Страница:
Князь Иван остро ощутил эту историческую перемену. Человек своего времени, он захотел отметить ее каким-нибудь символическим торжественным действом. Зимой 1339/40 года такое действо состоялось...
Символом достоинства всякого средневекового города, его гордостью, если угодно – его душой был колокол. Горожане относились к колоколу как к живому существу, давали ему имя. Согласно древнему поверию, звон колокола отгонял злые силы. На Руси в эпоху Калиты лишь немногие крупные города могли позволить себе такую роскошь, как колокола. Но и в больших городах они имелись обычно только на соборной колокольне. Прочие церкви довольствовались повешенными на ремне железными или медными досками («било»). Когда нужно было созвать прихожан на богослужение, в эти доски изо всех сил били молотом.
Колокола соборной колокольни различались соответственно их церковному назначению: «благовестный», «за-звонный», «красный», «трапезный». Другие колокола исполняли сигнальные функции и имели соответствующие названия – «вестовой», «набатный», «осадный», «сполош-ный», «ратный». Тревожный звон набатного колокола, созывавшего народ на площадь в случае пожара или неожиданного нападения врагов, был хорошо знаком каждому горожанину. Заслышав его, люди бросали свои дела и бежали на соборную площадь. Именно такой «набатный» колокол и поднял тверичей на восстание в тот роковой день 15 августа 1327 года.
И вот теперь московский князь Иван решил наказать колокол-мятежник. Зимой 1339/40 года по его приказу колокол был снят с соборной колокольни в Твери и отвезен в Москву. Тверская летопись сообщает об этом предельно лаконично: «А князь великий Иван в Твери от святого Спаса взял колокол в Москву» (23, 52).
Калита не был оригинален в своем деянии. Такое случалось на Руси и прежде, хотя не часто. В 1066 году князь Всеслав Полоцкий, захватив Новгород, снял колокола у Софийского собора. «О, велика бяше беда в час тыи!» – воскликнул по этому поводу новгородский летописец (10, 17). Снимал колокол у владимирского Успенского собора и незадачливый князь Александр Васильевич Суздальский, вскоре возвративший его назад. В первом случае это был чистый грабеж, во втором – грабеж слегка прикровенный: Александр получил тогда от хана великокняжеский титул и хотел иметь у себя дома «великокняжеский» колокол.
Совсем по-иному воспринималась акция Калиты. Это было символическое деяние, смысл которого можно выразить словом «покорность». Тверской колокол был отвезен в Москву точно так же, как позднее Иван III увез в Москву вечевой колокол из Новгорода, а Борис Годунов отправил в Сибирь набатный колокол из Углича, поднявший горожан на восстание в мае 1591 года. Такие уроки запоминались надолго в силу своей наглядности.
Вывоз колокола (вероятно, единственного в Твери) в Москву, еще не имевшую своих собственных колоколов, символизировал полную победу Москвы над Тверью. Этот удар должен был сломить самолюбие тверичей, заставить их смириться со своей участью побежденных. Похоже, что удар Калиты достиг цели. Летопись сообщает, что после гибели Александра Михайловича в Орде «княжение тверское до конца опусте» (22, 210). Тогда же произошел и новый массовый отъезд тверских бояр на московскую службу (ПО, 158). И как было не вспомнить тогда князю Ивану Книгу притчей Соломоновых: «Когда Господу угодны пути человека, Он и врагов его примиряет с ним». (Пригчи, 16, 7). Впрочем, у бояр были, конечно, и земные причины для такого решения: мало кто хотел служить вернувшемуся в Тверь из своего клинского удела смиренному князю Константину Михайловичу.
Еще одним наглядным свидетельством глубоких перемен в политической ситуации в Восточной Европе явился новый московский Кремль. Он был выстроен из могучих дубовых бревен зимой 1339/40 года (30, 205). Старая московская крепость после многих пожаров обветшала и выглядела совсем убого. Однако для сооружения новой требовалось, конечно, разрешение Орды. Князь Иван мог получить такое разрешение во время своей поездки к хану весной 1339 года. Свое прошение Калита, вероятно, обосновал тем, что ему нужно подготовиться к серьезной войне с Литвой. Именно желание превратить великое княжение Владимирское в мощную антилитовскую силу и предопределяло решение хана относительно казни тверских князей и поощрения москвичей.
Однако и получив одобрение хана, осмотрительный князь Иван не спешил приступать к делу. Он ждал окончательного решения судьбы Александра Тверского. До этого он не мог начать разборку старых стен для их замены новыми. Ведь в случае неожиданной перемены настроений хана князь Александр мог вернуться из Орды с пожалованием. И тогда война Твери с Москвой была бы неизбежной. И можно ли было вступать в эту войну с разобранными городскими стенами?
Князь Иван ждал из Орды не только вестей, но и своих сыновей. Без них он вряд ли начал бы столь знаменательное дело, как постройка крепости. Вероятно, княжичи выехшш из Сарая сразу же после казни князя Александра Тверского 28 октября 1339 года. Нахлестывая коней, они домчались до Москвы недели за три. Обняв сыновей, выслушав их рассказы о событиях в Орде, Калита велел немедля собирать бояр для совета. Такое дело, как возведение крепости, делалось всем миром, и потому князю нужна была поддержка не только знати, но всей московской посадской общины. На эту коллективность замысла и исполнения указывает,и летописец, используя множественные формы глагола: «На ту же зиму месяца ноября в 25, на память святаго мученика Климента, замыслиша рубити город Москву, а кончаша тое же зимы на весну, в великое говение» (23, 51).
Для начала столь великого дела князь Иван, как обычно, выбрал день не случайный. В четверг, 25 ноября, когда состоялась торжественная закладка новой крепости, церковь вспоминала святого мученика Климента, ученика апостола Петра. Это имя многое говорило людям той эпохи. Оно было окружено множеством легенд. Сосланный во времена гонений на тяжкие работы в крымские каменоломни, римский епископ Климент и здесь прославился своими проповедями, обращением в христианскую веру множества язычников. Мощи святого, находившиеся в Корсуни (Херсонесе), были обретены святыми братьями-миссионерами Кириллом и Ме-фодием. Завоевав Корсунь, князь Владимир Святой перенес мощи Климента в Киев и поместил их в Десятинной церкви. Полагают, что «креститель Руси» был похоронен в этой церкви именно в приделе святого Климента. Наряду с легендой о посещении Руси апостолом Андреем, история святого Климента утверждала древность русского христианства, его прямую связь с апостольской традицией.
