оперного Мефистофиля он взял у знакомой девушки из консерваторской
костюмерной, и я тогда поняла, почему на нем маска, трико и бархатный плащ.
Сын объяснил, что выскочил в таком виде с пистолетом перед кидалами как раз,
когда те удирали, ограбив очередную жертву, и, обалдев от изумленья, кидалы
без звука отдали деньги. Сын добавил, что не может теперь спокойно смотреть
на эти рожи и делать вид, будто, играя на кларнете, их презирает. Сын
сказал, что в игре униженного с юных лет музыканта все равно не появится
должных виртуозности и блеска, поэтому такая вылазка для него не последняя.
Я спросила только, а не надо ли возвращать ограбленным деньги. Сын
ответил, что никто не мешает им пойти той же дорогой, и я согласилась сидеть
за рулем, пока отобранные у кидал банкноты не помогут его игре обрести
нужную виртуозность.
И с тех пор мы много раз выезжали на "Запорожце" к разным метро, сын
брал пистолет, одевался в тот же костюм, и неразвитое сознание кидал при
виде его всякий раз одинаково цепенело.
После каждой операции я спрашивала сына, не достаточный ли уже
потенциал приобрела его техника. И однажды, наконец, мальчик сам положил
пистолет в комод и сказал, что этот жизненный этап им пройден. Я с
облегчением вздохнула, но рядом с браунингом сын положил в комод и кларнет.
На следующий день он оформил фирму, и теперь не то кого-то охраняет, не
то продает вагонами песок, сидит на телефоне, командует типами, похожими на
кидал, а к кларнету из черного африканского дерева больше не подходит.
1995
Моя дочь сказала, что бросает институт, когда ничего уже нельзя было
сделать. Полгода она изображала, что ходит на лекции и, закрывшись в
комнате, считает курсовики. Если бы не постоянная забота последнего времени
- деньги, я бы вовремя раскрыла обман, но я была занята поиском заказов, а,
найдя, сидела, не отрываясь от переводов.
Муж, узнав, что дочь плюнула на все труды, на репетиторов, на
перспективы, только усмехнулся: "Зря, выучилась бы, взял бы к себе..."
"Жалко мне было б твою фирму", - фыркнула дочь, а я подумала, что фирму мужа
и так следует пожалеть - единственной ее результативной операцией был заказ
визиток с золотым тиснением "директор", которые муж налево-направо раздавал
потом, пижоня, друзьям. На этом деятельность фирмы замерла, на основной же
работе ему платили раз в полгода, и то не всегда.
Дочь сказала, что намерена попытать счастья на эстраде, я вдруг узнала,
что она, оказывается, поет. Эту идею ей, кажется, подкинул неопрятный юноша
с косичкой, начавший появляться в доме, менеджер, как рекомендовала дочь.
Они уединялись в комнате, слушали какую-то бессмысленность, я не могла
сосредоточиться и просила убавить звук.
Я, конечно, никогда не верила в простую зависимость: кто старается,
тому воздается. Но я всегда старалась - потому ли, что все же надеялась, что
у судьбы есть пусть замысловатые, но законы, а, скорей всего, просто не
могла ни к чему безответственно относиться, будь то учеба дочери, рубашки
мужа или еда.
Что касается еды, на обед у меня всегда были первое, второе и компот, а
когда с деньгами стало хуже, я выискивала дешевые продукты, но не сдавала
позиций. За обедом я увлеченно рассказывала, где, что и почем удалось
достать. Муж с дочерью, опустошая тарелки, называли мои восторги убогими,
сетовали, как накрепко вбиты в меня советские привычки. Они оба предвкушали
скорое наступление новой интересной жизни - дочь готовилась к эстрадному
конкурсу, муж просаживал полугодовую получку в ресторанах, обхаживая
потенциальных финских клиентов. Дочь с подачи друга-менеджера уже мнила себя
рок-звездой. Муж взахлеб превозносил финнов, говорил, что мы, русские,
обижены судьбой, а вот живут же люди в радость. Он вдруг занялся
коллекционированием автомобильных моделек, тратя деньги еще и на это, и,
предупреждая мои упреки, с вызовом заявлял, что в нормальной человеческой
жизни всегда должно быть место удовольствию. Предвкушение счастливого
будущего сблизило мужа и дочь, они с интересом слушали друг друга и,
кривясь, отмахивались от моих заявлений, что до получки нам не дожить.
Мне приходилось очень плотно работать, конкурентов-переводчиков
развелось, как нерезаных собак. Надо было к тому же как-то выкручиваться с
деньгами. Я ходила сосредоточенная, постоянно что-то комбинируя, и, однажды,
убирая квартиру, в рассеянности уронила с верхней полки тяжелый словарь.
Словарь одним махом разбил коллекционный автомобильчик и дочкину кассету.
Когда я стирала, муж, продолжая ругаться, говорил, что если я взялась бить,
то не уймусь, пока не доведу это дело до конца. Дочь раздраженно вторила,
что я лишена воображения и, пожалуй, зачахну с тоски, если пару дней не
поубираю квартиру. Они думали, что я из ванной не слышу, и я, действительно,
еще не слышала, чтобы мои близкие говорили обо мне в таком тоне.
Достирав, я уехала гостить к подруге на дачу, заставив себя забыть про
несготовленные обеды и незаконченный перевод. Пропалывая чужие грядки, я
думала, что стараться бесполезно, у судьбы нет законов, все - как мозаика в
калейдоскопе, готовая сложиться так и сяк, поэтому надо жить, как нравится,
делать, что хочется, и ни о ком не думать. Возвращаясь через неделю, я
собиралась, и в самом деле, все в доме потихоньку переколотить, но, входя в
квартиру, принюхиваясь к запаху горелой яичницы, увидела заплаканную дочь,
ахнула, что ведь был же конкурс, увидела растерянное лицо мужа.
Я раздевалась, они толклись в коридоре, жалобными голосами перебивая
друг друга. Дочь, всхлипывая, говорила, что конкурс проводился в каком-то
дырявом сарае и что все призовые места были куплены вперед. Муж сказал, что
объевшиеся на халяву икрой финны, не заключив с ним никаких контрактов,
уехали. И муж, и дочь с несчастными лицами смотрели на меня, а я, привычно
перемещаясь по кухне, говорила, что будет еще и другой конкурс, и приедут не
финны, так шведы, и уже скребла сковородки, чистила картошку, косила взгляд
на перевод.
