Страница:
свекровью тетрадь рецепты, диктуемые ею же. Но когда в лабораторию принесли
путевку в Англию по линии молодежного туризма, дорогую, но в принципе,
доступную, я сразу решила, что поеду.
Мы с Колей как раз собирались покупать диван - не помню уже, что я ему
наплела, как мне удалось его убедить не говорить до поры ничего маме, но
скоро я уже сидела в самолете. Я чувствовала себя, как спутник, уклонившийся
от заданной орбиты, летящий неведомо куда и, скорей всего, в тар-тарары. Но
поездка в Англию, как ни странно, поначалу напомнила экскурсию в Прибалтику
- нас возили по маленьким городкам, мы чинно ходили по игрушечным улочкам, а
в самом конце поездки нас расселили по семьям, и я встретилась с Чарльзом.
Его жена и дочери сразу подарили мне джинсы и мягкий большой свитер. Я
никогда не была красавицей, но, посмотревшись в зеркало в этом свитере, я
почувствовала, что в моей жизни кроме сопряжения блоков да штопания Колиных
носков должно быть что-то еще, и Чарльз, дружелюбные и внимательные взгляды
которого я часто ловила, кажется, тоже это почувствовал.
Через месяц он приехал в наш город по делам фирмы, позвонил мне, мы
встретились. Была весна, он с неподдельным интересом удивлялся очередям за
огурцами, спрашивал: "У вас так любят огурцы?" С таким же любопытным
восхищением он воспринимал чепуху, которую я городила, приглашал в
гостиничный бар, звал посмотреть номер.
Когда Чарльз уехал, пообещав писать, я поняла, что уже не смогу вот так
сидеть и ждать его писем. Однажды я отпросилась у Коли к родственникам на
дачу, надела свой английский свитер и пошла с подружкой в бар, где бывала с
Чарльзом. К нам сразу же подсели два кудрявых итальянца, они ни слова не
говорили по-русски, мы же понимали только звукосочетания, связанные с
музыкой - престо, форте, пиано... Нам было почему-то ужасно смешно слышать
эти музыкальные восклицанья в их непонятной речи, и итальянцы в ответ тоже
хохотали, сверкая крепкими белыми зубами. И этот веселый урок музыки
продолжался до утра, вся ночь пронеслась у меня с моим итальянцем в одном
невероятном крещендо. Выходя утром из номера, я вспомнила, что не спросила
даже, как его зовут, но всерьез пожалела об этом позже, поняв, что у меня
будет ребенок.
Мой ребеночек родился с черными бархатными глазищами, черными
кудряшками и бровями. Я рыжая, Коля белобрысый, но свекровь уверяла всех,
что ее внук - копия прапрадеда цыгана. Чарльзу я тоже написала, что отец
ребенка - он, и Чарльз принялся регулярно посылать сюда то ползунки, то
пинетки.
Сейчас моему ребенку три года, на работу я, однако, не собираюсь:
продавая шмотки, которыми добросовестно снабжает нас Чарльз, я зарабатываю
больше. Свекровь, не одобряя моего образа жизни, зудит, Коля мямлит что-то
про работу и блоки, я же, глядя на бархатные глазки моего нарядного сыночка,
только улыбаюсь. Я хожу на курсы итальянского, втихаря переписываюсь с бюро
международных знакомств, чтобы у всех моих следующих детей тоже были такие
же бархатные глазки. И чтобы, когда они вырастут, они смогли беззаботно и
весело хохотать, сверкая зубами. А музыкальные термины слетали бы с их губ
праздничным фейерверком.
1993
Мы знакомимся случайно, мы рекламные агенты, я продаю синтетический
дубитель, он предлагает пресс-формы для литья из пластмасс. Когда дубитель
идет совсем туго, я сажусь на телефон и звоню подряд по всем номерам. Номер
его АОНа не отвечает, и когда он мне перезванивает, я не отслеживаю, откуда
он взялся. Я предлагаю дубитель, он пытается втюхать пресс-формы,
недовольные друг другом, мы расстаемся. Но, не вычеркнув телефон из списка,
я звоню опять, теми же словами предлагаю дубитель, и не могу понять, отчего
возмущается тот же голос. Он диктует номер, я ахаю, вычеркиваю, обещаюсь
навсегда оставить его в покое. Но чуть позже он звонит уже сам, говорит, что
"навсегда" - очень грустное слово, и предлагает встретиться после работы.
Если бы ребенок был дома, у меня, конечно, не было бы и мысли. Но дочка
уехала с гимназией во Францию, и я так устала от длиннющих семизначных
столбцов с телефонами, от многократно повторяемого стандартного вопроса, а
не нужен ли кому-нибудь синтетический дубитель, от того, что он, зараза,
никому, кажется, больше не нужен, а пять процентов, полученные от последней
сделки, почти все ухнулись на поездку ребенка, и надо платить за теннис, и
англичанке, придется, кажется, опять менять доллары, и даже страшно
посмотреть, как мало их уже там лежит.
Мы встречаемся: он немолодой, растрепанный, зовут Леша, по
ленвестовским кандалам и пуховику, похожему на взбитую перину, видно, что, и
правда, пресс-формы не очень идут. Он сразу вываливает, что был главным
технологом на заводе, а теперь завязался с крутыми ребятишками, отмывающими
мафиозные миллиарды. Радуясь разнообразию жизни, он говорит, что много
встречается сейчас и с теми ребятами, рассказывает про американца Криса,
которому сватает своих мафиози. Увлеченно жестикулируя в облачке вылетающих
из пуховика мелких перьев, он похож на завсегдатая конторской курилки, и я,
бывало, стаивала там, слушая таких соловьев. Он ведет меня в кафе, где,
глянув на цены, я порываюсь, развернувшись, уйти, но он, вытаскивая из
кармана толстую пачку, говорит, что удалось сегодня кое-что заработать, и
бестрепетно заказывает, что подороже.
И пока нет ребенка, после ежедневных бесплодных попыток толкнуть
дубитель, я гуляю с Лешей по улицам: мы больше не ходим в кафе - толстая
пачка в его кармане, растаяв, не возобновляется, дома у меня старики, он,
вообще, непонятно где живет.
Мы ходим по городу мимо хроников, трущихся у ларьков, и их ужасных
подружек, мимо юношей со стеклянными глазами и непрограммируемыми
движениями, мимо сидящих в подземных переходах чумазых детей, истово
крестящихся стариков и бесноватых старух; мне кажется, кто-нибудь из них
может в один прекрасный момент изловчиться и схватить меня за ногу, и я
стараюсь держаться ближе к середине.
Леша говорит, что зато эта жизнь интереснее прежней, и если Крис
заключит с мафиози контракт, он, Леша, сможет купить себе на проценты жилье,
окопаться в нем и хоть с каким-то комфортом отслеживать будущее.
