Страница:
Нам сказали, что путешествие будет нелегким, что мы встретимся с населением почти всех островов на Тихом океане, увидим королей, принцесс, вождей, дикарей, людоедов… Очень интересно, моя дорогая, но пусть это интересует только одного Лу, – он писатель, его должно интересовать всё, я понимаю – в данном случае головой, а не одним сердцем. Я не противлюсь поездке, нет, я готова в ад вместе с моим сыном, но если уж в ад, то только по приказу нашего господа. Самоа… Там остаться навсегда… И там умереть – вдали от родины! А он так любит ее! А он сейчас так богат! Один американский издатель платит ему 20 000 долларов в год только за одну статью в месяц! За его «Остров сокровищ» издатели буквально дерутся, – вышло уже 27 изданий только на английском языке в Англии и Америке. Я не хочу на Самоа. Но там я буду с Лу. И только поэтому я сказала ему: да, я еду с тобой!..»
После тяжелых испытаний и невеселых приключений на острове Буритари, где все пассажиры «Экватора» весьма серьезно рисковали жизнью своей, познакомившись с пьяницей-королем Тевюрейма, который принял Стивенсона за сына королевы Виктории; после многодневного пребывания на острове Апемама, где царствовал жестокий тиран Тембинок – «дикий получеловек с профилем Данта», как назвал его Стивенсон; после неоднократных приступов кровохаркания, сердечной слабости и ужасных болей в груди и спине, когда Стивенсону казалось, что следующий попутный остров будет его могилой, – после «жизни на пари» (так он назвал путешествие свое по Тихому океану) ему всё же хотелось плыть дальше. В самом имени «Самоа» мерещилось Стивенсону нечто волшебное, чудесное, целительное.
– Там я оживу, воскресну, напишу еще пятнадцать книг и умру глубоким стариком, – сказал он Ллойду.
– Я тоже намерен писать, – несмело проговорил Ллойд, стараясь придать своему голосу ироническую интонацию, а позе и жестам – нечто от карикатур в «Понче». – Кое-что я уже надумал, мой дорогой Льюис!
Стивенсон внимательно оглядел своего пасынка и произнес ту фразу, которая запомнилась Ллойду на всю жизнь, а жил он долго: смерть пришла к нему в 1947 году.
– Бедный Ллойд, – сказал Стивенсон. – Мне кажется, что ты совершенно напрасно увязался за мною в это плавание… Тебе следовало бы жить в Европе – в Париже или Лондоне.. Да и мне… Меня тянет высокая нравственность населения Самоа, его честность, ум, сердечность, культура, не испорченная Западом… Мне это нужно, а тебе? Мне кажется, ты устроен иначе. Ты, возможно, идеальный продукт современности, идеальный в том смысле, что еще не портишь людей безнравственными сочинениями…
Разговор этот происходил в крохотной бедной каюте на «Экваторе» 13 ноября 1889 года. Днем за обедом все пассажиры и команда шхуны поднимали бокалы и произносили тосты в честь «новорожденного»: Стивенсону исполнилось 39 лет.
– Я очень люблю моего дорогого Льюиса, – сказал Ллойд, оглядывая пустые углы каюты: половина багажа осталась у королей Тевюрейма и Тембинока в качестве приношений, которые с очень большой натяжкой можно было назвать добровольными. – Писать можно и на Самоа, – произнес он после того, как выдержал долгий, пытливый взгляд отчима. – А если станет скучно – кто мне запретит навестить старушку Европу!
– В самом деле, кто нам запретит! – возбужденно проговорил Стивенсон. – В порт на острове Уполо, куда мы летим под всеми парусами, заходят суда всех стран мира. Захотим – и поплывем! Ты к себе, я тоже к себе…
– Нет, теперь уже в гости, – вздохнув, отозвался Ллойд, и от Стивенсона не укрылась печаль, скрытая в этом вздохе. – Мы, мой дорогой Льюис, плывем домой…
– Мы все гости на земле, друг мой! Важно уметь держать себя с достоинством и за столом и во время танцев.
Стивенсон улыбнулся и добавил, что танцевать приходится чаще всего с людьми случайными, но уж если ты пригласил на вальс, то изволь делать это хорошо. А за столом… за чужим ешь ради приличия, и только за своим – в меру аппетита.
– Оставь меня на часок, друг мой, – попросил Стивенсон. – «Владетель Баллантрэ» ведет себя своенравно, он требует, чтобы я ежедневно занимался его особой.
– Скажите, мой дорогой Льюис, – поднимаясь с кресла, произнес Ллойд, – где вам легче и лучше работалось – на чужбине или дома?
Стивенсон ничего на это не ответил. Может быть, он и сказал бы что-либо по этому поводу, и, наверное, не промолчал хотя бы из деликатности, если бы Ллойд подольше и настойчивее ждал ответа. Но он – также по мотивам деликатности – кивнул головой и, постояв, с полминуты на пороге, вышел из каюты, плотно прикрыв за собою дверь.
В самом деле, где лучше работалось – дома или на этой, ежечасно меняющей свое лицо, чужбине? Стивенсон знал, что дома работалось легче и получалось лучше. Он знал и хорошо запомнил русскую поговорку: «Дома и стены лечат». Но дома, помимо стен и живущих среди них родных и друзей, существовал и зло действовал закон государства, правительства, обычаи и нравы культурного буржуа.
«Я странно устроен, – писал Стивенсон на борту „Экватора“, еще не зная, кому именно адресует письмо – Кольвину или Хэнли – способности и силы художника во мне стоят лицом к прошлому, демонстративно повернувшись спиной к беспомощно-хилому, но благополучно жиреющему, отвратительно-наглому и лишенному вкуса человеку, называющему себя носителем культуры. А его культура – это разнузданный вопль продажной газеты, скрип министерского пера, продающего, меняющего и угнетающего. О, если бы я был здоров! Я сумел бы иначе распорядиться моими силами, мне не пришлось бы думать только о себе. Но и думая только о себе, я строю планы жизни среди так называемых диких, которых так назвали те, кто сами представляют собою классический образец людоеда, надевшего фрак и цилиндр…»
– Мы ограблены, – сказала Фенни мужу, когда «Экватор», обстреливаемый прислужниками пьяного Тембинока, удалился далеко от негостеприимного берега Апемамы. – Капитан Рейд отдал приближенным короля почти всё продовольствие, я раздарила мои платья этому королевскому сброду! Луи, мой дорогой, я боюсь потерять тебя! Там, в Америке, твои планы казались мне разумными. Здесь, в открытом океане, они обернулись подлинным своим лицом, и я ясно вижу, что всё это бред, безумие и…
Она осеклась, и Стивенсон, боясь, что Фенни забудет то, что хотела сказать, повторил:
– Безумие и… Дальше, ради бога, дальше!
