– Матаафе некогда, он торопится, – сказала миссис Стивенсон, трудясь над крылышком цыпленка. – Матаафа всегда такой.
– Очень деликатен и мнителен, – добавил Ллойд, обращаясь к отчиму. – Ему показалось, что он помешал.
– Может быть, – вздохнув, уронил Стивенсон и ничего не взял из вазы с бананами.
В окно заглянул, встав на скамью, старый Галлету, – он жил в Вайлиме на положении почетного пенсионера и абсолютно ничего не делал. Он увидел Стивенсона, его четкий профиль, глубоко запавшие глаза и сказал себе: «Вайлима скоро осиротеет…»
– Что мы будем делать, когда Тузитала умрет? – спросила жена Сосимы одного из приближенных Матаафы. Тот ответил, что всем будет плохо, что все деревья засохнут, а небо потемнеет. Может случиться, что и звезды потухнут и солнце перестанет светить и греть. Жена Сосимы всему верила потому, что говоривший с нею верил в это. Всё же он не допускал, что Тузитала умрет. Во всяком случае, сегодня этого не случится. Тузитала сам знает, когда ему умереть. Тузитала не хочет умирать, ему надо работать, писать и заботиться о людях. Какая глупость – Тузитала и смерть!..
– Почему вы все так странно смотрите на меня? – спросил Стивенсон, взглядом останавливаясь на каждом, кто сидел за круглым столом. – Раньше вы иначе смотрели на меня…
– На кого же нам и смотреть? – ответила его мать, пожимая плечами.
Фенни повторила ее жест и улыбнулась. Изабелла и ее муж (он ненадолго приехал вчера) переглянулись и опустили глаза. Ллойд сказал:
– Мой дорогой Льюис становится мнительным, и совершенно напрасно.
– Ответы неудовлетворительные, – заметил Стивенсон и пожаловался на головную боль.
Его немедленно уложили в постель; он попросил Изабеллу прочесть ему что-нибудь из «Книги джунглей» Киплинга, – автор месяц назад прислал ее «самоанскому отшельнику», как писал о том на титульном листе. Стивенсон слушал внимательно, несколько раз просил дважды и трижды прочесть те страницы, которые ему особенно чем-либо нравились. В начале пятого он продиктовал письмо Хэнли и, по просьбе Фенни, просмотрел счета и расходы за ноябрь. Потом он ненадолго забылся в неспокойном, болезненном сне. В пять ему захотелось пить.
– Мне очень хочется домой, – сказал он падчерице. – Так сильно хочется!.. Что-то там, в Эдинбурге, делается сейчас…
И пробормотал полувнятно:
– Снег на крыше… роса на вереске… «Бель-Рок»… птицы…
И вдруг четко и внятно крикнул:
– Кэт Драммонд!
Изабелла боялась этого имени. Она никогда не видела Кэт и не знала, хороша она или дурна, но частое повторение короткого, как выстрел, имени пугало ее и щемило сердце. Она хотела уйти из кабинета, но отчим спросил:
– Какое сегодня число?
– Третье, – ответила Изабелла. – Третье декабря.
– Третье декабря… – повторил Стивенсон. – В Эдинбурге снег… На море шторм… Смотрителям маяков работа… Позови, пожалуйста, Ллойда. Впрочем, не надо. Кажется, мы так и не закончим нашего романа…
– Не будем торопиться, – неуверенно произнесла Изабелла. – Времени достаточно.
Стивенсон усмехнулся.
– Времени всегда много, – сказал он. – Жизнь коротка, но в ней очень много дней, часов, минут… Когда подходишь к двери небытия, яснее видишь, мой друг, сколько времени ты потерял напрасно. А его было так много!.. Посмотри на меня, не уходи.
Изабелла посмотрела в глаза отчиму, улыбнулась и под благовидным предлогом вышла из кабинета.
Так проходил последний день Тузиталы.
В семь вечера он сам, без посторонней помощи, пришел в столовую и сел на стул. Беседа началась незамедлительно – говорили о последних новостях в Европе, о Парижском салоне, о выставке Родена, о том, что через два года исполняется сто лет со дня смерти Роберта Бёрнса. Стивенсон просил напомнить ему о статье, которую он непременно напишет по поводу предстоящей даты. «А то, возможно, они там забудут», – сказал он, вкладывая в слова «они там» насмешливо-иронический оттенок.