Я же, разменяв перед приездом дочки последнюю стодолларовую купюру,
спрашиваю у Леши, а не снимет ли его Крис на лето мою квартиру, а мы тогда
до осени перебьемся в садоводстве. Леша смотрит в недоумении, я объясняю
ситуацию с дубителем и говорю, что не вижу другой возможности продержаться.
И, почесав затылок, Леша заводит меня в пиццерию, велит ждать, а через
час заявляется с толстым розовощеким Крисом. Выложив на стол калькулятор,
Леша принимается вкручивать Крису, как выгодно тому купить у меня дубитель,
а Крис поглощает пиво банками, повторяет "окей" и смотрит мимо цифр на мои
коленки.
А на следующий день все мои коллеги шипят от зависти - Крис приезжает к
нам заключать договор на дубитель. Выйдя от шефа, он подсаживается ко мне,
показывает фотографии жены и четырех детей, а потом, глядя на меня честным
взглядом, говорит, что душевно одинок, что у русских девушек открытое
сердце, и он мечтал бы проводить холидэйз с искренней русской герлфренд. Он
вопросительно смотрит, я, потупившись и покраснев, соображаю, будет ли эта
перспектива надежней дубителя.
А через пару дней, выйдя из машины Криса у дома, я шарахаюсь в подъезде
от метнувшегося ко мне бомжа в ватнике, но узнаю Лешу. Леша шепчет, что его
мафиози устроили за ним охоту - считают, что он продал Криса моей фирме - на
квартире бывшей жены засада, за подъездом друзей следят, надо бежать из
города, но нет денег. Я выгребаю из кошелька все до мелочи, он кивает, берет
и исчезает за дверью.
Я поднимаюсь - дома вернувшаяся из Франции дочка трясет сувенирами и
щебечет про поездку. Я мою ей фрукты, и она, увидев купленных по дешевке
зеленых уродцев, смеется и восклицает: "Мама, ну разве бывают такие груши?"
1995
Мое детство пришлось на двадцатые годы, заработки у отца были случайны,
мы жили на доходы от квартирантов, которых мама постоянно держала. Она
кормила их жарким из телятины и пирогами с курагой. Сами мы ели пустую
ботвинью с огурцами вместо хлеба, картошку, а иногда пили чай с сахарином.
Зато когда мы с сестрами играли на улице в "дома", мы готовили своим
самодельным тряпочным куклам котлеты из лебеды и лепили куличи из глины.
Весной мы ходили в лес и собирали сергибус и баранчики, летом -
приносили из леса ягоды, осенью - грибы, лес был подспорьем, я это особенно
поняла, когда уехала учиться в техникум. В техникуме мы питались разве
французскими булками да чаем с подушечками, а когда приезжали на каникулы
домой, работали в саду и до отвала наедались яблок. После техникума я уехала
работать в дальневосточный город, сразу вышла замуж за моряка, варила ему
кету и крабов, которых завались было по дешевке в каждом магазине. Перед
началом войны корабль моего мужа перевели в захолустье, я не работала, и
когда началась война, карточка у меня оказалась иждивенческая. Муж, приходя
в увольнение, носил мне с корабля кусочки хлеба, иногда мы ходили в клуб на
вечера с буфетом, а вообще, чтобы прокормиться, я вязала из старых
распущенных чулок головные сеточки и меняла их на рынке.
После войны нас перевели в Ленинград. Первое время я ходила и смотрела,
как много всего было в продаже - лотки с черной и красной икрой, усатые рыбы
в мраморных бассейнах. Когда родились мои дети, я уже могла позволить им
фрукты с рынка. Я закрывала их в комнате, ключ отдавала соседям, а сама
бежала в магазины - в подвальчик за парным мясом, в молокосоюз - за молоком.
Это было хорошее время - перебои случались только с мукой, на нее выдавали
талоны, но все равно я умудрялась печь маковые рулеты. Мой муж служил, летом
мы ездили на юг, ели там жареную ставриду и груши бера. Когда нам дали
квартиру на окраине, я не могла первое время привыкнуть и по-прежнему ездила
в центр в свои старые магазины, но потом я приспособилась, узнала, куда и
когда привозят молоко из совхоза, где можно достать полукопченую колбасу по
шесть пятьдесят. Мои дети выросли, мы построили им квартиры, и когда муж
вышел в отставку, остались вдвоем. Пенсия у него была приличная, я кормила
его и бараниной, и телятиной, не говоря о том, что я постоянно носила то
сыну, то дочке кульки с сосисками, за которыми имела время стоять по
очередям.
Потом все свалилось сразу - болезнь мужа и очереди, ни в какое
сравнение с которыми очереди прежние не шли. Я вставала в пять, шла стоять
за молоком и кефиром, чтобы сделать мужу творог, который был ему необходим.
Когда муж умер, я получила за него маленькую пенсию; продукты же очень
подорожали, и дети предложили мне держать квартиранта - сдать одну из наших
двух комнат работающему в совместном предприятии бельгийцу - знакомому наших
знакомых. Он оказался приличным молодым человеком, мы договорились, что я
буду к тому же кормить его обедами. И вот теперь я покупаю для него продукты
на рынке и, как мама прежде, готовлю ему жаркое из телятины и пеку пироги с
курагой. Сама я ем хлеб, молоко, иногда - творог, мясо в моем возрасте уже
вредно, а с полученными от квартиранта деньгами ходят и ищут себе продукты
мои дети. Они молодые, теперь надо им.
1992
Когда я начала терять слух, дочь и внучка сначала пытались громко
говорить для меня за столом, но почти всегда опять сбивались на прежнюю
быструю неотчетливую речь, правда, кто-нибудь из них в конце разговора
старался громко и кратко изложить его содержание. Но времени у них всегда не
хватало, изложения эти делались все короче, многое они не могли уже мне
растолковать, я слышала все хуже, и скоро они прекратили свои попытки. Они
уже говорили за столом только между собой, бросая, впрочем, на меня
приглашающие к разговору взгляды, делая неизвестно для кого вид, будто я
тоже участвую в их беседе. Иногда дочь все-таки старалась жестами кое-как
обрисовать мне общую ситуацию в семье, но это бывало, когда мы с ней
оставались вдвоем и, все равно, я уже мало что понимала. Все же первое время
моим родственникам, кажется, было не по себе от такого моего положения, и
чтобы скомпенсировать какие-то свои угрызенья, они с удвоенной
старательностью принялись меня кормить, при каждом моем вопросительном,
относящемся к их разговору взгляде, подставляя вместо ответа ко мне поближе
тарелку, убеждая, видимо, себя, что это я просто хочу есть. Они так в том
преуспели, что скоро я, действительно привыкла постоянно что-нибудь жевать,
и хотя продукты теперь, как я понимаю, подорожали, дочь с жертвенным лицом
продолжает носить мне тарелку за тарелкой.