Почитание святого Климента из Киева перешло в Новгородскую землю. В 1153 году архиепископ Нифонт заложил каменную церковь Климента в Ладоге. Среди прочих избранных святых Климент был изображен на медных позолоченных дверях новгородского Софийского собора, изготовленных архиепископом Василием Каликой в 1336 году. Позднее Климента изобразил Феофан Грек в своих росписях в церкви Спаса на Ильине в Новгороде (1378).
Через образ святого Климента протянулась еще одна нить духовной связи от Москвы к стольному Киеву и Великому Новгороду.
Однако выбор дня для закладки московского Кремля был еще более многозначительным, чем можно видеть с первого взгляда. 25 ноября был канун праздника святого Георгия – «осеннего Юрьева дня». Этот праздник также имел киевское происхождение. Его установил Ярослав Мудрый в память об освящении построенной им Георгиевской церкви. Покровитель воинов, победитель дракона, мученик за веру – святой Георгий был одним из самых светлых, героических образов в древнерусской христианской традиции. Знаменитый эпизод его жития – «Чудо Георгия о змие» – стал символом борьбы русского народа за свою независимость в XIV – XV веках. Со временем Георгий-змееборец станет официальным гербом Москвы.
Не ограничившись возведением нового Кремля, князь Иван одновременно предпринял и некоторые работы по благоустройству и укреплению Москвы: «Такоже и посады в ней украсив и слободы, и всем утверди» (74, 82). Простояв всего около 25 лет, Кремль Калиты был заменен на новый, белокаменный. Внук князя Ивана Дмитрий Донской, подобно своему деду, предусмотрительно подготовился к войне с Литвой, отстроив заново московскую крепость. Но эти тревожные 25 лет Москва без потерь прожила под защитой стен Калиты, поминая добрым словом их строителя.
И ныне при строительных или археологических работах в Московском Кремле из глубины земли время от времени извлекают полуистлевшие, но все еще поражающие своей мощью дубовые бревна – останки Кремля Калиты. Глядя на них, думаешь о том, какой непомерный труд был надобен, чтобы приготовить и сложить в городни стен этих лесных великанов. Но еще более удивителен духовный труд и подвиг строителей той славной крепости, имя которой – Московское государство.
Последний год своей жизни князь Иван сильно хворал. Тяжело было вставать с постели, не по силам уже стало садиться на коня. Но и ослабев физически, он сохранял ясность ума, силу духа. Сыновья стали его руками, его помощниками в делах власти. Они были еще совсем молоды: 23-летний Семен, 13-летний Иван, 12-летний Андрей. Но когда они стояли перед ним, крепкие, как три молодых дубка, он радовался и вспоминал мудрое слово Библии: «Кто наставляет своего сына, тот будет иметь помощь от него и среди знакомых будет хвалиться им. Кто учит своего сына, тот возбуждает зависть во враге, а пред друзьями будет радоваться о нем. Умер отец его – и как будто не умирал, ибо оставил по себе подобного себе; при жизни своей он смотрел на него и утешался, и при смерти своей не опечалился; для врагов он оставил в нем мстителя, а для друзей – воздающего благодарность» (Сирах, 30, 2 – 6).
Руками сыновей князь Иван отводил новые напасти, подступавшие со всех сторон.
Зимой 1339/40 года хан Узбек приступил к исполнению своего замысла о совместном русско-татарском наступлении на Литву. Из Орды с этой целью отправлен был с войском воевода Товлубей – тот самый, что руководил казнью Александра Тверского. Вероятно, он был одним из тех ханских вельмож, которые выступали за войну с Литвой и потому ненавидели дружившего с литовцами тверского князя. С Товлубеем шел и некий «князь Менгукаш, и иные мнозии князи с татары» (38, 93).
Первым из русских князей к войску Товлубея присоединился рязанский князь Иван Коротопол. Он шел вместе с татарами из Орды, где был, вероятно, свидетелем казни Александра Тверского. По дороге в степи им повстречался другой местный князь – Александр Михайлович Пронский. Тайком от старшего в роду Ивана Коротопола он вез в Орду собранную со своих земель дань. Подобно тому как великий князь Владимирский запрещал другим князьям иметь прямые контакты с Ордой и возить туда свой «выход», так и местные правители не пускали свою младшую братию к хану. Причина запрета была та же самая: боязнь интриг и подсиживания.
Разгневанный Иван Коротопол, имея за спиною Товлубе-евых татар, велел схватить своего двоюродного брата, отнять у него весь обоз, а самого под стражей доставить в Переяс-лавль Рязанский.
Род рязанских князей уже с начала XIII века отличался какой-то особой жестокостью. Ненависть к ближнему часто толкала их на братоубийство. Конечно, тут сказывалась близость степи, бедность и безысходность пограничного быта. Обиженные судьбой, рязанские князья ощущали себя изгоями, «отрезанными ломтями». Но и слиться со степным миром они, конечно, тоже не могли. Такая раздвоенность надламывала психику, толкала на безрассудные поступки. Князь Иван Коротопол не был исключением. Доставив своего пленного сородича в Переяславль Рязанский, он тут убил его. Разумеется, эта расправа не прошла для него безнаказанно. Несколько лет спустя сыновья убитого, захватив в плен самого Коротопола, поступили с ним так же, как он поступил с их отцом.
Кровавая разборка рязанских князей не остановила поход на Литву. Расправившись с братом, Иван Коротопол собрал своих воинов и вместе с татарами направился дальше, на Смоленск.
Смоленское княжество в этот период, по-видимому, перестало платить дань Орде. Надеясь на помощь Литвы, смоленские князья держались независимо по отношению к татарам. Конечно, такая позиция вызывала зависть и злобу их соседей, вынужденных тянуть лямку ордынского «выхода». В 1334 году князь Дмитрий Брянский жаловался на них хану. Узбек отпустил войско на Смоленск. Вместе с татарами брянский князь попытался захватить город, но встретил сильный отпор. Дело кончилось тогда ничем. Теперь татары вновь вспомнили о Смоленске.