– А завтра утром я намерен отправиться в гости, – заявил он и протянул руку к ящичку с папиросами. Фенни покачала головой, глядя на мужа, прикуривающего от уже выкуренной, но еще тлеющей папиросы. – Давно не был у коменданта порта, – сказал он, глубоко и шумно затягиваясь дымом. – Давно не был у мистера Моорза. Не сыграть ли нам в карты? – обратился он к Ллойду.
Стали играть в карты. Стивенсон выигрывал. В восемь, когда стенные часы гулко, по-башенному, начали бить, Стивенсон вдруг порывисто поднялся со стула, качнулся, ладонью потер лоб и, пятясь, дошел до кресла своих предков. Часы пробили последний, восьмой раз. Стивенсон опустился в кресло и сию же секунду сполз на пол. Миссис Стивенсон склонилась над ним с вопросом:
– Что с тобой, Лу?
Сын не ответил. Ллойд выбежал из дому, оседлал Бальфура и поскакал за врачом. Но и без него Фенни и Изабелла омраченно, с томящей болью и ужасом установили, что их Луи мертв. Прибывшему вскоре врачу оставалось только официально засвидетельствовать смерть Стивенсона, последовавшую, по его мнению, от кровоизлияния в мозг.
Остановилось сердце Тузиталы.
Слуги в Вайлиме онемели от горя. Матаафа (ему немедленно дали знать) опустился на колени перед койкой, на которой лежал его друг и защитник, и плакал вместе с матерью и женой Тузиталы. Большая толпа на площади перед домом всю ночь шумела, переговаривалась и боялась произносить имя покойного, который теперь уже совещается с душами всех хороших людей и ждет, когда ему дадут другое, новое имя: старое, земное он уже забыл, а потому нельзя живым и вспоминать его до тех пор, пока тело Друга и Брата не опустят в землю.
Его накрыли знаменами самоанских вождей, и каждый, кто приходил попрощаться с ним, как только поднялось солнце, концами пальцев касался головы усопшего, а затем подносил их к своим глазам и мысленно произносил свое имя, чтобы усопший простил его, продолжающего жить.
– Горе, горе! – восклицал Матаафа и не отводил взгляда от дорогого, неподвижного лица Друга и Брата.
Пришли консулы со своими семьями, матросы с крейсеров, служащие порта, миссионеры, купцы, хозяин гостиницы и случайные постояльцы. Хэри Моорз шепотом спросил Ллойда о похоронах.
– Матаафа сказал: он наш, – ответил Ллойд. – Матаафа сказал: он жил для нас, а теперь он навсегда с нами. Похоронами распоряжается Сосима.
Ллойд судорожно передернул плечами, закрыл руками лицо. Хэри Моорз обнял его и, желая отвлечь от тяжелых переживаний и мыслей, заговорил о насущно необходимом, обычном, земном:
– Надо дать телеграммы, дорогой сэр. Я это сделаю сейчас же, дайте только адреса.
И спустя несколько минут заторопился на телеграф. Вечерние газеты в Лондоне, Эдинбурге, Глазго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Париже сообщили о смерти Стивенсона. Его друзья – Бакстер, Кольвин, Роден, Хэнли, Марсель Швоб, Киплинг, Марк Твен – надели траурные нарукавные повязки. На всех судах английского флота были приспущены флаги.
А здесь, на острове, сотни самоанцев острыми кирками, топорами и ломами высекали ступени на неприступной горе Веа, на вершину которой еще никто никогда не поднимался. К вечеру четвертого декабря было выбито восемьдесят ступенек шириной в три метра и высотой в десять сантиметров. На плоской вершине горы расчистили площадку, вырыли глубокую могилу. Мастера-каменотесы отвалили у подножия Веа огромный кусок каменной породы, обтесали его в виде саркофага и на одной стороне выбили надпись:
«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, где ты будешь жить, там и я буду жить. Народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом, и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду».