Когда в нашем старом телевизоре раньше выключался звук, самые
чувствительные сцены в фильмах казались без него нелепыми и смешными. Когда
я перестала слышать, вечная беготня моих домашних тоже показалась мне чудной
и странной.
Моя дочь стара и толста, но она ходит в бассейн, и занимается йогой, я
часто вижу из окна, как она и еще полтора десятка пузатых бабок трусят по
скверу, задирают ноги и балуются, кидая в товарок снежками. Но больше
времени моя дочь проводит в магазинах, уходит с утра, а когда возвращается,
много говорит: я угадываю отдельные, часто произносимые слова - "цены",
"достала дешевле" - и только удивляюсь быстроте, с какой шевелятся ее губы.
Внучка с мужем приходят вечером, наскоро ужинают, раскладывают на кухне
вязальную машину и принимаются вязать. Они вяжут свитеры на продажу, в
клубках шерсти и пуха работают кареткой чуть не до утра, утром исчезают
опять, а когда моя дочь сует нос в их вязанье, отмахиваются и гонят ее с
кухни.
Иногда они все ругаются. Дочь жестикулирует и обличительно показывает
на правнука Васю, одиноко томящегося за пианино. Внучка с зятем оскорбленно
тычут пальцем в свое вязанье. Немые сцены их ссор напоминают мне боевые
приготовления африканского племени. После ссоры дочь по привычке идет
жаловаться ко мне, бормочет что-то, ее веки краснеют, морщатся, и я бы,
наверное, ее жалела, но не слышу, о чем она говорит и думаю, что хныкающая
старуха - все-таки довольно неприглядное зрелище.
Моего правнука Васю заставляют заниматься музыкой, английским и
шахматами, он постоянно играет гаммы, учит слова, разбирает комбинации и,
уходя на какой-нибудь кружок, безнадежно смотрит на меня из-под очков.
С Васей у нас есть тайна. Иногда, поздно вечером, когда моя дочь уходит
на ночную медитацию, а внучка с зятем, как всегда, шуруют на кухне, Вася,
потихоньку выбравшись из своей кровати, перепрыгивает в мою, зажав в кулаке
заранее припрятанную карточную колоду. Тогда нам никто не может помешать, я
прикрываю мальчика одеялом, и мы с ним принимаемся резаться в "пьяницы". Тут
уж мы вволю отводим душу - азартно выкидываем на кон карту за картой,
ревниво сравниваем, у кого больше, и, пугливо озираясь на дверь, мечтаем
лишь об одном - успеть доиграть до победы, пока не придет с медитации моя
дочь и нас не застукает.
1992
Я перестала выпендриваться не сразу, не в одночасье покончив со всеми
былыми привычками - этот процесс занял приличное время, охватывая разные
области жизни. Прежде я не вылезала из филармоний, не пропускала ни одного
вернисажа, не выпускала из рук книги, гонялась за интересными людьми и,
раскрыв рот, внимала их суждениям. Зажмурившись, я с ужасом сознавала, какая
я дурочка, как велик пласт накопленных человечеством ценностей, и как надо
спешить, чтобы успеть поглотить хотя бы их небольшую долю. Я, правда, не
слишком различала, чем звучание знаменитейшего оркестра, за билетами на
который я выстаивала ночь, отличается от звучания оркестра менее
знаменитого, я с трудом запихивала в голову почерпнутые из умных книг идеи
и, однако, сомнение в том, что все это мне необходимо, не возникало у меня
много лет.
Оно впервые закралось, когда меня уволили по сокращенью. Долгие годы я
считала на работе разными способами корреляционную функцию и именно с
трудовым коллективом делилась увиденным и прочитанным, именно ему старалась
в первую очередь не только лучшие наряды, но и лучшие сокровища души.
Коллектива не стало, мое умение считать корреляционную функцию больше
нигде не потребовалось, я устроилась уборщицей и, орудуя шваброй, страдала
не из-за того, то выгляжу чучелом, а оттого, что никого это не удивляет,
нынешние коллеги и воспринимают меня именно такой, а обсудить непонятную
экономическую статью мне теперь совершенно не с кем.
Я, правда, пыталась держать форму и обсуждать хотя бы политические
телепередачи по телефону с подругами, но подруги уже больше ахали о том,
сколько стоят в магазине куры и где взять денег, чтобы их купить,
материальные проблемы захватывали и меня, и разговоры наши не сворачивали
уже ни в какое другое русло.
И вот однажды, намахавшись на работе шваброй, придя домой и усевшись за
замусоленную, но все еще непонятную статью, я вдруг подумала, а что такого
ужасного случится, если я заброшу эту чертову статью за диван - разве
перестану я быть уборщицей, поняв эти сложные выкладки, разве посмотрит
опять на меня с восхищением сидевший когда-то за соседним столом старший
научный сотрудник?
Я так думала одно мгновение, а в следующее, придвинув чтение ближе, уже
гнала из головы крамольную мысль, уверяя себя, что я читаю не для кого-то,
что мыслящий человек в любой ситуации должен оставаться самим собою. А через
несколько дней, собираясь после трудового дня на нашумевший вернисаж, я
опять спросила себя, что такого необыкновенного ожидаю я там увидеть, чтобы,
превозмогая усталость и лень, тащиться через весь город. В голове у меня
опять же прокрутился вопрос - кто спросит, была ли я там, и ответ - никто, и
внезапное открытие, что старые привычки не так уж драгоценны, до глубины
души меня поразило.
Я осознала, сколько наносного и лишнего было, оказывается, в моей
прежней жизни, а в теперешней, новой, появились, стало быть, приобретения -
одиночество и сопровождающие его независимость и простота.
И накопленный цивилизацией культурный пласт начал стремительно терять
для меня прежнюю цену. Я еще какое-то время сопротивлялась, приглашая в дом
интересных людей, но интересные люди тоже жаловались на жизнь и затравленно
озирались, слабо вдохновляясь присутствием друг друга, как альпинисты,
которых всех вместе засыпает лавина.
И вскоре у меня появились совсем другие привычки. Я полюбила, подолгу
сидя у окна, следить за хаотическими движениями гуляющих по садику людей -
созерцать этот живой пейзаж оказалось не менее увлекательно, чем
разглядывать картины в музее. Соседская ссора за стеной дарила пищу для ума
не хуже шекспировской драмы, а несущийся из телевизора бодрый мотив прочно
занял место былых фуг Баха.