К мужу никто так и не приехал, он больше не покупает моделей, отдает
мне всю скудную зарплату и только смотрит иногда перед сном на свои визитки.
Дочь получает редкие письма из Франции, куда укатил менеджер с косой; она
ждет ребенка. Я, авансом переводя новый низкопробный роман, изо всех сил
стараюсь опередить конкурентов.
1994
Муж моей подруги, напившись, пытается выкинуть из очереди бритоголовых
молодых людей или взывает к совести уличного торговца, заломившего чересчур,
по его мнению, крутую цену. Кончается это мордобоем и отъемом денег, семья
оказывается на мели, и тогда моя подруга идет в спортмагазин, накупает на
последние рубли жетонов, и среди металлического скрежета и гомонящего вокруг
мужичья сражается с "одноруким бандитом". Она часто выигрывает, и так они
дотягивают до получки.
- Радуйся, что одна! - говорит мне подруга, шуруя на кухне и гоняя
детей и непутевого мужа, и я до последнего времени, действительно, не
страдала от одиночества. Мы жили с братом в нашей двухкомнатной квартире, я
его кормила, он мне все рассказывал, а в выходные я ездила к его разведенной
семье. Бывшая жена брата тоже всем со мною делилась, племянники радовались
гостинцам, и мне казалось, что скоро они вырастут, родят детей, я, как и
все, стану бабушкой, и уже не важно, что двоюродной.
Но все как-то в одночасье рассыпалось - шарага брата, задавленная
налогами, развалилась, мне тоже перестали платить зарплату, за ужином мы
молчали и думали, что надо что-то предпринимать.
Брат первый начал исчезать вечерами, однажды признался, что посещает
собрания протестантской общины и предложил ходить с ним. Я фыркнула, но
через пару месяцев он объявил, что женится. Его жена Марина оказалась
доброжелательной и тихой, через слово повторяла "Господь", но вечером они
смотрели телевизор в своей комнате, я в своей. А когда в выходные я
приезжала к племянникам, дети разочарованно вздыхали, узнав, что я опять не
получила денег и ничего им не привезла, а бывшая невестка общалась сухо и
без былой откровенности, будто вместе с братом и я женилась.
Я навещала подругу, мы пили чай, она говорила, что единственный выход
для меня, и в правду, замужество, и что знакомиться сейчас легко через
рекламные газеты.
В объявлении я указала телефон, и телефон начал трезвонить денно и
нощно.
Был ряд свиданий, но я понравилась только одному претенденту, похоже,
горькому пьянице. А после того, как от меня удрал, не признавшись, что он -
это он, ожидающий у фонтана татуированный инвалид, я стала мечтать о
загранице.
Я понимала, что шансы нулевые, но вечерами, сидя одна в своей комнате,
с удовольствием читала иностранные брачные объявления. Они были приветливы и
корректны, мне казалось, что неизвестный мир с улыбкой машет мне рукой, а,
получив английскую открыточку в ответ на множество разосланных писем, я
окончательно в этот мир влюбилась.
На открытке была стриженая лужайка без дорожек, с урной под круглым
деревом. Письмо начиналось: "Дорогая мадам...", а в конце были "Искренне
Ваш... и самые добрые пожелания". Автор письма был абстракцией, я мало
думала о нем, но мысль о том, что у меня, может быть, есть время прожить там
еще одну, совсем другую жизнь, выучить новое и забыть то, что здесь так
хорошо известно, захлестнула меня с потрохами.
Я ответила на открытку, но больше писем не приходило. А вскоре у меня
появилась новая привычка - из газет и разговоров я выбирала самые ужасы,
отражающие невыносимость здешней жизни, и с упоением пересказывала их
налево-направо. И однажды я поняла, что этим я доказываю себе необходимость
отъезда.
И скоро я не могла уже помышлять ни о чем другом, я лихорадочно
соображала, как лучше все устроить, я решила продать комнату, чтобы уехать с
какими-то деньгами. Узнав об этом, брат, забыв про обретенную набожность,
кричал и обзывал меня выжившей из ума старой девой, Марина стояла рядом,
поджав губы. Брат и Марина вскоре объединились с его бывшей женой, прописали
в квартиру племянников и подали на меня в суд. Придя на заседание и увидев,
как они всем кланом сидят на скамье и с одинаковой ненавистью на меня
смотрят, я решила плюнуть на комнату, и чтобы только скорее их всех не
видеть, уехать без денег и наняться там поначалу в прислуги.
В аэропорт меня никто не провожал: в комнате брата все как вымерло, с
племянниками я давно не общалась, а моя подруга в эту ночь играла в казино -
ее пьяный муж сбросил с балкона двухпудовую гирю на заехавшую на газон
иномарку. 1995
Мы пока что гадаем о старости. Старость - это, наверное, когда жизнь
воспринимается завершенной, как колечко в футлярчике, можно открыть,
рассматривать и любоваться, и разве только чуть-чуть подшлифовать, а больше
ничего не прибавить и не убавить. Старость - это свои, понятные только
ровесникам заботы, скажем, носить всегда в кармане военное пенсионное
удостоверение, чтобы, если упал, повезли не куда-то, а в госпиталь (и тут же
пример: вот такой-то упал, и повезли!). Старость - это привычка уже не очень
врубаться, не лезть особенно со своим суждением, или, наоборот, лезть ко
всем подряд, пропагандируя универсальную эвкалиптовую настойку, а, увидев
восточный фильм, где старик-аксакал побил палкой здоровенного толстого сына,
пересказывать его, с робкой гордостью повторяя: "Там старик - это не у нас
старик!"