В походе на Смоленск хан велел принять участие всем военным силам Северо-Восточной Руси. Туда пошли со своими дружинами князья Константин Суздальский, Константин Ростовский, Иван Юрьевский, Иван Друцкий, Федор Фоминский. Московскую рать возглавили бояре-воеводы Александр Иванович и Федор Акинфович. Примечательно, что в числе участников коалиции летопись не называет тверских князей. Видимо, хан еще не решил тогда, кому передать тверской престол после казни Александра Михайловича. Поэтому тверичей решили пока оставить в покое. К тому же они были не очень надежными в войне с Литвой из-за своих давних литовских связей.
По свидетельству летописи, на эту войну явились со своими отрядами и остававшиеся еще кое-где в Северо-Восточной Руси ханские баскаки. Калита поднял и погнал под Смоленск даже и тех, кто отродясь не хаживал в такие походы – «князей мордовских с мордовичами».
Замах был сделан очень сильный, но результаты смоленского похода оказались весьма скромными. «И пришедше под Смоленск, посады пожгоша, и власти (волости. – Н. Б.) и села пограбиша и пожгоша, и под градом немного дней стояще, и тако татарове поидоша во Орду со многым полоном и богатеством, а русстии князи возвратишася во свояси здравы и целы» (22, 211).
В концовке этого сообщения явно ощутимы нотки горькой иронии: татары ушли «со многим полоном и богатством», а русские князья – ни с чем, но благодаря Бога за то, что остались «здравы и целы». Странные это в самом деле были союзники: поработители и порабощенные, самодовольные господа и безответные слуги...
«В сказанном подразумевай и умолчанное», – учил Василий Великий (39, 15). За горькой иронией летописца стояли не только его жизненные наблюдения, но и печальный исторический опыт. Вся вековая традиция русско-ордынских отношений, хорошо известная летописцу, свидетельствовала о том, что совместные военные действия с «погаными», да еще на русской территории, никогда не кончались добром не только для мирного населения, но и для самих князей.
Неожиданно быстрый и бесславный конец смоленского похода вызывает недоумение. Стоило ли собирать и гнать за сотни верст такое огромное войско, чтобы пограбить несколько десятков смоленских деревень? Конечно, Товлубей не рискнул бы своей властью прекратить поход и вернуться в Сарай с таким ничтожным результатом. Его ждал бы там в лучшем случае позор, а в худшем – петля ханского палача. (Впрочем, по отношению к знатным преступникам из рода Чингисхана татары применяли особую казнь: их душили, заворачивая в ковер или войлок. Священную кровь «потрясателя Вселенной» нельзя было проливать на землю...)
Но Товлубею явно ничего не грозило. Он ушел из-под Смоленска, выполняя ханский приказ.
В начале 1340 года Узбек, видимо, получил какие-то важные вести, которые заставили его начать подготовку к большой войне с Польшей. О характере этих вестей позволяют догадываться предшествующие события в Восточной Европе. В 1335 году венгерский король Карл-Роберт и польский король Казимир III Великий (1333 – 1370) на встрече в Выше-граде заключили союз. Венгерский монарх обещал помочь полякам в их стремлении полностью овладеть Галицко-Во-лынской землей, а Казимир III посулил союзнику право на польский трон в случае, если он умрет без наследников. На следующей встрече двух монархов, состоявшейся в 1338 году, к из союзу присоединился и галицко-волынский князь Болеслав-Юрий И. Он присягнул на верность венгерскому королю и объявил Казимира III своим преемником в Галицко-Волын-ском княжестве (131, 36). Во время встречи 1338 года короли подтвердили свою верность соглашениям 1335 года. Таким образом впервые возникла вполне реальная перспектива ухода огромного и богатого региона из-под власти Орды, которая доселе исправно получала дань с Галицко-Волынских земель и считала их своим «улусом». Уяснив ситуацию, хан Узбек понял, что медлить нельзя. Вероятно, решение о войне с Польшей было принято им еще до смоленского похода, а сам этот поход имел целью показать литовскому князю Геди-мину военный потенциал Северо-Восточной Руси и Орды, заставить его воздержаться от вмешательства в ордынско-польский конфликт. Хан хотел как бы пригрозить кулаком Гедимину, но при этом не озлоблять его ударом. Поэтому для демонстрации сил ордынско-московского блока был избран «ничейный» Смоленск, а сама эта демонстрация носила откровенно предупредительный характер.
Хорошо осведомленный о делах в Юго-Западной Руси благодаря митрополиту Феогносту, князь Иван, конечно, понимал подлинный смысл ханских распоряжений. Возможно, Узбек и не скрывал от него своих замыслов. Именно поэтому он и не послал в смоленский поход своих сыновей, ограничившись воеводами. В глубине души он благодарил Бога за такой оборот событий: ему очень не хотелось всерьез воевать с Литвой. А кто бы ни победил в ордынско -польской войне – Москва от этого только выигрывала, ибо ее до времени оставляли в покое.
Впрочем, задуманная ханом война в Юго-Западной Руси больно отозвалась для Калиты внеочередным денежным «запросом». Для столь важного похода Орде нужны были большие деньги. Узбек полагал, что московский князь столь сильно обязан ему за исход спора с Александром Тверским, что с него не грех потребовать и дополнительного «серебра». Однако не исключена и обратная последовательность событий: зная, что хану остро нужны деньги для польской войны, Калита пообещал срочно добыть «серебро», если хан решит в его пользу спор с Александром Тверским.
Как бы там ни было, вернувшись из Орды весной 1339 года, Калита занялся сбором с новгородцев очередного «черного бора». Минуло как раз восемь лет с последнего взноса, . и настало время нового платежа. В прошлый раз князь Иван накинул новгородцам еще и «закамское серебро», что привело к трехлетней тяжбе. Теперь поначалу все шло благополучно. Новгородцы в установленный срок привезли в Москву деньги и сдали их в княжескую казну.
