу газовой плиты, вынул оттуда сковороду и занялся приготовлением завтрака.
   — Слушай, Петр, а расскажи-ка ты мне еще раз эту твою историю, — Адашев подчистил с тарелки кусочком белого хлеба остатки яичницы и отправил его в рот.
   — Зачем? — Волков выпил рюмку.
   — Ну а что, прикажешь сидеть и смотреть, как ты здесь раскисаешь? Надо же что-то делать.
   — Да, Петруша, — кивнул Андрей Иваныч, — мы же вчера собирались кому-то в рыло закатать. А вместо этого в клуб какой-то поехали, а там конюшней воняло.
   — Он так называется. «Конюшня».
   — А-а-а… вот ведь как! Значит, ощущение запаха у меня просто ассоциативно возникло! А я-то думаю… А зачем мы туда поехали?
   — Так… затем, собственно, и поехали. Мне почему-то представилось, что там Чика непременно должен быть.
   — А он там бывает? — Гурский отхлебнул чая из большой керамической кружки.
   — А хер его знает. Мне, понимаешь, вчера спьяну в голову запало, что он с сестрами этими плотно завязан, а они в этом клубе работали. Именно там Заславский их и приметил. Вот он как раз там часто бывал. Нравилось ему там. Ну и… Заславский, сестры, Чика… вот меня туда и понесло. Только никого, естественно, там не оказалось, кроме мелюзги всякой. И вообще, по «зрелом размышлении» ничего там для меня интересного быть и не могло. В чем мы и убедились.
   — А я? — На кухню шагнула юная блондинка, одежду которой составляли лишь свободно висящая на ней длинная просторная футболка Волкова и его же пляжные шлепанцы на толстой подошве.
   Шаркая шлепанцами по полу, она подошла к столу и обиженно надула губы:
   — Я что, не в счет?
   — Ну, вот Вероника, разве что… — обернулся к ней Волков. — Присаживайся. Завтракать будешь?
   — Только кофе.
   — Там, на полке, растворимый. Сделай сама.
   — Я поухаживаю, — поднялся со стула Адашев.
   — Спасибо. — Она благодарно подняла на него глаза.
   — Вам с молоком?
   — Ага. И чтобы сладкий.
   — А позволительно ли будет тэс-скать… очаровательную ручку поцеловать, — привстал Андрей Иваныч, — тем самым засвидетельствовав свое искреннее восхищение? Ах! Весьма признателен, просто тронут… — Звонко чмокнув протянутую ему ручку, он опустился на стул.
   — А ты, значит, считаешь, — взглянув на Волкова, Гурский поставил перед Вероникой кофе, сел, достал сигареты и закурил, — что не сами по себе эти сестренки тебя подставили, что все-таки Чика за всей этой подлянкой стоит?
   — Я не знаю, Саша. Я же тебе говорил, ничего я толком и выяснить-то не успел, как меня мгновенно с дерьмом смешали и изо всей этой запутки выкинули.
   — И смерть самого Заславского тебя тоже настораживает?
   — Ну, а ты сам рассуди: молодой мужик, бывший спортсмен, непьющий практически, и вдруг… инфаркт.
   — Вообще-то всяко бывает. Как раз с бывшими спортсменами. Сердце-то расширенное, к нагрузкам приученное, если кто серьезно занимался. Когда резко бросают, да еще стрессы… А чем он занимался?
   — Я толком и не знаю. Плаванием вроде. А что?
   — Да нет, я просто так спрашиваю.
   — Ну может, и было у него там… что-нибудь не все в порядке. Но ведь инфаркт и спровоцировать можно. Мало ли сейчас химии всякой-разной. Сыпанул ему в борщ, и ку-ку.
   — Лучше в харчо, — поморщился Андрей Иваныч.
   — Почему? — взглянул на него Петр.
   — Ну… я харчо почему-то недолюбливаю.
   — То есть, ты полагаешь, могли его и травануть? — Александр ложечкой размешивал в чае сахар.
   — А почему нет?
   — И когда ты в это дело сунулся, тебя сразу вычеркнули из ситуации, так?
   — Именно.
   — Испугались, что докопаешься?
   — Может, и так.
   — Я позвоню, можно? — Допив кофе и отставив чашку. Вероника поднялась из-за стола.
   — Да, конечно, — кивнул ей Петр, — там в гостиной и в спальне… они параллельные.
   — Спасибо, очень вкусный кофе, — поблагодарила Вероника Гурского.
   — На здоровье. Хотите еще?
   — Нет, я бы еще поспала немножко, это ничего? — взглянула она на Петра. — Я еще не надоела?
   — Нет пока, — улыбнулся ей Волков. — Когда надоешь, я скажу, не сомневайся.
   — Да я и не сомневаюсь, дяденька. — Она пожала плечами и вышла из кухни, шаркая шлепанцами.
   — А кому смерть Заславского выгодна? — Гурский погасил сигарету и отхлебнул чая.
   — Кому выгодна… — Волков задумчиво приподнял одну бровь. — Чике выгодна. Клиент же хотел его с хвоста скинуть, за тем к нам и обратился.
   — А как Чика мог об этом узнать раньше времени?
   — Да как угодно. Наверняка кто-нибудь из сотрудников фирмы стукачок. Еще от Савелия оставшийся. Теперь Чике стучит.
   — Что ж, Заславский каждому подчиненному о своих планах докладывал?
   — Ой, Саша… шила в мешке не утаишь. Кому надо — все всегда узнает. А потом и передаст кому следует.
   — Понятно. Далее.
   — Жене его выгодна, теоретически. Она же теперь — молодая, богатая и красивая вдова.