Вытянуть меня вечером из дома стало практически невозможно - понятие
"надо" я применяла теперь лишь к вещам сугубо утилитарным. И только, услышав
по радио любимое прежде словечко "волнительно", я, встрепенувшись, пыталась
еще вспомнить то, что было когда-то дорого, но, безнадежно махнув рукой,
легко смирялась с тщетностью подобных попыток.
1993
Нет, конечно, когда у тебя парикмахерская, голова замусорена множеством
мелочей. Сантехник Пономарев отключает горячую воду, и на головы клиентов из
крана хлещет ледяная, и надо дать ему на опохмелку, не то так и будешь
сидеть. И вдруг в подвальчик спускается, озаряя улыбкой убогие стены, жена
живущего по соседству президента СП, а это чудо среди всех окрестных
пенсионерских лысин и круглых мальчишеских голов. А дура Мариша метет ей
прямо на замшевые лодочки, и приходится, пятясь и расшаркиваясь, заниматься
всем самой. И я устраиваю красавице на голове такое, что она не то, что
довольна, а просто в шоке, и даже путает дверь на выход с дверью в
теплоцентр. А из теплоцентра при этом вываливается прикорнувший на задвижке
опохмелившийся Пономарев и, довершая начатое Маришей, пачкает-таки замшевые
лодочки промасленными штанами. И все труды насмарку, потому что, взвизгнув,
дама выскакивает прочь, я не надеюсь больше ее увидеть, и как вы думаете,
могут быть в такой мясорубке еще какие-то другие мысли?
И все же в обед я бегу с яблоком в соседний подвал, где торгует
напитками директор Гриша. Увидев меня, он быстро прячет под прилавок листок
с компьютерной программой, а я, все сразу поняв, восклицаю, что он опять
занимается ерундой. Я в который раз повторяю, что я бы тоже потрошила в
лаборатории мышей, что если он не бросит дурить и всерьез не займется делом,
мы с ним никогда не сможем, купив жилье, начать, наконец, нормальную жизнь.
Но окно вдребезги бьет брошенный с улицы кирпич - это Гришины конкуренты -
самогонщица баба Паня и пара подручных хроников. Довольные, они орут, что мы
с Гришей скоро повиснем на фонаре. Я запускаю в них огрызком, Гриша плетется
за стеклом, а я, ахнув, а закрыл ли Пономарев задвижки в теплоцентре, несусь
к себе - так и есть, воды по колено, и мы с Маришей до вечера носим ведра.
И после такого дня, еле дотащившись домой, я первым делом слышу
телефонный звонок - это Гриша опять жалуется, что не может без науки,
тоскует по компьютеру и больше всего боится, что у него атрофируются мозги.
И, даже не поев, я сорок минут его убеждаю, что квартиру на его мозги мы
никогда не купим и нормальной жизни не начнем, и конец нашему разговору
кладут мои возмущенные соседи.
А на следующее утро затемно я опять бегу в парикмахерскую и, увидев за
Гришиными решетками свет, радуюсь, что, взявшись за ум, он так рано
открылся. Но метнувшиеся от дверей в сумерках тени напоминают Пономарева и
бабу Паню, в мешках за спинами что-то булькает, я немедленно кидаюсь вслед,
но сзади шуршат колеса, меня догоняет автомобиль. Высунувшаяся из
"Мерседеса" дама осведомляется, не смогу ли я ее уложить, как вчера - ей
опять надо встречать кого-то из Нью-Йорка. И, посмотрев на нее и на свой
жалкий подвал, я вдруг воображаю вереницу таких же машин у входа, у меня
захватывает дух и, позабыв про воров, я вскоре колдую над прической.
Баба Паня с Пономаревым дочиста грабят Гришин магазин, Гриша же только
рад - он возвращается на кафедру, нищенствует, но пишет программы. А мои
дела с этого дня идут в гору - жена президента приводит множество подруг,
двор забивается "Мерседесами", мне приходится расширяться и арендовать
заодно и бывший Гришин подвал.
Теперь моя парикмахерская одета в гранит и дуб, дюжина мастеров орудует
бритвами, Мариша ходит по струнке, алкашей изолирует охрана, в моем кабинете
разрывается телефон. У меня масса идей - я собираюсь открыть филиал в
Самаре, завязаться с суринамцами, начинаю учить язык и, случайно встретив на
бегу просветленно улыбающегося Гришу, вспоминаю, что и с ним тоже хотела
что-то такое начать в своей новой большой квартире.
1994
После того, как это случилось, я не могла понять, как нас угораздило -
всему виной было нетерпенье - мой ребенок прибежал из Консерватории и
сообщил, что с рук срочно продается хороший кларнет из черного африканского
дерева. Роковую роль еще сыграло воскресенье - обменные пункты валюты и
банки были закрыты, а все наши сбережения хранились дома под паркетиной в
виде стодолларовой купюры.
Нас "кинули" у метро классическим способом. С криком: "Валютный обмен
запрещен!" вдруг набежали из-за ларьков какие-то парни, и долларовый мальчик
тут же рванул прочь, рассовывая по карманам неотданные деньги. Сын, кажется,
успел выхватить у него из рук нашу купюру, но, развернув ее, мы увидели, что
это всего лишь доллар, и пока, не веря глазам, читали надпись "one",
ограбившая нас компания скрылась в толкучке.
Кларнет ребенку в тот вечер я все же купила, заняв у друзей нужную
сумму. Мы возвращались на "Запорожце" домой, я уговаривала сына, что это не
смертельно, что мы отработаем долг уроками, что когда-нибудь мы будем
вспоминать обо всем со смехом. Но, замечая, как сжимаются кулаки, словно
пытаясь удержать ускользнувшую бумажку, и, вспоминая, как ссутулился сын,
прощаясь с мечтой о кларнете, я думала, что забыть это нам вряд ли удастся.
Однажды, придя с очередного урока музыки, сын вытащил из сумки большой
черный пистолет. Он сказал, что этим браунингом расплатилась с ним до конца
сезона бабушка одного из учеников, покойный супруг которой приобрел себе
оружие в сорок шестом году в Благовещенске на базаре. К браунингу
прилагались патроны и, прицелившись в экран телевизора, сын сказал, что
теперь вытрясет из кидал наши деньги.
Выйдя из столбняка, я взяла у мальчика пистолет и, заперев его в
комоде, сказала, что если сын к нему прикоснется, меня разобьет паралич. Но,
возвращаясь с работы и не увидев во дворе "Запорожца", я не обнаружила в
комоде и пистолета, и после недолгого колебания помчалась к метро, где нас
обокрали.
Наша машина стояла незапертая, я села за руль и сразу увидела своего
ребенка в черной маске, рейтузах и красном плаще, бегущего от ларьков. Он не
успел еще хлопнуть дверцей, а я уже газанула так, что с площади взлетели все
голуби и, петляя, порулила домой, забыв и о валидоле.
