Болучевский Владимир. Шерше ля фам

Владимир БОЛУЧЕВСКИЙ
Шерше ля фам

Глава 1

   Утро нового дня припасло для Петра Волкова некоторые неожиданности.
   Начать с того, что проснулся он в собственной ванне, но укрытый шерстяным одеялом. Из крана капало, и одеяло в ногах намокло. Само по себе это уже было неприятно. Но еще более дискомфортной ситуацию делало то, что Петр напрочь не мог сообразить — как так вышло?
   С трудом приподнявшись на локте затекшей руки, он завернул поплотнее кран, выбрался из ванны, сняв с вешалки, надел халат и пошлепал босиком в спальню.
   Здесь его поджидал еще один сюрприз: в его постели, разметав по подушке золотистые волосы и уютно посапывая, спала некая совершенно неизвестная особа удивительно юного возраста.
   «Аки херувимы…» — невольно промелькнуло в сознании Петра. Он машинально взглянул на прикроватную тумбочку — будильник показывал пять минут десятого, — поплотнее запахнул махровый халат и завязал пояс.
   — Черт знает что… — пробурчал он и пошел на кухню.
   Там он открыл дверцу холодильника, заглянул вовнутрь, вынул бутылку пива, сорвал пробку о край стола и жадно прильнул к горлышку. Затем, вздрогнув вдруг от нехорошего предчувствия, вышел в коридор, подошел к вешалке и стал, передвигая плечики, осматривать висящую на них одежду.
   — Еще не хватало… — негромко сказал себе под нос, прошел в гостиную, откидывая подушки, осмотрел диван и кресла, а затем, встав на четвереньки, оглядел пол.
   — Вот ведь… — кряхтя поднялся на ноги. Направился в спальню. Там вновь опустился на колени и заглянул под кровать.
   Лежащая в постели барышня чуть приоткрыла карий глаз и взглянула на Петра.
   — В грязном белье… — сонно пробормотала она, повернулась на другой бок, свернулась калачиком и, похоже, опять заснула.
   — Н-нда?.. — Петр скептически вздернул бровь и вышел из спальни.
   В ванной комнате он откинул крышку корзины для грязного белья и, сдвинув в сторону лежащие сверху вещи, извлек из-под них обмотанную ремнями плечевую кобуру.
   — Логично, — кивнул сам себе, размотал ремни, вынул «макара», взглянул на обойму и, чуть оттянув затвор, заглянул в патронник. Понюхал ствол. Потом засунул пистолет в кобуру, вновь обмотал ремнями и, бросив обратно в корзину, захлопнул крышку.
   Затем он допил пиво, критически взглянул на пустую бутылку — зачем-то встряхнув ее, — вышел из ванной и вернулся в кухню. Там достал из холодильника бутылку с остатками водки, выплеснул содержимое в стакан, взял стакан в руку и устремил на него задумчивый взгляд.
   Шумно выдохнул и, запрокинув голову, решительно выпил. Поставив стакан на стол, закрыл глаза, постоял какое-то время, прислушиваясь к ощущениям организма, а затем вышел в переднюю, подошел к вешалке, наклонился, аккуратно расставил рядком обувь, надел тапочки, вынул из кармана висящей на плечиках куртки зажигалку и пачку сигарет. Закурил.
   «Так, — сделав глубокую затяжку, подумал про себя. — Теперь далее…»
   Опять наклонился, подцепил пальцем за ремешок девичью туфельку, распрямился и, приподняв ее до уровня глаз, долго и внимательно разглядывал с разных сторон.
   — Ладно, — сказал наконец. — Разберемся.
   Поставил туфельку на место и пошел в спальню.
   Юная особа проснулась и, подложив под спину подушку, сидела на постели, придерживая рукой одеяло на груди.
   — Привет, — широко улыбнулась она Волкову.
   — Доброе утро.
   — Угости сигареткой.
   — А не рановато тебе будет?
   — Ага… — Барышня подняла обе руки и поправила волосы, от чего одеяло сползло и обнажило ее до пояса. — Как в постель меня тащить, так, значит, я уже взрослая. А курить мне, выходит, рановато. Так?