– И еще раз безумие и бред, Луи! – с жаром повторила Фенни. – Ты считаешь меня легкомысленной, глупой, эксцентричной женшиной, – пусть! Эта легкомысленная, глупая и эксцентричная женщина – твоя жена, и она тут, подле тебя, с тобою. Когда же и кого выбрал ты из многих тысяч, Луи!
– Фенни, – начал Стивенсон, не зная, что именно скажет он спустя четверть секунды.
Жена перебила его:
– Спроси Ллойда, мою дочь, свою мать; они все жалеют тебя, мы все хотим, чтобы ты жил. Ты европеец и должен жить среди подобных себе. Ведь пишешь ты не для тех, кто живет на островах в океане!
И она подумала: «Ага, попался!»
– Я пишу потому, что не писать не могу, – спокойно ответил Стивенсон. – Я пишу для себя, Фенни, но адресуюсь к тем, кто еще в состоянии слушать и понимать увлекательнейшие истории о мужестве, чистоте и уважении к человеку. Я хочу сохранить в себе художника, Фенни!
– Художник – это человек, – запальчиво возразила Фенни. – Сохраняя одного, ты сберегаешь другого. Бессознательно губя человека, ты губишь и художника, Луи!
– Значит, плыть в обратную сторону? – задумчиво проговорил Стивенсон. – Ты в панике оттого, что капитан Рейд роздал почти всё продовольствие, от твоих нарядов осталось только то, что на тебе… Но ведь на Самоа можно ходить голой, Фенни! Там всегда лето, там жарко, и люди там чисты, как в первозданные дни! Если тебя беспокоят деньги, то на текущем счете в Гонолулу у нас лежит что-то около сорока тысяч долларов…
– Ты о другом! – воскликнула Фенни и стала быстро и нервно ходить по диагонали каюты – пять шагов в одну сторону, пять – в другую. «Экватор» ритмично покачивала крутая океанская волна.
– В Европе я умру, – сказал Стивенсон.
– Есть Америка, – тоном напоминания произнесла Фенни.
– Ее я ненавижу, – торгашество и обман, – усмехаясь проговорил Стивенсон. – Меня тянет моя мечта – Самоа. Через год мне сорок, Фенни. Мечта сбывается. Ты со мною. Со мною моя мать. Со мною мое желание служить людям.
– Людоедам? – Фенни расхохоталась.
– А почему они стали людоедами? – прищуриваясь, спросил Стивенсон.
– Не стали, а остались, – возразила Фенни,
– Ты права; но всё же – почему?
– Я не занималась этими вещами, не учила, не читала, не знаю. – Фенни взяла из портсигара мужа папиросу, прикурила от тлеющего окурка в пепельнице и шумно затянулась. – Не знаю и знать не хочу!
– А я знаю, – сказал Стивенсон. – На Самоа меня тянет с детских лет. Кроме того, моя дорогая, жизнь дается один раз. Необходимо прожить ее интересно и с уважением к самому себе. Ну, а на Самоа ты можешь оставить меня, уехать…
Улыбнулся и добавил:
– Любовь вольна, как поет о том Кармен. Помнишь?
Глаза Фенни загорелись. Она присела на постели в ногах мужа и, медлительно выпуская дым колечками, которые ей удавалось искусно вдевать одно в другое, мечтательно проговорила:
– Я так соскучилась по музыке, Луи!.. Сплю и вижу себя в театре, на вернисаже в залах Кариеджи, в гостях у Родена…
– О, какую скульптуру увидим мы на Самоа! – восхищенно произнес Стивенсон. – Только там, Фенни, настоящее искусство. Какие примеры нравственности пройдут перед нами! И мы… я, во всяком случае, помогу им сохраниться.
– Будешь ссориться с консулами, ввязываться в неприятности, наживать врагов, – насмешливо отозвалась Фенни, и Стивенсон добродушно согласился:
– Да, наживу врагов, буду ссориться, просить, указывать, протестовать. И все те, кого ты пренебрежительно называешь людоедами, полюбят меня, Фенни. Впрочем, людоедов на Самоа нет.
– А короли? – язвительно усмехнулась Фенни.
– Короли всюду людоеды, – ответил Стивенсон. – Почитай историю.
– Я хотела бы знать, что нового в книжном магазине Ховарда на Мэчисон-авеню, – вздохнув, произнесла Фенни. – Я еще не читала нового романа Уайльда… Прости мне, Луи, мою хандру! Каждый чем-нибудь болен. У меня, кажется, куриная тоска по насесту…
Удивительнейшее путешествие… Когда Стивенсон рассказал о мечтах своих капитану «Экватора», мистер Рейд почтительно, как перед начальником, вытянулся, поднял голову и сказал:
– Сэр! Осмелюсь заметить, что вы очень похожи на свои книги! И книги ваши – это чудесное предисловие ко всему тому, что ожидает вас в жизни!
– Благодарю вас, мой друг! Сама судьба послала мне в качестве капитана уроженца Шотландии. Выпьем за нашу дорогую родину, мистер Рейд! Вот в этом шкапу вы найдете бутылку малаги. Спасибо. Потихоньку от всех, хорошо? Поверните ключ в замке, мой друг! Вот так. Наливайте вино. За Шотландию!
– За Шотландию и Стивенсона, сэр! – провозгласил капитан и, подняв свой бокал, сделал несколько глотков, посмотрел на себя в зеркало, висевшее над круглым маленьким столиком, и разом осушил бокал до дна. – Я счастлив, сэр, что вы на борту моей шхуны!
