Боумен Салли. Отвергнутый дар

   Когда она вошла, ей подали завтрак со всеми церемониями, совсем так же, как и при Эдуарде. Место в торце длинного полированного стола. Выложенные по ранжиру серебряные ножи и вилки, выстроенные бокалы баккара:
   " – Слуга, мама, будет стоять от меня слева, а салфетка будет лежать на коленях…
   – А если там будет миска с водой, то – только кончики пальцев, дорогая, помни, это вовсе не означает мытья рук!"
   Она опустила голову, прикрыла глаза и снова открыла. Комната была прохладной и спокойной, но ей было душно и совсем не привлекала роскошная еда. Она сдвинула тарелку в сторону, чувствуя пресыщенность этим вкусом. На нее накатил внезапный приступ тошноты, и она встала. На мгновение комната закачалась, а потом успокоилась. Она увидела, что слуга с тревогой смотрит на нее, он сделал к ней шаг, и Элен пришла в замешательство.
   Она не знала, как удалить его из комнаты, не представляла, как это сказать по-английски, не говоря уж о французском, и воззрилась на него с крайней неуверенностью, отчаянно пытаясь вспомнить, как вел себя в подобных случаях Эдуард. Но ничего не приходило в голову, вспомнить она не могла, он заслонял ей все остальное.
 
   Ее выручил сам слуга. Увидев, что румянец возвращается к ней, он сделал полупоклон и открыл для нее дверь. Элен миновала его неловко и застенчиво. Может быть, он презирает ее, этот вышколенный, вежливый, умелый человек? Может быть, все они презирают ее и сплетничают о ней в своей комнате, считают ее вторжение беззаконным? Когда она, к своему великому облегчению, добралась наконец до своих комнат, где могла уединиться, то чувствовала именно это: пришелец, чужак, ей нет здесь места.
   Ее комнаты прилегали к комнатам Эдуарда и выходили окнами в парк. Когда-то они принадлежали Аделине де Шавиньи, одной из красавиц Версальского двора, и были меблированы специально для нее. И она, и ее муж пошли на гильотину через несколько дней после своего короля. Элен бродила из будуара в спальню и обратно, прикасаясь к вещам, когда-то принадлежавшим Аделине. Мягкий серый шелковый полог над постелью, расшитое покрывало на кресле с вышивкой «пти-пуан», выполненной руками самой Аделины, ее веер, обюссонский ковер, рисунок к которому выбрала она сама, стол для игры в триктрак, украшенный табличкой слоновой кости с ее именем, а ниже слова «Le Roi»^[37].
   Она отважно приняла смерть, сказал Эдуард. Элен остановилась перед серым мраморным камином и посмотрела на висевший над ним портрет Аделины. Светясь спокойной красотой, она стояла в призамковом парке, рядом с ней с одной стороны был сеттер, подаренный ей Людовиком XVI, с другой – старший сын, избежавший гильотины и ставший впоследствии одним из великих наполеоновских генералов. Старый порядок и новый; Аделина стояла между ними, безмятежно глядя из рамы. В ее улыбке была красота и враждебность. Элен почувствовала себя узурпатором и отвернулась.
   Она закрыла ставни и поставила жалюзи так, что свет косо падал в комнату, а стены и пол покрылись полосками. Потом легла на кровать и стала смотреть на портрет. Аделина и ее собачка, Аделина и ее сын. Наверное, легче умирать с отвагой, подумала она сквозь дремоту, если знаешь, что сын переживет тебя, что ты отослала его в Англию, как сделала Аделина, если знаешь, что он в безопасности.
   Она закрыла глаза. Комната казалась душной и жаркой, болела голова. Как рассказывал ей Эдуард, его отец тоже смело принял смерть. Под пулями немецкой бригады, расстрелявшей его за участие в Сопротивлении… На фотографии, которую показывал Эдуард, сходство между ним и его отцом в молодости было поразительным. Это из-за отца Эдуард придавал такое значение своей работе в фирме. Ксавье де Шавиньи и его сын, Аделина де Шавиньи и ее сын. Эти имена словно плавали в ее сонном сознании, ей казалось, что она пытается ухватить их, но они выскальзывают. На протяжении веков, поколение за поколением семья Эдуарда жила в этом месте близ Луары, и только теперь, подумала Элен, она начинает понимать, что это означает для такого человека, как Эдуард. Протяженность во времени делала смерть чем-то незначительным, вроде палочки в эстафетной гонке. «Мой отец умер, – сказал Эдуард, – но здесь, в его деле, он продолжает жить…» И он показал рукой на дом с садами и парком, на Луару в отдалении…
   Она не хотела и не собиралась спать, но сон подкрался к ней незаметно и сначала казался мирным, она чувствовала себя так, словно плавает на поверхности воды. Вдоль берега, под ветки орешника, потом к бумажным деревьям, где она думала встретить Эдуарда, но увидела, что там ждет ее Билли. Билли улыбнулся и помог ей выбраться на берег. Она легла рядом с ним, и поскольку знала, что он очень скоро погибнет, то ей было страшно важно, чтобы все было в порядке. Это был ее последний подарок Билли, последний, какой мог ему от кого бы то ни было достаться. Она положила руку в прохладную ложбинку между его лопатками и сказана ему. что сейчас правильное время и правильное место, и то, что они делают, правильно, и, кажется, Билли понял, она ясно видела понимание в его взгляде. И только когда она начала гладить его по спине, она заметила, что что-то не так. Его кожа была такая холодная, а когда она взглянула на его руку, то увидела, что рука обесцвечивается и становится бледной.
