Страница:
Насколько известно, в таких смиренных тонах не писали свои завещания великие князья ни до, ни после Калиты.
Иван завещает: «Приказываю сыном своим очину свою Москву». Это значит, что Москва и ближайшая округа в радиусе около 40 км от столицы оставалась в совместном владении Семена, Ивана и Андрея Ивановичей. Каждый из них имел в городе свою треть, и потому каждый был кровно заинтересован в благосостоянии Москвы, в ее защите от врагов. Мудрое решение Калиты стало примером для его потомков.
Сложнейшей задачей было распределение между наследниками сосредоточенных в руках Ивана Даниловича земель, сильно различавшихся по их военно-стратегическому значению, юридическому статусу и хозяйственной ценности. Раздел должен был устранить возможные поводы для споров между сыновьями Калиты, а также обеспечить имущественные интересы их мачехи – княгини Ульяны с ее двумя дочерьми. Исследования духовной грамоты показывают, что Калита сумел найти удачное решение. Его завещание не стало поводом для раздоров (как, например, завещание Дмитрия Донского), а, напротив, послужило основой для сплочения московского княжеского дома. Примечательно, что доля старшего сына Семена (получившего из городов Можайск и Коломну) превосходила уделы младших братьев. В этом проявилась дальновидность Калиты. Явное материальное превосходство старшего брата сдерживало младших от мятежей. Последующие московские князья не только придерживались этого принципа, но и постоянно увеличивали надел старшего сына.
Важной частью наследства была движимость: парадные княжеские одежды и украшения, инсигнии власти, драгоценные сосуды для торжественных приемов. Здесь у Калиты скопилось, по-видимому, достояние всех его умерших бездетными братьев. Всем этим он и наделяет своих сыновей, тщательно обозначая каждый предмет.
«А при своем животе дал есмь сыну своему Семену: 4 чепи золоты, 3 поясы золоты, 2 чаши золоты с женчуги, блюдце золото с женчугом с каменьем. А к тому еще дал есмь ему 2 чума золота болшая [По разъяснению К. В. Базилевича „чумом у монголов называется чаша, имеющая коническую форму, например, чаша из рога“ (45, 9)]. А из судов (сосудов. – К Б.) из серебрьных дал есмь ему 3 блюда серьбрьна»...
«А из золота дал есмь сыну своему Ивану: 4 чегш золоты, пояс болшии с женчугом с каменьем, пояс золот с капторгами [Капторгами у татар назывались металлические футлярчики для мелких вещей, подвешенные к поясу], пояс сердоничен золотом окован, 2 овкача золота [Овкач – ковш особой формы], 2 чашки круглый золоты; блюдо серебрьно ездниньское [Ездниньское – персидское], 2 блюдци меншии»...
«А из золота дал есмь сыну своему Андрею: 4 чегш золоты, пояс золот фрязьскии с женчугом с каменьем [„Фряги“ – итальянцы. „Фрязьскии“ – итальянский], пояс золот с крюком на червчате шелку, пояс золот царевьскии [„Царевський“ – сделанный в Царьграде, византийский], 2 чары золоты, 2 чумка золота меньшая; а из блюд, – блюдо серебрьно, а 2 малая»...
По подсчету К. В. Базилевича, Калита завещал наследникам 12 золотых цепей, 9 поясов и 13 золотых предметов посуды (45, 9). Вместе с цепями пояса составляли наиболее ценную часть великокняжеской казны. Им придавалось особое, символическое значение. И в Орде, и в Византии они были в ту пору признаками социального статуса человека, его «визитной карточкой». Материал, из которого сделаны сам пояс и его накладки, количество бляшек и подвесок – все имело определенное значение. На Руси в XIV – XV веках золотой пояс был необходимым знаком княжеского достоинства, а «золотая шапка» и бармы – великокняжеского. Примечательно, что в XVI веке, когда и Орда, и Византия уходят в историю, пояс перестает быть для русских символом верховной власти.
Семейные ценности и знаки власти, перечисленные в духовной грамоте Ивана Калиты, вовсе не свидетельствуют о его «богатстве». Все эти вещи были фамильными, наследственными и практически неотчуждаемыми. Они представляли собой своего рода «лежачую казну», то есть ценности, изъятые из оборота. Князь Иван берег свой «золотой запас» приумножал его, но тратить мог только в случае крайней, катастрофической необходимости.
В раздел пошли и парадные одежды Калиты. «А ис порт моих сыну моему Семену: кожух черленыи жемчужьныи, шапка золотая [Видимо, это „шапка золотая“ – будущая „шапка Мономаха“]. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с женчугом и коц [Коць или кочь – накидка, длинный княжеский плащ, в более раннее время – корзно] великий с бармами [Бармы – нагрудные украшения из нанизанных на цепь золотых бляшек]. Андрею, сыну моему: бугаи соболий с наплечки с великим женчугом с каменьем [Бугай – по-монгольски бык. Так называли и непромокаемый плащ из бычьей кожи, который изнутри подбивался мехом], скорлатное портище сажено з бармами [Скорлатное портище сажено – одеяние из французского сукна, унизанное жемчугом]. А что есмь нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с женчугом [Алам – серебряная бляха, окаймленная жемчугом], а то есмь дал меншим детем своим, Марьи же Федосьи, ожерельем».
Поделив между наследниками различные доходные статьи, обязав их совершить справедливый передел земель в случае, если какие-то волости будут отняты татарами, Иван переходит к следующей теме – о «численных людях». «А численыи люди, а те ведают сынове мои собча, а блюдут вси с одиного».
Название этой довольно загадочной категории населения происходит от термина «число». Так называли на Руси ордынскую перепись 1257 года, определившую размер дани с каждой территории. Полагают, что московский князь, стремясь упорядочить сбор ордынского «выхода», выделил особую категорию податного населения – «численных людей». Их численность при всех обстоятельствах должна была оставаться неизменной, а собранные с них налоги шли только для уплаты ордынского «выхода». Сумма этих налогов была приравнена к сумме «выхода». Согласно другому объяснению, численники занимались обслуживанием сбора ордынской дани (42, 30).
Как бы там ни было, «численники» находились под особой опекой властей: их благосостояние было гарантией своевременной выплаты дани татарам. Калита приказывает сыновьям вместе заботиться о «численных людях». Из этого можно сделать два вывода: во-первых, сумма «выхода» исчислялась со всего Московского княжества, а во-вторых, князь Иван делал все, чтобы связать сыновей общими интересами.
