Страница:
человечеством. Напротив, Эмерсону они дороги как замечательные образцы
воплощенных возможностей, таящихся в каждом. Для него Пиндар -
доказательство моего поэтического дара, Сведенборг или Плотин - моих
способностей к самозабвенью. "В любом великом произведении, - пишет он, -
узнаешь свои однажды промелькнувшие мысли, теперь возвращенные тебе в
непривычном великолепии". А в другом эссе замечает: "Иногда кажется, что все
книги в мире написаны одной рукой; по сути они настолько едины, что их
несомненно создал один вездесущий странствующий дух". И еще: "Природа - это
ежесекундная вечность, пробуждающая на моих клумбах те же розы, которые
услаждали халдеев в их висячих садах".
Фантастическая философия, которую исповедует Эмерсон, именуется,
понятно, монизмом. Наша участь трагична, поскольку мы отделены друг от
друга, замурованы в свое пространство и время, но подобная вера льстит нам,
упраздняя обстоятельства и доказывая, что каждый человек несет в себе все
человечество и нет ни одного, в ком не таился бы целый мир. Обычно подобного
учения держатся люди несчастные или сухие, стремясь поэтому раствориться в
беспредельности космоса, - Эмерсон же, несмотря на больные легкие, был от
природы человек счастливый. Он вдохновил Уитмена и Торо и остался крупным
мастером интеллектуальной лирики, виртуозом афористической мысли, ценителем
жизненного многообразия, тонким читателем кельтов и греков, александрийцев и
персов.
Латинисты окрестили Солина обезьяной Плиния. Году в 1873-м поэт
Суинберн счел себя задетым Эмерсоном и отправил ему частное письмо, где были
следующие любопытные слова (других я не хочу повторять): "Вы, милостивый
государь, беззубый и бессильный бабуин, напяливший мантию с плеча Карлейля".
Груссак обошелся без зоологических уподоблений, но от самого упрека не
отказался: "Что до трансцендентального и полного символами Эмерсона, то он,
как всякий знает, что-то вроде американского Карлейля, только без разящего
стиля шотландца и его пророческого видения истории; последний нередко
предстает темным именно потому, что глубок, тогда как первый, боюсь, чаще
кажется глубоким из-за того, что темен; но в любом случае колдовскую власть
осуществившегося над многообещающим со счетов не сбросишь, и лишь
простодушное чванство соотечественников может равнять учителя со скромным
учеником, до конца сохранявшим перед наставником почтительную позу Эккермана
перед Гете". С бабуином или без, оба обвинителя недалеко ушли друг от друга.
Я же, правду сказать, не вижу между Эмерсоном и Карлейлем ничего общего,
кроме неприязни к XVIII веку. Карлейль - романтик со всеми достоинствами и
пороками простонародья, Эмерсон - дворянин и классик.
В своей, ничем кроме этого не примечательной, главе "Кембриджской
истории американской литературы" Пол Элмер Мор именует Эмерсона "крупнейшей
фигурой американской словесности". Задолго до него Ницше писал: "Мало чьи
книги для меня ближе книг Эмерсона; хвалить их было бы, с моей стороны,
неуважением".
В веках, в истории Уитмен и По как мастера изобретательности и
основатели целых сект сумели затмить Эмерсона. Но сравните их слово за
словом, и вы убедитесь: бесспорное превосходство - на его стороне.
Биография Маседонио Фернандеса, всю жизнь занятого чистой игрой ума и
редко снисходившего к действию, еще не написана.
Маседонио Фернандес родился в Буэнос-Айресе 1 июля 1874 года и
скончался в том же городе 10 февраля 1952 года. Получил образование юриста;
от случая к случаю выступал в суде, а в начале нашего века служил секретарем
федерального суда в Посадас. Около 1897 года вместе с Хулио Молина-и-Ведией,
а также Аргуро Мускари основал в Парагвае колонию анархистов,
просуществовавшую ровно столько, сколько обычно длятся такого рода утопии.
Около 1900 года женился на Элене де Овьета, родившей ему нескольких детей;
скорбным памятником ее смерти служит знаменитая элегия. Заводить друзей было
его страстью. Среди них помню Леопольдо Лугонеса, Хосе Инхеньероса, Хуана Б.
Хусто, Марсело дель Масо, Хорхе Гильермо Борхеса, Сантьяго Дабове, Хулио
Сесара Дабове, Энрике и Фернандеса Латура, Эдуарде Хирондо.
Доверяясь постоянству и капризам памяти, в самом конце 1960 года я
пытаюсь воспроизвести то, что время оставило мне от милых и безусловно
загадочных образов, которые я принимал за Маседонио Фернандеса.
На протяжении моей весьма долгой жизни мне приходилось общаться со
знаменитыми людьми, но никто не поразил меня больше, чем он, или хотя бы в
той же степени. Свой невероятный ум он скрывал, а не выпячивал. Он был
центром беседы, но сам оставался на втором плане. Менторскому утверждению
предпочитал вопросительную интонацию, тон осторожного совета. Он никогда не
проповедовал; красноречие его было немногословным, фразы - недоговоренными.
Обычно он говорил нарочито рассеянно. Его плавный, прокуренный голос описать
невозможно, можно только воспроизвести. Вспоминаю его высокий лоб, мутные
глаза, пепельную гриву и усы, небрежную, почти грубую фигуру. Его тело
казалось лишь поводом для духа. Кто не знал его, пусть вспомнит портреты
Марка Твена или Поля Валери. Вероятно, из этих сходств его бы обрадовало
первое, но второе вряд ли, поскольку, как я полагаю, Валери он считал
добросовестным болтуном. Его отношение ко всему французскому было довольно
предвзятым; помню, как он говорил о Викторе Гюго, которым я восхищался и
восхищаюсь поныне: "Сбежал я от этого невыносимого галисийца". После
знаменитого поединка Карпантье и Дэмпси он говорил: "Стоило Дэмпси один раз
ударить, и французишка вылетел за канаты и принялся требовать, чтобы ему
вернули деньги, дескать, слишком коротким вышло представление". Об испанцах
он судил по Сервантесу, одному из своих богов, а не по Грасиану или Гонгоре,
казавшимися ему чем-то чудовищным.