   — Да я не в том смысле. — Взгляд Петра невольно задержался на небольшом, но уже вполне развитом бюсте с розовыми кругами вокруг алых сосков. — Утро еще. Ты бы хоть позавтракала сперва, что ли. А то только глаза раскрыла и сразу…
   — Я утром никогда не ем. Только кофе.
   — Ну так кофе себе свари.
   — Ле-ень… — Безымянная гостья зажмурилась и сладко потянулась всем телом. — Поухаживайте за мной, дяденька, а? А то ведь все, только обещаетесь. Надавали авансов бедной девушке, а сами…
   — А сам — что?
   — Я ждала-ждала, пошла взглянуть, а вы в ванной заснули. Я воду выпустила, но… вон вы большой какой и тяжелый, мне же вас не сдвину гь. И не разбудить. Я тут в шкафу одеяло нашла, укрыла. И осталась в одиночестве. Я бы так, вообще-то, и дома могла.
   — А… это… про волыну в грязном белье?
   — Так я же вам в ванной раздеваться помогала. Вы при мне ее туда и бросили. И ботинки еще хотели засунуть. Я не позволила. А в такси вроде трезвый еще совсем был… Ну почти.
   Петр подошел к стоящей возле изголовья кровати тумбочке, погасил в пепельнице окурок, достал из кармана халата пачку и задумчиво вынул из нее новую сигарету.
   — И мне, — протянула руку девушка.
   — На. — Он протянул ей пачку и, откинув мелодично динькнувшую крышку «Зиппы», чиркнул колесом зажигалки.
   Держа чуть припухшими со сна губами сигарету, девушка потянулась к огню, и Волков скользнул взглядом по изящным линиям обнаженного юного тела.
   — Слушай, — сказал он, — а… мы что… короче, вступили с тобой в какие-то договорные отношения?
   — Как это? — сморщив нос, она подняла на него глаза.
   — Ну…
   — А-а… в этом смысле. А ты что, на самом деле, что ли, ничего не помнишь?
   — Что ж я, по-твоему, придуриваюсь?
   — Да нет, не похоже. В общем, я не проститутка. Если ты об этом. Ко мне там, в клубе, хмырь один клеился. Душный такой, весь та-акой на-а ра-аспа-альцовке… баксы веером — крутой, короче. Я на тебя в этот момент взглянула нечаяно, ну… ты подошел, взял меня молча за руку и привел за ваш столик. А на него, на хмыря этого, так посмотрел… я подумала, ты его убить хочешь.
   — Хотел бы, убил. Значит, не хотел.
   — Ага. Только он сразу слинял куда-то.
   — А потом?
   — Выпивали. Разговаривали. Друзья твои, эти двое, смешные очень. Особенно тот, который с бородой. Он из Москвы?
   — Из Москвы.
   — А он кто?
   — А что?
   — Да он мне Исаакиевский собор подарил. Мы мимо на такси проезжали, он и говорит: «Нравится? Это я построил. Дарю! Делай с ним что хочешь».
   — А куда это вы с ним ехали?
   — Здрас-сте… Да мы все вместе ехали. Я у тебя, между прочим, на коленях в это время сидела.
   — Иди ты? — Петр стряхнул пепел в пепельницу.
   — Ну надо же… А я-то еще удивлялась, что ты столько при мне уже выпил, а все трезвый.
   — Далее излагай.
   — Ну вот, — она сделала затяжку, — сначала мы там, в клубе, сидели. Вчетвером. Я, ты и двое этих твоих друзей. Один Саша, высокий такой, с усами, а другой Андрей Иваныч, из Москвы. А почему вы его — Андрей Иваныч зовете? Он же не старше вас, только бородатый.
   — Ну…Андрей Иваныч, и все. Зовут его так. С детского сада. Он там воспитательнице так представился. С тех пор и зовут.
   — А тебя — Волчара.
   — Ты это… давай, знаешь… кому Волчара, а кому и Петр Сергеич.
   — А ты и правда на волка похож. На крупного.
   — Чем это, интересно узнать, я похож?
   — Глазами.
   — Да?
   — Ага. Сразу видно.
   — Ну, и потом что было?