Особо перечисляет князь Иван во второй, «пространной», версии своей духовной грамоты села, купленные им в других русских землях: в Новгороде, Владимире, Ростове и Костроме. Они также идут в раздел между сыновьями.
Значительную часть своего движимого имущества Иван Калита, заботясь о спасении души, завещал духовенству. «А что моих поясов серебрьных, а то роздадять по попьям. А что мое 100 руб. у Ески, а то роздадять по церквем. А что ся остало из моих судов из серебрьных, а тым поделяться сынове мое и княгини моя. А что ся останеть моих порт, а то роздадять по всим попьям и на Москве. А блюдо великое серебрьное о 4 колця, а то есмь дал святей Богородици Володимерьскои».
Княжеские пояса и одежды («порты») раздавались попам московских церквей, конечно, не для использования по прямому назначению. Известно, что еще в домонгольский период великие князья Владимирские завещали часть своих церемониальных одежд Успенскому собору, где они хранились как реликвии, напоминавшие об умерших благодетелях.
Среди распоряжений Ивана Даниловича, относящихся к церкви, особо выделяется пожалование трех сел «святому Александру собе в поминанье». По-видимому, речь идет о небольшом Александровском монастыре, который, как можно понять из другого фрагмента завещания, был куплен Иваном Даниловичем «на Костроме» и завещан «княгини своей». В источниках нет никаких сведений об этом монастыре. Однако и сам контекст, в котором он упомянут, и его посвящение позволяют догадываться о причинах особой любви Ивана Даниловича к этой забытой обители, которой он поручил самое главное – вечный помин своей души. «А что село Павловское, бабы нашее купля, и Новое селце, что есмь купил, и Олександр святыи, что есмь купил на Костроме, даю княгини своей» (5, 10).
Под «бабой нашей» (то есть «бабушкой, бабкой») князь Иван разумеет жену Александра Невского Александру – мать Даниила Московского. В логической связи с этим воспоминанием стоит и Александровский монастырь – либо основанный самим Александром, либо поставленный в память о нем и его супруге. Обители и храмы с таким посвящением были крайне редки в ту эпоху. Подобное посвящение могло объясняться только мемориальным значением храма.
Все это позволяет обрисовать историю «святого Александра» следующим образом: князь Иван Данилович, получив великое княжение и став хозяином в Костроме, выкупил у прежних владельцев, благоустроил, а в конце жизни завещал своей жене Ульяне Александровский монастырь, связанный с именем Александра Невского. Заметим, что Калита тогда был последним из оставшихся в живых внуков Александра Невского. Это возлагало на него особую ответственность за сохранение памяти Невского героя. Возможно, подражая деду, Иван Данилович завещал обитель своей вдове, которая и поддерживала вечное поминовение деда и внука. Если допустить, что монастырь был женским, можно думать, что вдова Калиты приняла здесь постриг.
Завершается завещание Калиты строгим наказом старшему сыну Семену: «А приказываю тобе, сыну своему Семену, братью твою молодшую и княгиню свою с меншими детми, по Бозе ты им будешь печалник. А кто сю грамоту порушит, судить ему Бог»...
Духовная грамота Ивана Калиты – его расчет с семейными делами. Но это была лишь часть его Завещания.
Еще в 1339 году Калита распорядился приготовить хороший список Евангелия. Работу выполняли в течение нескольких месяцев два переписчика – Мелентий и Прокоша. Первый из них был старшим, а второй – его молодым помощником. Князь Иван хотел видеть книгу нарядно украшенной, и потому к делу были привлечены два художника. Один из них, Иоанн, нарисовал две красочные миниатюры – «Поклонение волхвов» и «Отослание апостолов на проповедь»; другой, неизвестный по имени мастер,, сделал к главам нарядные заставки – цветные рисунки в виде фантастического переплетения растительных и животных мотивов. Нравоучительный смысл этих заставок был вполне ясен: только тот, кто следует путем Евангелия, может избежать сетей грехов, которые сплетает враг рода человеческого – дьявол.
Свое Евангелие князь Иван задумал послать «на Двину к святой Богородици». Полагают, что это был основанный в 1330-е годы близ устья Северной Двины Успенский Лявлен-ский монастырь, из которого рукопись в XVII веке была передана в крупнейшую обитель края – Антониев-Сийский монастырь. Там она и была обнаружена в 1829 году известным археографом П. М. Строевым (62, 143). Возникает вопрос, зачем понадобилось Калите отсылать эту превосходную и дорогую книгу в маленький лесной монастырь на самом краю Русской земли?
Обычно это решение объясняют в контексте борьбы Москвы и Новгорода за влияние в Подвинье. Но можно посмотреть на дело и с другой стороны. Сийское Евангелие содержит своего рода послание Ивана Калиты к будущим поколениям, его отчет перед Богом и людьми. И где он мог найти более надежное место для него, как ни там, на краю света, где не ступала нога татар и литовцев, шведов и немцев?! Московские пожары 1330-х годов, уничтожившие среди прочего и множество книг, неизбежно должны были заставить Ивана задуматься о сохранности своего послания. И он, как всегда, нашел единственно правильное решение. То, что сегодня мы держим в руках его Евангелие, лучше всех других соображений подтверждает прозорливость Калиты, его умение заглянуть в будущее.
История Сийского Евангелия полна загадок. И самая сложная из них – знаменитое послесловие. Чего стоит одна только его хронологическая часть! Дата завершения книги указана сразу в нескольких календарных системах. «В лето 6000-е 800-е 47-е, индикта 12, миротворенаго и солнечьного круга в 4-е лето висикостное, жидовь сего ирук в 7-е лето, епакта 18 лето, в 5-и каланд месяца марта, жидовьскы нисана, написано бысть си еуангелье» (102, 94). Однако эти системы противоречат друг другу. 6847 (1339) год имел число индикта 7, а не 12, и число круга солнца 15, а не 4. Указания на «лето висикостное» и на еврейский «длинный год» («сено ируко») совпадают, однако високосным был не 6847-й, а следующий, 6848 (1340) год. Запись указывает на календы марта, и если римский счет употреблен правильно, то это – февраль, однако в древнееврейском календаре месяц нисан соответствует марту, а перед ним в «долгом» (високосном) году вставляется дополнительный месяц «второй адар» (135, 340).