От отца я унаследовал дружбу и культ Маседонио. Году в 1921-м, после
долгого отсутствия, мы возвратились из Европы. Вначале мне весьма
недоставало книжных магазинов Женевы и благородного духа общения, открытого
мной в Мадриде; ностальгия исчезла, как только я узнал (или вспомнил)
Маседонио. Моим последним европейским впечатлением был диалог с выдающимся
еврейско-испанским писателем Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом, заключавшим в
себе все языки и литературы, словно он один был Европой и всей историей
Европы. В Маседонио я нашел другое. Он казался Адамом в Раю, первочеловеком,
решающим и разрешающим фундаментальные вопросы. Кансинос был суммой всех
времен; Маседонио - юной вечностью. Эрудицию он считал суетой, великолепным
способом не думать. В проходном дворе на улице Саранди он как-то сказал мне,
что если бы он мог выйти в поле, растянуться под полуденным солнцем, закрыв
глаза и забыв об отвлекающих нас обстоятельствах, то сумел бы моментально
разрешить загадку Вселенной. Не знаю, было ли ему даровано такое счастье, но
он без сомнения о нем догадывался. Через много лет после смерти Маседонио я
прочитал, будто в некоторых буддийских монастырях учитель нередко
поддерживает огонь статуэтками святых и отдает профанам канонические книги,
дабы научить неофитов, что буква убивает, а дух животворит; я подумал, что
это любопытное решение согласуется с рассуждениями Маседонио, однако,
расскажи я ему об этом, подобная экзотика только бы рассердила его.
Сторонников дзен-буддизма смущает, когда им рассказывают об исторических
корнях их доктрины; точно так же смутился бы и Маседонио, заговори мы с ним
о чем-либо частном, а не о живой сути, которая находится здесь и сейчас, в
Буэнос-Айресе. Сновидческая сущность бытия - одна из любимейших тем
Маседонио, но когда я осмелился рассказать ему о китайце, которому
приснилась бабочка и который, проснувшись, не мог понять, человек он,
увидевший во сне бабочку, или бабочка, во сие увидевшая себя человеком,
Маседонио не узнал себя в этом древнем зеркале и ограничился вопросом о
датировке цитируемого текста. "Пятый век до Рождества Христова". - ответил
я, на что Маседонио заметил, что китайский язык с той далекой поры претерпел
множество изменений, поэтому из всех слов притчи разве что слово "бабочка"
сохранило четкий смысл.
Мыслил Маседонио безостановочно и стремительно, но изъяснялся
неторопливо; никакое чужое опровержение или согласие его не интересовало. Он
невозмутимо гнул свое. Вспоминаю, как он приписал одну мысль Сервантесу;
какой-то нахал заметил ему, что в соответствующей главе "Дон Кихота"
говорится совершенно противоположное. Маседонио не остановило столь легкое
препятствие, и он сказал: "Вполне возможно, однако все это Сервантес написал
для того, чтобы не ссориться с властями". Мой кузен Гильермо Хуан,
обучавшийся в Морском училище Рио-Сантьяго, пришел к Маседонио в гости, и
тот предположил, что в заведении, где столько провинциалов, много играют на
гитаре. Мой кузен ответил, что живет там уже несколько месяцев, но не знает
никого, кто умел бы играть; Маседонио выслушал его возражение, как
выслушивают согласие, и сказал мне тоном человека, дополняющего одно
утверждение другим: "Вот видишь, крупный центр игры на гитаре".
Бездушие вынуждает нас предполагать, что люди созданы по нашему
подобию; Маседонио Фернандес совершал благородную ошибку, предполагая, что
окружающие одного с ним интеллектуального уровня. Прежде всего таковыми он
считал аргентинцев, составлявших, ясное дело, его постоянных собеседников.
Однажды моя мать обвинила его в том, что он был - или до сих пор остается -
сторонником всех многочисленных и сменявших друг друга президентов
Республики. Подобное непостоянство, вынуждавшее его менять культ Иригойена
на культ Урибуру, коренилось в убеждении, что Буэнос-Айрес не ошибается. Он
восхищался, - разумеется, не читая, - Хосе Кесадой или Энрике Ларретой, по
той простой и достаточной причине, что ими восхищались все. Предубеждение ко
всему аргентинскому подсказало ему, что Унамуно и прочие испанцы принялись
думать оттого, что знали: их будут читать в Буэнос-Айресе. Он любил Лугонеса
и ценил его литературный дар, был его близким другом, но однажды поспорил,
что напишет статью, где выскажет свое недоумение, как это Лугонес, человек
начитанный и бесспорно талантливый, никогда не занимался творчеством.
"Отчего бы ему не сочинить стихотворение?" - спрашивал он.
Маседонио превосходно владел искусством безделия и одиночества. Нас,
аргентинцев, кочевая жизнь на почти безлюдных просторах приучила к
одиночеству без скуки; телевидение, телефон и - почему бы и нет - чтение
виновны в том, что этот ценный дар мы теряем. Маседонио часами мог сидеть в
одиночестве, в полном бездействии. Одна слишком известная книга рассказывает
о человеке одиноком, который ждет; Маседонио был одинок и ничего не ждал,
покорно предоставив себя мерному времени. Он приучил свои чувства не
реагировать на мерзости и растягивать любое удовольствие - аромат
английского табака, крепкого мате, а может, и какую-нибудь книгу, скажем
"Мир как воля и представление", помнится, в испанском издании.
Обстоятельства приводили его в убогие комнаты пансионатов Онсе или квартала
Трибуналес, вовсе без окон или с одним окном, выходящим на затопленный
патио; я открывал дверь и видел Маседонио, сидящего на кровати или на стуле
задом наперед. Казалось, он часами не двигался и не ощущал застойного с
мертвечиной запаха помещения. Большего мерзляка я не знал. Обычно он
прикрывался полотенцем, свисающим на плечи и грудь, как у арабов; это
сооружение венчала то водительская кепка, то черная соломенная шляпа (как у
закутанных гаучо с некоторых литографий). Он любил говорить о "термическом
уюте"; на практике этот уют достигался с помощью трех спичек, которые он
время от времени зажигал и, сложив веером, подносил к животу. Столь условным
и ничтожным обогревом руководила левая рука; жест правой выражал гипотезу
эстетического или метафизического толка. Боязнь опасных осложнений,
вызванных резким охлаждением, подсказала ему удобство спать одетым зимой. Он
считал, что борода обеспечивает постоянную температуру и естественным путем
предохраняет зубы от боли. Он интересовался диетой и сластями. Однажды
вечером он долго спорил о соответствующих преимуществах и недостатках
пирожного меренге и миндального кренделя; после подробных и беспристрастных
теоретических выкладок он высказался в пользу креольской кондитерской и
вытащил из-под кровати запыленный чемодан. Вместе с рукописями, травкой и
табаком из чемодана были эксгумированы трудноопознаваемые останки того, что
в свое время было миндальным кренделем или пирожным меренге, которые он
принялся настойчиво нам предлагать. Подобные истории рискуют показаться
комичными; когда-то и нам они казались комичными, и мы повторяли их, может,
даже несколько преувеличивая, нисколько при этом не ущемляя нашей
почтительности к Маседонио. Я не хочу, чтобы о нем что-нибудь забылось. Я
отвлекаюсь на все эти никчемные подробности, ибо по-прежнему верю, что их
центральным персонажем был самый необычный человек из всех, кого я знал.