Старость - это сугубая проза с выискиванием картошки не по тысяче
триста, а по тысяче двести пятьдесят, с варкой кашки и торжественным и
медленным ее поеданием, с нетерпеливым жестом нетвердой руки, протянутой к
"Санкт-Петербургским ведомостям", с внимательным изучением телевизионной
программы. Старость - это упорство, длиннющие паузы между словами, когда ты
присел рядом, и надо бежать в двадцать мест, а приходится выслушивать, как
эти слова через пять минут, может, и выстроятся во фразу, а потом,
скороговоркой ответив, ждать еще, чтобы усвоилось и чтобы еще сложилась
реплика, и, о боже, ждать, когда выстроится и следующая. Старость - это,
когда просят: "Приходи, надо обсудить, поговорить...", а в ответ - только
нетерпеливый кивок, и ясно, что не нуждаются, сами знают, и только терпят,
переминаются, готовые сорваться и лететь в свою какую-то чепуху. Старость -
это перманентная ругань на тех, кто разорил и продал Россию, изумленный
взгляд, устремленный на крошечную, блестящую, стоимостью в две пенсии,
коробочку, это универсамская корзинка с четвертинкой круглого и бубликом.
Старость - это скука, противный запах лекарств, разговоры о болезнях,
раздраженное переспрашивание, очередь в поликлинике, перепалка: "Всем только
спросить, а я уже шесть часов...", медленное поднимание по лестнице рука об
руку, побелевшие костяшки на пальцах, упирающихся в перила.
Старость - это стопроцентная серьезность, долгие телефонные поучения,
что делают все не то, и не так воспитывают детей.
Старость - это бесплатный "Икарус" от метро Приморская до
Горжилагентства, склока, устроенная пенсионерами из-за пятиминутного
опоздания, стремление доказать, что уж здесь, в этом дармовом "Икарусе"
главные люди - они, подспудная уверенность в своей второсортности и
ненужности во всех других местах, вне автобусной халявы.
А потом мы начинаем фантазировать, выдумывать небеса и реинкарнацию,
потому что хрустит ледяное крошево, комнаты пусты, кровати застелены, молчат
телефоны.
Впереди не мельтешат уже ничьи спины, и старость становится будущим.
И пока мы о нем еще только гадаем.
1995
В детстве мы обе были отличницы, но объединяла нас наша тайная жизнь, в
ней мы творили такое, о чем не должны были помышлять в те времена хорошие
девочки.
В первомайскую демонстрацию мы забирались в подвал и пуляли из рогатки
по колготкам и шарикам. В школу мы ходили исключительно напрямик,
запрещенной дорогой через стройку и, если кому-нибудь из строителей
приходило в голову нас шугануть, мы умели так ответить, что обложенная нами
однажды гром-баба в оранжевом жилете погналась за нами до самой школы, и мне
пришлось разорвать завязавшийся в узел шнурок, чтобы успеть вышмыгнуть из
гардероба до ее появления. Я думаю, тетку возмутило именно то, что ее
обругали такие приличные девочки, и она смекнула, что здесь таилось что-то
такое, на что надо было открыть глаза учителям.
Однажды мы совершили вовсе неслыханное: возвращаясь вдвоем с репетиции
школьного хора, где только что долго готовились к концерту, посвященному дню
рождения Ленина, после повторенного несчетное число раз припева о том, что
"Ленин - это весны цветенье", мы в полутемном вестибюле нахлопали по щекам
гипсового Ильича, вымещая на статуе все, что накопилось за репетицию. Такое
кощунство было слишком даже для нас, мы шли домой, не глядя друг на друга,
задумавшись, не чересчур ли далеко мы зашли в отрицании разумного и вечного.
Мы не были малолетними диссидентками. Мы отвергали стереотипы давно
известных сценариев, в соответствии с которыми протекала школьная жизнь, да
и жизнь вообще. Нам хотелось жить без суфлерских подсказок, перемешать
хорошее и плохое, чтобы в хаосе и сумятице творить пусть глупое, но свое. Мы
долго не могли себя понять и, поступив в институт и учась каким-то чуждым
специальностям, изобрели массу виртуозных способов списывания при сдаче
экзаменов, вплоть до перевешивания табличек на дверях удобной и неудобной
для пользования шпаргалками аудиторий.
Распределившись в НИИ, окунувшись в рутину бессмысленного бумажного
труда, мы по-прежнему не хотели смиряться и находили лазейки удирать с
работы в кино и магазин. От скуки мы записались в литературный кружок, и
перспектива воплощения любых без ограничения фантазий хоть в выдуманной
реальности нас захватила. Мы вышли замуж, родили детей, но занятия
сочинительством придавали нашему однообразному существованию ореол
значительности.
Но настали иные времена. Стереотипы, наконец, зашатались, вытесняемые
свободным от предрассудков и приличий новым, и нам впервые захотелось
сотворить что-то и в настоящей реальности, влиться без оглядки и рассуждений
в неизведанную, притягательную жизнь.
Мы начали с продажи газет в метро, прошли через челночные поездки в
Белоруссию за трикотажем, купили, наконец, ларек и стали торговать по
очереди сигаретами и банками с водкой, откладывая вырученные деньги для
аренды магазина.
Азарт зарабатывания денег увлек нас: вечерами, пересчитывая мятые
тысячные бумажки, мы светились от радости, когда их было больше, чем всегда.
Нам впервые не хотелось ничего разрушать, наоборот, хотелось преумножать
созидаемое, но ларек наш без всяких объяснений снесли, а деньги, скопленные
на магазин, пришлось отдать рэкетирам.
И мы вышли из игры, не будучи в состоянии повторить этот путь. Нам
вскоре посчастливилось устроиться на работу лаборантками на водонапорную
станцию, где, беря в одиночестве раз в час пробы воды, можно было
отгородиться от дальнейшей необходимости куда-либо вписываться. Но для того,
чтобы это стало возможно, пришлось сотворить еще один хулиганский поступок:
при прохождении медкомиссии я, загримировавшись, выдала себя и за подругу,
так как, страдая редкой болезнью, она не могла пройти необходимый для работы
на высоте тест на вращающемся стуле.
И, получив нужные справки, мы с ней шли по улице и думали, что эта
последняя проделка была предъявлена нами миру в знак окончательного
смирения.