   — А потом этот ваш Андрей Иваныч ка-ак заоре-ет… Я думала, нас всех сразу свинтят, к нам же секьюрити тут же подлетели.
   — А чего он орал-то?
   — Ну… душно, мол, ему, русскому человеку, в этом иноземном — он так и сказал «иноземном» — бардаке киснуть, коктейли сосать и тупо на голые сиськи пялиться.
   — Что за сиськи?
   — Так там же стриптиз потом начался.
   — А-а… вот оно что.
   — Ну да. «Простору хочу! — орет. — И воли! Махнем, господа, на Волгу! К цыганам! В баньку с бабами! Водку пить до утра!»
   — Разумно, — кивнул Петр.
   — Вот. Вот ты и тогда так сказал. Гурский этот, который Саша, секьюрити денег сунул, они и отвязались. Вы все поднялись из-за стола и пошли на выход. Ну… и я с вами.
   — С тремя незнакомыми мужиками?
   — Что же я не вижу, с кем нельзя, а с кем можно? Я не дура.
   — С нами, выходит, можно?
   — С вами можно, — кивнула юная блондинка. — Ну вот… На выходе они, Андрей Иваныч с Сашей, двух девчонок подцепили, ну… тех, которые как раз по конкретной договоренности, за деньги. И вот девчонки эти уже нас всех в баню и повезли. Хорошая такая банька, маленькая, чистенькая, уютная. Сауна, бассейн, гостиная, комнатки всякие. Но вы, конечно, сразу за водку… И куда в вас столько лезет?
   — Туда и лезет.
   — Ты даже и не раздевался. Ты вообще какой-то… опрокинутый, что ли… какой-то такой был. Сидел в куртке за столом в гостиной, водку пил и огурцами закусывал.
   — Огурцами?
   — Ну, мы же в одно такси втиснулись вшестером и в баню из клуба поехали. Но по дороге остановились, Саша в магазин зашел и купил. Водки и огурцов.
   — Логично.
   — Вот ты и тогда тоже так сказал. Андрей спросил, мол, Саша, ты чего купил? Тот плечами пожал: «Водки и соленых огурцов». А ты и говоришь: «Логично».
   — А ты раздевалась?
   — Но я же в простынке. И потом, я же… твоей девушкой считалась. У ребят свои были. Только Андрей Иваныч, хоть и разделся, и в простынку завернулся, но из-за стола все равно так и не встал ни разу. Только водку пил и песню орал одну и ту же, пока вы ему не запретили.
   — Как это?
   — Ну как… все выпили, а потом он и говорит: «Эх, господа! Вот теперь хорошо сидим, душевно». И ка-ак заорет: «Опять по пя-ятни-ицам пойдут свида-ания и слезы го-орькие моей жены!» И вы все втроем: «Тага-анка!..» Я думала оглохну. Ну спели вы эту «Таганку» раз. Ну два раза спели. Ну и все. Сколько можно? А он уже остановиться не может, так она к нему прилипла. Но, правда, только он потом рот откроет, чтобы заорать, а вы ему: «Цыц!» Он рот и закроет. Но его же распирает, он аж надувается весь, но держится. А Саша ему: «Андрей Иваныч, позвольте вам лучше водочки предложить. И огурчик вот…» Ну, он водки выпьет, огурцом закусит, его вроде и отпускает. А потом и вовсе заснул. Гурскому сразу обе девчонки и достались: и черненькая, и беленькая. Они вообще от него млели просто. Он как разделся… он что, спортсмен?
   — Был. В юности.
   — А чем занимался?
   — Десятиборьем.
   — А что туда входит?
   — Много чего входит.
   — Ну вот… а он еще и обходительный такой — «будьте любезны», «позвольте вам предложить…» — они обе на нем как повисли, так и не отходили ни на шаг. Даже простынки свои потом на себя набрасывать перестали. Андрей-то спит, а ты вообще ни на кого не смотришь. Только водку, как воду минеральную, пьешь и куришь одну за другой. У тебя что-то случилось? Неприятности?
   — Да так… И долго мы там были?
   — Прилично, — она погасила сигарету.
   — А потом?