Но едва успели отвозившие дань новгородские бояре вернуться домой, как на Волхов прибыли московские послы. От имени своего князя они попросили новгородцев немедленно собрать еще один «выход». Изумленные новгородцы выслушали княжеское послание, суть которого летописец выразил в нескольких словах: «А еще дайте ми запрос цесарев; чего у меня цесарь запрошал» (10, 350).
Неясно, шла ли речь о досрочном сборе следующего (за 1347 год) «черного бора» или же об одноразовой выплате крупной суммы на нужды хана. Как бы там ни было, новгородские бояре не захотели идти на уступки. Их ответ Калите в передаче новгородской летописи был столь же лаконичным: «Того у нас не бывало от начала миру, а ты целовал крест к Новугороду по старой пошлине новгородчкои и по Ярославлим грамотам» (10, 350). Этот чрезвычайный московско-ордынский запрос был, несомненно, связан с подготовкой хана к польской войне. Отказ новгородцев положил начало новому-острому московско-новгородскому конфликту. Князь Иван зимой 1339/40 года вывел своих наместников из Новгорода, что означало формальный разрыв отношений. Однако завершать этот спор довелось уже сыну Калиты Семену Гордому. Вступив на великокняжеский престол после смерти отца, он повел дело по тому же самому сценарию, который разработал князь Иван в 1332 году: захват московскими войсками Торжка, разграбление новоторжской волости, посредничество митрополита и, наконец, смирение новгородцев и желанный «черный бор».
Сын Калиты сдержал слово, которое дал хану его отец. Но когда новгородские дани, с таким трудом вырванные московскими князьями, пришли в Орду, там уже царили совсем другие настроения. С весны 1340 года события в Восточной Европе пошли стремительной чередой. 7 апреля 1340 года галицко-волынский князь Болеслав-Юрий был отравлен своими боярами. В его гибели не без основания видели месть Орды. На опустевший трон местные бояре пригласили сына литовского князя Гедимина Дмитрия– Любарта. В ответ польский и венгерский короли двинули свои войска в Галицию и на Волынь (131, 38). Предвидя вмешательство Орды, король Казимир обратился к папе с просьбой объявить крестовый поход против татар. 1 августа 1340 года папа Бенедикт XII направил соответствующую буллу своим епископам в Польше.
Часть галицко-волынских бояр, не желая попасть под власть обоих королей, обратилась за помощью к хану Узбеку. Тот и сам давно уже был готов к вторжению. В конце июля 1340 года огромная ордынская армия отбросила польские войска за Вислу и страшно разорила весь Привисленский край. В итоге Галицко-Волынское княжество осталось в совместном владении Литвы и Орды. Татары по-прежнему брали с этих земель дань, а литовские князья Гедимино-вичи спорили здесь за власть с местными боярскими кланами.
Князь Иван мог быть удовлетворен таким исходом событий: жизнь еще раз подтвердила правильность его стремления к мирным отношениям с татарами. Орда в ту пору была на вершине своего могущества, и одолеть ее не могли даже такие крепкие страны, как Польша, Венгрия и Литва. Идея «крестового похода» против татар вновь оказалась утопичной. Для русских земель ставка на «помощь Запада» была самоубийственной.
Ход событий вновь и вновь подтверждал преимущество неяркой, но жизненно реалистичной традиции Александра Невского (укрепление владимиро-суздальской государственности в рамках «русского улуса» Золотой Орды, энергичный отпор военно-политической и духовной экспансии католического мира) перед яркой, но пагубно-идеалистичной традицией Даниила Галицкого, суть которой – стремление освободиться от власти Орды на путях военно-политического и культурного сближения с католическим миром.
Но ничего этого князю Ивану узнать уже не довелось. Он умер, когда тетива войны была натянута, но рука стрельца еще удерживала стрелу...
Завещение
Современники видели нечто мистическое не только в том, как четвертый сын Даниила Московского (младшего из сыновей Александра Невского!) стал вдруг главной фигурой своего времени, но и в том, как он ушел с политической сцены.
«Великому князю Ивану Даниловичу, некогда же во едину от нощей спящу ему на одре своем, и внезапу поторже цепь у дверей ложницы его и глас слыша: „Се старец прииде“, а не виде никого же глаголющего. И уразуме великий князь, яко се збысться ему пророчество святаго Петра; и скоро востав и нимало помешкав, иде в монастырь Преображения Господня, его же сам устроил близ двора своего, оставив вся и постри-жеся во иноческий образ» (32, 85).
Многие русские князья XIII века принимали монашеский постриг перед самой кончиной. В этом была своего рода хитрость: желание получить на небесах те преимущества, которые полагались монахам, без тех земных подвигов, которых требовал иноческий чин. «Нередко бывало, – замечает С. Б. Веселовский, – что ввиду безвозвратности акта пострижения его откладывали до последних часов, даже минут своей жизни, когда уже не было никого отказа от соблазнов и сует мира и не могло последовать никаких подвигов самоотречения. Происходило грубое извращение идеи монашества. Безуспешно лучшие представители церкви протестовали против этого обыкновения» (60, 326).
Калита не пытался обмануть небеса. Он искренне тревожился о своем посмертном уделе и потому решил стать иноком отнюдь не в день кончины. Согласно летописи, его решение ускорил таинственный старец, приход которого некогда предсказал Ивану митрополит Петр.
В монастыре князь прожил немалое время. Господь дал ему такую возможность, чтобы он мог подвести итоги своей жизни, покаяться и должным образом наставить сыновей.
Его духовная грамота (завещание) была составлена заранее. Она дошла до наших дней в двух экземплярах, которые различаются лишь тем, что во втором упомянуто несколько больше сел и волостей. Историки до сих пор спорят о том, один ли это документ в двух вариантах – или два самостоятельных акта, составленных в разное время. Как бы там ни было, вполне очевидно, что оба экземпляра грамоты уже существовали весной 1339 года, когда Иван был в Орде и там представил свое завещание на утверждение хана Узбека.
Теперь в тишине монашеской кельи князь вновь и вновь перечитывал грамоту, волнуясь: не забыл ли чего важного, необходимого...
Начало грамоты дышит христианским смирением: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, се аз, грешный худыи раб Божий Иван, пишу душевную грамоту, ида в Орду, никим не нужен (то есть никем не принуждаем. – Н. Б.), целым своим умом, в своем здоровьи. Аже Бог что розгадает о моем животе, даю ряд сыном своим и княгини своей» (5, 7).