Бесспорно, то же самое произошло у Босуэлла с Сэмюэлом Джонсоном.
Творчество не было целью Маседонио Фернандеса. Он жил (как никто
другой), чтобы мыслить. Ежедневно, словно пловец - сильному течению, он
доверял себя сюрпризам и превратностям мысли, поэтому способ мышления,
называемый письмом, не вызывал у него ни малейших усилий. Он записывал свои
размышления с той же легкостью, с какой размышлял в одиночестве своей
комнаты или в суете кофейни. Каллиграфическим почерком эпохи, не знавшей
пишущих машинок и считавшей красивый почерк частью хороших манер, он
заполнял страницу за страницей. Его случайные письма были не менее
талантливы и щедры, нежели то, что предполагалось для печати, и, пожалуй,
превосходили в изяществе. Маседонио ни во что не ставил письменное слово;
поменяв жилье, он не перевозил за собой рукописей, метафизических или
литературных трудов, стопкой лежащих на столе и заполнявших шкафы и ящики.
Поэтому многое было утрачено, вероятно, невосполнимо. Вспоминаю, как я
упрекнул его в таком небрежении; он ответил, мол, полагать, будто мы можем
потерять что-либо, - это гордыня, ибо разум человеческий столь беден, что
обречен открывать, терять и открывать заново одни и те же вещи. Другая
причина легкости его письма - неисправимое пренебрежение аллитерацией и
благозвучием. Я не читатель "звучания", - заявил он однажды; а просодические
страсти Лугонеса или Дарио и вовсе казались ему бессмыслицей. Он считал, что
поэзия заключена в образах, идеях либо в эстетическом оправдании Вселенной;
спустя много лет, я подозреваю, что ее суть - в интонации, в определенном
дыхании фразы. Маседонио искал музыку в музыке, а не в лексике. Сказанное не
означает, что в его текстах (и, прежде всего, в прозе) мы не почувствуем
нечаянной музыки, сходной с каденциями его собственного голоса. Маседонио
требовал, чтобы все герои романа были нравственно безупречны; наша эпоха
предлагает противоположное решение, за единственным и очень порядочным
исключением Шоу, изобретателя и изготовителя героев и святых.
За улыбкой благожелательства и некоторой отрешенностью Маседонио
пульсировал страх - страх боли и смерти. Последний привел его к отрицанию Я,
чтобы не было Я, которому умирать; первый - к отрицанию сильных физических
болей. Он пытался убедить себя и нас, что организм человека не может
чувствовать сильное наслаждение, следовательно, и сильную боль. Мы с Латуром
слышали от него такую красочную метафору: "В мире, где все удовольствия -
игрушки из магазина, боли не могут быть орудиями кузнеца". Бесполезно было
возражать, что удовольствия не всегда игрушечные и вообще мир не обязательно
симметричен. Чтобы не попасть под щипцы дантиста, Маседонио нередко
практиковал упрямый метод непрерывно расшатывать себе зубы; левой рукой он
прикрывался, как ширмой, а правой дергал. Не знаю, увенчался ли успехом этот
многодневный и многолетний труд. Когда люди ожидают боли, они инстинктивно
пытаются о ней не думать; Маседонио считал иначе - мы должны вообразить боль
и все с ней связанное, дабы не испугаться ее в действительности. Так, нужно
было представить себе приемную, открывающуюся дверь, приветствие, врачебное
кресло, инструменты, запах анестезии, мягкую воду, зажимы, лампу, укол иглы
и завершающее извлечение. Эти воображаемые приготовления задумывались как
совершенные, не оставляющие даже лазейки непредвиденным обстоятельствам;
Маседонио так их и не закончил. Быть может, его метод представлял собой не
что иное, как способ оправдать чудовищные образы, его преследующие.
Его интересовала механика славы, а не ее стяжание. Год или два кряду он
развлекался с грандиозным и пространным проектом стать президентом
Республики. Многие хотят открыть табачную лавку, и почти никто - стать
президентом; из этой национальной черты Маседонио вывел, что стать
президентом легче, чем открыть лавку. Кто-то из нас заметил, что не менее
справедливым будет и другой вывод: открыть табачную лавку труднее, чем стать
президентом; Маседонио с серьезным видом согласился. Главное (повторял он) -
это реклама имени. Сотрудничать в приложении к одной из больших газет - дело
нетрудное, однако реклама, достигнутая таким способом, рискует оказаться
столь же пошлой, как Хулио Дантас или сигареты "43". Закрасться в сознание
людей следовало более тонким и загадочным образом. Маседонио решил
воспользоваться своим удивительным именем; моя сестра и некоторые ее подруги
писали имя Маседонио на обрывках бумаги или открытках и заботливо забывали
их в кондитерских, в трамваях, у ворот, в прихожих домов и в синематеках.