– За плавающих и путешествующих! – вторично поднимая свой бокал, произнес Стивенсон. – За всех хороших людей на суше и на море, и чтобы им было покойно и лучше, чем сейчас, мистер Рейд!
Седьмого декабря 1889 года в утреннем тумане показался берег Уполо. В бинокль можно было рассмотреть высокую гору и у подножия ее – порт Апиа. Капитан сказал Стивенсону, что через три часа «Экватор» закончит свой рейс.
– И я расстанусь с вами, сэр, – печально добавил капитан. – Если позволите, я напишу вам, а вы, может быть, иногда, на досуге…
– Непременно отвечу, непременно! – Голос у Стивенсона задрожал, рука, которую он положил на плечо капитану, затряслась. Ему вдруг захотелось, чтобы плавание продолжалось еще месяц, два, полгода, год…
Глава пятая
Часть седьмая
Глава первая
После тяжелых испытаний и невеселых приключений на острове Буритари, где все пассажиры «Экватора» весьма серьезно рисковали жизнью своей, познакомившись с пьяницей-королем Тевюрейма, который принял Стивенсона за сына королевы Виктории; после многодневного пребывания на острове Апемама, где царствовал жестокий тиран Тембинок – «дикий получеловек с профилем Данта», как назвал его Стивенсон; после неоднократных приступов кровохаркания, сердечной слабости и ужасных болей в груди и спине, когда Стивенсону казалось, что следующий попутный остров будет его могилой, – после «жизни на пари» (так он назвал путешествие свое по Тихому океану) ему всё же хотелось плыть дальше. В самом имени «Самоа» мерещилось Стивенсону нечто волшебное, чудесное, целительное.
– Там я оживу, воскресну, напишу еще пятнадцать книг и умру глубоким стариком, – сказал он Ллойду.
– Я тоже намерен писать, – несмело проговорил Ллойд, стараясь придать своему голосу ироническую интонацию, а позе и жестам – нечто от карикатур в «Понче». – Кое-что я уже надумал, мой дорогой Льюис!
Стивенсон внимательно оглядел своего пасынка и произнес ту фразу, которая запомнилась Ллойду на всю жизнь, а жил он долго: смерть пришла к нему в 1947 году.
– Бедный Ллойд, – сказал Стивенсон. – Мне кажется, что ты совершенно напрасно увязался за мною в это плавание… Тебе следовало бы жить в Европе – в Париже или Лондоне.. Да и мне… Меня тянет высокая нравственность населения Самоа, его честность, ум, сердечность, культура, не испорченная Западом… Мне это нужно, а тебе? Мне кажется, ты устроен иначе. Ты, возможно, идеальный продукт современности, идеальный в том смысле, что еще не портишь людей безнравственными сочинениями…
Разговор этот происходил в крохотной бедной каюте на «Экваторе» 13 ноября 1889 года. Днем за обедом все пассажиры и команда шхуны поднимали бокалы и произносили тосты в честь «новорожденного»: Стивенсону исполнилось 39 лет.
– Я очень люблю моего дорогого Льюиса, – сказал Ллойд, оглядывая пустые углы каюты: половина багажа осталась у королей Тевюрейма и Тембинока в качестве приношений, которые с очень большой натяжкой можно было назвать добровольными. – Писать можно и на Самоа, – произнес он после того, как выдержал долгий, пытливый взгляд отчима. – А если станет скучно – кто мне запретит навестить старушку Европу!
– В самом деле, кто нам запретит! – возбужденно проговорил Стивенсон. – В порт на острове Уполо, куда мы летим под всеми парусами, заходят суда всех стран мира. Захотим – и поплывем! Ты к себе, я тоже к себе…
– Нет, теперь уже в гости, – вздохнув, отозвался Ллойд, и от Стивенсона не укрылась печаль, скрытая в этом вздохе. – Мы, мой дорогой Льюис, плывем домой…
– Мы все гости на земле, друг мой! Важно уметь держать себя с достоинством и за столом и во время танцев.
Стивенсон улыбнулся и добавил, что танцевать приходится чаще всего с людьми случайными, но уж если ты пригласил на вальс, то изволь делать это хорошо. А за столом… за чужим ешь ради приличия, и только за своим – в меру аппетита.
– Оставь меня на часок, друг мой, – попросил Стивенсон. – «Владетель Баллантрэ» ведет себя своенравно, он требует, чтобы я ежедневно занимался его особой.
– Скажите, мой дорогой Льюис, – поднимаясь с кресла, произнес Ллойд, – где вам легче и лучше работалось – на чужбине или дома?
Стивенсон ничего на это не ответил. Может быть, он и сказал бы что-либо по этому поводу, и, наверное, не промолчал хотя бы из деликатности, если бы Ллойд подольше и настойчивее ждал ответа. Но он – также по мотивам деликатности – кивнул головой и, постояв, с полминуты на пороге, вышел из каюты, плотно прикрыв за собою дверь.
В самом деле, где лучше работалось – дома или на этой, ежечасно меняющей свое лицо, чужбине? Стивенсон знал, что дома работалось легче и получалось лучше. Он знал и хорошо запомнил русскую поговорку: «Дома и стены лечат». Но дома, помимо стен и живущих среди них родных и друзей, существовал и зло действовал закон государства, правительства, обычаи и нравы культурного буржуа.