Символом достоинства всякого средневекового города, его гордостью, если угодно – его душой был колокол. Горожане относились к колоколу как к живому существу, давали ему имя. Согласно древнему поверию, звон колокола отгонял злые силы. На Руси в эпоху Калиты лишь немногие крупные города могли позволить себе такую роскошь, как колокола. Но и в больших городах они имелись обычно только на соборной колокольне. Прочие церкви довольствовались повешенными на ремне железными или медными досками («било»). Когда нужно было созвать прихожан на богослужение, в эти доски изо всех сил били молотом.
Колокола соборной колокольни различались соответственно их церковному назначению: «благовестный», «за-звонный», «красный», «трапезный». Другие колокола исполняли сигнальные функции и имели соответствующие названия – «вестовой», «набатный», «осадный», «сполош-ный», «ратный». Тревожный звон набатного колокола, созывавшего народ на площадь в случае пожара или неожиданного нападения врагов, был хорошо знаком каждому горожанину. Заслышав его, люди бросали свои дела и бежали на соборную площадь. Именно такой «набатный» колокол и поднял тверичей на восстание в тот роковой день 15 августа 1327 года.
И вот теперь московский князь Иван решил наказать колокол-мятежник. Зимой 1339/40 года по его приказу колокол был снят с соборной колокольни в Твери и отвезен в Москву. Тверская летопись сообщает об этом предельно лаконично: «А князь великий Иван в Твери от святого Спаса взял колокол в Москву» (23, 52).
Калита не был оригинален в своем деянии. Такое случалось на Руси и прежде, хотя не часто. В 1066 году князь Всеслав Полоцкий, захватив Новгород, снял колокола у Софийского собора. «О, велика бяше беда в час тыи!» – воскликнул по этому поводу новгородский летописец (10, 17). Снимал колокол у владимирского Успенского собора и незадачливый князь Александр Васильевич Суздальский, вскоре возвративший его назад. В первом случае это был чистый грабеж, во втором – грабеж слегка прикровенный: Александр получил тогда от хана великокняжеский титул и хотел иметь у себя дома «великокняжеский» колокол.
Совсем по-иному воспринималась акция Калиты. Это было символическое деяние, смысл которого можно выразить словом «покорность». Тверской колокол был отвезен в Москву точно так же, как позднее Иван III увез в Москву вечевой колокол из Новгорода, а Борис Годунов отправил в Сибирь набатный колокол из Углича, поднявший горожан на восстание в мае 1591 года. Такие уроки запоминались надолго в силу своей наглядности.
Вывоз колокола (вероятно, единственного в Твери) в Москву, еще не имевшую своих собственных колоколов, символизировал полную победу Москвы над Тверью. Этот удар должен был сломить самолюбие тверичей, заставить их смириться со своей участью побежденных. Похоже, что удар Калиты достиг цели. Летопись сообщает, что после гибели Александра Михайловича в Орде «княжение тверское до конца опусте» (22, 210). Тогда же произошел и новый массовый отъезд тверских бояр на московскую службу (ПО, 158). И как было не вспомнить тогда князю Ивану Книгу притчей Соломоновых: «Когда Господу угодны пути человека, Он и врагов его примиряет с ним». (Пригчи, 16, 7). Впрочем, у бояр были, конечно, и земные причины для такого решения: мало кто хотел служить вернувшемуся в Тверь из своего клинского удела смиренному князю Константину Михайловичу.
Еще одним наглядным свидетельством глубоких перемен в политической ситуации в Восточной Европе явился новый московский Кремль. Он был выстроен из могучих дубовых бревен зимой 1339/40 года (30, 205). Старая московская крепость после многих пожаров обветшала и выглядела совсем убого. Однако для сооружения новой требовалось, конечно, разрешение Орды. Князь Иван мог получить такое разрешение во время своей поездки к хану весной 1339 года. Свое прошение Калита, вероятно, обосновал тем, что ему нужно подготовиться к серьезной войне с Литвой. Именно желание превратить великое княжение Владимирское в мощную антилитовскую силу и предопределяло решение хана относительно казни тверских князей и поощрения москвичей.
Однако и получив одобрение хана, осмотрительный князь Иван не спешил приступать к делу. Он ждал окончательного решения судьбы Александра Тверского. До этого он не мог начать разборку старых стен для их замены новыми. Ведь в случае неожиданной перемены настроений хана князь Александр мог вернуться из Орды с пожалованием. И тогда война Твери с Москвой была бы неизбежной. И можно ли было вступать в эту войну с разобранными городскими стенами?
Князь Иван ждал из Орды не только вестей, но и своих сыновей. Без них он вряд ли начал бы столь знаменательное дело, как постройка крепости. Вероятно, княжичи выехшш из Сарая сразу же после казни князя Александра Тверского 28 октября 1339 года. Нахлестывая коней, они домчались до Москвы недели за три. Обняв сыновей, выслушав их рассказы о событиях в Орде, Калита велел немедля собирать бояр для совета. Такое дело, как возведение крепости, делалось всем миром, и потому князю нужна была поддержка не только знати, но всей московской посадской общины. На эту коллективность замысла и исполнения указывает,и летописец, используя множественные формы глагола: «На ту же зиму месяца ноября в 25, на память святаго мученика Климента, замыслиша рубити город Москву, а кончаша тое же зимы на весну, в великое говение» (23, 51).
Для начала столь великого дела князь Иван, как обычно, выбрал день не случайный. В четверг, 25 ноября, когда состоялась торжественная закладка новой крепости, церковь вспоминала святого мученика Климента, ученика апостола Петра. Это имя многое говорило людям той эпохи. Оно было окружено множеством легенд. Сосланный во времена гонений на тяжкие работы в крымские каменоломни, римский епископ Климент и здесь прославился своими проповедями, обращением в христианскую веру множества язычников. Мощи святого, находившиеся в Корсуни (Херсонесе), были обретены святыми братьями-миссионерами Кириллом и Ме-фодием. Завоевав Корсунь, князь Владимир Святой перенес мощи Климента в Киев и поместил их в Десятинной церкви. Полагают, что «креститель Руси» был похоронен в этой церкви именно в приделе святого Климента. Наряду с легендой о посещении Руси апостолом Андреем, история святого Климента утверждала древность русского христианства, его прямую связь с апостольской традицией.