Другой уловкой было благорасположение иностранных обществ; с мечтательной
серьезностью Маседонио рассказывал, как он оставил в Немецком клубе неполный
том Шопенгауэра со своей подписью и карандашными маргиналиями. Из этих в той
или иной мере призрачных замыслов, с исполнением которых не следовало
спешить, ибо двигаться нужно было с величайшей осторожностью, возникла идея
грандиозного фантастического романа, происходящего в Буэнос-Айресе, за
который мы все вместе и принялись. (Если память не изменяет, Хулио Сесар
Дабове до сих пор хранит рукопись начальных глав; мы могли бы его закончить,
но Маседонио все тянул, поскольку ему больше нравилось говорить, чем
воплощать.) Роман назывался "Человек, который будет президентом";
действующие лица - друзья Маседонио; на последней странице читателя ожидало
открытие, что авторы книги - протагонист Маседонио Фернандес, братья Дабове
и Хорхе Луис Борхес, покончивший с собой в конце девятой главы, а также
Карлос Перес Руис, участник беспримерных авантюр с радугой. В произведении
переплетались два сюжета: первый, очевидный, - забавная кампания Маседонио,
метящего на пост президента Республики; второй, тайный, - заговор ложи
миллионеров-неврастеников, а может, и умалишенных, направленный на
достижение той же цели. Они решают подорвать сопротивление народа с помощью
ряда последовательных, причиняющих неудобства нововведений. Первое
(возникшее в романе) - автоматические сахарницы, которые на самом деле не
позволяют подсластить кофе. За ним следуют другие: двойная перьевая ручка с
пером на каждом конце, грозящая выколоть глаза; крутые лестницы, не имеющие
и двух одинаковых ступенек; горячо рекомендованная расческа-наваха,
оставляющая вас без пальцев; инструменты, изготовленные из сплава двух
несовместимых веществ, так что крупные предметы оказывались легкими в обман
наших ожиданий, а мелкие - тяжеленными; распространение детективов со
склеенными страницами; эзотерическая поэзия и живопись в духе кубизма или
дада. В первой главе, всецело посвященной робости и боязни молодого
провинциала, столкнувшегося с учением, отрицающим Я, а значит, и "он",
фигурирует единственное изобретение - автоматическая сахарница. Во второй их
два, но они мелькают на втором плане; мы старались дать их в возрастающей
прогрессии. Мы также пытались по мере усиления безумства происходящего
сделать безумным и стиль; для первой главы была выбрана разговорная
интонация Пио Барохи; последнюю следовало стилизовать под наиболее барочные
страницы Кеведо. В финале правительство свергнуто; Маседонио и Фернандес
Латур входят в Каса Росада, но в этом мире анархии уже ничто ничего не
значит. В нашем незавершенном романе вполне можно уловить непреднамеренный
отзвук "Человека, который был Четвергом".
Для Маседонио литература значила меньше рассуждений, а публикация
меньше литературы; иными словами, почти ничего. Мильтон и Малларме считали
оправданием своей жизни сочинение стихотворения, а может, и целой страницы;
Маседонио пытался понять Вселенную и узнать, кто он, и вообще, является ли
он кем-то. Писать и печататься он считал унизительным. Кроме очарования
беседы и скромной дружбы Маседонио предлагал нам пример интеллектуального
образа жизни. Тот, кто ныне именуется интеллектуалом, на самом деле никакой
не интеллектуал, ибо превратил разум в профессию либо в орудие
жизнедеятельности. Маседонио был чистым созерцанием, порой снисходящим к
письму и считанные разы - к публикации. Лучший способ изобразить Маседонио -
это рассказывать о нем анекдоты, но, западая в память, они неуклюже
превращают главного героя в робота, непрерывно-твердящего один и тот же
афоризм, ставший классическим, или одну и ту же шутку. Совсем другое дело -
сентенции Маседонио, неожиданно вторгающиеся в жизнь, изумляя и обогащая ее.
То, что значил для меня Маседонио, я хотел бы дополнить счастьем знать, что
в доме в Мороне или возле Онсе живет чудесный человек, беззаботное
существование которого было важней наших огорчений и удач. Это чувствовал я,
это чувствовали некоторые из нас, но этого словами не передать.
Отрицая присутствие материи, скрытой за кажимостью мира, отрицая Я,
реагирующее на кажимость, Маседонио утверждал бесспорную действительность, и
то была действительность страсти, выраженной в искусстве и в любви. Полагаю,
любовь Маседонио считал волшебней искусства; такое предпочтение коренилось в
его чувствительном характере, а не в доктрине, предполагающей (как мы уже
убедились) отказ от Я, что влечет за собой отрицание объекта и субъекта
страсти, представляющейся единственно реальной. Маседонио говорил, что
объятья тел (как и приветствие) - не что иное, как знак, который одна душа
передает другим; правда, души в его философии нет.
Подобно Гуиральдесу, Маседонио допустил, чтобы его имя связали с
поколением, названным "Мартин Фьерро" и предложившим столь рассеянному и
скептическому вниманию Буэнос-Айреса опоздавшие и провинциальные вариации
футуризма и кубизма. Если не считать личных отношений, включение Маседонио в
эту группу еще менее оправдано, чем включение Гуиральдеса; "Дон Сегундо
Сомбра" происходит от "Пайядора" Лугонеса, как весь ультраизм берет начало в
"Календаре души"; однако мир Маседонио гораздо более разнообразен и огромен.
Мало его интересовала и техника письма. Культ городских окраин и гаучо
вызывал его добродушную насмешку: в одной анкете он заявил, что гаучо - это
развлечение для лошадей, и добавил: "Всю жизнь пеши! Ну и ходок!" Однажды
вечером речь шла о бурных выборах, прославивших паперть Бальванеры;
Маседонио парировал: "Мы, соседи Бальванеры, все как один погибли на столь
опасных выборах".
Кроме своего философского учения, частых и тонких эстетических
наблюдений, Маседонио оставался и остается для нас неповторимым примером
человека, бегущего превратностей славы и живущего страстью и размышлением.
Не представляю, какими сходствами или различиями чревато сопоставление
философии Маседонио с философией Шопенгауэра или Юма; достаточно того, что в
Буэнос-Айресе около тысяча девятьсот двадцать такого-то года некто думал и
вновь открывал нечто, связанное с вечностью.
Hann tekr sverthit Gram ok
leggr i methal theira bert.
Volsunga Saga, 27
[Он берет меч Грам и кладет его обнаженным между собой и ею.
- "Сага о Вельсунгах" (древнеисл.; пер. Б. Ярхо)]
В рассказе я буду придерживаться реальности или, по крайней мере, своих
воспоминаний о реальности, что, в конце концов, одно и то же. События
произошли недавно, но в литературном обиходе, как известно, принято
дописывать подробности и заострять акценты. Я хочу рассказать о встрече с
Ульрикой (не знаю и, видимо, никогда не узнаю ее имени) в Йорке. Все
происшествие заняло вечер и утро.
Конечно, я мог бы придумать, что в первый раз увидел ее у "Пяти
сестер", под не запятнанными ничьим воображением витражами, которые пощадили
кромвелевские иконоборцы, но на самом деле мы познакомились в зальчике
"Northern Inn" [Северная гостиница (англ.)], за стенами города. Было
полупусто, она сидела ко мне спиной. Ей предложили выпить, последовал отказ.
- Я феминистка, - бросила она, - и не собираюсь подражать мужчинам. Мне
отвратительны их табак и спиртное.
Фраза рассчитывала на успех, я понял, что ее произносят не впервые.