1996
Я люблю свое дело, своего полулегального монстрика на глиняных ножках,
иногда выплевывающего денежки, иногда упрямо сжимающего челюсти, и тогда я
должна суетиться вокруг, уговаривать, подкармливать, оживлять, развлекать,
пока наградой не будет шелест купюр.
Зарабатывать деньги - что может быть привлекательнее, когда из
двух-трех комбинаций рождаются бумажки, которые раньше можно было уныло
пересчитывать лишь в казенном окне, иногда в грязи найти на улице или,
изловчившись, подковырнуть ногтем монетку у поручня в метро.
Каждый день я раскладываю пестрый пасьянс из переговоров, звонков,
сваливающихся на голову или, наоборот, бесследно исчезающих в никуда
клиентов, и в том, что этот пасьянс, в конце концов, сходится, я вижу высший
промысел, целиком ему отдаюсь, и никогда не забываю, что глиняные ножки
могут в любой момент подломиться.
Но как замечательно тратить деньги сначала сдуру, неизвестно на что,
думая, что шальные, потом, войдя во вкус, тратить с чувством и толком,
понимая прелесть не необходимых мелочей, прелесть комфорта, обустройства,
когда приколотые булавками к ободранным обоям рисунки начинают выводить из
себя, позарез нужны делаются рамки, и пастельные тона, и соответствие всего
всему.
И манит, выпирая со всех сторон, такая осязаемая,
притягательно-доступная материальная сторона жизни с ее обертками, диванами
и автомобилями, и поимевший многое кажется познавшим все, и хочется
разгадать его многозначительность, развенчать ореол, но сделать это
по-настоящему можно, когда и вокруг тебя замерцает такой же.
А жизнь, запечатленная в цветных фотографиях, полна красок и соблазнов
- чужие города, ослепительное солнце, белозубые улыбки, отблески заката в
тенистом саду, огонь очага, свечи на овальном столе, мягкая английская речь.
И все это вместе сливается в яркий суматошный хоровод, в котором
мешанина мелочей, впечатлений, забот заставляет крутиться в голове сразу с
десяток мыслей, голова переполняется до того, что чайник с кипятком
машинально ставится в холодильник, взгляд не задерживается ни на чем дольше
секунды, при встречах не задается вопрос: "Как дела?", потому что все равно
не интересно, да и некогда.
И делаются не нужны люди - никуда, конечно, не денешься от докуки с
родственниками - хорошо если бы все они поуезжали куда-нибудь подальше, - но
совсем уже не вписываются праздные излияния друзей - содержимое их душ не
нужно винтику хорошо отлаженного механизма.
И в этой ежедневной путанице, в этом возвратно-поступательном движении
от одного этапа к другому уже так редко вспоминаются черно-белые вечера
после тусклых детерминированных дней, старый письменный стол, отрешенность в
стремлении перевести неуловимое в слова, бескорыстное ликование при удаче.
Ящик давно закрыт, а ключ выкинут, неведомая сила несет прочь, пока не
ясно куда. Будь здоров, приноси чистогана побольше, мой монстрик, мое
сегодня!
1995
Они говорят, я слушаю, слушаю, слушаю... Они говорят мне, как они
живут, какие у них планы, мечты и настроения. Они рассказывают мне о своих
детях, родителях и друзьях, о том, как живут их дети, родители и друзья, и
какое у всех у них настроение. Они рассказывают мне также о каких-то и вовсе
неизвестных мне людях, и я слушаю о планах, мечтах и настроениях тех людей,
и мне кажется, что мир перенаселен и перенасыщен эмоциями, а я, как
специальный компьютер или громоотвод, должна обеспечивать отток этого
переизбытка, не то они все лопнут от переполнения или посходят с ума, и
никто не интересуется, что происходит при этом с моей головою.
Они не дают мне покоя, звонят мне по пустякам, делятся, что потеряли
перстень или просят измерить телевизор по диагонали, чтобы решить, полезет
ли такой телевизор в их мебельную стенку. Они долго консультируются и
жалуются, и я опять терпеливо слушаю их, и только, наконец, с облегчением
вздохну, закончив разговор, как они опять перезванивают, чтобы сообщить мне,
что нашли, наконец, свой перстень в морозильнике в коробке из-под
фрикаделек.
Они делятся со мной сокровенным и тайным. Они рассказывают историю
своей запретной любви, историю метаний между чувством долга и страстью, не
забывая подробно описывать, что происходит при этом с их ЭГО, и я слушаю про
их ЭГО с особенным уважением, потому что не уверена, имеется ли, вообще,
подобная вещь у меня.
Они любят говорить со мной о своих финансовых проблемах, о том, как
трудно заработать столько, сколько необходимо, как трудно бороться с
налогами, обстоятельствами и долгами, и я снова сочувственно слушаю их,
киваю, с пониманием относясь к их проблемам, обстоятельствам и долгам,
забывая при этом, какую внушительную сумму они уже задолжали мне.
Иногда, редко, мне тоже захочется поделиться с ними, и, улучив момент,
когда, задумавшись о своем, они ненадолго замолчат, я открываю было рот,
чтобы тоже рассказать им о сокровенном. Но, едва начав, я сразу же замечаю,
как скучнеют при этом их лица, как тускнеют глаза, с каким нетерпением они
ждут паузы, чтобы вклиниться и продолжить прерванную тему, и, не в силах
наблюдать их мучения, я сконфуженно замолкаю, и обычный механизм "они
говорят - я слушаю" запускается вновь.
А когда мне станет уж совсем невмоготу, когда я смертельно устану от
своей сумасшедшей жизни и от всей этой вливающейся в меня непрерывным
потоком информации, когда потребность тоже излить душу сделается
непреодолимой, я возьму чистый лист бумаги, напишу на нем, как я живу, какие
у меня планы, мечты и настроение, опишу все пустяки, а также все сокровенное
и тайное, что происходит со мной, опишу финансовые проблемы, неполученные
долги и сложные обстоятельства, положу этот лист в конверт, напишу на
конверте выдуманный, несуществующий адрес, а адрес отправителя пропущу, и,
заклеив письмо, брошу его в почтовый ящик.
И, вообразив, как оно будет гулять по свету, я вздохну, улыбнусь, и
очень скоро буду опять готова всех слушать.