Почитание святого Климента из Киева перешло в Новгородскую землю. В 1153 году архиепископ Нифонт заложил каменную церковь Климента в Ладоге. Среди прочих избранных святых Климент был изображен на медных позолоченных дверях новгородского Софийского собора, изготовленных архиепископом Василием Каликой в 1336 году. Позднее Климента изобразил Феофан Грек в своих росписях в церкви Спаса на Ильине в Новгороде (1378).
Через образ святого Климента протянулась еще одна нить духовной связи от Москвы к стольному Киеву и Великому Новгороду.
Однако выбор дня для закладки московского Кремля был еще более многозначительным, чем можно видеть с первого взгляда. 25 ноября был канун праздника святого Георгия – «осеннего Юрьева дня». Этот праздник также имел киевское происхождение. Его установил Ярослав Мудрый в память об освящении построенной им Георгиевской церкви. Покровитель воинов, победитель дракона, мученик за веру – святой Георгий был одним из самых светлых, героических образов в древнерусской христианской традиции. Знаменитый эпизод его жития – «Чудо Георгия о змие» – стал символом борьбы русского народа за свою независимость в XIV – XV веках. Со временем Георгий-змееборец станет официальным гербом Москвы.
Не ограничившись возведением нового Кремля, князь Иван одновременно предпринял и некоторые работы по благоустройству и укреплению Москвы: «Такоже и посады в ней украсив и слободы, и всем утверди» (74, 82). Простояв всего около 25 лет, Кремль Калиты был заменен на новый, белокаменный. Внук князя Ивана Дмитрий Донской, подобно своему деду, предусмотрительно подготовился к войне с Литвой, отстроив заново московскую крепость. Но эти тревожные 25 лет Москва без потерь прожила под защитой стен Калиты, поминая добрым словом их строителя.
И ныне при строительных или археологических работах в Московском Кремле из глубины земли время от времени извлекают полуистлевшие, но все еще поражающие своей мощью дубовые бревна – останки Кремля Калиты. Глядя на них, думаешь о том, какой непомерный труд был надобен, чтобы приготовить и сложить в городни стен этих лесных великанов. Но еще более удивителен духовный труд и подвиг строителей той славной крепости, имя которой – Московское государство.
Последний год своей жизни князь Иван сильно хворал. Тяжело было вставать с постели, не по силам уже стало садиться на коня. Но и ослабев физически, он сохранял ясность ума, силу духа. Сыновья стали его руками, его помощниками в делах власти. Они были еще совсем молоды: 23-летний Семен, 13-летний Иван, 12-летний Андрей. Но когда они стояли перед ним, крепкие, как три молодых дубка, он радовался и вспоминал мудрое слово Библии: «Кто наставляет своего сына, тот будет иметь помощь от него и среди знакомых будет хвалиться им. Кто учит своего сына, тот возбуждает зависть во враге, а пред друзьями будет радоваться о нем. Умер отец его – и как будто не умирал, ибо оставил по себе подобного себе; при жизни своей он смотрел на него и утешался, и при смерти своей не опечалился; для врагов он оставил в нем мстителя, а для друзей – воздающего благодарность» (Сирах, 30, 2 – 6).
Руками сыновей князь Иван отводил новые напасти, подступавшие со всех сторон.
Зимой 1339/40 года хан Узбек приступил к исполнению своего замысла о совместном русско-татарском наступлении на Литву. Из Орды с этой целью отправлен был с войском воевода Товлубей – тот самый, что руководил казнью Александра Тверского. Вероятно, он был одним из тех ханских вельмож, которые выступали за войну с Литвой и потому ненавидели дружившего с литовцами тверского князя. С Товлубеем шел и некий «князь Менгукаш, и иные мнозии князи с татары» (38, 93).
Первым из русских князей к войску Товлубея присоединился рязанский князь Иван Коротопол. Он шел вместе с татарами из Орды, где был, вероятно, свидетелем казни Александра Тверского. По дороге в степи им повстречался другой местный князь – Александр Михайлович Пронский. Тайком от старшего в роду Ивана Коротопола он вез в Орду собранную со своих земель дань. Подобно тому как великий князь Владимирский запрещал другим князьям иметь прямые контакты с Ордой и возить туда свой «выход», так и местные правители не пускали свою младшую братию к хану. Причина запрета была та же самая: боязнь интриг и подсиживания.
Разгневанный Иван Коротопол, имея за спиною Товлубе-евых татар, велел схватить своего двоюродного брата, отнять у него весь обоз, а самого под стражей доставить в Переяс-лавль Рязанский.
Род рязанских князей уже с начала XIII века отличался какой-то особой жестокостью. Ненависть к ближнему часто толкала их на братоубийство. Конечно, тут сказывалась близость степи, бедность и безысходность пограничного быта. Обиженные судьбой, рязанские князья ощущали себя изгоями, «отрезанными ломтями». Но и слиться со степным миром они, конечно, тоже не могли. Такая раздвоенность надламывала психику, толкала на безрассудные поступки. Князь Иван Коротопол не был исключением. Доставив своего пленного сородича в Переяславль Рязанский, он тут убил его. Разумеется, эта расправа не прошла для него безнаказанно. Несколько лет спустя сыновья убитого, захватив в плен самого Коротопола, поступили с ним так же, как он поступил с их отцом.
Кровавая разборка рязанских князей не остановила поход на Литву. Расправившись с братом, Иван Коротопол собрал своих воинов и вместе с татарами направился дальше, на Смоленск.
Смоленское княжество в этот период, по-видимому, перестало платить дань Орде. Надеясь на помощь Литвы, смоленские князья держались независимо по отношению к татарам. Конечно, такая позиция вызывала зависть и злобу их соседей, вынужденных тянуть лямку ордынского «выхода». В 1334 году князь Дмитрий Брянский жаловался на них хану. Узбек отпустил войско на Смоленск. Вместе с татарами брянский князь попытался захватить город, но встретил сильный отпор. Дело кончилось тогда ничем. Теперь татары вновь вспомнили о Смоленске.