Справа и слева этой надписи добрые мастера-каменотесы выбили изображение цветка чертополоха – национальной эмблемы Шотландии – и мальвы. На той стороне саркофага, что должна быть обращена к океану, на английском языке выбили эпитафию, сочиненную (много черновиков было потрачено на сочинение эпитафии) самим Стивенсоном:
– Мы осиротели. Тузитала ушел от нас. Мы должны беречь его вечный сон. Мы запрещаем охоту в лесу на всем пространстве от Вайлимы до Веа, чтобы птицы могли спокойно жить и петь свои песни, которые любил наш Друг и Брат – Тузитала. Отправимся домой и предадимся скорби…
– Мне страшно возвращаться к себе, – сказала Фенни сыну, опираясь на его руку. – Пусто, Ллойд… Только сейчас я почувствовала, как сильно любила моего Луи. На что мне теперь дом, сад, богатство?..
– Я начну писать о жизни моего дорогого Льюиса, – пробормотал Ллойд, поражаясь тому, как странно звучит теперь такое обычное «мой дорогой Льюис»…
– Я уеду отсюда, – коротко произнесла миссис Стивенсон. – Я как под водой, ничего не вижу, ничего не слышу.
До глубокой ночи молчаливые, ушедшие в себя слуги приносили телеграммы Фенни и миссис Стивенсон. Выражения своего соболезнования прислали все друзья и хорошие знакомые покойного, редакции всех европейских журналов и газет, издательств и частные лица – читатели Роберта Льюиса Стивенсона.
«Плачу вместе с вами» – такова была телеграмма от Хэнли.
– Вот еще один добрый, хороший, свой человек, – сказала миссис Стивенсон, плача над телеграммой и без конца перечитывая ее немногословный текст. – С Хэнли мне будет хорошо в Эдинбурге…
Ллойд изумленно посмотрел на исхудавшую, состарившуюся на десять лет за эти дни мать своего отчима.
– В Эдинбург? – вопросительно проговорил он. – К себе в Эдинбург? Вы хотите сказать, что…
– Я уже сказала, – печально отозвалась миссис Стивенсон. – Здесь мне не жить; здесь самый воздух отравлен для меня; здесь, куда ни ступи, всюду мой сын.
– Вы не покинете нас, – сказал Ллойд твердо и строго.
– Орел улетел из гнезда, – ответила миссис Стивенсон и поднесла к глазам очень маленький кружевной платок. – Здесь всё для меня пусто. Здесь всё напоминает моего Лу. Поеду в Эдинбург к сестре…
В Вайлиме стало пусто для всех. Сосима и Семели ежедневно по утрам прибирали кабинет Тузиталы, ставили цветы в вазы, взбивали подушки на койке, следили за тем, чтобы всё было так, как при жизни их друга. Приходил Матаафа. Он садился на ступеньку входа на террасу и молча глядел на пустынную площадку перед домом. Проходил час, Матаафу приглашали к столу, но он с печальной улыбкой отказывался и медленно брел к себе домой Дорогой Любящего Сердца.
Летом 1895 года миссис Стивенсон уехала на родину, где и умерла в апреле 1897 года.
Фенни и Ллойд жили в Вайлиме до осени 1903 года. Ллойд поступил на службу в консульство США, где занимал спокойную, хорошо оплачиваемую должность вице-консула. Кое-какие мелочи из дней былых он напечатал в американских и английских журналах.
Кольвин в 1902 году опубликовал солидную биографию своего друга и его письма.
Годом раньше в Лондоне вышла биография Стивенсона, написанная его дядей – Бальфуром.
Вакстер приступил к публикации писем своего друга.
В 1903 году Фенни и Ллойд щедро наградили слуг Вайлимы и начали готовиться к отъезду на родину. Вайлиму со всеми службами, садом, домашним скотом и огородами купил с торгов Аким Седых – купец из Владивостока. Он поселился в доме Стивенсона, а в коттедже Ллойда устроил склад и канцелярию. Сосиме, Семели и другим слугам он предложил остаться у него.
– Нельзя, – сказал Сосима. – Совсем нельзя. Нехорошо даже и говорить об этом, сэр!
– Почему? – удивился Аким Седых – грузный, бородатый человек лет пятидесяти. – Я буду платить вам столько же, сколько и покойный хозяин.
– Совсем нехорошо говорить о деньгах, – укоризненно произнес Семели и покачал головой. – Тузитала никогда не говорил о деньгах, он…
– Что же, он вам не платил жалованья?