1998
костюмерной, и я тогда поняла, почему на нем маска, трико и бархатный плащ.
Сын объяснил, что выскочил в таком виде с пистолетом перед кидалами как раз,
когда те удирали, ограбив очередную жертву, и, обалдев от изумленья, кидалы
без звука отдали деньги. Сын добавил, что не может теперь спокойно смотреть
на эти рожи и делать вид, будто, играя на кларнете, их презирает. Сын
сказал, что в игре униженного с юных лет музыканта все равно не появится
должных виртуозности и блеска, поэтому такая вылазка для него не последняя.
Я спросила только, а не надо ли возвращать ограбленным деньги. Сын
ответил, что никто не мешает им пойти той же дорогой, и я согласилась сидеть
за рулем, пока отобранные у кидал банкноты не помогут его игре обрести
нужную виртуозность.
И с тех пор мы много раз выезжали на "Запорожце" к разным метро, сын
брал пистолет, одевался в тот же костюм, и неразвитое сознание кидал при
виде его всякий раз одинаково цепенело.
После каждой операции я спрашивала сына, не достаточный ли уже
потенциал приобрела его техника. И однажды, наконец, мальчик сам положил
пистолет в комод и сказал, что этот жизненный этап им пройден. Я с
облегчением вздохнула, но рядом с браунингом сын положил в комод и кларнет.
На следующий день он оформил фирму, и теперь не то кого-то охраняет, не
то продает вагонами песок, сидит на телефоне, командует типами, похожими на
кидал, а к кларнету из черного африканского дерева больше не подходит.
1995
Моя дочь сказала, что бросает институт, когда ничего уже нельзя было
сделать. Полгода она изображала, что ходит на лекции и, закрывшись в
комнате, считает курсовики. Если бы не постоянная забота последнего времени
- деньги, я бы вовремя раскрыла обман, но я была занята поиском заказов, а,
найдя, сидела, не отрываясь от переводов.
Муж, узнав, что дочь плюнула на все труды, на репетиторов, на
перспективы, только усмехнулся: "Зря, выучилась бы, взял бы к себе..."
"Жалко мне было б твою фирму", - фыркнула дочь, а я подумала, что фирму мужа
и так следует пожалеть - единственной ее результативной операцией был заказ
визиток с золотым тиснением "директор", которые муж налево-направо раздавал
потом, пижоня, друзьям. На этом деятельность фирмы замерла, на основной же
работе ему платили раз в полгода, и то не всегда.
Дочь сказала, что намерена попытать счастья на эстраде, я вдруг узнала,
что она, оказывается, поет. Эту идею ей, кажется, подкинул неопрятный юноша
с косичкой, начавший появляться в доме, менеджер, как рекомендовала дочь.
Они уединялись в комнате, слушали какую-то бессмысленность, я не могла
сосредоточиться и просила убавить звук.
Я, конечно, никогда не верила в простую зависимость: кто старается,
тому воздается. Но я всегда старалась - потому ли, что все же надеялась, что
у судьбы есть пусть замысловатые, но законы, а, скорей всего, просто не
могла ни к чему безответственно относиться, будь то учеба дочери, рубашки
мужа или еда.
Что касается еды, на обед у меня всегда были первое, второе и компот, а
когда с деньгами стало хуже, я выискивала дешевые продукты, но не сдавала
позиций. За обедом я увлеченно рассказывала, где, что и почем удалось
достать. Муж с дочерью, опустошая тарелки, называли мои восторги убогими,
сетовали, как накрепко вбиты в меня советские привычки. Они оба предвкушали
скорое наступление новой интересной жизни - дочь готовилась к эстрадному
конкурсу, муж просаживал полугодовую получку в ресторанах, обхаживая
потенциальных финских клиентов. Дочь с подачи друга-менеджера уже мнила себя
рок-звездой. Муж взахлеб превозносил финнов, говорил, что мы, русские,
обижены судьбой, а вот живут же люди в радость. Он вдруг занялся
коллекционированием автомобильных моделек, тратя деньги еще и на это, и,
предупреждая мои упреки, с вызовом заявлял, что в нормальной человеческой
жизни всегда должно быть место удовольствию. Предвкушение счастливого
будущего сблизило мужа и дочь, они с интересом слушали друг друга и,
кривясь, отмахивались от моих заявлений, что до получки нам не дожить.
Мне приходилось очень плотно работать, конкурентов-переводчиков
развелось, как нерезаных собак. Надо было к тому же как-то выкручиваться с
деньгами. Я ходила сосредоточенная, постоянно что-то комбинируя, и, однажды,
убирая квартиру, в рассеянности уронила с верхней полки тяжелый словарь.
Словарь одним махом разбил коллекционный автомобильчик и дочкину кассету.
Когда я стирала, муж, продолжая ругаться, говорил, что если я взялась бить,
то не уймусь, пока не доведу это дело до конца. Дочь раздраженно вторила,
что я лишена воображения и, пожалуй, зачахну с тоски, если пару дней не
поубираю квартиру. Они думали, что я из ванной не слышу, и я, действительно,
еще не слышала, чтобы мои близкие говорили обо мне в таком тоне.
Достирав, я уехала гостить к подруге на дачу, заставив себя забыть про
несготовленные обеды и незаконченный перевод. Пропалывая чужие грядки, я
думала, что стараться бесполезно, у судьбы нет законов, все - как мозаика в
калейдоскопе, готовая сложиться так и сяк, поэтому надо жить, как нравится,
делать, что хочется, и ни о ком не думать. Возвращаясь через неделю, я
собиралась, и в самом деле, все в доме потихоньку переколотить, но, входя в
квартиру, принюхиваясь к запаху горелой яичницы, увидела заплаканную дочь,
ахнула, что ведь был же конкурс, увидела растерянное лицо мужа.
Я раздевалась, они толклись в коридоре, жалобными голосами перебивая
друг друга. Дочь, всхлипывая, говорила, что конкурс проводился в каком-то
дырявом сарае и что все призовые места были куплены вперед. Муж сказал, что
объевшиеся на халяву икрой финны, не заключив с ним никаких контрактов,
уехали. И муж, и дочь с несчастными лицами смотрели на меня, а я, привычно
перемещаясь по кухне, говорила, что будет еще и другой конкурс, и приедут не
финны, так шведы, и уже скребла сковородки, чистила картошку, косила взгляд
на перевод.