   — Потом вышли на улицу и разъехались в разные стороны. Девчонки по домам, Андрей Иваныч у Саши на Васильевском остался, а мы с тобой — сюда. Только не сразу, сначала вы там, дома у Саши, оставшуюся водку допили. И ты еще ничего был, вполне… Это уж потом, когда мы с тобой сюда приехали, ты как порог квартиры переступил, так тебя и повело. А потом и совсем уж. В ванной заснул… Это ж надо? Хорошо еще, что я заглянула. А если б утонул?
   — Говно не тонет.
   — Наговариваете вы все на себя, дяденька.
   — Если бы… Значит, говоришь, конфуз вышел?
   — Уж даже и не знаю, дяденька, — глубоко вздохнув, девушка томно потянулась, выгнув по-кошачьи спинку, и одеяло, скользнув, обнажило до самой середины бедра обольстительную ножку, — какие такие были ваши планы на мой счет…
   — Достойный внимания предмет, — взглянув на стройную ножку, кивнул Волков. — Это несомненно. Тут я согласен.
   — А у меня и еще одна такая есть… Показать?
   — Ну что ж… — пожал плечами Петр, — давай взглянем. Что уж тут теперь поделаешь. —Он потянул за один из концов кушака халата, развязывая узел.

Глава 2

   В отличие от Волкова, Александр Адашев-Гурский проснулся в собственной постели. Однако радости в его пробуждении было мало. Затылок ломило, во рту было шершаво и вонюче, нестерпимо хотелось пить и писать одновременно.
   Не открывая глаз, он сел на постели, опустил свои длинные ноги на пол, протянул руку к висящему на спинке кресла халату, путаясь в рукавах, натянул его на себя, встал и, рассуждая над тем, которое из двух желаний осуществить прежде, разлепил веки.
   В сумраке петербургского утра, которое проглядывало сквозь портьеры окна, он увидел сидящего в дальнем углу комнаты перед светящимся экраном компьютера совершенно голого Андрея Иваныча.
   Гурский зажмурился, встряхнул головой, затем снова раскрыл глаза. Но Андрей Иваныч не исчез. Вместо этого он обернулся и, широко улыбнувшись, громко сказал:
   — Ага! Вот оно как! Очнулся? А не желаете компоту с белым хлебом?
   — В это время суток? — задумчиво произнес Гурский хриплым голосом и взглянул на часы.
   — Так ведь режим — это не когда лечь, это вовремя встать. А режим для поддержания здоровья — первое дело. Разве я не прав?
   — Может быть, ты, конечно, и прав, — Александр приложил руку к затылку и болезненно поморщился. — Но, сдается мне, не очень сильно.
   — А по-моему, я очень сильно прав, — Андрей Иваныч наклонился, поднял с пола литровый американский походный термос в чехле из толстой светлой кожи, отвернул блестящий металлический стаканчик, вынул из широкого горлышка пробку, звякая кубиками льда, наполнил стакан и протянул Адашеву-Гурскому:
   — Сто грам утром.
   — Думаешь? — скептически взглянул на него Александр.
   — Видишь ли, Саша, бывают в жизни человека моменты, когда излишняя рассудительность равнозначна малодушию. Ты что же — малодушен? Тем более что это не просто водка, а водка пополам с лимонным соком.
   — Да я вроде и так еще пьяный.
   — Так ведь поутру водку пьют как раз для того, чтобы протрезветь.
   — Да?
   — Вне всякого сомнения. Знаю, что говорю.
   — Мне сегодня еще с людьми встречаться…
   — И что страшного? Мне тоже иной раз доводилось встречаться с людьми. Встретишься бывало, взглянешь этак вот тайком, искоса, содрогнешься внутренне, но виду не показываешь. Главное: сдержать крик. А то они сразу слабину почувствуют, и тогда уже все. Пропал навсегда.
   — Андрюша…
   — Это то, что касается существительного «люди». А относительно глагола «встречаться» я тебе другую историю расскажу.
   Вот, например, как иной раз в жизни бывает, смотри: сначала, значит, они «познакомились», так? Потом «стали встречаться», а потом — р-раз! — и уже «сошлись». Иным кажется, что «дружат», да? Ан, не-е-ет… «живут». Можешь себе представить? Правду говорю, мне мама рассказывала. Не сомневайся.