Очевидно, что автор приписки либо не вполне владел еврейским, римским и византийским календарями и запутался в них, либо и не стремился к точности, используя все системы иносказательно, как своего рода метафоры. Последнее вполне вероятно: он действовал подобно художнику и создавал своего рода «вселенскую» заставку перед текстом приписки. В самой приписке дела великого князя Ивана сравниваются с деяниями знаменитых лиц Священного Писания и византийской истории. Они представляются как исполнения ветхозаветных пророчеств: «О семь бо князи великом Иване пророк Езекии глаголеть: в последнее время в апустевшии земли на запад встанеть цесарь правду любя и суд не по мьзде судя, ни в поношение поганым странам» (103, 95).
Уже в этой первой фразе похвалы Ивану Калите хорошо виден весь ее дальнейший склад: очень вольное, «творческое» использование текстов Священного Писания. В основе этого фрагмента – одно яркое место из книги пророка Иезе-кииля: «Так говорит Господь Бог: рыдайте! о, злосчастный день! Ибо близок день, так! близок день Господа, день мрачный; година народов наступает. И пойдет меч на Египет... И опустеет он среди опустошенных земель, и города его будут среди опустошенных городов... И реки сделаю сушею и предам землю в руки злым, и рукою иноземцев опустошу землю и все, наполняющее ее» (Иезекииль, 30, 2 – 12). Все эти беды исполнятся рукою Навуходоносора, царя Вавилонского. Так возник образ «апустевшей земли». (Это один из первых примеров характерного московского диалекта с заменой «о» на «а».)
Но далее звучит мотив уже другой библейской книги – пророка Иеремии. «Вот, наступают дни, говорит Господь, и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь, и будет поступать мудро, и будет производить суд и правду на земле. Во дни его Иуда спасется и Израиль будет жить безопасно; и вот имя Его, которым будут называть Его: „Господь оправдание наше!“ (Иеремия, 23, 5 – 6).
Из туманных пророчеств Иезекииля, Иеремии, Исайи и Даниила вырисовывается образ грядущего в мир «Царя» – Иисуса Христа. Его важнейшим достоинством будет «праведный суд». «Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине» (Исайя, 11, 4). В сложной, многоплановой символике похвалы образ земного «царя последних времен» великого князя Ивана как бы наслаивается на образ Царя Небесного.
Из той же книги Иезекииля происходит и мысль о наступлении «последних времен». Рассказ о Гоге, «князе Роша, Мешеха и Фувала», которого Господь «в последние времена» выведет из земли Магог и пошлет «от пределов севера» войной на Израиль, – одна из любимых ветхозаветных тем византийского Средневековья. Там этот народ ассоциировался с руссами, часто нападавшими с севера на Византию.
Но сами русские увидели библейского Гога в татарах, а их приход восприняли как знак наступления «последних времен». Иными словами, на иносказательном языке древнерусского книжника «последние времена» – это времена татарского владычества над Русью. «В тот день, когда народ Мой Израиль будет жить безопасно, ты (Гог. – Н. Б.) узнаешь это: и пойдешь с места твоего, от пределов севера, ты и многие народы с тобою, все сидящие на конях, сборище великое и войско многочисленное. И поднимешься на народ Мой, на Израиль, как туча, чтобы покрыть землю: это будет в последние дни»... (Иезекииль, 38, 14 – 16).
От книг пророков автор похвалы обращается к Псалтири. И здесь его привлекает та же тема: царь-законотворец и праведный судия. Имецно о князе Иване «песнословец» (то есть автор Псалтири, царь Давид) возвещал в своих псалмах: «Постави, Господи, законодавца над ними, да разумеют языци яко человеци суть». И другое: «Боже! суд цесареви дай же правду сынови цесареву».
Знаменитый царь Давид, основатель династии, подготовивший все необходимое для строительства Храма в своей новой столице Иерусалиме; его сын, мудрый царь Соломон, выстроивший Храм, – этот библейский диптих волновал воображение князя Ивана. Ведь и его отец Даниил был родоначальником московского дома, а сам он, подобно Давиду, был одним из младших сыновей его, достигших власти Божией милостью. Подобно Соломону, князь Иван выстроил в своем городе Храм и окружил его новыми крепостными стенами; подобно Соломону, князь Иван предстал перед .современниками и потомками в образе праведного судии. Еще одна добродетель царя Соломона как идеального правителя – его милосердие. Оно было воспринято и Калитой, прославившимся своим «нищелюбием».
В 71-м псалме звучит и уверение в том, что процветание земли неотделимо от милосердия правителя. «... И поклонятся ему (Соломону. – Н. Б.) все цари; все народы будут служить ему; ибо он избавит нищего, вопиющего и угнетенного, у которого нет помощника. Будет милосерд к нищему и убогому, и души убогих спасет; от коварства и насилия избавит души их, и драгоценна будет кровь их пред очами его» (Псалтирь, 71, 11-14).
В правление этого милосердного царя люди «будут молиться о нем непрестанно, всякий день благословлять его; будет обилие хлеба на земле, наверху гор; плоды его будут волноваться, как лес на Ливане, и в городах размножатся люди, как трава на земле; будет имя его благословенно вовек; доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его» (Псалтирь, 71, 15 – 17).
Камнем преткновения для современного биографа Калиты становится вопрос: как отделить в похвале из «Сийского Евангелия» истину от хвалебной риторики, правду жизни – от обычной придворной лести. Один из путей приближения к истине – воссоздание самой обстановки, в которой создавалась похвала. Очевидно, что она была написана по окончании политической жизни князя Ивана, когда ложь уже не нужна была для его текущей работы. Но при этом похвалу нельзя назвать и посмертной, когда ложь получает оправдание как необходимый элемент исторического мифа. Создатель похвалы исходил из того, что тот, кому она посвящена, успеет прочесть, а стало быть, и ощутить ответственность перед Богом за достоверность этого послания к потомкам. Иначе говоря, похвала возникла на узкой меже правды, разделяющей два бескрайних поля лжи – прижизненное и посмертное.
Вчитываясь в текст, легко заметить, что похвала – не напыщенное холодное произведение придворного ритора, а горячая молитва о спасении души князя Ивана. Ее пронизывает острое ощущение греховности, страх скорого Страшного суда. Автор словно торопливо вспоминает все, что сможет сказать князь Иван на Страшном суде в свое оправдание.