К мужу никто так и не приехал, он больше не покупает моделей, отдает
мне всю скудную зарплату и только смотрит иногда перед сном на свои визитки.
Дочь получает редкие письма из Франции, куда укатил менеджер с косой; она
ждет ребенка. Я, авансом переводя новый низкопробный роман, изо всех сил
стараюсь опередить конкурентов.
1994
Муж моей подруги, напившись, пытается выкинуть из очереди бритоголовых
молодых людей или взывает к совести уличного торговца, заломившего чересчур,
по его мнению, крутую цену. Кончается это мордобоем и отъемом денег, семья
оказывается на мели, и тогда моя подруга идет в спортмагазин, накупает на
последние рубли жетонов, и среди металлического скрежета и гомонящего вокруг
мужичья сражается с "одноруким бандитом". Она часто выигрывает, и так они
дотягивают до получки.
- Радуйся, что одна! - говорит мне подруга, шуруя на кухне и гоняя
детей и непутевого мужа, и я до последнего времени, действительно, не
страдала от одиночества. Мы жили с братом в нашей двухкомнатной квартире, я
его кормила, он мне все рассказывал, а в выходные я ездила к его разведенной
семье. Бывшая жена брата тоже всем со мною делилась, племянники радовались
гостинцам, и мне казалось, что скоро они вырастут, родят детей, я, как и
все, стану бабушкой, и уже не важно, что двоюродной.
Но все как-то в одночасье рассыпалось - шарага брата, задавленная
налогами, развалилась, мне тоже перестали платить зарплату, за ужином мы
молчали и думали, что надо что-то предпринимать.
Брат первый начал исчезать вечерами, однажды признался, что посещает
собрания протестантской общины и предложил ходить с ним. Я фыркнула, но
через пару месяцев он объявил, что женится. Его жена Марина оказалась
доброжелательной и тихой, через слово повторяла "Господь", но вечером они
смотрели телевизор в своей комнате, я в своей. А когда в выходные я
приезжала к племянникам, дети разочарованно вздыхали, узнав, что я опять не
получила денег и ничего им не привезла, а бывшая невестка общалась сухо и
без былой откровенности, будто вместе с братом и я женилась.
Я навещала подругу, мы пили чай, она говорила, что единственный выход
для меня, и в правду, замужество, и что знакомиться сейчас легко через
рекламные газеты.
В объявлении я указала телефон, и телефон начал трезвонить денно и
нощно.
Был ряд свиданий, но я понравилась только одному претенденту, похоже,
горькому пьянице. А после того, как от меня удрал, не признавшись, что он -
это он, ожидающий у фонтана татуированный инвалид, я стала мечтать о
загранице.
Я понимала, что шансы нулевые, но вечерами, сидя одна в своей комнате,
с удовольствием читала иностранные брачные объявления. Они были приветливы и
корректны, мне казалось, что неизвестный мир с улыбкой машет мне рукой, а,
получив английскую открыточку в ответ на множество разосланных писем, я
окончательно в этот мир влюбилась.
На открытке была стриженая лужайка без дорожек, с урной под круглым
деревом. Письмо начиналось: "Дорогая мадам...", а в конце были "Искренне
Ваш... и самые добрые пожелания". Автор письма был абстракцией, я мало
думала о нем, но мысль о том, что у меня, может быть, есть время прожить там
еще одну, совсем другую жизнь, выучить новое и забыть то, что здесь так
хорошо известно, захлестнула меня с потрохами.
Я ответила на открытку, но больше писем не приходило. А вскоре у меня
появилась новая привычка - из газет и разговоров я выбирала самые ужасы,
отражающие невыносимость здешней жизни, и с упоением пересказывала их
налево-направо. И однажды я поняла, что этим я доказываю себе необходимость
отъезда.
И скоро я не могла уже помышлять ни о чем другом, я лихорадочно
соображала, как лучше все устроить, я решила продать комнату, чтобы уехать с
какими-то деньгами. Узнав об этом, брат, забыв про обретенную набожность,
кричал и обзывал меня выжившей из ума старой девой, Марина стояла рядом,
поджав губы. Брат и Марина вскоре объединились с его бывшей женой, прописали
в квартиру племянников и подали на меня в суд. Придя на заседание и увидев,
как они всем кланом сидят на скамье и с одинаковой ненавистью на меня
смотрят, я решила плюнуть на комнату, и чтобы только скорее их всех не
видеть, уехать без денег и наняться там поначалу в прислуги.
В аэропорт меня никто не провожал: в комнате брата все как вымерло, с
племянниками я давно не общалась, а моя подруга в эту ночь играла в казино -
ее пьяный муж сбросил с балкона двухпудовую гирю на заехавшую на газон
иномарку. 1995
Мы пока что гадаем о старости. Старость - это, наверное, когда жизнь
воспринимается завершенной, как колечко в футлярчике, можно открыть,
рассматривать и любоваться, и разве только чуть-чуть подшлифовать, а больше
ничего не прибавить и не убавить. Старость - это свои, понятные только
ровесникам заботы, скажем, носить всегда в кармане военное пенсионное
удостоверение, чтобы, если упал, повезли не куда-то, а в госпиталь (и тут же
пример: вот такой-то упал, и повезли!). Старость - это привычка уже не очень
врубаться, не лезть особенно со своим суждением, или, наоборот, лезть ко
всем подряд, пропагандируя универсальную эвкалиптовую настойку, а, увидев
восточный фильм, где старик-аксакал побил палкой здоровенного толстого сына,
пересказывать его, с робкой гордостью повторяя: "Там старик - это не у нас
старик!"