В походе на Смоленск хан велел принять участие всем военным силам Северо-Восточной Руси. Туда пошли со своими дружинами князья Константин Суздальский, Константин Ростовский, Иван Юрьевский, Иван Друцкий, Федор Фоминский. Московскую рать возглавили бояре-воеводы Александр Иванович и Федор Акинфович. Примечательно, что в числе участников коалиции летопись не называет тверских князей. Видимо, хан еще не решил тогда, кому передать тверской престол после казни Александра Михайловича. Поэтому тверичей решили пока оставить в покое. К тому же они были не очень надежными в войне с Литвой из-за своих давних литовских связей.
По свидетельству летописи, на эту войну явились со своими отрядами и остававшиеся еще кое-где в Северо-Восточной Руси ханские баскаки. Калита поднял и погнал под Смоленск даже и тех, кто отродясь не хаживал в такие походы – «князей мордовских с мордовичами».
Замах был сделан очень сильный, но результаты смоленского похода оказались весьма скромными. «И пришедше под Смоленск, посады пожгоша, и власти (волости. – Н. Б.) и села пограбиша и пожгоша, и под градом немного дней стояще, и тако татарове поидоша во Орду со многым полоном и богатеством, а русстии князи возвратишася во свояси здравы и целы» (22, 211).
В концовке этого сообщения явно ощутимы нотки горькой иронии: татары ушли «со многим полоном и богатством», а русские князья – ни с чем, но благодаря Бога за то, что остались «здравы и целы». Странные это в самом деле были союзники: поработители и порабощенные, самодовольные господа и безответные слуги...
«В сказанном подразумевай и умолчанное», – учил Василий Великий (39, 15). За горькой иронией летописца стояли не только его жизненные наблюдения, но и печальный исторический опыт. Вся вековая традиция русско-ордынских отношений, хорошо известная летописцу, свидетельствовала о том, что совместные военные действия с «погаными», да еще на русской территории, никогда не кончались добром не только для мирного населения, но и для самих князей.
Неожиданно быстрый и бесславный конец смоленского похода вызывает недоумение. Стоило ли собирать и гнать за сотни верст такое огромное войско, чтобы пограбить несколько десятков смоленских деревень? Конечно, Товлубей не рискнул бы своей властью прекратить поход и вернуться в Сарай с таким ничтожным результатом. Его ждал бы там в лучшем случае позор, а в худшем – петля ханского палача. (Впрочем, по отношению к знатным преступникам из рода Чингисхана татары применяли особую казнь: их душили, заворачивая в ковер или войлок. Священную кровь «потрясателя Вселенной» нельзя было проливать на землю...)
Но Товлубею явно ничего не грозило. Он ушел из-под Смоленска, выполняя ханский приказ.
В начале 1340 года Узбек, видимо, получил какие-то важные вести, которые заставили его начать подготовку к большой войне с Польшей. О характере этих вестей позволяют догадываться предшествующие события в Восточной Европе. В 1335 году венгерский король Карл-Роберт и польский король Казимир III Великий (1333 – 1370) на встрече в Выше-граде заключили союз. Венгерский монарх обещал помочь полякам в их стремлении полностью овладеть Галицко-Во-лынской землей, а Казимир III посулил союзнику право на польский трон в случае, если он умрет без наследников. На следующей встрече двух монархов, состоявшейся в 1338 году, к из союзу присоединился и галицко-волынский князь Болеслав-Юрий И. Он присягнул на верность венгерскому королю и объявил Казимира III своим преемником в Галицко-Волын-ском княжестве (131, 36). Во время встречи 1338 года короли подтвердили свою верность соглашениям 1335 года. Таким образом впервые возникла вполне реальная перспектива ухода огромного и богатого региона из-под власти Орды, которая доселе исправно получала дань с Галицко-Волынских земель и считала их своим «улусом». Уяснив ситуацию, хан Узбек понял, что медлить нельзя. Вероятно, решение о войне с Польшей было принято им еще до смоленского похода, а сам этот поход имел целью показать литовскому князю Геди-мину военный потенциал Северо-Восточной Руси и Орды, заставить его воздержаться от вмешательства в ордынско-польский конфликт. Хан хотел как бы пригрозить кулаком Гедимину, но при этом не озлоблять его ударом. Поэтому для демонстрации сил ордынско-московского блока был избран «ничейный» Смоленск, а сама эта демонстрация носила откровенно предупредительный характер.
Хорошо осведомленный о делах в Юго-Западной Руси благодаря митрополиту Феогносту, князь Иван, конечно, понимал подлинный смысл ханских распоряжений. Возможно, Узбек и не скрывал от него своих замыслов. Именно поэтому он и не послал в смоленский поход своих сыновей, ограничившись воеводами. В глубине души он благодарил Бога за такой оборот событий: ему очень не хотелось всерьез воевать с Литвой. А кто бы ни победил в ордынско -польской войне – Москва от этого только выигрывала, ибо ее до времени оставляли в покое.
Впрочем, задуманная ханом война в Юго-Западной Руси больно отозвалась для Калиты внеочередным денежным «запросом». Для столь важного похода Орде нужны были большие деньги. Узбек полагал, что московский князь столь сильно обязан ему за исход спора с Александром Тверским, что с него не грех потребовать и дополнительного «серебра». Однако не исключена и обратная последовательность событий: зная, что хану остро нужны деньги для польской войны, Калита пообещал срочно добыть «серебро», если хан решит в его пользу спор с Александром Тверским.
Как бы там ни было, вернувшись из Орды весной 1339 года, Калита занялся сбором с новгородцев очередного «черного бора». Минуло как раз восемь лет с последнего взноса, . и настало время нового платежа. В прошлый раз князь Иван накинул новгородцам еще и «закамское серебро», что привело к трехлетней тяжбе. Теперь поначалу все шло благополучно. Новгородцы в установленный срок привезли в Москву деньги и сдали их в княжескую казну.
Но едва успели отвозившие дань новгородские бояре вернуться домой, как на Волхов прибыли московские послы. От имени своего князя они попросили новгородцев немедленно собрать еще один «выход». Изумленные новгородцы выслушали княжеское послание, суть которого летописец выразил в нескольких словах: «А еще дайте ми запрос цесарев; чего у меня цесарь запрошал» (10, 350).