Потом я узнал, до чего эта мысль не в ее характере; впрочем, наши слова
воплощенных возможностей, таящихся в каждом. Для него Пиндар -
доказательство моего поэтического дара, Сведенборг или Плотин - моих
способностей к самозабвенью. "В любом великом произведении, - пишет он, -
узнаешь свои однажды промелькнувшие мысли, теперь возвращенные тебе в
непривычном великолепии". А в другом эссе замечает: "Иногда кажется, что все
книги в мире написаны одной рукой; по сути они настолько едины, что их
несомненно создал один вездесущий странствующий дух". И еще: "Природа - это
ежесекундная вечность, пробуждающая на моих клумбах те же розы, которые
услаждали халдеев в их висячих садах".
Фантастическая философия, которую исповедует Эмерсон, именуется,
понятно, монизмом. Наша участь трагична, поскольку мы отделены друг от
друга, замурованы в свое пространство и время, но подобная вера льстит нам,
упраздняя обстоятельства и доказывая, что каждый человек несет в себе все
человечество и нет ни одного, в ком не таился бы целый мир. Обычно подобного
учения держатся люди несчастные или сухие, стремясь поэтому раствориться в
беспредельности космоса, - Эмерсон же, несмотря на больные легкие, был от
природы человек счастливый. Он вдохновил Уитмена и Торо и остался крупным
мастером интеллектуальной лирики, виртуозом афористической мысли, ценителем
жизненного многообразия, тонким читателем кельтов и греков, александрийцев и
персов.
Латинисты окрестили Солина обезьяной Плиния. Году в 1873-м поэт
Суинберн счел себя задетым Эмерсоном и отправил ему частное письмо, где были
следующие любопытные слова (других я не хочу повторять): "Вы, милостивый
государь, беззубый и бессильный бабуин, напяливший мантию с плеча Карлейля".
Груссак обошелся без зоологических уподоблений, но от самого упрека не
отказался: "Что до трансцендентального и полного символами Эмерсона, то он,
как всякий знает, что-то вроде американского Карлейля, только без разящего
стиля шотландца и его пророческого видения истории; последний нередко
предстает темным именно потому, что глубок, тогда как первый, боюсь, чаще
кажется глубоким из-за того, что темен; но в любом случае колдовскую власть
осуществившегося над многообещающим со счетов не сбросишь, и лишь
простодушное чванство соотечественников может равнять учителя со скромным
учеником, до конца сохранявшим перед наставником почтительную позу Эккермана
перед Гете". С бабуином или без, оба обвинителя недалеко ушли друг от друга.
Я же, правду сказать, не вижу между Эмерсоном и Карлейлем ничего общего,
кроме неприязни к XVIII веку. Карлейль - романтик со всеми достоинствами и
пороками простонародья, Эмерсон - дворянин и классик.
В своей, ничем кроме этого не примечательной, главе "Кембриджской
истории американской литературы" Пол Элмер Мор именует Эмерсона "крупнейшей
фигурой американской словесности". Задолго до него Ницше писал: "Мало чьи
книги для меня ближе книг Эмерсона; хвалить их было бы, с моей стороны,
неуважением".
В веках, в истории Уитмен и По как мастера изобретательности и
основатели целых сект сумели затмить Эмерсона. Но сравните их слово за
словом, и вы убедитесь: бесспорное превосходство - на его стороне.
Биография Маседонио Фернандеса, всю жизнь занятого чистой игрой ума и
редко снисходившего к действию, еще не написана.
Маседонио Фернандес родился в Буэнос-Айресе 1 июля 1874 года и
скончался в том же городе 10 февраля 1952 года. Получил образование юриста;
от случая к случаю выступал в суде, а в начале нашего века служил секретарем
федерального суда в Посадас. Около 1897 года вместе с Хулио Молина-и-Ведией,
а также Аргуро Мускари основал в Парагвае колонию анархистов,
просуществовавшую ровно столько, сколько обычно длятся такого рода утопии.
Около 1900 года женился на Элене де Овьета, родившей ему нескольких детей;
скорбным памятником ее смерти служит знаменитая элегия. Заводить друзей было
его страстью. Среди них помню Леопольдо Лугонеса, Хосе Инхеньероса, Хуана Б.
Хусто, Марсело дель Масо, Хорхе Гильермо Борхеса, Сантьяго Дабове, Хулио
Сесара Дабове, Энрике и Фернандеса Латура, Эдуарде Хирондо.
Доверяясь постоянству и капризам памяти, в самом конце 1960 года я
пытаюсь воспроизвести то, что время оставило мне от милых и безусловно
загадочных образов, которые я принимал за Маседонио Фернандеса.
На протяжении моей весьма долгой жизни мне приходилось общаться со
знаменитыми людьми, но никто не поразил меня больше, чем он, или хотя бы в
той же степени. Свой невероятный ум он скрывал, а не выпячивал. Он был
центром беседы, но сам оставался на втором плане. Менторскому утверждению
предпочитал вопросительную интонацию, тон осторожного совета. Он никогда не
проповедовал; красноречие его было немногословным, фразы - недоговоренными.
Обычно он говорил нарочито рассеянно. Его плавный, прокуренный голос описать
невозможно, можно только воспроизвести. Вспоминаю его высокий лоб, мутные
глаза, пепельную гриву и усы, небрежную, почти грубую фигуру. Его тело
казалось лишь поводом для духа. Кто не знал его, пусть вспомнит портреты
Марка Твена или Поля Валери. Вероятно, из этих сходств его бы обрадовало
первое, но второе вряд ли, поскольку, как я полагаю, Валери он считал
добросовестным болтуном. Его отношение ко всему французскому было довольно
предвзятым; помню, как он говорил о Викторе Гюго, которым я восхищался и
восхищаюсь поныне: "Сбежал я от этого невыносимого галисийца". После
знаменитого поединка Карпантье и Дэмпси он говорил: "Стоило Дэмпси один раз
ударить, и французишка вылетел за канаты и принялся требовать, чтобы ему
вернули деньги, дескать, слишком коротким вышло представление". Об испанцах
он судил по Сервантесу, одному из своих богов, а не по Грасиану или Гонгоре,
казавшимися ему чем-то чудовищным.