Несомненно, писавший похвалу (или диктовавший ее переписчику) был лично близок к Калите. Конечно, он действовал не по собственной инициативе, но исполнял княжеское повеление: составить перечень важнейших деяний великого князя Ивана Даниловича. Он был хорошо осведомлен о том, какие деяния сам князь считал своими главными заслугами.
Неизвестный автор похвалы был человеком весьма образованным, свободно владевшим текстами Священного Писания, наследием византийской и древнерусской литературы. Среди литературных источников похвалы – «Слово о Законе и Благодати», созданное в середине XI века киевским митрополитом Иларионом. Одно из самых ярких и патриотических произведений древнерусской литературы, «Слово» прославляло Русскую землю, первых христианских князей – Владимира Святославича и его сына Ярослава Мудрого.
Трудно удержаться от предположения, что составителем похвалы был любимец Ивана Калиты архимандрит придворного Спасского монастыря Иван. Летопись характеризует его как «мужа сановита сущи, разумна же и словесна, и сказателя книгам» (25, 91).
В деяниях князя Ивана автор похвалы выделяет семь главных заслуг: праведный суд, миролюбие («тишина велья в Рускои земли»), храмоздательство, прекращение «безбожных ересей», забота о написании книг («многим книгам написа-ным его повелением»), любовь к «святительскому сану» и монашескому «постническому житию», милосердие к слабым и бедным. Все эти добродетели Калиты, названные в похвале, прямо или косвенно подтверждаются и другими источниками.
Текст Сийского Евангелия (Г. И. Вздорнов предпочитает называть его «Евангелием Ивана Калиты») содержит две миниатюры – «Поклонение волхвов» и «Отослание апостолов на проповедь». По наблюдению того же исследователя, они не связаны напрямую с текстом, возле которого помещены. Их сюжет «навеян косвенно, исходя из каких-то личных соображений заказчика рукописи или ее исполнителей» (62, 147). Эти «личные соображения» вполне очевидны в контексте всей жизни князя Ивана, своеобразным итогом которой стало Сийское Евангелие.
Первая миниатюра, которой открывалась рукопись, представляет сидящую на престоле Божию Матерь с младенцем. К ней в молитвенном движении устремлены три «волхва», подносящие дары. На заднем плане – фантастические «палаты». Символический смысл миниатюры понятен: она изображала то церковно-государственное почитание Богородицы, которое установилось в Москве стараниями Ивана Калиты и митрополита Петра. Успенский собор московского Кремля стал архитектурным образом ключевой идеи нарождавшейся московской государственности, а миниатюра «Евангелия Ивана Калиты» – ее живописным воплощением.
Вторая миниатюра, помещенная в середине книги, – «Отослание апостолов на проповедь». Двенадцать апостолов тесной группой приближаются к благословляющему их Иисусу Христу. В левой руке его – свиток с записью учения, которое апостолы призваны нести миру. В выборе сюжета также легко угадывается «личное соображение» создателей книги: князь Иван всю жизнь ощущал себя божиим избранником, призванным исполнить провиденциальную миссию. Согласно похвале, «во дни его воссияла правда» – восторжествовало христианское учение. Свою государственную деятельность он понимал как апостольское служение.
Евангелие было закончено еще при жизни князя Ивана. По одним расчетам, это произошло 25 февраля, по другим – 5 марта, по третьим – 28 марта 1340 года. Как бы там ни было, князь успел познакомиться с книгой, оценить по достоинству труд своих мастеров, красноречие своего первого биографа.
Но дни его уже были сочтены. 31 марта 1340 года инок Анания – великий князь Иван Данилович, прозванный за щедрость Калитой, – отошел в вечность.
Уже на другой день, 1 апреля, его похоронили в заранее приготовленной каменной гробнице в Архангельском соборе московского Кремля. Кончалась пятая седмица Великого поста. В день погребения Ивана была «суббота Акафиста» – особый день, когда во всех церквах читался знаменитый Акафист Божией Матери, написанный в VII веке дьяконом константинопольской Софии Георгием Писидой. Создатель московского «дома Пречистой Богородицы», князь Иван особенно любил это древнее песнопение, в котором выражалось твердое уверение в неотступном покровительстве Божией Матери чтущим ее с верой и любовью. И вот теперь – как последняя милость Пречистой – именно оно прозвучало над его раскрытой могилой...
«Светоприемную свещу, сущым во тме явльшуюся, зрим святую Деву: невещественный бо вжигающи огнь, наставляет к разуму божественному вся, зарею ум просвещающая... Радуйся, яко гром, враги устрашающая... Радуйся, чаше, чер-плющая радость»...
Но отзвучал Великий акафист, и потекли печальные напевы панихиды. Склонив головы и широко крестясь, стояли вокруг гроба московские бояре, едва удерживала рыдания жена, хмурились, потупив взоры, сыновья...
А на площади у храма теснился плачущий, перепуганный московский народ, потерявший своего защитника и предводителя.
В летописном сообщении о кончине князя Ивана сквозь обычную риторику некролога пробивается искреннее чувство осиротелости. «Преставился князь великий Московский Иван Данилович, внук великаго Александра, правнук вели-каго Ярослава, в чернцех и в скиме, месяца марта в 31... И плакашася над ним князи, бояре, велможи и вси мужие москвичи, игумени, попове, дьякони, черныги, и вси народи, и весь мир христианьскыи, и вся земля Русская, оставши своего государя... Проводиша христиане своего господина, поюще над ним надгробныя песни, и разидошася плачюще, наполнишася великиа печали и плача, и бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу всеа Руси вечная память» (25, 93).
Кроме духовной грамоты Ивана Калиты и похвалы ему в «Сийском Евангелии», существовало и третье, невещественное завещание князя Ивана. Оно заключалось в его политическом наследии. Конечно, Иван использовал опыт своего отца. Но князь Даниил никогда не поднимался до тех горизонтов, которые увидел его сын. Именно Калита стал основателем московской «большой политики», определил ее принципы, цели и средства.
Сыновья князя Ивана получили от отца достаточно ясный политический «наказ». Суть его сводилась к одному – сохранить любыми средствами ту «великую тишину», под покровом которой шло медленное «собирание Руси» вокруг Москвы. Две составляющие этой «великой тишины» – мир с Ордой и мир с Литвой. Московские братья Ивановичи часто ездили в Орду, пользовались доверием сына Узбека хана Джанибека (1341 – 1357). Благодаря этому татары в середине XIV века не беспокоили Северо-Восточную Русь своими нашествиями.