   — Андрюша, я тебя умоляю… с утра-то пораньше такую пургу… — Гурский взял у него из рук блестящий стаканчик и выпил содержимое.
   — Оп-паньки! — радостно констатировал Андрей Иваныч.
   — Господи… — глубоко вздохнул Александр. — А ты что, совсем не спал? Когда мы домой-то вернулись? Где Петька? И чего это ты голый?
   — В какой последовательности отвечать на твои вопросы?
   — В любой. Только кратко.
   — Кратко не получится.
   — Тогда я в туалет пошел.
   — Зачем?
   — Пописать. Имею право?
   — Теоретически… наверное, да.
   — Хотелось бы осуществить это практически.
   — Ступай. Только осторожнее.
   — Постараюсь.
   — Уж будь любезен. А то, знаешь, пойдет человек в туалет на минуточку, всего-то навсего пописать, а с ним вдруг тако-о-о-е… хоть стой, хоть падай. И живи потом, как хочешь. Всяко бывает, короче говоря. Никогда не знаешь заранее, как дело обернется. Никому этого знать не дано. — Ага.
   Адашев-Гурский вышел из комнаты. Андрей Иваныч повернулся к компьютеру, легко коснувшись клавиши, вернул на монитор текст, отстранился подальше от экрана, откинул пятерней со лба волосы и стал перечитывать написанное:
   «И заходит солнце, и восходит солнце. И возникает новый день, в котором тебе суждено присутствовать, дышать и наблюдать предметы и явления.
   Люди, насекомые, животные и птицы (населяющие наряду с тобой окружающий мир) с первым лучом света придут в движение и, повинуясь своим собственным мотивам, станут менять свое расположение в пространстве относительно друг друга, растений, а также строений из камня и дерева. Господь им судья.
   Невольно являясь одной из непосредственных составляющих некоей знаковой системы. — дарованной всем нам свыше в качестве среды общего обитания, ты неизбежно будешь втянут в извечный процесс этих внешних перемещений, замещений, взаимодействий и метаморфоз, но в том нет беды. Нет в том беды, покуда остаешься внутренне недвижим. Покуда остаешься внимательным и непричастным».
   Хмыкнул, почесал кончик носа и, бегло скользя пальцами по мануалу, продолжил:
   «Существуют мириады неисчислимых вариантов судеб мира (имя которым Хаос), а есть, дарованная высшими силами непосредственно тебе, твоя собственная личностная судьба. И до той поры, покуда силы, формирующие эту твою судьбу, тебе не подконтрольны, все, что ты. можешь сделать, — это, выходя за порог своего дома, предельно тщательно завязывать шнурки на ботинках.
   Ибо стоит только зазеваться, допустив ничтожно малую небрежность, — споткнуться, например, возле самого края тротуара, наступив на развязавшийся шнурок, и все. Каюк. Ты мигом теряешь дарованную тебе изначально свободу.
   Споткнувшись, нечаяно толкаешь прохожего, он невольно делает шаг на проезжую часть, перед ним с визгом покрышек тормозит автомобиль, сзади в него неминуемо врезается другой автомобиль, ты виновато разводишь руки, но уже поздно. Вокруг тебя уже толпятся люди, которые ждут твоих слов и поступков.
   И попробуй отмахнуться. Поди объясни им, что у тебя на это самое время были назначены совершенно другие планы. Что ты просто шел в булочную, с тем, чтобы, вернувшись домой, сначала полакомиться компотом с белым хлебом, а уже затем с легким сердцем удавиться на намыленной веревке.
   Все. Хана. Хаос немедленно всасывает тебя, и ты, помимо своей воли, вынужден расхлебывать последствия собственной неаккуратности. Ибо не тебя толкнули, а ты толкнул. Потому что, если бы толкнули тебя, все было бы совершенно иначе.
   Поэтому постоянно бди. Будь безупречен. Ибо если на твоей ладони нет раны, в ней можно нести яд».
   Закрыв кавычки, поставил точку, откинулся на спинку стула, плеснул себе из термоса в металлический стаканчик, выпил, крякнул и стал еще раз перечитывать плоды своего труда.