Старость - это сугубая проза с выискиванием картошки не по тысяче
триста, а по тысяче двести пятьдесят, с варкой кашки и торжественным и
медленным ее поеданием, с нетерпеливым жестом нетвердой руки, протянутой к
"Санкт-Петербургским ведомостям", с внимательным изучением телевизионной
программы. Старость - это упорство, длиннющие паузы между словами, когда ты
присел рядом, и надо бежать в двадцать мест, а приходится выслушивать, как
эти слова через пять минут, может, и выстроятся во фразу, а потом,
скороговоркой ответив, ждать еще, чтобы усвоилось и чтобы еще сложилась
реплика, и, о боже, ждать, когда выстроится и следующая. Старость - это,
когда просят: "Приходи, надо обсудить, поговорить...", а в ответ - только
нетерпеливый кивок, и ясно, что не нуждаются, сами знают, и только терпят,
переминаются, готовые сорваться и лететь в свою какую-то чепуху. Старость -
это перманентная ругань на тех, кто разорил и продал Россию, изумленный
взгляд, устремленный на крошечную, блестящую, стоимостью в две пенсии,
коробочку, это универсамская корзинка с четвертинкой круглого и бубликом.
Старость - это скука, противный запах лекарств, разговоры о болезнях,
раздраженное переспрашивание, очередь в поликлинике, перепалка: "Всем только
спросить, а я уже шесть часов...", медленное поднимание по лестнице рука об
руку, побелевшие костяшки на пальцах, упирающихся в перила.
Старость - это стопроцентная серьезность, долгие телефонные поучения,
что делают все не то, и не так воспитывают детей.
Старость - это бесплатный "Икарус" от метро Приморская до
Горжилагентства, склока, устроенная пенсионерами из-за пятиминутного
опоздания, стремление доказать, что уж здесь, в этом дармовом "Икарусе"
главные люди - они, подспудная уверенность в своей второсортности и
ненужности во всех других местах, вне автобусной халявы.
А потом мы начинаем фантазировать, выдумывать небеса и реинкарнацию,
потому что хрустит ледяное крошево, комнаты пусты, кровати застелены, молчат
телефоны.
Впереди не мельтешат уже ничьи спины, и старость становится будущим.
И пока мы о нем еще только гадаем.
1995
В детстве мы обе были отличницы, но объединяла нас наша тайная жизнь, в
ней мы творили такое, о чем не должны были помышлять в те времена хорошие
девочки.
В первомайскую демонстрацию мы забирались в подвал и пуляли из рогатки
по колготкам и шарикам. В школу мы ходили исключительно напрямик,
запрещенной дорогой через стройку и, если кому-нибудь из строителей
приходило в голову нас шугануть, мы умели так ответить, что обложенная нами
однажды гром-баба в оранжевом жилете погналась за нами до самой школы, и мне
пришлось разорвать завязавшийся в узел шнурок, чтобы успеть вышмыгнуть из
гардероба до ее появления. Я думаю, тетку возмутило именно то, что ее
обругали такие приличные девочки, и она смекнула, что здесь таилось что-то
такое, на что надо было открыть глаза учителям.
Однажды мы совершили вовсе неслыханное: возвращаясь вдвоем с репетиции
школьного хора, где только что долго готовились к концерту, посвященному дню
рождения Ленина, после повторенного несчетное число раз припева о том, что
"Ленин - это весны цветенье", мы в полутемном вестибюле нахлопали по щекам
гипсового Ильича, вымещая на статуе все, что накопилось за репетицию. Такое
кощунство было слишком даже для нас, мы шли домой, не глядя друг на друга,
задумавшись, не чересчур ли далеко мы зашли в отрицании разумного и вечного.
Мы не были малолетними диссидентками. Мы отвергали стереотипы давно
известных сценариев, в соответствии с которыми протекала школьная жизнь, да
и жизнь вообще. Нам хотелось жить без суфлерских подсказок, перемешать
хорошее и плохое, чтобы в хаосе и сумятице творить пусть глупое, но свое. Мы
долго не могли себя понять и, поступив в институт и учась каким-то чуждым
специальностям, изобрели массу виртуозных способов списывания при сдаче
экзаменов, вплоть до перевешивания табличек на дверях удобной и неудобной
для пользования шпаргалками аудиторий.
Распределившись в НИИ, окунувшись в рутину бессмысленного бумажного
труда, мы по-прежнему не хотели смиряться и находили лазейки удирать с
работы в кино и магазин. От скуки мы записались в литературный кружок, и
перспектива воплощения любых без ограничения фантазий хоть в выдуманной
реальности нас захватила. Мы вышли замуж, родили детей, но занятия
сочинительством придавали нашему однообразному существованию ореол
значительности.
Но настали иные времена. Стереотипы, наконец, зашатались, вытесняемые
свободным от предрассудков и приличий новым, и нам впервые захотелось
сотворить что-то и в настоящей реальности, влиться без оглядки и рассуждений
в неизведанную, притягательную жизнь.
Мы начали с продажи газет в метро, прошли через челночные поездки в
Белоруссию за трикотажем, купили, наконец, ларек и стали торговать по
очереди сигаретами и банками с водкой, откладывая вырученные деньги для
аренды магазина.
Азарт зарабатывания денег увлек нас: вечерами, пересчитывая мятые
тысячные бумажки, мы светились от радости, когда их было больше, чем всегда.
Нам впервые не хотелось ничего разрушать, наоборот, хотелось преумножать
созидаемое, но ларек наш без всяких объяснений снесли, а деньги, скопленные
на магазин, пришлось отдать рэкетирам.
И мы вышли из игры, не будучи в состоянии повторить этот путь. Нам
вскоре посчастливилось устроиться на работу лаборантками на водонапорную
станцию, где, беря в одиночестве раз в час пробы воды, можно было
отгородиться от дальнейшей необходимости куда-либо вписываться. Но для того,
чтобы это стало возможно, пришлось сотворить еще один хулиганский поступок:
при прохождении медкомиссии я, загримировавшись, выдала себя и за подругу,
так как, страдая редкой болезнью, она не могла пройти необходимый для работы
на высоте тест на вращающемся стуле.
И, получив нужные справки, мы с ней шли по улице и думали, что эта
последняя проделка была предъявлена нами миру в знак окончательного
смирения.