«Я странно устроен, – писал Стивенсон на борту „Экватора“, еще не зная, кому именно адресует письмо – Кольвину или Хэнли – способности и силы художника во мне стоят лицом к прошлому, демонстративно повернувшись спиной к беспомощно-хилому, но благополучно жиреющему, отвратительно-наглому и лишенному вкуса человеку, называющему себя носителем культуры. А его культура – это разнузданный вопль продажной газеты, скрип министерского пера, продающего, меняющего и угнетающего. О, если бы я был здоров! Я сумел бы иначе распорядиться моими силами, мне не пришлось бы думать только о себе. Но и думая только о себе, я строю планы жизни среди так называемых диких, которых так назвали те, кто сами представляют собою классический образец людоеда, надевшего фрак и цилиндр…»
– Мы ограблены, – сказала Фенни мужу, когда «Экватор», обстреливаемый прислужниками пьяного Тембинока, удалился далеко от негостеприимного берега Апемамы. – Капитан Рейд отдал приближенным короля почти всё продовольствие, я раздарила мои платья этому королевскому сброду! Луи, мой дорогой, я боюсь потерять тебя! Там, в Америке, твои планы казались мне разумными. Здесь, в открытом океане, они обернулись подлинным своим лицом, и я ясно вижу, что всё это бред, безумие и…
Она осеклась, и Стивенсон, боясь, что Фенни забудет то, что хотела сказать, повторил:
– Безумие и… Дальше, ради бога, дальше!
– И еще раз безумие и бред, Луи! – с жаром повторила Фенни. – Ты считаешь меня легкомысленной, глупой, эксцентричной женшиной, – пусть! Эта легкомысленная, глупая и эксцентричная женщина – твоя жена, и она тут, подле тебя, с тобою. Когда же и кого выбрал ты из многих тысяч, Луи!
– Фенни, – начал Стивенсон, не зная, что именно скажет он спустя четверть секунды.
Жена перебила его:
– Спроси Ллойда, мою дочь, свою мать; они все жалеют тебя, мы все хотим, чтобы ты жил. Ты европеец и должен жить среди подобных себе. Ведь пишешь ты не для тех, кто живет на островах в океане!
И она подумала: «Ага, попался!»
– Я пишу потому, что не писать не могу, – спокойно ответил Стивенсон. – Я пишу для себя, Фенни, но адресуюсь к тем, кто еще в состоянии слушать и понимать увлекательнейшие истории о мужестве, чистоте и уважении к человеку. Я хочу сохранить в себе художника, Фенни!
– Художник – это человек, – запальчиво возразила Фенни. – Сохраняя одного, ты сберегаешь другого. Бессознательно губя человека, ты губишь и художника, Луи!
– Значит, плыть в обратную сторону? – задумчиво проговорил Стивенсон. – Ты в панике оттого, что капитан Рейд роздал почти всё продовольствие, от твоих нарядов осталось только то, что на тебе… Но ведь на Самоа можно ходить голой, Фенни! Там всегда лето, там жарко, и люди там чисты, как в первозданные дни! Если тебя беспокоят деньги, то на текущем счете в Гонолулу у нас лежит что-то около сорока тысяч долларов…
– Ты о другом! – воскликнула Фенни и стала быстро и нервно ходить по диагонали каюты – пять шагов в одну сторону, пять – в другую. «Экватор» ритмично покачивала крутая океанская волна.
– В Европе я умру, – сказал Стивенсон.
– Есть Америка, – тоном напоминания произнесла Фенни.
– Ее я ненавижу, – торгашество и обман, – усмехаясь проговорил Стивенсон. – Меня тянет моя мечта – Самоа. Через год мне сорок, Фенни. Мечта сбывается. Ты со мною. Со мною моя мать. Со мною мое желание служить людям.
– Людоедам? – Фенни расхохоталась.
– А почему они стали людоедами? – прищуриваясь, спросил Стивенсон.
– Не стали, а остались, – возразила Фенни,
– Ты права; но всё же – почему?
– Я не занималась этими вещами, не учила, не читала, не знаю. – Фенни взяла из портсигара мужа папиросу, прикурила от тлеющего окурка в пепельнице и шумно затянулась. – Не знаю и знать не хочу!
– А я знаю, – сказал Стивенсон. – На Самоа меня тянет с детских лет. Кроме того, моя дорогая, жизнь дается один раз. Необходимо прожить ее интересно и с уважением к самому себе. Ну, а на Самоа ты можешь оставить меня, уехать…
Улыбнулся и добавил:
– Любовь вольна, как поет о том Кармен. Помнишь?
Глаза Фенни загорелись. Она присела на постели в ногах мужа и, медлительно выпуская дым колечками, которые ей удавалось искусно вдевать одно в другое, мечтательно проговорила:
– Я так соскучилась по музыке, Луи!.. Сплю и вижу себя в театре, на вернисаже в залах Кариеджи, в гостях у Родена…
– О, какую скульптуру увидим мы на Самоа! – восхищенно произнес Стивенсон. – Только там, Фенни, настоящее искусство. Какие примеры нравственности пройдут перед нами! И мы… я, во всяком случае, помогу им сохраниться.
– Будешь ссориться с консулами, ввязываться в неприятности, наживать врагов, – насмешливо отозвалась Фенни, и Стивенсон добродушно согласился:
– Да, наживу врагов, буду ссориться, просить, указывать, протестовать. И все те, кого ты пренебрежительно называешь людоедами, полюбят меня, Фенни. Впрочем, людоедов на Самоа нет.
– А короли? – язвительно усмехнулась Фенни.
– Короли всюду людоеды, – ответил Стивенсон. – Почитай историю.
– Я хотела бы знать, что нового в книжном магазине Ховарда на Мэчисон-авеню, – вздохнув, произнесла Фенни. – Я еще не читала нового романа Уайльда… Прости мне, Луи, мою хандру! Каждый чем-нибудь болен. У меня, кажется, куриная тоска по насесту…
Удивительнейшее путешествие… Когда Стивенсон рассказал о мечтах своих капитану «Экватора», мистер Рейд почтительно, как перед начальником, вытянулся, поднял голову и сказал:
– Сэр! Осмелюсь заметить, что вы очень похожи на свои книги! И книги ваши – это чудесное предисловие ко всему тому, что ожидает вас в жизни!
– Благодарю вас, мой друг! Сама судьба послала мне в качестве капитана уроженца Шотландии. Выпьем за нашу дорогую родину, мистер Рейд! Вот в этом шкапу вы найдете бутылку малаги. Спасибо. Потихоньку от всех, хорошо? Поверните ключ в замке, мой друг! Вот так. Наливайте вино. За Шотландию!