   — А она и фирму его наследует?
   — Очевидно. — Волков пожал плечами. — Почему нет? Как законная жена… наследует все его имущество. Движимое и недвижимое.
   — А у него больше никакой родни нет?
   — Сестра, по-моему. Или она двоюродная?.. Я не помню, он как-то вскользь ее упомянул в связи с тем, что у него мать старенькая, болеет, врачи посоветовали перебраться из Питера куда-нибудь южнее. Вот, мол, она с его сестрой и живет. То ли в Орле, то ли в Ростове, там климат здоровей. А он бывает у них наездами. Это когда я с ним по поводу возможных «терок» с братвой разговаривал, про родственников и поинтересовался на всякий случай, мало ли… Ну, он конкретно только мать и назвал. И жену, естественно.
   — Значит, не одна жена наследует?
   — Саша, когда (и если) дело до дележа денег дойдет, — Петр глубоко затянулся, — получит его мать… фиг да ни фига. Тут и обсуждать нечего. Все жене достанется, я тебя уверяю. Ну разве что какие-нибудь крохи… Короче, жене его, Ане, помимо Чики, эта смерть — повторяю, теоретически! — тоже выгодна. И сестре ее заодно, они же родная кровь и даже больше — двойняшки. У них же все пополам, может они и супружеское ложе тоже делили. Кто знает? Они же… две половинки.
   — Возможно.
   — Да и Игорю Дугину, все это, в общем-то, на руку.
   — А это кто такой?
   — Ну, я же говорил, он при Заславском замом состоял. Теперь, естественно, всей фирмой заправляет. Аня-то во всей этой кухне ни уха ни рыла.
   — То есть, выходит…
   — Выходит, что смерть Вадима Николаича Заславского со всех сторон всем выгодна. И бандитам, и его заму, и родной жене вместе с ее сестрой. И почти все они в тот «вечер, когда он скрипнул, вместе были.
   — Как это? Где?
   — В ресторане. Мне Дугин фотографии показывал. Все вчетвером они там сидят, а сестренки на одной из фотографий очень эффектно прямо в объектив ручки выставили, подарок от Заславского на день рождения демонстрируют.
   — Чей день рождения?
   — Ну Саша… они же близняшки.
   — А-а… ну конечно.
   — Ну вот, день рождения-то как бы формально у жены, но… Заславский им обеим по одинаковому колечку подарил. С маленьким таким брюликом. Вот они и сидят, сияют и колечками этими перед объективом красуются. Где-то она у меня… погоди-ка. — Волков встал из-за стола и вышел из кухни.
   Гурский двумя пальцами взял с блюдца душистый кусочек нарезанного тонкими колечками лимона, с удовольствием вдохнул аромат и затем отправил кусочек в рот.
   — Лимон — друг? — спросил Андрей Иваныч.
   — Несомненно. Тем более, с похмелья.
   — Вот, — Петр вернулся с небольшой глянцевой цветной фотографией, — это я у Дугина взял, на всякий случай. Вот это вот Заславский, а это Аня и Яна, только вот… кто из них кто…
   — У жены, по идее, на правой руке должно быть, а у ее сестры наоборот, — Гурский взял фото в руки.
   — Оно же не обручальное, где хочешь, там и носи. А старшая, между прочим, обручального вообще не носит. Чтоб от сестры не отличаться.
   — Что за глупость?
   — Ну вот такая у них, у двойняшек, фишка. Все должно быть одинаково.
   — А этот четвертый кто?
   — Дугин и есть.
   — А он-то тут с какого боку?
   — Ну-у… во-первых, он старый приятель Заславского, поэтому он его своим замом и сделал. А во-вторых… что-то у них там с этой Яной то ли было уже, то ли еще только намечается… В общем, создалось у меня такое ощущение, что клинья он под младшенькую подбивает. И очень активно. Больше ничего не знаю.
   — Ясно.
   — Что?
   — Ну как что… сидел, выходит, наш упокойник за своей последней трапезой — за которой, собственно, его травануть и могли — в компании людей, которым его смерть исключительно на руку. Только Чики там и не хватало, чтобы уж для полного комплекта.
   — Вроде так.
   — Хотя с другой стороны… самому Чике отсвечивать там было вовсе и не обязательно. Достаточно было «расположить к себе» хотя бы одного из этих троих и…
   — Трое с боку, ваших нет, — кивнул Андрей Иваныч. — Достаточно одной таблетки пирамидону.
   — Возможно, — согласился Волков и раздавил в пепельнице окурок. — Возможно.
   — А можно мне еще кофейку? — вновь возникла на кухне Вероника.
   — Пожалуйста, — Адашев-Гурский поднялся из-за стола и потянулся к банке с растворимым кофе, — чайник еще не остыл, по-моему.
   — Спасибо. — Вероника присела к столу.
   Волков налил водки себе и Андрею.
   — Ну что, Андрюша? Р-ра-авняйсь! — приподнял он над столом рюмку.
   Андрей Иваныч распрямил спину, взял свою рюмку, расправил плечи и, выпучив глаза, вперил взгляд в бюст Вероники.
   — Скромней, скромней себя вести нужно… — Адашев поставил на стол чашку с кофе, — нечего барышню в краску вгонять.
   — По команде «равняйсь!» — пояснил Андрей Иваныч, — я должен видеть грудь четвертого человека. Раз, два, три, — он сосчитал себя, Петра и Гурского, а затем вернулся взглядом к Веронике, — четыре…
   — Смир-рно! — скомандовал Волков.
   — Шага-ам… — Адашев придвинул девушке чашку.
   — Арш!!! — рявкнул Андрей Иваныч и опрокинул в рот водку.