От отца я унаследовал дружбу и культ Маседонио. Году в 1921-м, после
долгого отсутствия, мы возвратились из Европы. Вначале мне весьма
недоставало книжных магазинов Женевы и благородного духа общения, открытого
мной в Мадриде; ностальгия исчезла, как только я узнал (или вспомнил)
Маседонио. Моим последним европейским впечатлением был диалог с выдающимся
еврейско-испанским писателем Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом, заключавшим в
себе все языки и литературы, словно он один был Европой и всей историей
Европы. В Маседонио я нашел другое. Он казался Адамом в Раю, первочеловеком,
решающим и разрешающим фундаментальные вопросы. Кансинос был суммой всех
времен; Маседонио - юной вечностью. Эрудицию он считал суетой, великолепным
способом не думать. В проходном дворе на улице Саранди он как-то сказал мне,
что если бы он мог выйти в поле, растянуться под полуденным солнцем, закрыв
глаза и забыв об отвлекающих нас обстоятельствах, то сумел бы моментально
разрешить загадку Вселенной. Не знаю, было ли ему даровано такое счастье, но
он без сомнения о нем догадывался. Через много лет после смерти Маседонио я
прочитал, будто в некоторых буддийских монастырях учитель нередко
поддерживает огонь статуэтками святых и отдает профанам канонические книги,
дабы научить неофитов, что буква убивает, а дух животворит; я подумал, что
это любопытное решение согласуется с рассуждениями Маседонио, однако,
расскажи я ему об этом, подобная экзотика только бы рассердила его.
Сторонников дзен-буддизма смущает, когда им рассказывают об исторических
корнях их доктрины; точно так же смутился бы и Маседонио, заговори мы с ним
о чем-либо частном, а не о живой сути, которая находится здесь и сейчас, в
Буэнос-Айресе. Сновидческая сущность бытия - одна из любимейших тем
Маседонио, но когда я осмелился рассказать ему о китайце, которому
приснилась бабочка и который, проснувшись, не мог понять, человек он,
увидевший во сне бабочку, или бабочка, во сие увидевшая себя человеком,
Маседонио не узнал себя в этом древнем зеркале и ограничился вопросом о
датировке цитируемого текста. "Пятый век до Рождества Христова". - ответил
я, на что Маседонио заметил, что китайский язык с той далекой поры претерпел
множество изменений, поэтому из всех слов притчи разве что слово "бабочка"
сохранило четкий смысл.
Мыслил Маседонио безостановочно и стремительно, но изъяснялся
неторопливо; никакое чужое опровержение или согласие его не интересовало. Он
невозмутимо гнул свое. Вспоминаю, как он приписал одну мысль Сервантесу;
какой-то нахал заметил ему, что в соответствующей главе "Дон Кихота"
говорится совершенно противоположное. Маседонио не остановило столь легкое
препятствие, и он сказал: "Вполне возможно, однако все это Сервантес написал
для того, чтобы не ссориться с властями". Мой кузен Гильермо Хуан,
обучавшийся в Морском училище Рио-Сантьяго, пришел к Маседонио в гости, и
тот предположил, что в заведении, где столько провинциалов, много играют на
гитаре. Мой кузен ответил, что живет там уже несколько месяцев, но не знает
никого, кто умел бы играть; Маседонио выслушал его возражение, как
выслушивают согласие, и сказал мне тоном человека, дополняющего одно
утверждение другим: "Вот видишь, крупный центр игры на гитаре".
Бездушие вынуждает нас предполагать, что люди созданы по нашему
подобию; Маседонио Фернандес совершал благородную ошибку, предполагая, что
окружающие одного с ним интеллектуального уровня. Прежде всего таковыми он
считал аргентинцев, составлявших, ясное дело, его постоянных собеседников.
Однажды моя мать обвинила его в том, что он был - или до сих пор остается -
сторонником всех многочисленных и сменявших друг друга президентов
Республики. Подобное непостоянство, вынуждавшее его менять культ Иригойена
на культ Урибуру, коренилось в убеждении, что Буэнос-Айрес не ошибается. Он
восхищался, - разумеется, не читая, - Хосе Кесадой или Энрике Ларретой, по
той простой и достаточной причине, что ими восхищались все. Предубеждение ко
всему аргентинскому подсказало ему, что Унамуно и прочие испанцы принялись
думать оттого, что знали: их будут читать в Буэнос-Айресе. Он любил Лугонеса
и ценил его литературный дар, был его близким другом, но однажды поспорил,
что напишет статью, где выскажет свое недоумение, как это Лугонес, человек
начитанный и бесспорно талантливый, никогда не занимался творчеством.
"Отчего бы ему не сочинить стихотворение?" - спрашивал он.
Маседонио превосходно владел искусством безделия и одиночества. Нас,
аргентинцев, кочевая жизнь на почти безлюдных просторах приучила к
одиночеству без скуки; телевидение, телефон и - почему бы и нет - чтение
виновны в том, что этот ценный дар мы теряем. Маседонио часами мог сидеть в
одиночестве, в полном бездействии. Одна слишком известная книга рассказывает
о человеке одиноком, который ждет; Маседонио был одинок и ничего не ждал,
покорно предоставив себя мерному времени. Он приучил свои чувства не
реагировать на мерзости и растягивать любое удовольствие - аромат
английского табака, крепкого мате, а может, и какую-нибудь книгу, скажем
"Мир как воля и представление", помнится, в испанском издании.
Обстоятельства приводили его в убогие комнаты пансионатов Онсе или квартала
Трибуналес, вовсе без окон или с одним окном, выходящим на затопленный
патио; я открывал дверь и видел Маседонио, сидящего на кровати или на стуле
задом наперед. Казалось, он часами не двигался и не ощущал застойного с
мертвечиной запаха помещения. Большего мерзляка я не знал. Обычно он
прикрывался полотенцем, свисающим на плечи и грудь, как у арабов; это
сооружение венчала то водительская кепка, то черная соломенная шляпа (как у
закутанных гаучо с некоторых литографий). Он любил говорить о "термическом
уюте"; на практике этот уют достигался с помощью трех спичек, которые он
время от времени зажигал и, сложив веером, подносил к животу. Столь условным
и ничтожным обогревом руководила левая рука; жест правой выражал гипотезу
эстетического или метафизического толка. Боязнь опасных осложнений,
вызванных резким охлаждением, подсказала ему удобство спать одетым зимой. Он
считал, что борода обеспечивает постоянную температуру и естественным путем
предохраняет зубы от боли. Он интересовался диетой и сластями. Однажды
вечером он долго спорил о соответствующих преимуществах и недостатках
пирожного меренге и миндального кренделя; после подробных и беспристрастных
теоретических выкладок он высказался в пользу креольской кондитерской и
вытащил из-под кровати запыленный чемодан. Вместе с рукописями, травкой и
табаком из чемодана были эксгумированы трудноопознаваемые останки того, что
в свое время было миндальным кренделем или пирожным меренге, которые он
принялся настойчиво нам предлагать. Подобные истории рискуют показаться
комичными; когда-то и нам они казались комичными, и мы повторяли их, может,
даже несколько преувеличивая, нисколько при этом не ущемляя нашей
почтительности к Маседонио. Я не хочу, чтобы о нем что-нибудь забылось. Я
отвлекаюсь на все эти никчемные подробности, ибо по-прежнему верю, что их
центральным персонажем был самый необычный человек из всех, кого я знал.