– Он был нашим другом и давал нам всё, что нам было нужно, сэр.
– Ничего не понимаю, – пожал плечами Аким Седых. – Выходит, что он никогда не давал вам денег!
– Никогда не давал, – ответил Семели.
– Хорош хозяин! – воскликнул Аким Седых.
– Мы сами брали, сколько нам нужно, – сказал Сосима. – У Тузиталы в столе был такой ящик, а в нем деньги. Мы брали, когда было нужно.
– Мы были как дети у Тузиталы, – пояснил Семели. – Зачем детям деньги? Он нас кормил, поил, одевал – и нас и детей наших.
– Мы уйдем к себе в деревню, сэр, – окончательно заявили слуги. – Позвольте нам пройти туда, где всегда лежал и спал Тузитала. Не надо занимать эту комнату, сэр!
Слуги прошли в кабинет Стивенсона. Здесь уже стояли новые вещи: комод, никелированная кровать, венские стулья, висели картины, портреты родных и знакомых Акима Седых. Сосима остановился подле кровати, на которой горкой лежали подушки, что-то пошептал, покачал головой и, закрыв глаза, удалился. То же сделали и другие слуги.
В Вайлиме их никто уже никогда не видел.
Фенни умерла в 1914 году в Калифорнии. Тело ее было сожжено в крематориуме. Изабелла перенесла пепел на остров Уполо и похоронила его на вершине Веа – рядом с могилой Стивенсона.
Дольше всех жил Ллойд Осборн: он умер в 1947 году, оставив после себя несколько книг – повестей и рассказов.
13 ноября 1904 года в Сан-Франциско собрался немногочисленный кружок друзей и почитателей Стивенсона, ежегодно отмечавших дату его рождения.
Здесь были Киплинг, Марк Твен, Кольвин, Хэнли, Бакстер, Конан-Дойль, Ллойд Осборн.
Ожидали Матаафу, – его заранее пригласили на торжественное собрание кружка: исполнилось десять лет со дня смерти Стивенсона.
Матаафа был болен, – годы и тяжелые испытания преждевременно состарили его. Он не мог приехать и поэтому прислал приветствие тем людям, которые знали и любили Тузиталу:
«Я стар и немощен, дорогие братья мои, – писал Матаафа, – и не в состоянии быть с вами. Но в то время, когда вы будете отмечать этот памятный день в Америке, мы делаем то же и у нас, на острове. Я, как и вы, чту память Тузиталы. И хотя рука смерти и похитила его, однако воспоминания о его добрых поступках, о его великом сердце будут жить вечно. Имя его – Тузитала – так же благозвучно для нашего уха, как другое его имя – Стивенсон – приятно для слуха его европейских друзей и почитателей. Тузитала родился героем, и таким он жил среди нас. Когда я в первый раз увидел Тузиталу, он сказал мне: „Самоа – красивая страна. Мне нравится ее климат, я уже полюбил ее людей и непременно напишу о них в моих книгах“. – „Тогда останься здесь со мною, – сказал я, – и пусть Самоа будет твоим родным домом“. – „Я останусь с вами и буду здесь даже и тогда, когда господь позовет меня“, – ответил Тузитала. Он сказал правду, – он и теперь со мною и теми, кого любил.
Тузитала учил нас: «Если вы хотите, чтобы с вами поступали справедливо и от всего сердца, – так же поступайте и вы». Мой бог – его бог, который его позвал к себе, и когда призовут и меня, я буду счастлив встретиться с моим дорогим Тузиталои и уже никогда, никогда с ним не расстанусь…»
1957 г.
– Очень деликатен и мнителен, – добавил Ллойд, обращаясь к отчиму. – Ему показалось, что он помешал.
– Может быть, – вздохнув, уронил Стивенсон и ничего не взял из вазы с бананами.