– За Шотландию и Стивенсона, сэр! – провозгласил капитан и, подняв свой бокал, сделал несколько глотков, посмотрел на себя в зеркало, висевшее над круглым маленьким столиком, и разом осушил бокал до дна. – Я счастлив, сэр, что вы на борту моей шхуны!
– За плавающих и путешествующих! – вторично поднимая свой бокал, произнес Стивенсон. – За всех хороших людей на суше и на море, и чтобы им было покойно и лучше, чем сейчас, мистер Рейд!
Седьмого декабря 1889 года в утреннем тумане показался берег Уполо. В бинокль можно было рассмотреть высокую гору и у подножия ее – порт Апиа. Капитан сказал Стивенсону, что через три часа «Экватор» закончит свой рейс.
– И я расстанусь с вами, сэр, – печально добавил капитан. – Если позволите, я напишу вам, а вы, может быть, иногда, на досуге…
– Непременно отвечу, непременно! – Голос у Стивенсона задрожал, рука, которую он положил на плечо капитану, затряслась. Ему вдруг захотелось, чтобы плавание продолжалось еще месяц, два, полгода, год…
Глава пятая
Усталый охотник
К привычному и уже ставшему неощутимым запаху океана вдруг примешался острый и клейкий аромат каких-то растений. Фенни сказала, что это ваниль, но Ллойд принялся спорить, утверждая, что ванильное дерево сейчас еще не в цвету и, следовательно, ветер принес какой-то другой запах. Стивенсон сказал, что так должна пахнуть жизнь на острове Уполо, что вот этот аромат знаком ему давно, – он снился, он мог вызвать его напряжением воображения и неких внутренних сил, хорошо знакомых каждому человеку.
– Запах снился? – рассмеялась Фенни. – Не понимаю, как может присниться запах! Снятся предметы, целые сцены, люди и звери, но запах…
– Мне тоже иногда снятся запахи, – сказал Ллойд и взял отчима под руку. – Не далее как вчера мне снился запах мыла, которое я покупал в Сан-Франциско. Я проснулся и поднес к носу пальцы.
– Фантазия! – расхохоталась Фенни, театрально хлопая себя по бедрам. – Может быть, вам снятся даже мысли – и свои и чужие!
– Представь себе, – совершенно серьезно произнес Стивенсон, – чужие мысли я вижу во сне очень часто.
– Простите, сэр, – вмешался в беседу и капитан, – но всё то, о чем вы говорите, хорошо знакомо и мне. Чужие мысли – это самое обыкновенное из того, что может видеть во сне человек. Простите, сэр, но я очень люблю разговоры на эту тему.
– Целый музей фантазеров и чудаков! – воскликнула Фенни.
– Да продлит господь бог жизнь всех чудаков и фантазеров! – медленно, как заклинание, проговорил Стивенсон и внезапно предложил Ллойду искупаться.
Фенни ахнула.
– Искупаться? – задыхаясь от удивления и испуга, произнесла она. – Кинуть себя в пасть акулам? Утонуть? Отстать от корабля и погибнуть?..
– Искупаться было бы очень недурно и кстати, – сказал капитан. – Я прикажу замедлить ход моего «Экватора». Окунуться раз-другой… Я прикажу спустить трап, мадам.
– Сумасшедшие, – в сердцах кинула Фенни и, демонстративно вскинув голову и шлепая босыми ногами по палубе, скрылась в каюте. Стивенсон хитро подмигнул пасынку и заметил, что грозовая туча постояла над головой и ушла, – значит, теперь можно…
– Ушла в обратную сторону, – шутливо добавил Ллойд и, обратясь к капитану, попросил отдать приказание, чтобы ход «Экватора» был чуть замедлен.
Спустя минут десять – двенадцать Стивенсон, Ллойд и капитан стали раздеваться. Фенни на секунду выглянула из каюты, ахнула и снова скрылась.
– Что они делают, что они делают! – пожаловалась она миссис Стивенсон. – Воздействуйте на них, умоляю вас! Я бессильна, они ни во что не ставят меня!..
– Они мужчины, – ответила на жалобу миссис Стивенсон, – они знают, что им делать. Сейчас я воздействую на них, сию минуту.
И с порога каюты она крикнула в ту сторону, где копошились, посмеивались и перебрасывались шутками ее сын, Ллойд и капитан:
– Джентльмены! Если вода теплая, оставьте и для меня местечко в океане!
– Есть местечко и для тебя, мама! – отозвался Стивенсон. – Мы намерены плыть до самого острова! Ллойд уже вручил визитные карточки всем акулам!
– Возьми мою, Луи! – крикнула миссис Стивенсон после того, как раздался короткий, певучий всплеск: с трапа в океан бросился Ллойд, а Стивенсон выжидающе стоял на трапе, подняв над головой руки.
– Предупреди, мама, Фенни, – негромко сказал он, – чтобы она спряталась под койку: все акулы только и ждут ее появления, они ненавидят Фенни – представительницу англо-американских гостиных! Обожаю тебя, мама, – ты настоящая женщина! Раз, два, три!
Всплеск, и еще всплеск, а спустя пять-шесть минут все пловцы по очереди выбрались из воды и по трапу поднялись на палубу. Стивенсон проделал несколько гимнастических упражнений, а потом стремительно прошел к себе в каюту, сел за маленький, ввинченный в пол столик, из бювара достал чистые листы бумаги, в руки, взял карандаш.
Он еще не знал, о чем будет писать, но точно знал, о ком именно писать сейчас следует. То, что назойливо просилось на бумагу, рано или поздно пригодится, – всегда понадобится некий элемент раздражения, какая-то доля тоски и горечи, изображение человека вскользь и всегда кстати – человека отважного, здорового, протестующего: почти автопортрет.
Сегодня проза не получалась, не слушалась, выбивалась из ритма, но слова, эта ветхая одежда мысли, располагалась в рисунке свободного, белого стихотворения.
«Мысль сама выбирает форму, – сказал себе Стивенсон. – И если стихи – пусть будут стихи… Являйтесь, приходите, располагайтесь, как вам угодно, леди и джентльмены!» – обратился он к мыслям своим, привычно надевающим наиболее удобную для себя одежду.