1996
Я люблю свое дело, своего полулегального монстрика на глиняных ножках,
иногда выплевывающего денежки, иногда упрямо сжимающего челюсти, и тогда я
должна суетиться вокруг, уговаривать, подкармливать, оживлять, развлекать,
пока наградой не будет шелест купюр.
Зарабатывать деньги - что может быть привлекательнее, когда из
двух-трех комбинаций рождаются бумажки, которые раньше можно было уныло
пересчитывать лишь в казенном окне, иногда в грязи найти на улице или,
изловчившись, подковырнуть ногтем монетку у поручня в метро.
Каждый день я раскладываю пестрый пасьянс из переговоров, звонков,
сваливающихся на голову или, наоборот, бесследно исчезающих в никуда
клиентов, и в том, что этот пасьянс, в конце концов, сходится, я вижу высший
промысел, целиком ему отдаюсь, и никогда не забываю, что глиняные ножки
могут в любой момент подломиться.
Но как замечательно тратить деньги сначала сдуру, неизвестно на что,
думая, что шальные, потом, войдя во вкус, тратить с чувством и толком,
понимая прелесть не необходимых мелочей, прелесть комфорта, обустройства,
когда приколотые булавками к ободранным обоям рисунки начинают выводить из
себя, позарез нужны делаются рамки, и пастельные тона, и соответствие всего
всему.
И манит, выпирая со всех сторон, такая осязаемая,
притягательно-доступная материальная сторона жизни с ее обертками, диванами
и автомобилями, и поимевший многое кажется познавшим все, и хочется
разгадать его многозначительность, развенчать ореол, но сделать это
по-настоящему можно, когда и вокруг тебя замерцает такой же.
А жизнь, запечатленная в цветных фотографиях, полна красок и соблазнов
- чужие города, ослепительное солнце, белозубые улыбки, отблески заката в
тенистом саду, огонь очага, свечи на овальном столе, мягкая английская речь.
И все это вместе сливается в яркий суматошный хоровод, в котором
мешанина мелочей, впечатлений, забот заставляет крутиться в голове сразу с
десяток мыслей, голова переполняется до того, что чайник с кипятком
машинально ставится в холодильник, взгляд не задерживается ни на чем дольше
секунды, при встречах не задается вопрос: "Как дела?", потому что все равно
не интересно, да и некогда.
И делаются не нужны люди - никуда, конечно, не денешься от докуки с
родственниками - хорошо если бы все они поуезжали куда-нибудь подальше, - но
совсем уже не вписываются праздные излияния друзей - содержимое их душ не
нужно винтику хорошо отлаженного механизма.
И в этой ежедневной путанице, в этом возвратно-поступательном движении
от одного этапа к другому уже так редко вспоминаются черно-белые вечера
после тусклых детерминированных дней, старый письменный стол, отрешенность в
стремлении перевести неуловимое в слова, бескорыстное ликование при удаче.
Ящик давно закрыт, а ключ выкинут, неведомая сила несет прочь, пока не
ясно куда. Будь здоров, приноси чистогана побольше, мой монстрик, мое
сегодня!
1995
Они говорят, я слушаю, слушаю, слушаю... Они говорят мне, как они
живут, какие у них планы, мечты и настроения. Они рассказывают мне о своих
детях, родителях и друзьях, о том, как живут их дети, родители и друзья, и
какое у всех у них настроение. Они рассказывают мне также о каких-то и вовсе
неизвестных мне людях, и я слушаю о планах, мечтах и настроениях тех людей,
и мне кажется, что мир перенаселен и перенасыщен эмоциями, а я, как
специальный компьютер или громоотвод, должна обеспечивать отток этого
переизбытка, не то они все лопнут от переполнения или посходят с ума, и
никто не интересуется, что происходит при этом с моей головою.
Они не дают мне покоя, звонят мне по пустякам, делятся, что потеряли
перстень или просят измерить телевизор по диагонали, чтобы решить, полезет
ли такой телевизор в их мебельную стенку. Они долго консультируются и
жалуются, и я опять терпеливо слушаю их, и только, наконец, с облегчением
вздохну, закончив разговор, как они опять перезванивают, чтобы сообщить мне,
что нашли, наконец, свой перстень в морозильнике в коробке из-под
фрикаделек.
Они делятся со мной сокровенным и тайным. Они рассказывают историю
своей запретной любви, историю метаний между чувством долга и страстью, не
забывая подробно описывать, что происходит при этом с их ЭГО, и я слушаю про
их ЭГО с особенным уважением, потому что не уверена, имеется ли, вообще,
подобная вещь у меня.
Они любят говорить со мной о своих финансовых проблемах, о том, как
трудно заработать столько, сколько необходимо, как трудно бороться с
налогами, обстоятельствами и долгами, и я снова сочувственно слушаю их,
киваю, с пониманием относясь к их проблемам, обстоятельствам и долгам,
забывая при этом, какую внушительную сумму они уже задолжали мне.
Иногда, редко, мне тоже захочется поделиться с ними, и, улучив момент,
когда, задумавшись о своем, они ненадолго замолчат, я открываю было рот,
чтобы тоже рассказать им о сокровенном. Но, едва начав, я сразу же замечаю,
как скучнеют при этом их лица, как тускнеют глаза, с каким нетерпением они
ждут паузы, чтобы вклиниться и продолжить прерванную тему, и, не в силах
наблюдать их мучения, я сконфуженно замолкаю, и обычный механизм "они
говорят - я слушаю" запускается вновь.
А когда мне станет уж совсем невмоготу, когда я смертельно устану от
своей сумасшедшей жизни и от всей этой вливающейся в меня непрерывным
потоком информации, когда потребность тоже излить душу сделается
непреодолимой, я возьму чистый лист бумаги, напишу на нем, как я живу, какие
у меня планы, мечты и настроение, опишу все пустяки, а также все сокровенное
и тайное, что происходит со мной, опишу финансовые проблемы, неполученные
долги и сложные обстоятельства, положу этот лист в конверт, напишу на
конверте выдуманный, несуществующий адрес, а адрес отправителя пропущу, и,
заклеив письмо, брошу его в почтовый ящик.
И, вообразив, как оно будет гулять по свету, я вздохну, улыбнусь, и
очень скоро буду опять готова всех слушать.
1998