В окно заглянул, встав на скамью, старый Галлету, – он жил в Вайлиме на положении почетного пенсионера и абсолютно ничего не делал. Он увидел Стивенсона, его четкий профиль, глубоко запавшие глаза и сказал себе: «Вайлима скоро осиротеет…»
– Что мы будем делать, когда Тузитала умрет? – спросила жена Сосимы одного из приближенных Матаафы. Тот ответил, что всем будет плохо, что все деревья засохнут, а небо потемнеет. Может случиться, что и звезды потухнут и солнце перестанет светить и греть. Жена Сосимы всему верила потому, что говоривший с нею верил в это. Всё же он не допускал, что Тузитала умрет. Во всяком случае, сегодня этого не случится. Тузитала сам знает, когда ему умереть. Тузитала не хочет умирать, ему надо работать, писать и заботиться о людях. Какая глупость – Тузитала и смерть!..
– Почему вы все так странно смотрите на меня? – спросил Стивенсон, взглядом останавливаясь на каждом, кто сидел за круглым столом. – Раньше вы иначе смотрели на меня…
– На кого же нам и смотреть? – ответила его мать, пожимая плечами.
Фенни повторила ее жест и улыбнулась. Изабелла и ее муж (он ненадолго приехал вчера) переглянулись и опустили глаза. Ллойд сказал:
– Мой дорогой Льюис становится мнительным, и совершенно напрасно.
– Ответы неудовлетворительные, – заметил Стивенсон и пожаловался на головную боль.
Его немедленно уложили в постель; он попросил Изабеллу прочесть ему что-нибудь из «Книги джунглей» Киплинга, – автор месяц назад прислал ее «самоанскому отшельнику», как писал о том на титульном листе. Стивенсон слушал внимательно, несколько раз просил дважды и трижды прочесть те страницы, которые ему особенно чем-либо нравились. В начале пятого он продиктовал письмо Хэнли и, по просьбе Фенни, просмотрел счета и расходы за ноябрь. Потом он ненадолго забылся в неспокойном, болезненном сне. В пять ему захотелось пить.
– Мне очень хочется домой, – сказал он падчерице. – Так сильно хочется!.. Что-то там, в Эдинбурге, делается сейчас…
И пробормотал полувнятно:
– Снег на крыше… роса на вереске… «Бель-Рок»… птицы…
И вдруг четко и внятно крикнул:
– Кэт Драммонд!
Изабелла боялась этого имени. Она никогда не видела Кэт и не знала, хороша она или дурна, но частое повторение короткого, как выстрел, имени пугало ее и щемило сердце. Она хотела уйти из кабинета, но отчим спросил:
– Какое сегодня число?
– Третье, – ответила Изабелла. – Третье декабря.
– Третье декабря… – повторил Стивенсон. – В Эдинбурге снег… На море шторм… Смотрителям маяков работа… Позови, пожалуйста, Ллойда. Впрочем, не надо. Кажется, мы так и не закончим нашего романа…
– Не будем торопиться, – неуверенно произнесла Изабелла. – Времени достаточно.
Стивенсон усмехнулся.
– Времени всегда много, – сказал он. – Жизнь коротка, но в ней очень много дней, часов, минут… Когда подходишь к двери небытия, яснее видишь, мой друг, сколько времени ты потерял напрасно. А его было так много!.. Посмотри на меня, не уходи.
Изабелла посмотрела в глаза отчиму, улыбнулась и под благовидным предлогом вышла из кабинета.
Так проходил последний день Тузиталы.
В семь вечера он сам, без посторонней помощи, пришел в столовую и сел на стул. Беседа началась незамедлительно – говорили о последних новостях в Европе, о Парижском салоне, о выставке Родена, о том, что через два года исполняется сто лет со дня смерти Роберта Бёрнса. Стивенсон просил напомнить ему о статье, которую он непременно напишет по поводу предстоящей даты. «А то, возможно, они там забудут», – сказал он, вкладывая в слова «они там» насмешливо-иронический оттенок.
– А завтра утром я намерен отправиться в гости, – заявил он и протянул руку к ящичку с папиросами. Фенни покачала головой, глядя на мужа, прикуривающего от уже выкуренной, но еще тлеющей папиросы. – Давно не был у коменданта порта, – сказал он, глубоко и шумно затягиваясь дымом. – Давно не был у мистера Моорза. Не сыграть ли нам в карты? – обратился он к Ллойду.