Тем временем Фенни выговаривала Ллойду:
– Ты хочешь погубить всех нас, безумец! Что будет с нами, если умрет Луи? Представь, что он утонул…
– Представил, – покорно отозвался Ллойд.
– Это скандал – скандал на всю Европу, – назидательно продолжала Фенни, трагически прикрывая глаза и вытягивая шею. – Во всех газетах напишут, что мы не уберегли великого романтика!
– Стивенсон не романтик, мама, – мягко поправил Ллойд. – Он реалист, а если романтик, то совершенно новой формации. Ему чужда театральная напыщенность романтиков нашего века. Мой дорогой Льюис устремлен в будущее, он…
– Он после купания сидит у себя в каюте и трясется в ознобе, – грозя сыну пальцем, сказала Фенни. – Или лежит на койке. Зайди, Ллойд, посмотри, что с ним. Надо же придумать – нырять в Тихом океане! За час до прибытия! Позови ко мне капитана; я намерена поговорить с ним всерьез!
– Не делай, мама, глупостей! – запальчиво произнес Ллойд. – Капитан корабля – полновластный хозяин! Его приказания – закон.
– Даже и в том случае, когда он потворствует болезненным склонностям своих пассажиров? – прищуриваясь, спросила Фенни.
– На «Экваторе» нет пассажиров с болезненными склонностями, мама, – горячо возразил Ллойд, а про себя подумал: «За исключением одной пассажирки…» – На нашем судне все здоровы, и наиболее здоровый из всех – мой дорогой Льюис!
– Поди посмотри на этого здорового, – упрямо вскидывая голову, проговорила Фенни, закуривая папиросу. – Посмотри, а потом скажи мне, что ему нужно. Иди, Ллойд! Жду тебя через пять минут.
Ллойд пришел к матери спустя четверть часа и доложил, что ее муж, а его отчим, чувствует себя превосходно и намерен искупаться еще раз.
– У него температура, мама, – именно та, которая ему так необходима!
– Запах снился? – рассмеялась Фенни. – Не понимаю, как может присниться запах! Снятся предметы, целые сцены, люди и звери, но запах…
– Мне тоже иногда снятся запахи, – сказал Ллойд и взял отчима под руку. – Не далее как вчера мне снился запах мыла, которое я покупал в Сан-Франциско. Я проснулся и поднес к носу пальцы.
– Фантазия! – расхохоталась Фенни, театрально хлопая себя по бедрам. – Может быть, вам снятся даже мысли – и свои и чужие!
– Представь себе, – совершенно серьезно произнес Стивенсон, – чужие мысли я вижу во сне очень часто.
– Простите, сэр, – вмешался в беседу и капитан, – но всё то, о чем вы говорите, хорошо знакомо и мне. Чужие мысли – это самое обыкновенное из того, что может видеть во сне человек. Простите, сэр, но я очень люблю разговоры на эту тему.
– Целый музей фантазеров и чудаков! – воскликнула Фенни.
– Да продлит господь бог жизнь всех чудаков и фантазеров! – медленно, как заклинание, проговорил Стивенсон и внезапно предложил Ллойду искупаться.
Фенни ахнула.
– Искупаться? – задыхаясь от удивления и испуга, произнесла она. – Кинуть себя в пасть акулам? Утонуть? Отстать от корабля и погибнуть?..
– Искупаться было бы очень недурно и кстати, – сказал капитан. – Я прикажу замедлить ход моего «Экватора». Окунуться раз-другой… Я прикажу спустить трап, мадам.
– Сумасшедшие, – в сердцах кинула Фенни и, демонстративно вскинув голову и шлепая босыми ногами по палубе, скрылась в каюте. Стивенсон хитро подмигнул пасынку и заметил, что грозовая туча постояла над головой и ушла, – значит, теперь можно…
– Ушла в обратную сторону, – шутливо добавил Ллойд и, обратясь к капитану, попросил отдать приказание, чтобы ход «Экватора» был чуть замедлен.
Спустя минут десять – двенадцать Стивенсон, Ллойд и капитан стали раздеваться. Фенни на секунду выглянула из каюты, ахнула и снова скрылась.
– Что они делают, что они делают! – пожаловалась она миссис Стивенсон. – Воздействуйте на них, умоляю вас! Я бессильна, они ни во что не ставят меня!..
– Они мужчины, – ответила на жалобу миссис Стивенсон, – они знают, что им делать. Сейчас я воздействую на них, сию минуту.
И с порога каюты она крикнула в ту сторону, где копошились, посмеивались и перебрасывались шутками ее сын, Ллойд и капитан:
– Джентльмены! Если вода теплая, оставьте и для меня местечко в океане!
– Есть местечко и для тебя, мама! – отозвался Стивенсон. – Мы намерены плыть до самого острова! Ллойд уже вручил визитные карточки всем акулам!
– Возьми мою, Луи! – крикнула миссис Стивенсон после того, как раздался короткий, певучий всплеск: с трапа в океан бросился Ллойд, а Стивенсон выжидающе стоял на трапе, подняв над головой руки.
– Предупреди, мама, Фенни, – негромко сказал он, – чтобы она спряталась под койку: все акулы только и ждут ее появления, они ненавидят Фенни – представительницу англо-американских гостиных! Обожаю тебя, мама, – ты настоящая женщина! Раз, два, три!
Всплеск, и еще всплеск, а спустя пять-шесть минут все пловцы по очереди выбрались из воды и по трапу поднялись на палубу. Стивенсон проделал несколько гимнастических упражнений, а потом стремительно прошел к себе в каюту, сел за маленький, ввинченный в пол столик, из бювара достал чистые листы бумаги, в руки, взял карандаш.
Он еще не знал, о чем будет писать, но точно знал, о ком именно писать сейчас следует. То, что назойливо просилось на бумагу, рано или поздно пригодится, – всегда понадобится некий элемент раздражения, какая-то доля тоски и горечи, изображение человека вскользь и всегда кстати – человека отважного, здорового, протестующего: почти автопортрет.