Иван завещает: «Приказываю сыном своим очину свою Москву». Это значит, что Москва и ближайшая округа в радиусе около 40 км от столицы оставалась в совместном владении Семена, Ивана и Андрея Ивановичей. Каждый из них имел в городе свою треть, и потому каждый был кровно заинтересован в благосостоянии Москвы, в ее защите от врагов. Мудрое решение Калиты стало примером для его потомков.
Сложнейшей задачей было распределение между наследниками сосредоточенных в руках Ивана Даниловича земель, сильно различавшихся по их военно-стратегическому значению, юридическому статусу и хозяйственной ценности. Раздел должен был устранить возможные поводы для споров между сыновьями Калиты, а также обеспечить имущественные интересы их мачехи – княгини Ульяны с ее двумя дочерьми. Исследования духовной грамоты показывают, что Калита сумел найти удачное решение. Его завещание не стало поводом для раздоров (как, например, завещание Дмитрия Донского), а, напротив, послужило основой для сплочения московского княжеского дома. Примечательно, что доля старшего сына Семена (получившего из городов Можайск и Коломну) превосходила уделы младших братьев. В этом проявилась дальновидность Калиты. Явное материальное превосходство старшего брата сдерживало младших от мятежей. Последующие московские князья не только придерживались этого принципа, но и постоянно увеличивали надел старшего сына.
Важной частью наследства была движимость: парадные княжеские одежды и украшения, инсигнии власти, драгоценные сосуды для торжественных приемов. Здесь у Калиты скопилось, по-видимому, достояние всех его умерших бездетными братьев. Всем этим он и наделяет своих сыновей, тщательно обозначая каждый предмет.
«А при своем животе дал есмь сыну своему Семену: 4 чепи золоты, 3 поясы золоты, 2 чаши золоты с женчуги, блюдце золото с женчугом с каменьем. А к тому еще дал есмь ему 2 чума золота болшая [По разъяснению К. В. Базилевича „чумом у монголов называется чаша, имеющая коническую форму, например, чаша из рога“ (45, 9)]. А из судов (сосудов. – К Б.) из серебрьных дал есмь ему 3 блюда серьбрьна»...
«А из золота дал есмь сыну своему Ивану: 4 чегш золоты, пояс болшии с женчугом с каменьем, пояс золот с капторгами [Капторгами у татар назывались металлические футлярчики для мелких вещей, подвешенные к поясу], пояс сердоничен золотом окован, 2 овкача золота [Овкач – ковш особой формы], 2 чашки круглый золоты; блюдо серебрьно ездниньское [Ездниньское – персидское], 2 блюдци меншии»...
«А из золота дал есмь сыну своему Андрею: 4 чегш золоты, пояс золот фрязьскии с женчугом с каменьем [„Фряги“ – итальянцы. „Фрязьскии“ – итальянский], пояс золот с крюком на червчате шелку, пояс золот царевьскии [„Царевський“ – сделанный в Царьграде, византийский], 2 чары золоты, 2 чумка золота меньшая; а из блюд, – блюдо серебрьно, а 2 малая»...
По подсчету К. В. Базилевича, Калита завещал наследникам 12 золотых цепей, 9 поясов и 13 золотых предметов посуды (45, 9). Вместе с цепями пояса составляли наиболее ценную часть великокняжеской казны. Им придавалось особое, символическое значение. И в Орде, и в Византии они были в ту пору признаками социального статуса человека, его «визитной карточкой». Материал, из которого сделаны сам пояс и его накладки, количество бляшек и подвесок – все имело определенное значение. На Руси в XIV – XV веках золотой пояс был необходимым знаком княжеского достоинства, а «золотая шапка» и бармы – великокняжеского. Примечательно, что в XVI веке, когда и Орда, и Византия уходят в историю, пояс перестает быть для русских символом верховной власти.
Семейные ценности и знаки власти, перечисленные в духовной грамоте Ивана Калиты, вовсе не свидетельствуют о его «богатстве». Все эти вещи были фамильными, наследственными и практически неотчуждаемыми. Они представляли собой своего рода «лежачую казну», то есть ценности, изъятые из оборота. Князь Иван берег свой «золотой запас» приумножал его, но тратить мог только в случае крайней, катастрофической необходимости.
В раздел пошли и парадные одежды Калиты. «А ис порт моих сыну моему Семену: кожух черленыи жемчужьныи, шапка золотая [Видимо, это „шапка золотая“ – будущая „шапка Мономаха“]. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с женчугом и коц [Коць или кочь – накидка, длинный княжеский плащ, в более раннее время – корзно] великий с бармами [Бармы – нагрудные украшения из нанизанных на цепь золотых бляшек]. Андрею, сыну моему: бугаи соболий с наплечки с великим женчугом с каменьем [Бугай – по-монгольски бык. Так называли и непромокаемый плащ из бычьей кожи, который изнутри подбивался мехом], скорлатное портище сажено з бармами [Скорлатное портище сажено – одеяние из французского сукна, унизанное жемчугом]. А что есмь нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с женчугом [Алам – серебряная бляха, окаймленная жемчугом], а то есмь дал меншим детем своим, Марьи же Федосьи, ожерельем».
Поделив между наследниками различные доходные статьи, обязав их совершить справедливый передел земель в случае, если какие-то волости будут отняты татарами, Иван переходит к следующей теме – о «численных людях». «А численыи люди, а те ведают сынове мои собча, а блюдут вси с одиного».
Название этой довольно загадочной категории населения происходит от термина «число». Так называли на Руси ордынскую перепись 1257 года, определившую размер дани с каждой территории. Полагают, что московский князь, стремясь упорядочить сбор ордынского «выхода», выделил особую категорию податного населения – «численных людей». Их численность при всех обстоятельствах должна была оставаться неизменной, а собранные с них налоги шли только для уплаты ордынского «выхода». Сумма этих налогов была приравнена к сумме «выхода». Согласно другому объяснению, численники занимались обслуживанием сбора ордынской дани (42, 30).
Как бы там ни было, «численники» находились под особой опекой властей: их благосостояние было гарантией своевременной выплаты дани татарам. Калита приказывает сыновьям вместе заботиться о «численных людях». Из этого можно сделать два вывода: во-первых, сумма «выхода» исчислялась со всего Московского княжества, а во-вторых, князь Иван делал все, чтобы связать сыновей общими интересами.