Стали играть в карты. Стивенсон выигрывал. В восемь, когда стенные часы гулко, по-башенному, начали бить, Стивенсон вдруг порывисто поднялся со стула, качнулся, ладонью потер лоб и, пятясь, дошел до кресла своих предков. Часы пробили последний, восьмой раз. Стивенсон опустился в кресло и сию же секунду сполз на пол. Миссис Стивенсон склонилась над ним с вопросом:
– Что с тобой, Лу?
Сын не ответил. Ллойд выбежал из дому, оседлал Бальфура и поскакал за врачом. Но и без него Фенни и Изабелла омраченно, с томящей болью и ужасом установили, что их Луи мертв. Прибывшему вскоре врачу оставалось только официально засвидетельствовать смерть Стивенсона, последовавшую, по его мнению, от кровоизлияния в мозг.
Остановилось сердце Тузиталы.
Слуги в Вайлиме онемели от горя. Матаафа (ему немедленно дали знать) опустился на колени перед койкой, на которой лежал его друг и защитник, и плакал вместе с матерью и женой Тузиталы. Большая толпа на площади перед домом всю ночь шумела, переговаривалась и боялась произносить имя покойного, который теперь уже совещается с душами всех хороших людей и ждет, когда ему дадут другое, новое имя: старое, земное он уже забыл, а потому нельзя живым и вспоминать его до тех пор, пока тело Друга и Брата не опустят в землю.
Его накрыли знаменами самоанских вождей, и каждый, кто приходил попрощаться с ним, как только поднялось солнце, концами пальцев касался головы усопшего, а затем подносил их к своим глазам и мысленно произносил свое имя, чтобы усопший простил его, продолжающего жить.
– Горе, горе! – восклицал Матаафа и не отводил взгляда от дорогого, неподвижного лица Друга и Брата.
Пришли консулы со своими семьями, матросы с крейсеров, служащие порта, миссионеры, купцы, хозяин гостиницы и случайные постояльцы. Хэри Моорз шепотом спросил Ллойда о похоронах.
– Матаафа сказал: он наш, – ответил Ллойд. – Матаафа сказал: он жил для нас, а теперь он навсегда с нами. Похоронами распоряжается Сосима.
Ллойд судорожно передернул плечами, закрыл руками лицо. Хэри Моорз обнял его и, желая отвлечь от тяжелых переживаний и мыслей, заговорил о насущно необходимом, обычном, земном:
– Надо дать телеграммы, дорогой сэр. Я это сделаю сейчас же, дайте только адреса.
И спустя несколько минут заторопился на телеграф. Вечерние газеты в Лондоне, Эдинбурге, Глазго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Париже сообщили о смерти Стивенсона. Его друзья – Бакстер, Кольвин, Роден, Хэнли, Марсель Швоб, Киплинг, Марк Твен – надели траурные нарукавные повязки. На всех судах английского флота были приспущены флаги.
А здесь, на острове, сотни самоанцев острыми кирками, топорами и ломами высекали ступени на неприступной горе Веа, на вершину которой еще никто никогда не поднимался. К вечеру четвертого декабря было выбито восемьдесят ступенек шириной в три метра и высотой в десять сантиметров. На плоской вершине горы расчистили площадку, вырыли глубокую могилу. Мастера-каменотесы отвалили у подножия Веа огромный кусок каменной породы, обтесали его в виде саркофага и на одной стороне выбили надпись:
МОГИЛА ТУЗИТАЛЫ
и под нею библейские слова Руфи к Ноэмини:«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, где ты будешь жить, там и я буду жить. Народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом, и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду».
Справа и слева этой надписи добрые мастера-каменотесы выбили изображение цветка чертополоха – национальной эмблемы Шотландии – и мальвы. На той стороне саркофага, что должна быть обращена к океану, на английском языке выбили эпитафию, сочиненную (много черновиков было потрачено на сочинение эпитафии) самим Стивенсоном:
1850 Роберт Льюис Стивенсон 1894
ПОД НЕБОМ ПРОСТОРНЫМ И ЗВЕЗДНЫМ ВЫРОЙТЕ МОГИЛУ И ПОЛОЖИТЕ МЕНЯ. Я РАДУЯСЬ ЖИЛ И РАДОСТНЫМ УМЕР, ЗДЕСЬ МНЕ БУДЕТ СПОКОЙНО ЛЕЖАТЬ, И ПУСТЬ НА ПЛИТЕ НАПИШУТ СТИХИ: «ВОТ ЛЕЖИТ ОН ЗДЕСЬ, ГДЕ ЕМУ ЛЕЖАТЬ ХОТЕЛОСЬ. МОРЯК ВОЗВРАТИЛСЯ С МОРЯ, ОХОТНИК ВЕРНУЛСЯ С ХОЛМОВ».