Сегодня проза не получалась, не слушалась, выбивалась из ритма, но слова, эта ветхая одежда мысли, располагалась в рисунке свободного, белого стихотворения.
«Мысль сама выбирает форму, – сказал себе Стивенсон. – И если стихи – пусть будут стихи… Являйтесь, приходите, располагайтесь, как вам угодно, леди и джентльмены!» – обратился он к мыслям своим, привычно надевающим наиболее удобную для себя одежду.
«Да, ну а что же люди? – задал себе вопрос Стивенсон, когда нечаянные мысли в прихотливой геометрии поисков уже отыскали для себя форму, а с нею и обрели ясность и точность того, о чем и что предстоит сказать. – Что же люди? Постарайся, Лу, постарайся! Тебя никто не торопит, на остров мы прибудем часа через два, не раньше. Мама – всё та же, и добра и нежна. Фенни – всё та же, и не хочет быть доброй, и нежна не той нежностью, о какой я тоскую. Ллойду безразличен отчим; Ллойд любит Стивенсона прежде всего и уже только потом своего отчима… Ну, а что же люди? Они должны что-то сказать, о чем-то спросить…
Корабль плывет по спокойным волнам океана.
Солнце плавится за горизонтом, а корабль плывет.
Усталый охотник выбирает себе дорогу
Среди гор, океана, облаков и людей.
Он встретил лису, крокодила, слона и тигра
И никого не убил; он сказал им: «Живите!» —
И они восхищенной походкой ушли в свои дома,
Но люди…
– Но он им ничего не принес, – рассмеялся Стивенсон, отбрасывая затупившийся карандаш и беря остро отточенный, новый. – Ничего – из того, чего они ждали. Но
Но люди ожидали охотника с богатой добычей,
Они заранее приготовили для него, улыбки и жесты.
Они хотели благодарить охотника
За то, что он убил кровожадного тигра,
Привел в селение живого слона,
Хитрую лису и принес шкуру крокодила.
Людям всегда что-то нужно от охотника,
Даже и от усталого охотника…
– Браво, Лу! – воскликнул Стивенсон и, отбросив карандаш, довольно потер ладонь о ладонь. – Еще строка, две – и ты скажешь то, что останется и после твоей смерти! И посвятим это Фенни!
Охотник принес им песни, стихи, баллады,
Несколько сказок и длинную повесть о мужестве.
Он предложил людям себя самого и бросил ружье на землю;
Он сел на камень и приготовился к рассказу.
Но люди… Их было сорок – и ровно тридцать
Повернулись и ушли, а те, что остались,
Не стали слушать усталого охотника,
А как по команде сказала ему:
– Ты не умеешь стрелять, ты не охотник!
Ты взял с собою тридцать патронов,
И вот они, – ты принес их обратно.
Ты боишься выстрелить, ты враль, фантазер, бродяга!
Стивенсон задумался: что же она за это? Думал он недолго, – еще полминуты, и рука его размашисто написала:
И охотник ответил всем этим людям:
– Уйдите, оставьте меня одного,
Нет, не одного, но в компании с тиграми, слонами и ветром,
С хитрой лисой, которая сплетничать будет
Всем и каждому о том, что усталый охотник
Смертельно и страстно любит всё, что живет,
Всё, что дышит и покоряется жизни.
А она за это…
Стивенсон еще с минуту держал карандаш над бумагой, а потом вслух прочел написанное с начала, поправил некоторые слова, максимально уплотнил свою недлинную поэму в полупрозе и написал в конце: «Тихий океан, на борту „Экватора“, число и месяц забыл, год 1889-й. Роберт Льюис Стивенсон».
…называет его избранником, —
Нисколько не возвышая над людьми,
Но разрешая ему выйти из общего строя[6].
Тем временем Фенни выговаривала Ллойду:
– Ты хочешь погубить всех нас, безумец! Что будет с нами, если умрет Луи? Представь, что он утонул…
– Представил, – покорно отозвался Ллойд.
– Это скандал – скандал на всю Европу, – назидательно продолжала Фенни, трагически прикрывая глаза и вытягивая шею. – Во всех газетах напишут, что мы не уберегли великого романтика!
– Стивенсон не романтик, мама, – мягко поправил Ллойд. – Он реалист, а если романтик, то совершенно новой формации. Ему чужда театральная напыщенность романтиков нашего века. Мой дорогой Льюис устремлен в будущее, он…
– Он после купания сидит у себя в каюте и трясется в ознобе, – грозя сыну пальцем, сказала Фенни. – Или лежит на койке. Зайди, Ллойд, посмотри, что с ним. Надо же придумать – нырять в Тихом океане! За час до прибытия! Позови ко мне капитана; я намерена поговорить с ним всерьез!
– Не делай, мама, глупостей! – запальчиво произнес Ллойд. – Капитан корабля – полновластный хозяин! Его приказания – закон.
– Даже и в том случае, когда он потворствует болезненным склонностям своих пассажиров? – прищуриваясь, спросила Фенни.
– На «Экваторе» нет пассажиров с болезненными склонностями, мама, – горячо возразил Ллойд, а про себя подумал: «За исключением одной пассажирки…» – На нашем судне все здоровы, и наиболее здоровый из всех – мой дорогой Льюис!
– Поди посмотри на этого здорового, – упрямо вскидывая голову, проговорила Фенни, закуривая папиросу. – Посмотри, а потом скажи мне, что ему нужно. Иди, Ллойд! Жду тебя через пять минут.
Ллойд пришел к матери спустя четверть часа и доложил, что ее муж, а его отчим, чувствует себя превосходно и намерен искупаться еще раз.
– У него температура, мама, – именно та, которая ему так необходима!
Часть седьмая
Тузитала
Глава первая
Всё не то и не так
еподалеку от острова Уполо стояли три крейсера: немецкий, английский и американский. Огромное оранжево-лимонное солнце поднималось из-за высокой горы Веа. Три десятка лодок с туземцами-рыбаками медленно скользили по спокойной глади океана. Церковный колокол с унылым однообразием оповещал о начале службы. Двести англичан, семьдесят немцев и тридцать два американца – весь наличный состав европейцев на острове – приступили к своим делам: небольшая группа мужчин всех трех национальностей отправилась в свои консульства, остальные уселись за стойками трактиров, винных и бакалейных лавок. Немцы и англичане сняли со стен счеты и принялись подсчитывать барыши, действуя преимущественно теми костяшками, что расположены в рядах посередине.