Особо перечисляет князь Иван во второй, «пространной», версии своей духовной грамоты села, купленные им в других русских землях: в Новгороде, Владимире, Ростове и Костроме. Они также идут в раздел между сыновьями.
Значительную часть своего движимого имущества Иван Калита, заботясь о спасении души, завещал духовенству. «А что моих поясов серебрьных, а то роздадять по попьям. А что мое 100 руб. у Ески, а то роздадять по церквем. А что ся остало из моих судов из серебрьных, а тым поделяться сынове мое и княгини моя. А что ся останеть моих порт, а то роздадять по всим попьям и на Москве. А блюдо великое серебрьное о 4 колця, а то есмь дал святей Богородици Володимерьскои».
Княжеские пояса и одежды («порты») раздавались попам московских церквей, конечно, не для использования по прямому назначению. Известно, что еще в домонгольский период великие князья Владимирские завещали часть своих церемониальных одежд Успенскому собору, где они хранились как реликвии, напоминавшие об умерших благодетелях.
Среди распоряжений Ивана Даниловича, относящихся к церкви, особо выделяется пожалование трех сел «святому Александру собе в поминанье». По-видимому, речь идет о небольшом Александровском монастыре, который, как можно понять из другого фрагмента завещания, был куплен Иваном Даниловичем «на Костроме» и завещан «княгини своей». В источниках нет никаких сведений об этом монастыре. Однако и сам контекст, в котором он упомянут, и его посвящение позволяют догадываться о причинах особой любви Ивана Даниловича к этой забытой обители, которой он поручил самое главное – вечный помин своей души. «А что село Павловское, бабы нашее купля, и Новое селце, что есмь купил, и Олександр святыи, что есмь купил на Костроме, даю княгини своей» (5, 10).
Под «бабой нашей» (то есть «бабушкой, бабкой») князь Иван разумеет жену Александра Невского Александру – мать Даниила Московского. В логической связи с этим воспоминанием стоит и Александровский монастырь – либо основанный самим Александром, либо поставленный в память о нем и его супруге. Обители и храмы с таким посвящением были крайне редки в ту эпоху. Подобное посвящение могло объясняться только мемориальным значением храма.
Все это позволяет обрисовать историю «святого Александра» следующим образом: князь Иван Данилович, получив великое княжение и став хозяином в Костроме, выкупил у прежних владельцев, благоустроил, а в конце жизни завещал своей жене Ульяне Александровский монастырь, связанный с именем Александра Невского. Заметим, что Калита тогда был последним из оставшихся в живых внуков Александра Невского. Это возлагало на него особую ответственность за сохранение памяти Невского героя. Возможно, подражая деду, Иван Данилович завещал обитель своей вдове, которая и поддерживала вечное поминовение деда и внука. Если допустить, что монастырь был женским, можно думать, что вдова Калиты приняла здесь постриг.
Завершается завещание Калиты строгим наказом старшему сыну Семену: «А приказываю тобе, сыну своему Семену, братью твою молодшую и княгиню свою с меншими детми, по Бозе ты им будешь печалник. А кто сю грамоту порушит, судить ему Бог»...
Духовная грамота Ивана Калиты – его расчет с семейными делами. Но это была лишь часть его Завещания.
Еще в 1339 году Калита распорядился приготовить хороший список Евангелия. Работу выполняли в течение нескольких месяцев два переписчика – Мелентий и Прокоша. Первый из них был старшим, а второй – его молодым помощником. Князь Иван хотел видеть книгу нарядно украшенной, и потому к делу были привлечены два художника. Один из них, Иоанн, нарисовал две красочные миниатюры – «Поклонение волхвов» и «Отослание апостолов на проповедь»; другой, неизвестный по имени мастер,, сделал к главам нарядные заставки – цветные рисунки в виде фантастического переплетения растительных и животных мотивов. Нравоучительный смысл этих заставок был вполне ясен: только тот, кто следует путем Евангелия, может избежать сетей грехов, которые сплетает враг рода человеческого – дьявол.
Свое Евангелие князь Иван задумал послать «на Двину к святой Богородици». Полагают, что это был основанный в 1330-е годы близ устья Северной Двины Успенский Лявлен-ский монастырь, из которого рукопись в XVII веке была передана в крупнейшую обитель края – Антониев-Сийский монастырь. Там она и была обнаружена в 1829 году известным археографом П. М. Строевым (62, 143). Возникает вопрос, зачем понадобилось Калите отсылать эту превосходную и дорогую книгу в маленький лесной монастырь на самом краю Русской земли?
Обычно это решение объясняют в контексте борьбы Москвы и Новгорода за влияние в Подвинье. Но можно посмотреть на дело и с другой стороны. Сийское Евангелие содержит своего рода послание Ивана Калиты к будущим поколениям, его отчет перед Богом и людьми. И где он мог найти более надежное место для него, как ни там, на краю света, где не ступала нога татар и литовцев, шведов и немцев?! Московские пожары 1330-х годов, уничтожившие среди прочего и множество книг, неизбежно должны были заставить Ивана задуматься о сохранности своего послания. И он, как всегда, нашел единственно правильное решение. То, что сегодня мы держим в руках его Евангелие, лучше всех других соображений подтверждает прозорливость Калиты, его умение заглянуть в будущее.
История Сийского Евангелия полна загадок. И самая сложная из них – знаменитое послесловие. Чего стоит одна только его хронологическая часть! Дата завершения книги указана сразу в нескольких календарных системах. «В лето 6000-е 800-е 47-е, индикта 12, миротворенаго и солнечьного круга в 4-е лето висикостное, жидовь сего ирук в 7-е лето, епакта 18 лето, в 5-и каланд месяца марта, жидовьскы нисана, написано бысть си еуангелье» (102, 94). Однако эти системы противоречат друг другу. 6847 (1339) год имел число индикта 7, а не 12, и число круга солнца 15, а не 4. Указания на «лето висикостное» и на еврейский «длинный год» («сено ируко») совпадают, однако високосным был не 6847-й, а следующий, 6848 (1340) год. Запись указывает на календы марта, и если римский счет употреблен правильно, то это – февраль, однако в древнееврейском календаре месяц нисан соответствует марту, а перед ним в «долгом» (високосном) году вставляется дополнительный месяц «второй адар» (135, 340).