   — Ну-у-у… где-то так, — задумчиво сказал сам себе, закончив чтение. — В общих, как говорится, чертах…

Глава 3

   Пока наши герои заняты каждый своим делом, мы позволим себе сделать небольшое отступление от линии, так сказать, основного повествования и рассказать читателю о некоторых событиях, которые произошли чуть раньше и, следовательно, предшествовали той истории, которая начинает разворачиваться на этих страницах.
   Итак.
   Днем ранее, а точнее сказать, вечером предыдущего дня, часов около восьми, в квартире Адашева-Гурского раздался звонок в дверь.
   Александр вышел в переднюю и отпер замок. За порогом стоял рослый, слегка подвыпивший молодой мужчина с ухоженной бородой и зачесанными назад волосами.
   — Ага, попался! — громко сказал он. — Едрен-батон, ну наконец-то! А то я тебе везде звоню-звоню, а ты мне нигде не открываешь.
   — Андрей Иваныч… — улыбнулся Гур-ский.
   — Я, понимаешь, адрес-то твой запамятовал. Глазами, главно дело, вроде помню — визуально, как говорится, — а вот, чтобы переспросить у прохожего, уточнить… никак невозможно. Вот и стучался во всякие двери похожих квартир. Но тебя там нигде нету. Ты, оказывается, только вот тут вот и проживаешь.
   — Андрей Иваныч… здравствуй, дорогой, проходи.
   Мужчина наклонился, поднял с пола небольшой фанерный посылочный ящик, вошел в квартиру и поставил на стоящую в прихожей под зеркалом тумбочку. Затем он обернулся к хозяину дома и широко распахнул объятия:
   — Здравствуй, Саша! Где ты был все эти годы?
   Они обнялись.
   — А это что? — Александр указал на ящик.
   — Это? Это мы с Милой посылочку тебе собрали. Ну… типа, как из тыла на фронт. Или еще как-нибудь. Короче, все самое необходимое, с любовью и заботой. У тебя в доме, случаем, топора нету?
   — Равно, как и пулемета… — Гурский ушел в комнату и вернулся со складным ножом, рукоятка которого матово поблескивала белой сталью, контрастно оттеняя черные вставки из бугристой резины.
   — Ну-ка, дай позырить… — Андрей Иваныч взял в руки нож и прикинул на вес. — Ото! Это ^откуда такой?
   — Из Нью-Йорка.
   — Зыканский кенжик! А как же…
   — Дай-ка. Тут кнопки нет, тут вот как надо, — подцепив большим пальцем некий штырек и чуть взмахнув рукой, Александр выбросил короткое тяжелое лезвие, которое, щелкнув, встало на стопор. — Давай ящик.
   — Нет-нет, дай сюда, я сам, — Андрей взял у Гурского нож, взглянул на лезвие и прочел: — «Смит энд Вессон»… Ни-и-и фи-ига себе! А кобуры от «Бернса-Марти-на», к нему, случаем, не прилагается?
   — Андрюша, ну… ты ящик вскроешь когда-нибудь?.. Или вместо этого мы с тобой тут дурака валять будем?
   — Ага, не терпится? То-то. Мы хотели почтой послать, но… потом, видишь ли, у меня тут, в Питере, дела кой-какие образовались, я и решил сам доставить. — Андрей Иваныч снял с плеча висевший на ремне термос, поставил его на пол, вставил широкое толстое лезвие ножа в щель под крышкой посылочного ящика и, пользуясь им в качестве рычага, стал вынимать из деревянной планки маленькие гвоздики. Затем отложил нож, ухватил край крышки пальцами и дернул:
   — Опа!
   Адашев-Гурский потянулся к посылке.
   — Нет-нет! — запротестовал Андрей. — Уж раз я сам доставил, то уж позволь, тэс-скать, в торжественной обстановке, из моих собственных рук, с наилучшими пожеланиями и прочая, и прочая… короче, с днем рождения!
   — Вообще-то, он у меня у меня в январе.
   — Пра-а-авильно. А сейчас как раз август. Разве нет?
   — Справедливо.
   — Ну вот. А ты говоришь… В общем, принимай подарки.