В полдень пятого декабря гроб с телом Тузиталы опустили в могилу. Орудия на борту английского крейсера ударили двенадцать раз. Когда могилу стали засыпать землей, ударили орудия на борту немецкого и американского крейсеров. Ружейная трескотня на острове не умолкала до конца похорон. Матаафа произнес короткую речь; в конце ее он сказал:– Мы осиротели. Тузитала ушел от нас. Мы должны беречь его вечный сон. Мы запрещаем охоту в лесу на всем пространстве от Вайлимы до Веа, чтобы птицы могли спокойно жить и петь свои песни, которые любил наш Друг и Брат – Тузитала. Отправимся домой и предадимся скорби…
– Мне страшно возвращаться к себе, – сказала Фенни сыну, опираясь на его руку. – Пусто, Ллойд… Только сейчас я почувствовала, как сильно любила моего Луи. На что мне теперь дом, сад, богатство?..
– Я начну писать о жизни моего дорогого Льюиса, – пробормотал Ллойд, поражаясь тому, как странно звучит теперь такое обычное «мой дорогой Льюис»…
– Я уеду отсюда, – коротко произнесла миссис Стивенсон. – Я как под водой, ничего не вижу, ничего не слышу.
До глубокой ночи молчаливые, ушедшие в себя слуги приносили телеграммы Фенни и миссис Стивенсон. Выражения своего соболезнования прислали все друзья и хорошие знакомые покойного, редакции всех европейских журналов и газет, издательств и частные лица – читатели Роберта Льюиса Стивенсона.
«Плачу вместе с вами» – такова была телеграмма от Хэнли.
– Вот еще один добрый, хороший, свой человек, – сказала миссис Стивенсон, плача над телеграммой и без конца перечитывая ее немногословный текст. – С Хэнли мне будет хорошо в Эдинбурге…
Ллойд изумленно посмотрел на исхудавшую, состарившуюся на десять лет за эти дни мать своего отчима.
– В Эдинбург? – вопросительно проговорил он. – К себе в Эдинбург? Вы хотите сказать, что…
– Я уже сказала, – печально отозвалась миссис Стивенсон. – Здесь мне не жить; здесь самый воздух отравлен для меня; здесь, куда ни ступи, всюду мой сын.
– Вы не покинете нас, – сказал Ллойд твердо и строго.
– Орел улетел из гнезда, – ответила миссис Стивенсон и поднесла к глазам очень маленький кружевной платок. – Здесь всё для меня пусто. Здесь всё напоминает моего Лу. Поеду в Эдинбург к сестре…
В Вайлиме стало пусто для всех. Сосима и Семели ежедневно по утрам прибирали кабинет Тузиталы, ставили цветы в вазы, взбивали подушки на койке, следили за тем, чтобы всё было так, как при жизни их друга. Приходил Матаафа. Он садился на ступеньку входа на террасу и молча глядел на пустынную площадку перед домом. Проходил час, Матаафу приглашали к столу, но он с печальной улыбкой отказывался и медленно брел к себе домой Дорогой Любящего Сердца.
Летом 1895 года миссис Стивенсон уехала на родину, где и умерла в апреле 1897 года.
Фенни и Ллойд жили в Вайлиме до осени 1903 года. Ллойд поступил на службу в консульство США, где занимал спокойную, хорошо оплачиваемую должность вице-консула. Кое-какие мелочи из дней былых он напечатал в американских и английских журналах.
Кольвин в 1902 году опубликовал солидную биографию своего друга и его письма.
Годом раньше в Лондоне вышла биография Стивенсона, написанная его дядей – Бальфуром.
Вакстер приступил к публикации писем своего друга.