Дома, выложив на стол стодолларовую купюру, сын сказал, что костюм
путевку в Англию по линии молодежного туризма, дорогую, но в принципе,
доступную, я сразу решила, что поеду.
Мы с Колей как раз собирались покупать диван - не помню уже, что я ему
наплела, как мне удалось его убедить не говорить до поры ничего маме, но
скоро я уже сидела в самолете. Я чувствовала себя, как спутник, уклонившийся
от заданной орбиты, летящий неведомо куда и, скорей всего, в тар-тарары. Но
поездка в Англию, как ни странно, поначалу напомнила экскурсию в Прибалтику
- нас возили по маленьким городкам, мы чинно ходили по игрушечным улочкам, а
в самом конце поездки нас расселили по семьям, и я встретилась с Чарльзом.
Его жена и дочери сразу подарили мне джинсы и мягкий большой свитер. Я
никогда не была красавицей, но, посмотревшись в зеркало в этом свитере, я
почувствовала, что в моей жизни кроме сопряжения блоков да штопания Колиных
носков должно быть что-то еще, и Чарльз, дружелюбные и внимательные взгляды
которого я часто ловила, кажется, тоже это почувствовал.
Через месяц он приехал в наш город по делам фирмы, позвонил мне, мы
встретились. Была весна, он с неподдельным интересом удивлялся очередям за
огурцами, спрашивал: "У вас так любят огурцы?" С таким же любопытным
восхищением он воспринимал чепуху, которую я городила, приглашал в
гостиничный бар, звал посмотреть номер.
Когда Чарльз уехал, пообещав писать, я поняла, что уже не смогу вот так
сидеть и ждать его писем. Однажды я отпросилась у Коли к родственникам на
дачу, надела свой английский свитер и пошла с подружкой в бар, где бывала с
Чарльзом. К нам сразу же подсели два кудрявых итальянца, они ни слова не
говорили по-русски, мы же понимали только звукосочетания, связанные с
музыкой - престо, форте, пиано... Нам было почему-то ужасно смешно слышать
эти музыкальные восклицанья в их непонятной речи, и итальянцы в ответ тоже
хохотали, сверкая крепкими белыми зубами. И этот веселый урок музыки
продолжался до утра, вся ночь пронеслась у меня с моим итальянцем в одном
невероятном крещендо. Выходя утром из номера, я вспомнила, что не спросила
даже, как его зовут, но всерьез пожалела об этом позже, поняв, что у меня
будет ребенок.
Мой ребеночек родился с черными бархатными глазищами, черными
кудряшками и бровями. Я рыжая, Коля белобрысый, но свекровь уверяла всех,
что ее внук - копия прапрадеда цыгана. Чарльзу я тоже написала, что отец
ребенка - он, и Чарльз принялся регулярно посылать сюда то ползунки, то
пинетки.
Сейчас моему ребенку три года, на работу я, однако, не собираюсь:
продавая шмотки, которыми добросовестно снабжает нас Чарльз, я зарабатываю
больше. Свекровь, не одобряя моего образа жизни, зудит, Коля мямлит что-то
про работу и блоки, я же, глядя на бархатные глазки моего нарядного сыночка,
только улыбаюсь. Я хожу на курсы итальянского, втихаря переписываюсь с бюро
международных знакомств, чтобы у всех моих следующих детей тоже были такие
же бархатные глазки. И чтобы, когда они вырастут, они смогли беззаботно и
весело хохотать, сверкая зубами. А музыкальные термины слетали бы с их губ
праздничным фейерверком.
1993
Мы знакомимся случайно, мы рекламные агенты, я продаю синтетический
дубитель, он предлагает пресс-формы для литья из пластмасс. Когда дубитель
идет совсем туго, я сажусь на телефон и звоню подряд по всем номерам. Номер
его АОНа не отвечает, и когда он мне перезванивает, я не отслеживаю, откуда
он взялся. Я предлагаю дубитель, он пытается втюхать пресс-формы,
недовольные друг другом, мы расстаемся. Но, не вычеркнув телефон из списка,
я звоню опять, теми же словами предлагаю дубитель, и не могу понять, отчего
возмущается тот же голос. Он диктует номер, я ахаю, вычеркиваю, обещаюсь
навсегда оставить его в покое. Но чуть позже он звонит уже сам, говорит, что
"навсегда" - очень грустное слово, и предлагает встретиться после работы.
Если бы ребенок был дома, у меня, конечно, не было бы и мысли. Но дочка
уехала с гимназией во Францию, и я так устала от длиннющих семизначных
столбцов с телефонами, от многократно повторяемого стандартного вопроса, а
не нужен ли кому-нибудь синтетический дубитель, от того, что он, зараза,
никому, кажется, больше не нужен, а пять процентов, полученные от последней
сделки, почти все ухнулись на поездку ребенка, и надо платить за теннис, и
англичанке, придется, кажется, опять менять доллары, и даже страшно
посмотреть, как мало их уже там лежит.
Мы встречаемся: он немолодой, растрепанный, зовут Леша, по
ленвестовским кандалам и пуховику, похожему на взбитую перину, видно, что, и
правда, пресс-формы не очень идут. Он сразу вываливает, что был главным
технологом на заводе, а теперь завязался с крутыми ребятишками, отмывающими
мафиозные миллиарды. Радуясь разнообразию жизни, он говорит, что много
встречается сейчас и с теми ребятами, рассказывает про американца Криса,
которому сватает своих мафиози. Увлеченно жестикулируя в облачке вылетающих
из пуховика мелких перьев, он похож на завсегдатая конторской курилки, и я,
бывало, стаивала там, слушая таких соловьев. Он ведет меня в кафе, где,
глянув на цены, я порываюсь, развернувшись, уйти, но он, вытаскивая из
кармана толстую пачку, говорит, что удалось сегодня кое-что заработать, и
бестрепетно заказывает, что подороже.
И пока нет ребенка, после ежедневных бесплодных попыток толкнуть
дубитель, я гуляю с Лешей по улицам: мы больше не ходим в кафе - толстая
пачка в его кармане, растаяв, не возобновляется, дома у меня старики, он,
вообще, непонятно где живет.
Мы ходим по городу мимо хроников, трущихся у ларьков, и их ужасных
подружек, мимо юношей со стеклянными глазами и непрограммируемыми
движениями, мимо сидящих в подземных переходах чумазых детей, истово
крестящихся стариков и бесноватых старух; мне кажется, кто-нибудь из них
может в один прекрасный момент изловчиться и схватить меня за ногу, и я
стараюсь держаться ближе к середине.
Леша говорит, что зато эта жизнь интереснее прежней, и если Крис
заключит с мафиози контракт, он, Леша, сможет купить себе на проценты жилье,
окопаться в нем и хоть с каким-то комфортом отслеживать будущее.