   В посылочном ящике оказались: литровая банка варенья, толстые вязаные шерстяные носки, большой старинный штопор с деревянной ручкой, автомобильный буксировочный трос и небольшого формата затрепанная книжка в твердом переплете. Все остальное пространство было плотно заполнено ворохом смятых газет.
   Адашев-Гурский взял в руки книжку, раскрыл и взглянул на титульный лист:
 
   А. В. Немилов
   Профессор Ленинградского Университета и Сельско-Хозяйственного Института
   «Биологическая трагедия женщины»
   Очерк физиологии женского организма 3-е вновь просмотренное и дополненное издание
   С 11 рисунками
   книгоиздательство «Сеятель»
   Ленинград 1927
 
   — Саша, — Андрей Иваныч постучал согнутым пальцем по раскрытой книжке, — эта вещь посильнее «Фауста» Гете будет. Я лично, читая, рыдал. Ну, просто рыдал, как дитя. Разве что не в крик.
   — Спасибо, Андрюша. Я совершенно искренне тронут. Только вот… зачем мне трос? У меня и автомобиля-то нет.
   — А это не ва-а-а-жно… Вон какая веревка, видал? Обязательно пригодится. Никогда ничего не знаешь заранее. Коснись чего — а у тебя хорошей веревки в доме нету. Разве это дело?
   — Ну спасибо.
   — А носки Мила сама вязала, и варенье — домашнее, не сомневайся.
   — Спасибо, тронут. Правда. А ты надолго?
   — Да нет. День-два. Мне тут нужно… короче, тебе это неинтересно. Да я уже почти все и сделал.
   — А ты когда приехал? — Гурский взял штопор, банку с вареньем и направился на кухню. — Голодный?
   — Утром я приехал, — Андрей пошел вслед за ним. — Тебе позвонил, не застал, посылку на вокзале оставил, в камере хранения, и делами занялся. Потом гулял. Да! Презабавнейшую сцену довелось мне наблюдать. Прогуливаюсь я возле Спаса на Крови, из термоса понемножку отхлебываю, а там, чуть в сторонке, стоит автобус, громадный такой, и из него япошки выходят, туристы. Все с головы до ног фотоаппаратами да камерами всякими обвешанные. Ну вот… и останавливается вдруг рядышком микроавтобус. Опускается у него спереди, ну, у переднего сиденья, справа от водителя, стекло на окне и высовывается оттуда, натурально по пояс, актер этот… который в телепередаче «Городок» выступает. Там еще один длинный такой, с усами, а это другой… как его?
   — Стоянов.
   — Да! Вот! Стоянов, именно. Высовывается из окна артист Стоянов в гриме Владимира Ильича. И громко так говорит: — Господа японцы, минуточку внимания!
   — Те башки свои нерусские повернули и на него пялятся.
   — Гутен морген! — он им говорит. — Май нейм из Ленин! Узнаете? — а сам пальцем себя в грудь тычет и улыбается. Они в ответ кивают, тоже улыбаются и объективы свои на него наводят.
   — А теперь внимание! Этеншен! Готовы? А ю реди?
   — Ее! Ее! — японцы ему. — Реди! О'кей!
   — Ага. Вери гут. — Он неспешно засучивает правый рукав, сгибает руку в локте и другой рукой — опа!
   — Во вам Курилы! — И укатил. Я радовался чуть не в крик.
   — Да, — кивнул Гурский, — у нас это бывает. Так ты голодный?
   Зазвонил телефон. Гурский прошел в комнату и снял трубку.
   — Алло.
   — Сашка? — услышал он голос Волкова.
   — Нет, извините, пожалуйста, это воры. А хозяина дома нету. Ему что-нибудь передать? Вы говорите, не стесняйтесь, мы ему записку оставим.
   — Умничаешь все… Слушай, приезжай сюда, а?
   — А ты где?
   — В кабаке. «На здоровье» называется.
   — Лечишься?
   — Да подлечился уже. Слегка. Но не до конца. Твою рожу увижу, может, стошнит. Глядишь и полегчает. Приезжай, а?
   — Ой, Петя… — вздохнул Гурский. — Как-то не входило в мои сегодняшние планы нажираться. У меня завтра дела. А что случилось? Что-то голос у тебя нехороший.