Очевидно, что автор приписки либо не вполне владел еврейским, римским и византийским календарями и запутался в них, либо и не стремился к точности, используя все системы иносказательно, как своего рода метафоры. Последнее вполне вероятно: он действовал подобно художнику и создавал своего рода «вселенскую» заставку перед текстом приписки. В самой приписке дела великого князя Ивана сравниваются с деяниями знаменитых лиц Священного Писания и византийской истории. Они представляются как исполнения ветхозаветных пророчеств: «О семь бо князи великом Иване пророк Езекии глаголеть: в последнее время в апустевшии земли на запад встанеть цесарь правду любя и суд не по мьзде судя, ни в поношение поганым странам» (103, 95).
Уже в этой первой фразе похвалы Ивану Калите хорошо виден весь ее дальнейший склад: очень вольное, «творческое» использование текстов Священного Писания. В основе этого фрагмента – одно яркое место из книги пророка Иезе-кииля: «Так говорит Господь Бог: рыдайте! о, злосчастный день! Ибо близок день, так! близок день Господа, день мрачный; година народов наступает. И пойдет меч на Египет... И опустеет он среди опустошенных земель, и города его будут среди опустошенных городов... И реки сделаю сушею и предам землю в руки злым, и рукою иноземцев опустошу землю и все, наполняющее ее» (Иезекииль, 30, 2 – 12). Все эти беды исполнятся рукою Навуходоносора, царя Вавилонского. Так возник образ «апустевшей земли». (Это один из первых примеров характерного московского диалекта с заменой «о» на «а».)
Но далее звучит мотив уже другой библейской книги – пророка Иеремии. «Вот, наступают дни, говорит Господь, и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь, и будет поступать мудро, и будет производить суд и правду на земле. Во дни его Иуда спасется и Израиль будет жить безопасно; и вот имя Его, которым будут называть Его: „Господь оправдание наше!“ (Иеремия, 23, 5 – 6).
Из туманных пророчеств Иезекииля, Иеремии, Исайи и Даниила вырисовывается образ грядущего в мир «Царя» – Иисуса Христа. Его важнейшим достоинством будет «праведный суд». «Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине» (Исайя, 11, 4). В сложной, многоплановой символике похвалы образ земного «царя последних времен» великого князя Ивана как бы наслаивается на образ Царя Небесного.
Из той же книги Иезекииля происходит и мысль о наступлении «последних времен». Рассказ о Гоге, «князе Роша, Мешеха и Фувала», которого Господь «в последние времена» выведет из земли Магог и пошлет «от пределов севера» войной на Израиль, – одна из любимых ветхозаветных тем византийского Средневековья. Там этот народ ассоциировался с руссами, часто нападавшими с севера на Византию.
Но сами русские увидели библейского Гога в татарах, а их приход восприняли как знак наступления «последних времен». Иными словами, на иносказательном языке древнерусского книжника «последние времена» – это времена татарского владычества над Русью. «В тот день, когда народ Мой Израиль будет жить безопасно, ты (Гог. – Н. Б.) узнаешь это: и пойдешь с места твоего, от пределов севера, ты и многие народы с тобою, все сидящие на конях, сборище великое и войско многочисленное. И поднимешься на народ Мой, на Израиль, как туча, чтобы покрыть землю: это будет в последние дни»... (Иезекииль, 38, 14 – 16).
От книг пророков автор похвалы обращается к Псалтири. И здесь его привлекает та же тема: царь-законотворец и праведный судия. Имецно о князе Иване «песнословец» (то есть автор Псалтири, царь Давид) возвещал в своих псалмах: «Постави, Господи, законодавца над ними, да разумеют языци яко человеци суть». И другое: «Боже! суд цесареви дай же правду сынови цесареву».
Знаменитый царь Давид, основатель династии, подготовивший все необходимое для строительства Храма в своей новой столице Иерусалиме; его сын, мудрый царь Соломон, выстроивший Храм, – этот библейский диптих волновал воображение князя Ивана. Ведь и его отец Даниил был родоначальником московского дома, а сам он, подобно Давиду, был одним из младших сыновей его, достигших власти Божией милостью. Подобно Соломону, князь Иван выстроил в своем городе Храм и окружил его новыми крепостными стенами; подобно Соломону, князь Иван предстал перед .современниками и потомками в образе праведного судии. Еще одна добродетель царя Соломона как идеального правителя – его милосердие. Оно было воспринято и Калитой, прославившимся своим «нищелюбием».
В 71-м псалме звучит и уверение в том, что процветание земли неотделимо от милосердия правителя. «... И поклонятся ему (Соломону. – Н. Б.) все цари; все народы будут служить ему; ибо он избавит нищего, вопиющего и угнетенного, у которого нет помощника. Будет милосерд к нищему и убогому, и души убогих спасет; от коварства и насилия избавит души их, и драгоценна будет кровь их пред очами его» (Псалтирь, 71, 11-14).
В правление этого милосердного царя люди «будут молиться о нем непрестанно, всякий день благословлять его; будет обилие хлеба на земле, наверху гор; плоды его будут волноваться, как лес на Ливане, и в городах размножатся люди, как трава на земле; будет имя его благословенно вовек; доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его» (Псалтирь, 71, 15 – 17).
Камнем преткновения для современного биографа Калиты становится вопрос: как отделить в похвале из «Сийского Евангелия» истину от хвалебной риторики, правду жизни – от обычной придворной лести. Один из путей приближения к истине – воссоздание самой обстановки, в которой создавалась похвала. Очевидно, что она была написана по окончании политической жизни князя Ивана, когда ложь уже не нужна была для его текущей работы. Но при этом похвалу нельзя назвать и посмертной, когда ложь получает оправдание как необходимый элемент исторического мифа. Создатель похвалы исходил из того, что тот, кому она посвящена, успеет прочесть, а стало быть, и ощутить ответственность перед Богом за достоверность этого послания к потомкам. Иначе говоря, похвала возникла на узкой меже правды, разделяющей два бескрайних поля лжи – прижизненное и посмертное.
Вчитываясь в текст, легко заметить, что похвала – не напыщенное холодное произведение придворного ритора, а горячая молитва о спасении души князя Ивана. Ее пронизывает острое ощущение греховности, страх скорого Страшного суда. Автор словно торопливо вспоминает все, что сможет сказать князь Иван на Страшном суде в свое оправдание.