Бесспорно, то же самое произошло у Босуэлла с Сэмюэлом Джонсоном.
Творчество не было целью Маседонио Фернандеса. Он жил (как никто
другой), чтобы мыслить. Ежедневно, словно пловец - сильному течению, он
доверял себя сюрпризам и превратностям мысли, поэтому способ мышления,
называемый письмом, не вызывал у него ни малейших усилий. Он записывал свои
размышления с той же легкостью, с какой размышлял в одиночестве своей
комнаты или в суете кофейни. Каллиграфическим почерком эпохи, не знавшей
пишущих машинок и считавшей красивый почерк частью хороших манер, он
заполнял страницу за страницей. Его случайные письма были не менее
талантливы и щедры, нежели то, что предполагалось для печати, и, пожалуй,
превосходили в изяществе. Маседонио ни во что не ставил письменное слово;
поменяв жилье, он не перевозил за собой рукописей, метафизических или
литературных трудов, стопкой лежащих на столе и заполнявших шкафы и ящики.
Поэтому многое было утрачено, вероятно, невосполнимо. Вспоминаю, как я
упрекнул его в таком небрежении; он ответил, мол, полагать, будто мы можем
потерять что-либо, - это гордыня, ибо разум человеческий столь беден, что
обречен открывать, терять и открывать заново одни и те же вещи. Другая
причина легкости его письма - неисправимое пренебрежение аллитерацией и
благозвучием. Я не читатель "звучания", - заявил он однажды; а просодические
страсти Лугонеса или Дарио и вовсе казались ему бессмыслицей. Он считал, что
поэзия заключена в образах, идеях либо в эстетическом оправдании Вселенной;
спустя много лет, я подозреваю, что ее суть - в интонации, в определенном
дыхании фразы. Маседонио искал музыку в музыке, а не в лексике. Сказанное не
означает, что в его текстах (и, прежде всего, в прозе) мы не почувствуем
нечаянной музыки, сходной с каденциями его собственного голоса. Маседонио
требовал, чтобы все герои романа были нравственно безупречны; наша эпоха
предлагает противоположное решение, за единственным и очень порядочным
исключением Шоу, изобретателя и изготовителя героев и святых.
За улыбкой благожелательства и некоторой отрешенностью Маседонио
пульсировал страх - страх боли и смерти. Последний привел его к отрицанию Я,
чтобы не было Я, которому умирать; первый - к отрицанию сильных физических
болей. Он пытался убедить себя и нас, что организм человека не может
чувствовать сильное наслаждение, следовательно, и сильную боль. Мы с Латуром
слышали от него такую красочную метафору: "В мире, где все удовольствия -
игрушки из магазина, боли не могут быть орудиями кузнеца". Бесполезно было
возражать, что удовольствия не всегда игрушечные и вообще мир не обязательно
симметричен. Чтобы не попасть под щипцы дантиста, Маседонио нередко
практиковал упрямый метод непрерывно расшатывать себе зубы; левой рукой он
прикрывался, как ширмой, а правой дергал. Не знаю, увенчался ли успехом этот
многодневный и многолетний труд. Когда люди ожидают боли, они инстинктивно
пытаются о ней не думать; Маседонио считал иначе - мы должны вообразить боль
и все с ней связанное, дабы не испугаться ее в действительности. Так, нужно
было представить себе приемную, открывающуюся дверь, приветствие, врачебное
кресло, инструменты, запах анестезии, мягкую воду, зажимы, лампу, укол иглы
и завершающее извлечение. Эти воображаемые приготовления задумывались как
совершенные, не оставляющие даже лазейки непредвиденным обстоятельствам;
Маседонио так их и не закончил. Быть может, его метод представлял собой не
что иное, как способ оправдать чудовищные образы, его преследующие.
Его интересовала механика славы, а не ее стяжание. Год или два кряду он
развлекался с грандиозным и пространным проектом стать президентом
Республики. Многие хотят открыть табачную лавку, и почти никто - стать
президентом; из этой национальной черты Маседонио вывел, что стать
президентом легче, чем открыть лавку. Кто-то из нас заметил, что не менее
справедливым будет и другой вывод: открыть табачную лавку труднее, чем стать
президентом; Маседонио с серьезным видом согласился. Главное (повторял он) -
это реклама имени. Сотрудничать в приложении к одной из больших газет - дело
нетрудное, однако реклама, достигнутая таким способом, рискует оказаться
столь же пошлой, как Хулио Дантас или сигареты "43". Закрасться в сознание
людей следовало более тонким и загадочным образом. Маседонио решил
воспользоваться своим удивительным именем; моя сестра и некоторые ее подруги
писали имя Маседонио на обрывках бумаги или открытках и заботливо забывали
их в кондитерских, в трамваях, у ворот, в прихожих домов и в синематеках.