Я же, разменяв перед приездом дочки последнюю стодолларовую купюру,
спрашиваю у Леши, а не снимет ли его Крис на лето мою квартиру, а мы тогда
до осени перебьемся в садоводстве. Леша смотрит в недоумении, я объясняю
ситуацию с дубителем и говорю, что не вижу другой возможности продержаться.
И, почесав затылок, Леша заводит меня в пиццерию, велит ждать, а через
час заявляется с толстым розовощеким Крисом. Выложив на стол калькулятор,
Леша принимается вкручивать Крису, как выгодно тому купить у меня дубитель,
а Крис поглощает пиво банками, повторяет "окей" и смотрит мимо цифр на мои
коленки.
А на следующий день все мои коллеги шипят от зависти - Крис приезжает к
нам заключать договор на дубитель. Выйдя от шефа, он подсаживается ко мне,
показывает фотографии жены и четырех детей, а потом, глядя на меня честным
взглядом, говорит, что душевно одинок, что у русских девушек открытое
сердце, и он мечтал бы проводить холидэйз с искренней русской герлфренд. Он
вопросительно смотрит, я, потупившись и покраснев, соображаю, будет ли эта
перспектива надежней дубителя.
А через пару дней, выйдя из машины Криса у дома, я шарахаюсь в подъезде
от метнувшегося ко мне бомжа в ватнике, но узнаю Лешу. Леша шепчет, что его
мафиози устроили за ним охоту - считают, что он продал Криса моей фирме - на
квартире бывшей жены засада, за подъездом друзей следят, надо бежать из
города, но нет денег. Я выгребаю из кошелька все до мелочи, он кивает, берет
и исчезает за дверью.
Я поднимаюсь - дома вернувшаяся из Франции дочка трясет сувенирами и
щебечет про поездку. Я мою ей фрукты, и она, увидев купленных по дешевке
зеленых уродцев, смеется и восклицает: "Мама, ну разве бывают такие груши?"
1995
Мое детство пришлось на двадцатые годы, заработки у отца были случайны,
мы жили на доходы от квартирантов, которых мама постоянно держала. Она
кормила их жарким из телятины и пирогами с курагой. Сами мы ели пустую
ботвинью с огурцами вместо хлеба, картошку, а иногда пили чай с сахарином.
Зато когда мы с сестрами играли на улице в "дома", мы готовили своим
самодельным тряпочным куклам котлеты из лебеды и лепили куличи из глины.
Весной мы ходили в лес и собирали сергибус и баранчики, летом -
приносили из леса ягоды, осенью - грибы, лес был подспорьем, я это особенно
поняла, когда уехала учиться в техникум. В техникуме мы питались разве
французскими булками да чаем с подушечками, а когда приезжали на каникулы
домой, работали в саду и до отвала наедались яблок. После техникума я уехала
работать в дальневосточный город, сразу вышла замуж за моряка, варила ему
кету и крабов, которых завались было по дешевке в каждом магазине. Перед
началом войны корабль моего мужа перевели в захолустье, я не работала, и
когда началась война, карточка у меня оказалась иждивенческая. Муж, приходя
в увольнение, носил мне с корабля кусочки хлеба, иногда мы ходили в клуб на
вечера с буфетом, а вообще, чтобы прокормиться, я вязала из старых
распущенных чулок головные сеточки и меняла их на рынке.
После войны нас перевели в Ленинград. Первое время я ходила и смотрела,
как много всего было в продаже - лотки с черной и красной икрой, усатые рыбы
в мраморных бассейнах. Когда родились мои дети, я уже могла позволить им
фрукты с рынка. Я закрывала их в комнате, ключ отдавала соседям, а сама
бежала в магазины - в подвальчик за парным мясом, в молокосоюз - за молоком.
Это было хорошее время - перебои случались только с мукой, на нее выдавали
талоны, но все равно я умудрялась печь маковые рулеты. Мой муж служил, летом
мы ездили на юг, ели там жареную ставриду и груши бера. Когда нам дали
квартиру на окраине, я не могла первое время привыкнуть и по-прежнему ездила
в центр в свои старые магазины, но потом я приспособилась, узнала, куда и
когда привозят молоко из совхоза, где можно достать полукопченую колбасу по
шесть пятьдесят. Мои дети выросли, мы построили им квартиры, и когда муж
вышел в отставку, остались вдвоем. Пенсия у него была приличная, я кормила
его и бараниной, и телятиной, не говоря о том, что я постоянно носила то
сыну, то дочке кульки с сосисками, за которыми имела время стоять по
очередям.
Потом все свалилось сразу - болезнь мужа и очереди, ни в какое
сравнение с которыми очереди прежние не шли. Я вставала в пять, шла стоять
за молоком и кефиром, чтобы сделать мужу творог, который был ему необходим.
Когда муж умер, я получила за него маленькую пенсию; продукты же очень
подорожали, и дети предложили мне держать квартиранта - сдать одну из наших
двух комнат работающему в совместном предприятии бельгийцу - знакомому наших
знакомых. Он оказался приличным молодым человеком, мы договорились, что я
буду к тому же кормить его обедами. И вот теперь я покупаю для него продукты
на рынке и, как мама прежде, готовлю ему жаркое из телятины и пеку пироги с
курагой. Сама я ем хлеб, молоко, иногда - творог, мясо в моем возрасте уже
вредно, а с полученными от квартиранта деньгами ходят и ищут себе продукты
мои дети. Они молодые, теперь надо им.
1992
Когда я начала терять слух, дочь и внучка сначала пытались громко
говорить для меня за столом, но почти всегда опять сбивались на прежнюю
быструю неотчетливую речь, правда, кто-нибудь из них в конце разговора
старался громко и кратко изложить его содержание. Но времени у них всегда не
хватало, изложения эти делались все короче, многое они не могли уже мне
растолковать, я слышала все хуже, и скоро они прекратили свои попытки. Они
уже говорили за столом только между собой, бросая, впрочем, на меня
приглашающие к разговору взгляды, делая неизвестно для кого вид, будто я
тоже участвую в их беседе. Иногда дочь все-таки старалась жестами кое-как
обрисовать мне общую ситуацию в семье, но это бывало, когда мы с ней
оставались вдвоем и, все равно, я уже мало что понимала. Все же первое время
моим родственникам, кажется, было не по себе от такого моего положения, и
чтобы скомпенсировать какие-то свои угрызенья, они с удвоенной
старательностью принялись меня кормить, при каждом моем вопросительном,
относящемся к их разговору взгляде, подставляя вместо ответа ко мне поближе
тарелку, убеждая, видимо, себя, что это я просто хочу есть. Они так в том
преуспели, что скоро я, действительно привыкла постоянно что-нибудь жевать,
и хотя продукты теперь, как я понимаю, подорожали, дочь с жертвенным лицом
продолжает носить мне тарелку за тарелкой.