Несомненно, писавший похвалу (или диктовавший ее переписчику) был лично близок к Калите. Конечно, он действовал не по собственной инициативе, но исполнял княжеское повеление: составить перечень важнейших деяний великого князя Ивана Даниловича. Он был хорошо осведомлен о том, какие деяния сам князь считал своими главными заслугами.
Неизвестный автор похвалы был человеком весьма образованным, свободно владевшим текстами Священного Писания, наследием византийской и древнерусской литературы. Среди литературных источников похвалы – «Слово о Законе и Благодати», созданное в середине XI века киевским митрополитом Иларионом. Одно из самых ярких и патриотических произведений древнерусской литературы, «Слово» прославляло Русскую землю, первых христианских князей – Владимира Святославича и его сына Ярослава Мудрого.
Трудно удержаться от предположения, что составителем похвалы был любимец Ивана Калиты архимандрит придворного Спасского монастыря Иван. Летопись характеризует его как «мужа сановита сущи, разумна же и словесна, и сказателя книгам» (25, 91).
В деяниях князя Ивана автор похвалы выделяет семь главных заслуг: праведный суд, миролюбие («тишина велья в Рускои земли»), храмоздательство, прекращение «безбожных ересей», забота о написании книг («многим книгам написа-ным его повелением»), любовь к «святительскому сану» и монашескому «постническому житию», милосердие к слабым и бедным. Все эти добродетели Калиты, названные в похвале, прямо или косвенно подтверждаются и другими источниками.
Текст Сийского Евангелия (Г. И. Вздорнов предпочитает называть его «Евангелием Ивана Калиты») содержит две миниатюры – «Поклонение волхвов» и «Отослание апостолов на проповедь». По наблюдению того же исследователя, они не связаны напрямую с текстом, возле которого помещены. Их сюжет «навеян косвенно, исходя из каких-то личных соображений заказчика рукописи или ее исполнителей» (62, 147). Эти «личные соображения» вполне очевидны в контексте всей жизни князя Ивана, своеобразным итогом которой стало Сийское Евангелие.
Первая миниатюра, которой открывалась рукопись, представляет сидящую на престоле Божию Матерь с младенцем. К ней в молитвенном движении устремлены три «волхва», подносящие дары. На заднем плане – фантастические «палаты». Символический смысл миниатюры понятен: она изображала то церковно-государственное почитание Богородицы, которое установилось в Москве стараниями Ивана Калиты и митрополита Петра. Успенский собор московского Кремля стал архитектурным образом ключевой идеи нарождавшейся московской государственности, а миниатюра «Евангелия Ивана Калиты» – ее живописным воплощением.
Вторая миниатюра, помещенная в середине книги, – «Отослание апостолов на проповедь». Двенадцать апостолов тесной группой приближаются к благословляющему их Иисусу Христу. В левой руке его – свиток с записью учения, которое апостолы призваны нести миру. В выборе сюжета также легко угадывается «личное соображение» создателей книги: князь Иван всю жизнь ощущал себя божиим избранником, призванным исполнить провиденциальную миссию. Согласно похвале, «во дни его воссияла правда» – восторжествовало христианское учение. Свою государственную деятельность он понимал как апостольское служение.
Евангелие было закончено еще при жизни князя Ивана. По одним расчетам, это произошло 25 февраля, по другим – 5 марта, по третьим – 28 марта 1340 года. Как бы там ни было, князь успел познакомиться с книгой, оценить по достоинству труд своих мастеров, красноречие своего первого биографа.
Но дни его уже были сочтены. 31 марта 1340 года инок Анания – великий князь Иван Данилович, прозванный за щедрость Калитой, – отошел в вечность.
Уже на другой день, 1 апреля, его похоронили в заранее приготовленной каменной гробнице в Архангельском соборе московского Кремля. Кончалась пятая седмица Великого поста. В день погребения Ивана была «суббота Акафиста» – особый день, когда во всех церквах читался знаменитый Акафист Божией Матери, написанный в VII веке дьяконом константинопольской Софии Георгием Писидой. Создатель московского «дома Пречистой Богородицы», князь Иван особенно любил это древнее песнопение, в котором выражалось твердое уверение в неотступном покровительстве Божией Матери чтущим ее с верой и любовью. И вот теперь – как последняя милость Пречистой – именно оно прозвучало над его раскрытой могилой...
«Светоприемную свещу, сущым во тме явльшуюся, зрим святую Деву: невещественный бо вжигающи огнь, наставляет к разуму божественному вся, зарею ум просвещающая... Радуйся, яко гром, враги устрашающая... Радуйся, чаше, чер-плющая радость»...
Но отзвучал Великий акафист, и потекли печальные напевы панихиды. Склонив головы и широко крестясь, стояли вокруг гроба московские бояре, едва удерживала рыдания жена, хмурились, потупив взоры, сыновья...
А на площади у храма теснился плачущий, перепуганный московский народ, потерявший своего защитника и предводителя.
В летописном сообщении о кончине князя Ивана сквозь обычную риторику некролога пробивается искреннее чувство осиротелости. «Преставился князь великий Московский Иван Данилович, внук великаго Александра, правнук вели-каго Ярослава, в чернцех и в скиме, месяца марта в 31... И плакашася над ним князи, бояре, велможи и вси мужие москвичи, игумени, попове, дьякони, черныги, и вси народи, и весь мир христианьскыи, и вся земля Русская, оставши своего государя... Проводиша христиане своего господина, поюще над ним надгробныя песни, и разидошася плачюще, наполнишася великиа печали и плача, и бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу всеа Руси вечная память» (25, 93).
Кроме духовной грамоты Ивана Калиты и похвалы ему в «Сийском Евангелии», существовало и третье, невещественное завещание князя Ивана. Оно заключалось в его политическом наследии. Конечно, Иван использовал опыт своего отца. Но князь Даниил никогда не поднимался до тех горизонтов, которые увидел его сын. Именно Калита стал основателем московской «большой политики», определил ее принципы, цели и средства.
Сыновья князя Ивана получили от отца достаточно ясный политический «наказ». Суть его сводилась к одному – сохранить любыми средствами ту «великую тишину», под покровом которой шло медленное «собирание Руси» вокруг Москвы. Две составляющие этой «великой тишины» – мир с Ордой и мир с Литвой. Московские братья Ивановичи часто ездили в Орду, пользовались доверием сына Узбека хана Джанибека (1341 – 1357). Благодаря этому татары в середине XIV века не беспокоили Северо-Восточную Русь своими нашествиями.