Американцы со своими семействами ушли на охоту в джунгли; тысячи совсем недавно напуганных птиц тучами кружили над островом. Высокие кокосовые пальмы ненадежно укрывали их в своей негустой листве, похожей на длинные перья.
Вождь Матаафа, сорокапятилетний толстяк с физиономией сатира и бегающими глазами содержателя харчевни, раскладывал сложнейший пасьянс «Коломбина», загадывая свою судьбу: быть королем или узником на Маршальских островах, куда обычно отправляют англичане непокорных европейскому контрольному совету туземных владык острова. Пять тысяч островитян – людей высокого роста, с мужественной, гордой осанкой, стройных, широколобых, золотистоглазых, доверчиво-великодушных и лишенных чувства хитрости и корысти – ежедневно с шести утра до полуночи трудились на сахарных и хлопковых плантациях, стирали и гладили в прачечных, принадлежавших белым господам из Лондона, Берлина и Нью-Йорка; долбили мотыгами землю, с ловкостью обезьян забирались на пальмы, сбрасывая оттуда орехи величиной с детскую голову; готовили пищу на кухнях Листеров, Кауфманов и Хигеров, подсчитывая подзатыльники, оплеухи и пинки, щедро раздаваемые женскими и мужскими руками, белые пальцы на которых были унизаны золотыми кольцами.
Европейцы научили туземное население пить ром, коньяк, виски, платить особый налог в пользу миссионеров и безропотно выполнять все приказания представителей «высшей расы». Лет тридцать назад, в середине девятнадцатого столетия, янки и бритты приступили к вывозу с острова каменных и деревянных идолов, которым молились самоанцы. Не желая ссориться с ними на небезопасной религиозной почве, белые просветители взамен искусно сделанных идолов, пригодных для музеев, привозили фабричного производства копии. Года за два до прибытия Стивенсона на остров местный судья приговорил Салмона Искендера к пятилетнему тюремному заключению за оскорбление жены консула США: вздорная дамочка ударила Искендера по щеке и плюнула ему в лицо, обозвав дураком, свиньей и болваном. Искендер пожаловался консулу; тот затопал ногами и приказал немедленно извиниться перед своей женой. Искендер послушно исполнил приказание, а потом надавал консульше пощечин, трижды плюнул ей в лицо и спокойно сказал своему господину, что вот точно так же била его мадам и приблизительно столь же щедро плевала ему в глаза.
«Этого нельзя делать, – заявил Искендер. – Вот я плюну в твои светлые глаза, господин; что скажешь на это?»
Консул испугался и убежал к себе в дом. Спустя неделю Искендер был осужден. Когда его хотели заковать в цепи, он, рассвирепев, набросился на судью и жандармов, избил их, а сам выбежал из помещения суда и скрылся. На следующей день загорелось жилище судьи. Еще через день двое неизвестных раздели догола жену консула на террасе ее дома и высекли пальмовыми листьями.
Американцы со своими семействами ушли на охоту в джунгли; тысячи совсем недавно напуганных птиц тучами кружили над островом. Высокие кокосовые пальмы ненадежно укрывали их в своей негустой листве, похожей на длинные перья.
Вождь Матаафа, сорокапятилетний толстяк с физиономией сатира и бегающими глазами содержателя харчевни, раскладывал сложнейший пасьянс «Коломбина», загадывая свою судьбу: быть королем или узником на Маршальских островах, куда обычно отправляют англичане непокорных европейскому контрольному совету туземных владык острова. Пять тысяч островитян – людей высокого роста, с мужественной, гордой осанкой, стройных, широколобых, золотистоглазых, доверчиво-великодушных и лишенных чувства хитрости и корысти – ежедневно с шести утра до полуночи трудились на сахарных и хлопковых плантациях, стирали и гладили в прачечных, принадлежавших белым господам из Лондона, Берлина и Нью-Йорка; долбили мотыгами землю, с ловкостью обезьян забирались на пальмы, сбрасывая оттуда орехи величиной с детскую голову; готовили пищу на кухнях Листеров, Кауфманов и Хигеров, подсчитывая подзатыльники, оплеухи и пинки, щедро раздаваемые женскими и мужскими руками, белые пальцы на которых были унизаны золотыми кольцами.
Европейцы научили туземное население пить ром, коньяк, виски, платить особый налог в пользу миссионеров и безропотно выполнять все приказания представителей «высшей расы». Лет тридцать назад, в середине девятнадцатого столетия, янки и бритты приступили к вывозу с острова каменных и деревянных идолов, которым молились самоанцы. Не желая ссориться с ними на небезопасной религиозной почве, белые просветители взамен искусно сделанных идолов, пригодных для музеев, привозили фабричного производства копии. Года за два до прибытия Стивенсона на остров местный судья приговорил Салмона Искендера к пятилетнему тюремному заключению за оскорбление жены консула США: вздорная дамочка ударила Искендера по щеке и плюнула ему в лицо, обозвав дураком, свиньей и болваном. Искендер пожаловался консулу; тот затопал ногами и приказал немедленно извиниться перед своей женой. Искендер послушно исполнил приказание, а потом надавал консульше пощечин, трижды плюнул ей в лицо и спокойно сказал своему господину, что вот точно так же била его мадам и приблизительно столь же щедро плевала ему в глаза.
«Этого нельзя делать, – заявил Искендер. – Вот я плюну в твои светлые глаза, господин; что скажешь на это?»
Консул испугался и убежал к себе в дом. Спустя неделю Искендер был осужден. Когда его хотели заковать в цепи, он, рассвирепев, набросился на судью и жандармов, избил их, а сам выбежал из помещения суда и скрылся. На следующей день загорелось жилище судьи. Еще через день двое неизвестных раздели догола жену консула на террасе ее дома и высекли пальмовыми листьями.