Когда в нашем старом телевизоре раньше выключался звук, самые
чувствительные сцены в фильмах казались без него нелепыми и смешными. Когда
я перестала слышать, вечная беготня моих домашних тоже показалась мне чудной
и странной.
Моя дочь стара и толста, но она ходит в бассейн, и занимается йогой, я
часто вижу из окна, как она и еще полтора десятка пузатых бабок трусят по
скверу, задирают ноги и балуются, кидая в товарок снежками. Но больше
времени моя дочь проводит в магазинах, уходит с утра, а когда возвращается,
много говорит: я угадываю отдельные, часто произносимые слова - "цены",
"достала дешевле" - и только удивляюсь быстроте, с какой шевелятся ее губы.
Внучка с мужем приходят вечером, наскоро ужинают, раскладывают на кухне
вязальную машину и принимаются вязать. Они вяжут свитеры на продажу, в
клубках шерсти и пуха работают кареткой чуть не до утра, утром исчезают
опять, а когда моя дочь сует нос в их вязанье, отмахиваются и гонят ее с
кухни.
Иногда они все ругаются. Дочь жестикулирует и обличительно показывает
на правнука Васю, одиноко томящегося за пианино. Внучка с зятем оскорбленно
тычут пальцем в свое вязанье. Немые сцены их ссор напоминают мне боевые
приготовления африканского племени. После ссоры дочь по привычке идет
жаловаться ко мне, бормочет что-то, ее веки краснеют, морщатся, и я бы,
наверное, ее жалела, но не слышу, о чем она говорит и думаю, что хныкающая
старуха - все-таки довольно неприглядное зрелище.
Моего правнука Васю заставляют заниматься музыкой, английским и
шахматами, он постоянно играет гаммы, учит слова, разбирает комбинации и,
уходя на какой-нибудь кружок, безнадежно смотрит на меня из-под очков.
С Васей у нас есть тайна. Иногда, поздно вечером, когда моя дочь уходит
на ночную медитацию, а внучка с зятем, как всегда, шуруют на кухне, Вася,
потихоньку выбравшись из своей кровати, перепрыгивает в мою, зажав в кулаке
заранее припрятанную карточную колоду. Тогда нам никто не может помешать, я
прикрываю мальчика одеялом, и мы с ним принимаемся резаться в "пьяницы". Тут
уж мы вволю отводим душу - азартно выкидываем на кон карту за картой,
ревниво сравниваем, у кого больше, и, пугливо озираясь на дверь, мечтаем
лишь об одном - успеть доиграть до победы, пока не придет с медитации моя
дочь и нас не застукает.
1992
Я перестала выпендриваться не сразу, не в одночасье покончив со всеми
былыми привычками - этот процесс занял приличное время, охватывая разные
области жизни. Прежде я не вылезала из филармоний, не пропускала ни одного
вернисажа, не выпускала из рук книги, гонялась за интересными людьми и,
раскрыв рот, внимала их суждениям. Зажмурившись, я с ужасом сознавала, какая
я дурочка, как велик пласт накопленных человечеством ценностей, и как надо
спешить, чтобы успеть поглотить хотя бы их небольшую долю. Я, правда, не
слишком различала, чем звучание знаменитейшего оркестра, за билетами на
который я выстаивала ночь, отличается от звучания оркестра менее
знаменитого, я с трудом запихивала в голову почерпнутые из умных книг идеи
и, однако, сомнение в том, что все это мне необходимо, не возникало у меня
много лет.
Оно впервые закралось, когда меня уволили по сокращенью. Долгие годы я
считала на работе разными способами корреляционную функцию и именно с
трудовым коллективом делилась увиденным и прочитанным, именно ему старалась
в первую очередь не только лучшие наряды, но и лучшие сокровища души.
Коллектива не стало, мое умение считать корреляционную функцию больше
нигде не потребовалось, я устроилась уборщицей и, орудуя шваброй, страдала
не из-за того, то выгляжу чучелом, а оттого, что никого это не удивляет,
нынешние коллеги и воспринимают меня именно такой, а обсудить непонятную
экономическую статью мне теперь совершенно не с кем.
Я, правда, пыталась держать форму и обсуждать хотя бы политические
телепередачи по телефону с подругами, но подруги уже больше ахали о том,
сколько стоят в магазине куры и где взять денег, чтобы их купить,
материальные проблемы захватывали и меня, и разговоры наши не сворачивали
уже ни в какое другое русло.
И вот однажды, намахавшись на работе шваброй, придя домой и усевшись за
замусоленную, но все еще непонятную статью, я вдруг подумала, а что такого
ужасного случится, если я заброшу эту чертову статью за диван - разве
перестану я быть уборщицей, поняв эти сложные выкладки, разве посмотрит
опять на меня с восхищением сидевший когда-то за соседним столом старший
научный сотрудник?
Я так думала одно мгновение, а в следующее, придвинув чтение ближе, уже
гнала из головы крамольную мысль, уверяя себя, что я читаю не для кого-то,
что мыслящий человек в любой ситуации должен оставаться самим собою. А через
несколько дней, собираясь после трудового дня на нашумевший вернисаж, я
опять спросила себя, что такого необыкновенного ожидаю я там увидеть, чтобы,
превозмогая усталость и лень, тащиться через весь город. В голове у меня
опять же прокрутился вопрос - кто спросит, была ли я там, и ответ - никто, и
внезапное открытие, что старые привычки не так уж драгоценны, до глубины
души меня поразило.
Я осознала, сколько наносного и лишнего было, оказывается, в моей
прежней жизни, а в теперешней, новой, появились, стало быть, приобретения -
одиночество и сопровождающие его независимость и простота.
И накопленный цивилизацией культурный пласт начал стремительно терять
для меня прежнюю цену. Я еще какое-то время сопротивлялась, приглашая в дом
интересных людей, но интересные люди тоже жаловались на жизнь и затравленно
озирались, слабо вдохновляясь присутствием друг друга, как альпинисты,
которых всех вместе засыпает лавина.
И вскоре у меня появились совсем другие привычки. Я полюбила, подолгу
сидя у окна, следить за хаотическими движениями гуляющих по садику людей -
созерцать этот живой пейзаж оказалось не менее увлекательно, чем
разглядывать картины в музее. Соседская ссора за стеной дарила пищу для ума
не хуже шекспировской драмы, а несущийся из телевизора бодрый мотив прочно
занял место былых фуг Баха.
Вытянуть меня вечером из дома стало практически невозможно - понятие
"надо" я применяла теперь лишь к вещам сугубо утилитарным. И только, услышав
по радио любимое прежде словечко "волнительно", я, встрепенувшись, пыталась
еще вспомнить то, что было когда-то дорого, но, безнадежно махнув рукой,
легко смирялась с тщетностью подобных попыток.