Другой уловкой было благорасположение иностранных обществ; с мечтательной
серьезностью Маседонио рассказывал, как он оставил в Немецком клубе неполный
том Шопенгауэра со своей подписью и карандашными маргиналиями. Из этих в той
или иной мере призрачных замыслов, с исполнением которых не следовало
спешить, ибо двигаться нужно было с величайшей осторожностью, возникла идея
грандиозного фантастического романа, происходящего в Буэнос-Айресе, за
который мы все вместе и принялись. (Если память не изменяет, Хулио Сесар
Дабове до сих пор хранит рукопись начальных глав; мы могли бы его закончить,
но Маседонио все тянул, поскольку ему больше нравилось говорить, чем
воплощать.) Роман назывался "Человек, который будет президентом";
действующие лица - друзья Маседонио; на последней странице читателя ожидало
открытие, что авторы книги - протагонист Маседонио Фернандес, братья Дабове
и Хорхе Луис Борхес, покончивший с собой в конце девятой главы, а также
Карлос Перес Руис, участник беспримерных авантюр с радугой. В произведении
переплетались два сюжета: первый, очевидный, - забавная кампания Маседонио,
метящего на пост президента Республики; второй, тайный, - заговор ложи
миллионеров-неврастеников, а может, и умалишенных, направленный на
достижение той же цели. Они решают подорвать сопротивление народа с помощью
ряда последовательных, причиняющих неудобства нововведений. Первое
(возникшее в романе) - автоматические сахарницы, которые на самом деле не
позволяют подсластить кофе. За ним следуют другие: двойная перьевая ручка с
пером на каждом конце, грозящая выколоть глаза; крутые лестницы, не имеющие
и двух одинаковых ступенек; горячо рекомендованная расческа-наваха,
оставляющая вас без пальцев; инструменты, изготовленные из сплава двух
несовместимых веществ, так что крупные предметы оказывались легкими в обман
наших ожиданий, а мелкие - тяжеленными; распространение детективов со
склеенными страницами; эзотерическая поэзия и живопись в духе кубизма или
дада. В первой главе, всецело посвященной робости и боязни молодого
провинциала, столкнувшегося с учением, отрицающим Я, а значит, и "он",
фигурирует единственное изобретение - автоматическая сахарница. Во второй их
два, но они мелькают на втором плане; мы старались дать их в возрастающей
прогрессии. Мы также пытались по мере усиления безумства происходящего
сделать безумным и стиль; для первой главы была выбрана разговорная
интонация Пио Барохи; последнюю следовало стилизовать под наиболее барочные
страницы Кеведо. В финале правительство свергнуто; Маседонио и Фернандес
Латур входят в Каса Росада, но в этом мире анархии уже ничто ничего не
значит. В нашем незавершенном романе вполне можно уловить непреднамеренный
отзвук "Человека, который был Четвергом".
Для Маседонио литература значила меньше рассуждений, а публикация
меньше литературы; иными словами, почти ничего. Мильтон и Малларме считали
оправданием своей жизни сочинение стихотворения, а может, и целой страницы;
Маседонио пытался понять Вселенную и узнать, кто он, и вообще, является ли
он кем-то. Писать и печататься он считал унизительным. Кроме очарования
беседы и скромной дружбы Маседонио предлагал нам пример интеллектуального
образа жизни. Тот, кто ныне именуется интеллектуалом, на самом деле никакой
не интеллектуал, ибо превратил разум в профессию либо в орудие
жизнедеятельности. Маседонио был чистым созерцанием, порой снисходящим к
письму и считанные разы - к публикации. Лучший способ изобразить Маседонио -
это рассказывать о нем анекдоты, но, западая в память, они неуклюже
превращают главного героя в робота, непрерывно-твердящего один и тот же
афоризм, ставший классическим, или одну и ту же шутку. Совсем другое дело -
сентенции Маседонио, неожиданно вторгающиеся в жизнь, изумляя и обогащая ее.
То, что значил для меня Маседонио, я хотел бы дополнить счастьем знать, что
в доме в Мороне или возле Онсе живет чудесный человек, беззаботное
существование которого было важней наших огорчений и удач. Это чувствовал я,
это чувствовали некоторые из нас, но этого словами не передать.
Отрицая присутствие материи, скрытой за кажимостью мира, отрицая Я,
реагирующее на кажимость, Маседонио утверждал бесспорную действительность, и
то была действительность страсти, выраженной в искусстве и в любви. Полагаю,
любовь Маседонио считал волшебней искусства; такое предпочтение коренилось в
его чувствительном характере, а не в доктрине, предполагающей (как мы уже
убедились) отказ от Я, что влечет за собой отрицание объекта и субъекта
страсти, представляющейся единственно реальной. Маседонио говорил, что
объятья тел (как и приветствие) - не что иное, как знак, который одна душа
передает другим; правда, души в его философии нет.
Подобно Гуиральдесу, Маседонио допустил, чтобы его имя связали с
поколением, названным "Мартин Фьерро" и предложившим столь рассеянному и
скептическому вниманию Буэнос-Айреса опоздавшие и провинциальные вариации
футуризма и кубизма. Если не считать личных отношений, включение Маседонио в
эту группу еще менее оправдано, чем включение Гуиральдеса; "Дон Сегундо
Сомбра" происходит от "Пайядора" Лугонеса, как весь ультраизм берет начало в
"Календаре души"; однако мир Маседонио гораздо более разнообразен и огромен.
Мало его интересовала и техника письма. Культ городских окраин и гаучо
вызывал его добродушную насмешку: в одной анкете он заявил, что гаучо - это
развлечение для лошадей, и добавил: "Всю жизнь пеши! Ну и ходок!" Однажды
вечером речь шла о бурных выборах, прославивших паперть Бальванеры;
Маседонио парировал: "Мы, соседи Бальванеры, все как один погибли на столь
опасных выборах".
Кроме своего философского учения, частых и тонких эстетических
наблюдений, Маседонио оставался и остается для нас неповторимым примером
человека, бегущего превратностей славы и живущего страстью и размышлением.
Не представляю, какими сходствами или различиями чревато сопоставление
философии Маседонио с философией Шопенгауэра или Юма; достаточно того, что в
Буэнос-Айресе около тысяча девятьсот двадцать такого-то года некто думал и
вновь открывал нечто, связанное с вечностью.
Hann tekr sverthit Gram ok
leggr i methal theira bert.
Volsunga Saga, 27
[Он берет меч Грам и кладет его обнаженным между собой и ею.
- "Сага о Вельсунгах" (древнеисл.; пер. Б. Ярхо)]
В рассказе я буду придерживаться реальности или, по крайней мере, своих
воспоминаний о реальности, что, в конце концов, одно и то же. События
произошли недавно, но в литературном обиходе, как известно, принято
дописывать подробности и заострять акценты. Я хочу рассказать о встрече с
Ульрикой (не знаю и, видимо, никогда не узнаю ее имени) в Йорке. Все
происшествие заняло вечер и утро.
Конечно, я мог бы придумать, что в первый раз увидел ее у "Пяти
сестер", под не запятнанными ничьим воображением витражами, которые пощадили
кромвелевские иконоборцы, но на самом деле мы познакомились в зальчике
"Northern Inn" [Северная гостиница (англ.)], за стенами города. Было
полупусто, она сидела ко мне спиной. Ей предложили выпить, последовал отказ.
- Я феминистка, - бросила она, - и не собираюсь подражать мужчинам. Мне
отвратительны их табак и спиртное.
Фраза рассчитывала на успех, я понял, что ее произносят не впервые.
Потом я узнал, до чего эта мысль не в ее характере; впрочем, наши слова