Неясно, шла ли речь о досрочном сборе следующего (за 1347 год) «черного бора» или же об одноразовой выплате крупной суммы на нужды хана. Как бы там ни было, новгородские бояре не захотели идти на уступки. Их ответ Калите в передаче новгородской летописи был столь же лаконичным: «Того у нас не бывало от начала миру, а ты целовал крест к Новугороду по старой пошлине новгородчкои и по Ярославлим грамотам» (10, 350). Этот чрезвычайный московско-ордынский запрос был, несомненно, связан с подготовкой хана к польской войне. Отказ новгородцев положил начало новому-острому московско-новгородскому конфликту. Князь Иван зимой 1339/40 года вывел своих наместников из Новгорода, что означало формальный разрыв отношений. Однако завершать этот спор довелось уже сыну Калиты Семену Гордому. Вступив на великокняжеский престол после смерти отца, он повел дело по тому же самому сценарию, который разработал князь Иван в 1332 году: захват московскими войсками Торжка, разграбление новоторжской волости, посредничество митрополита и, наконец, смирение новгородцев и желанный «черный бор».
Сын Калиты сдержал слово, которое дал хану его отец. Но когда новгородские дани, с таким трудом вырванные московскими князьями, пришли в Орду, там уже царили совсем другие настроения. С весны 1340 года события в Восточной Европе пошли стремительной чередой. 7 апреля 1340 года галицко-волынский князь Болеслав-Юрий был отравлен своими боярами. В его гибели не без основания видели месть Орды. На опустевший трон местные бояре пригласили сына литовского князя Гедимина Дмитрия– Любарта. В ответ польский и венгерский короли двинули свои войска в Галицию и на Волынь (131, 38). Предвидя вмешательство Орды, король Казимир обратился к папе с просьбой объявить крестовый поход против татар. 1 августа 1340 года папа Бенедикт XII направил соответствующую буллу своим епископам в Польше.
Часть галицко-волынских бояр, не желая попасть под власть обоих королей, обратилась за помощью к хану Узбеку. Тот и сам давно уже был готов к вторжению. В конце июля 1340 года огромная ордынская армия отбросила польские войска за Вислу и страшно разорила весь Привисленский край. В итоге Галицко-Волынское княжество осталось в совместном владении Литвы и Орды. Татары по-прежнему брали с этих земель дань, а литовские князья Гедимино-вичи спорили здесь за власть с местными боярскими кланами.
Князь Иван мог быть удовлетворен таким исходом событий: жизнь еще раз подтвердила правильность его стремления к мирным отношениям с татарами. Орда в ту пору была на вершине своего могущества, и одолеть ее не могли даже такие крепкие страны, как Польша, Венгрия и Литва. Идея «крестового похода» против татар вновь оказалась утопичной. Для русских земель ставка на «помощь Запада» была самоубийственной.
Ход событий вновь и вновь подтверждал преимущество неяркой, но жизненно реалистичной традиции Александра Невского (укрепление владимиро-суздальской государственности в рамках «русского улуса» Золотой Орды, энергичный отпор военно-политической и духовной экспансии католического мира) перед яркой, но пагубно-идеалистичной традицией Даниила Галицкого, суть которой – стремление освободиться от власти Орды на путях военно-политического и культурного сближения с католическим миром.
Но ничего этого князю Ивану узнать уже не довелось. Он умер, когда тетива войны была натянута, но рука стрельца еще удерживала стрелу...
Завещение
Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?
Иов, 7, 1.
Современники видели нечто мистическое не только в том, как четвертый сын Даниила Московского (младшего из сыновей Александра Невского!) стал вдруг главной фигурой своего времени, но и в том, как он ушел с политической сцены.
«Великому князю Ивану Даниловичу, некогда же во едину от нощей спящу ему на одре своем, и внезапу поторже цепь у дверей ложницы его и глас слыша: „Се старец прииде“, а не виде никого же глаголющего. И уразуме великий князь, яко се збысться ему пророчество святаго Петра; и скоро востав и нимало помешкав, иде в монастырь Преображения Господня, его же сам устроил близ двора своего, оставив вся и постри-жеся во иноческий образ» (32, 85).
Многие русские князья XIII века принимали монашеский постриг перед самой кончиной. В этом была своего рода хитрость: желание получить на небесах те преимущества, которые полагались монахам, без тех земных подвигов, которых требовал иноческий чин. «Нередко бывало, – замечает С. Б. Веселовский, – что ввиду безвозвратности акта пострижения его откладывали до последних часов, даже минут своей жизни, когда уже не было никого отказа от соблазнов и сует мира и не могло последовать никаких подвигов самоотречения. Происходило грубое извращение идеи монашества. Безуспешно лучшие представители церкви протестовали против этого обыкновения» (60, 326).
Калита не пытался обмануть небеса. Он искренне тревожился о своем посмертном уделе и потому решил стать иноком отнюдь не в день кончины. Согласно летописи, его решение ускорил таинственный старец, приход которого некогда предсказал Ивану митрополит Петр.
В монастыре князь прожил немалое время. Господь дал ему такую возможность, чтобы он мог подвести итоги своей жизни, покаяться и должным образом наставить сыновей.
Его духовная грамота (завещание) была составлена заранее. Она дошла до наших дней в двух экземплярах, которые различаются лишь тем, что во втором упомянуто несколько больше сел и волостей. Историки до сих пор спорят о том, один ли это документ в двух вариантах – или два самостоятельных акта, составленных в разное время. Как бы там ни было, вполне очевидно, что оба экземпляра грамоты уже существовали весной 1339 года, когда Иван был в Орде и там представил свое завещание на утверждение хана Узбека.
Теперь в тишине монашеской кельи князь вновь и вновь перечитывал грамоту, волнуясь: не забыл ли чего важного, необходимого...
Начало грамоты дышит христианским смирением: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, се аз, грешный худыи раб Божий Иван, пишу душевную грамоту, ида в Орду, никим не нужен (то есть никем не принуждаем. – Н. Б.), целым своим умом, в своем здоровьи. Аже Бог что розгадает о моем животе, даю ряд сыном своим и княгини своей» (5, 7).