1993
Нет, конечно, когда у тебя парикмахерская, голова замусорена множеством
мелочей. Сантехник Пономарев отключает горячую воду, и на головы клиентов из
крана хлещет ледяная, и надо дать ему на опохмелку, не то так и будешь
сидеть. И вдруг в подвальчик спускается, озаряя улыбкой убогие стены, жена
живущего по соседству президента СП, а это чудо среди всех окрестных
пенсионерских лысин и круглых мальчишеских голов. А дура Мариша метет ей
прямо на замшевые лодочки, и приходится, пятясь и расшаркиваясь, заниматься
всем самой. И я устраиваю красавице на голове такое, что она не то, что
довольна, а просто в шоке, и даже путает дверь на выход с дверью в
теплоцентр. А из теплоцентра при этом вываливается прикорнувший на задвижке
опохмелившийся Пономарев и, довершая начатое Маришей, пачкает-таки замшевые
лодочки промасленными штанами. И все труды насмарку, потому что, взвизгнув,
дама выскакивает прочь, я не надеюсь больше ее увидеть, и как вы думаете,
могут быть в такой мясорубке еще какие-то другие мысли?
И все же в обед я бегу с яблоком в соседний подвал, где торгует
напитками директор Гриша. Увидев меня, он быстро прячет под прилавок листок
с компьютерной программой, а я, все сразу поняв, восклицаю, что он опять
занимается ерундой. Я в который раз повторяю, что я бы тоже потрошила в
лаборатории мышей, что если он не бросит дурить и всерьез не займется делом,
мы с ним никогда не сможем, купив жилье, начать, наконец, нормальную жизнь.
Но окно вдребезги бьет брошенный с улицы кирпич - это Гришины конкуренты -
самогонщица баба Паня и пара подручных хроников. Довольные, они орут, что мы
с Гришей скоро повиснем на фонаре. Я запускаю в них огрызком, Гриша плетется
за стеклом, а я, ахнув, а закрыл ли Пономарев задвижки в теплоцентре, несусь
к себе - так и есть, воды по колено, и мы с Маришей до вечера носим ведра.
И после такого дня, еле дотащившись домой, я первым делом слышу
телефонный звонок - это Гриша опять жалуется, что не может без науки,
тоскует по компьютеру и больше всего боится, что у него атрофируются мозги.
И, даже не поев, я сорок минут его убеждаю, что квартиру на его мозги мы
никогда не купим и нормальной жизни не начнем, и конец нашему разговору
кладут мои возмущенные соседи.
А на следующее утро затемно я опять бегу в парикмахерскую и, увидев за
Гришиными решетками свет, радуюсь, что, взявшись за ум, он так рано
открылся. Но метнувшиеся от дверей в сумерках тени напоминают Пономарева и
бабу Паню, в мешках за спинами что-то булькает, я немедленно кидаюсь вслед,
но сзади шуршат колеса, меня догоняет автомобиль. Высунувшаяся из
"Мерседеса" дама осведомляется, не смогу ли я ее уложить, как вчера - ей
опять надо встречать кого-то из Нью-Йорка. И, посмотрев на нее и на свой
жалкий подвал, я вдруг воображаю вереницу таких же машин у входа, у меня
захватывает дух и, позабыв про воров, я вскоре колдую над прической.
Баба Паня с Пономаревым дочиста грабят Гришин магазин, Гриша же только
рад - он возвращается на кафедру, нищенствует, но пишет программы. А мои
дела с этого дня идут в гору - жена президента приводит множество подруг,
двор забивается "Мерседесами", мне приходится расширяться и арендовать
заодно и бывший Гришин подвал.
Теперь моя парикмахерская одета в гранит и дуб, дюжина мастеров орудует
бритвами, Мариша ходит по струнке, алкашей изолирует охрана, в моем кабинете
разрывается телефон. У меня масса идей - я собираюсь открыть филиал в
Самаре, завязаться с суринамцами, начинаю учить язык и, случайно встретив на
бегу просветленно улыбающегося Гришу, вспоминаю, что и с ним тоже хотела
что-то такое начать в своей новой большой квартире.
1994
После того, как это случилось, я не могла понять, как нас угораздило -
всему виной было нетерпенье - мой ребенок прибежал из Консерватории и
сообщил, что с рук срочно продается хороший кларнет из черного африканского
дерева. Роковую роль еще сыграло воскресенье - обменные пункты валюты и
банки были закрыты, а все наши сбережения хранились дома под паркетиной в
виде стодолларовой купюры.
Нас "кинули" у метро классическим способом. С криком: "Валютный обмен
запрещен!" вдруг набежали из-за ларьков какие-то парни, и долларовый мальчик
тут же рванул прочь, рассовывая по карманам неотданные деньги. Сын, кажется,
успел выхватить у него из рук нашу купюру, но, развернув ее, мы увидели, что
это всего лишь доллар, и пока, не веря глазам, читали надпись "one",
ограбившая нас компания скрылась в толкучке.
Кларнет ребенку в тот вечер я все же купила, заняв у друзей нужную
сумму. Мы возвращались на "Запорожце" домой, я уговаривала сына, что это не
смертельно, что мы отработаем долг уроками, что когда-нибудь мы будем
вспоминать обо всем со смехом. Но, замечая, как сжимаются кулаки, словно
пытаясь удержать ускользнувшую бумажку, и, вспоминая, как ссутулился сын,
прощаясь с мечтой о кларнете, я думала, что забыть это нам вряд ли удастся.
Однажды, придя с очередного урока музыки, сын вытащил из сумки большой
черный пистолет. Он сказал, что этим браунингом расплатилась с ним до конца
сезона бабушка одного из учеников, покойный супруг которой приобрел себе
оружие в сорок шестом году в Благовещенске на базаре. К браунингу
прилагались патроны и, прицелившись в экран телевизора, сын сказал, что
теперь вытрясет из кидал наши деньги.
Выйдя из столбняка, я взяла у мальчика пистолет и, заперев его в
комоде, сказала, что если сын к нему прикоснется, меня разобьет паралич. Но,
возвращаясь с работы и не увидев во дворе "Запорожца", я не обнаружила в
комоде и пистолета, и после недолгого колебания помчалась к метро, где нас
обокрали.
Наша машина стояла незапертая, я села за руль и сразу увидела своего
ребенка в черной маске, рейтузах и красном плаще, бегущего от ларьков. Он не
успел еще хлопнуть дверцей, а я уже газанула так, что с площади взлетели все
голуби и, петляя, порулила домой, забыв и о валидоле.
Дома, выложив на стол стодолларовую купюру, сын сказал, что костюм