В 1903 году Фенни и Ллойд щедро наградили слуг Вайлимы и начали готовиться к отъезду на родину. Вайлиму со всеми службами, садом, домашним скотом и огородами купил с торгов Аким Седых – купец из Владивостока. Он поселился в доме Стивенсона, а в коттедже Ллойда устроил склад и канцелярию. Сосиме, Семели и другим слугам он предложил остаться у него.
– Нельзя, – сказал Сосима. – Совсем нельзя. Нехорошо даже и говорить об этом, сэр!
– Почему? – удивился Аким Седых – грузный, бородатый человек лет пятидесяти. – Я буду платить вам столько же, сколько и покойный хозяин.
– Совсем нехорошо говорить о деньгах, – укоризненно произнес Семели и покачал головой. – Тузитала никогда не говорил о деньгах, он…
– Что же, он вам не платил жалованья?
– Он был нашим другом и давал нам всё, что нам было нужно, сэр.
– Ничего не понимаю, – пожал плечами Аким Седых. – Выходит, что он никогда не давал вам денег!
– Никогда не давал, – ответил Семели.
– Хорош хозяин! – воскликнул Аким Седых.
– Мы сами брали, сколько нам нужно, – сказал Сосима. – У Тузиталы в столе был такой ящик, а в нем деньги. Мы брали, когда было нужно.
– Мы были как дети у Тузиталы, – пояснил Семели. – Зачем детям деньги? Он нас кормил, поил, одевал – и нас и детей наших.
– Мы уйдем к себе в деревню, сэр, – окончательно заявили слуги. – Позвольте нам пройти туда, где всегда лежал и спал Тузитала. Не надо занимать эту комнату, сэр!
Слуги прошли в кабинет Стивенсона. Здесь уже стояли новые вещи: комод, никелированная кровать, венские стулья, висели картины, портреты родных и знакомых Акима Седых. Сосима остановился подле кровати, на которой горкой лежали подушки, что-то пошептал, покачал головой и, закрыв глаза, удалился. То же сделали и другие слуги.
В Вайлиме их никто уже никогда не видел.
Фенни умерла в 1914 году в Калифорнии. Тело ее было сожжено в крематориуме. Изабелла перенесла пепел на остров Уполо и похоронила его на вершине Веа – рядом с могилой Стивенсона.
Дольше всех жил Ллойд Осборн: он умер в 1947 году, оставив после себя несколько книг – повестей и рассказов.
13 ноября 1904 года в Сан-Франциско собрался немногочисленный кружок друзей и почитателей Стивенсона, ежегодно отмечавших дату его рождения.
Здесь были Киплинг, Марк Твен, Кольвин, Хэнли, Бакстер, Конан-Дойль, Ллойд Осборн.
Ожидали Матаафу, – его заранее пригласили на торжественное собрание кружка: исполнилось десять лет со дня смерти Стивенсона.
Матаафа был болен, – годы и тяжелые испытания преждевременно состарили его. Он не мог приехать и поэтому прислал приветствие тем людям, которые знали и любили Тузиталу:
«Я стар и немощен, дорогие братья мои, – писал Матаафа, – и не в состоянии быть с вами. Но в то время, когда вы будете отмечать этот памятный день в Америке, мы делаем то же и у нас, на острове. Я, как и вы, чту память Тузиталы. И хотя рука смерти и похитила его, однако воспоминания о его добрых поступках, о его великом сердце будут жить вечно. Имя его – Тузитала – так же благозвучно для нашего уха, как другое его имя – Стивенсон – приятно для слуха его европейских друзей и почитателей. Тузитала родился героем, и таким он жил среди нас. Когда я в первый раз увидел Тузиталу, он сказал мне: „Самоа – красивая страна. Мне нравится ее климат, я уже полюбил ее людей и непременно напишу о них в моих книгах“. – „Тогда останься здесь со мною, – сказал я, – и пусть Самоа будет твоим родным домом“. – „Я останусь с вами и буду здесь даже и тогда, когда господь позовет меня“, – ответил Тузитала. Он сказал правду, – он и теперь со мною и теми, кого любил.
Тузитала учил нас: «Если вы хотите, чтобы с вами поступали справедливо и от всего сердца, – так же поступайте и вы». Мой бог – его бог, который его позвал к себе, и когда призовут и меня, я буду счастлив встретиться с моим дорогим Тузиталои и уже никогда, никогда с ним не расстанусь…»
1957 г.