   Она немного потрясла его, он был тяжел и неподвижен. Только что он прикасался к ней, а теперь застыл и не двигался. Она почувствовала на своем лице что-то холодное и влажное, и подумала, что это его слезы, но когда посмотрела – это оказалась кровь, а не слезы. Кровь была липкая, пахла сладковато и неприятно, и тут же рядом оказался Нед Калверт, сказавший ей, что это лучший лосьон для кожи на свете, и тогда она открыла рот и начата кричать, очень громко и совершенно беззвучно.
   Она проснулась и вскочила, дрожа всем телом. Ее заливал пот, в голове стучало. Она оглядела тихую комнату с полосками света и некоторое время не могла сообразить, где находится. Она все еще была во власти сна, худшего из всех, что ей снились.
   Она сидела неподвижно, впечатления от сна отчетливо отпечатались в сознании. Она втянула воздух и попыталась успокоиться. Сердце колотилось, она стала ждать, когда краски сна начнут блекнуть. Это был всего лишь сон, сказала она себе, вполне можно было ожидать, что ей такое приснится. Это скоро пройдет. Оставит ее.
   Но кое-что она увидела в этом сне, посреди искажений была крупица правды. Там, где-то там было нечто, во что ей следовало вглядеться, что надо было столкнуть со своим просыпающимся сознанием. Думай, сказала она себе и попыталась вернуть сон, эпизод за эпизодом. На реке, под орешником, а потом… Но сон не возвращался. Он неизменно ускользал от нее, как только она его достигала, только что он был здесь и тут же уплывал, вывертываясь из-под ее руки. Билли был мертв в ее объятиях – может быть, это? Нет, не это, не совсем это, и вот уже комната утверждала свои права, а с ней и ясный день, и вот сна уже не было.
   Она встала, прошла в ванную и сполоснула разгоряченное лицо холодной водой. Вытерев кожу мягкими белыми полотенцами, она чуть успокоилась. Просто сон. Всего лишь сон.
   Она вернулась в спальню и открыла ставни. Солнце уже стояло ниже, воздух стал прохладней. Она принялась расхаживать по комнате; одна часть ее сознания упрямо тщилась догнать сновидение, другая уже начала подсчитывать, сколько часов осталось до возвращения Эдуарда.. Она расправила покрывала на постели. Потрогала табличку из слоновой кости на столике для игры в триктрак. Передвинула кресло. Время шло чрезвычайно медленно, казалось, оно едва тащится.
   У одной стены стояло маленькое инкрустированное бюро, сделанное для Аделины де Шавиньи. На нем лежала бумага и ручки, и Элен от нечего делать вытащила лист. Взяла ручку. Некоторое время она тешилась мыслью, что напишет кому-нибудь, напишет Касси.
   Больше писать было некому. Она отвинтила колпачок ручки и взглянула на лежащую перед ней бумагу. Некоторое время она колебалась, потом быстро вывела дату, а под ней – «Дорогая Касси». Тут она остановилась и положила ручку. Как только она написала имя Касси, тут же вернулось прошлое. Вот оно, обступает ее: трейлерная стоянка, жаркий воздух, ее мать, беспокойно откидывающаяся в старом красном кресле. Она увидела доброе, озабоченное лицо Касси: «Возьми, милая, они мне не нужны…»
   Она подняла голову и оглядела комнату. Так много красивых вещей, так много дорогих. Все, с кем она росла, кого она любила, были так бедны. Они работали, жались в расходах, экономили, но все равно не смогли бы купить ни одной вещицы из этой комнаты, ни одной изящной безделушки. Способен ли Эдуард понять это, подумалось ей. Может ли такой человек, как он, понять, что значит быть бедным?
   Нет, сказала она себе, не может. И тут почувствовала некоторое расстояние между ними. В ее мире, думала она, люди умирают, не оставив следа. От них не остается домов, садов, портретов и традиций, они сами владеют малым и не оставляют ничего, от Билли не осталось даже фотографии.
   Она посмотрела на бумагу, лежащую перед ней, не понимая, на кого она сердится – на себя, Эдуарда или саму жизнь? Нет, она сейчас не будет писать Касси, решила она. Да и что она может написать? Что за несколько кратких недель она забыла все свои обещания и хвастанья? Что она так влюблена, что прошлое кажется нереальным, а когда она с Эдуардом, то предоставляет будущему самому позаботиться о себе? Если бы она написала так, Касси вряд ли бы удивилась. Она этого и ожидала. Люди так и живут: принимают всякие торжественные решения, дают клятвы, но потом не придерживаются их, а добрые души вроде Касси никогда им об этом не напоминают.
   Она вперилась взглядом в бумагу, и глаза ее наполнились слезами. С раздражением смахнув их, она решила, что не станет больше лгать. Сегодня же, когда Эдуард вернется из Парижа, она пойдет и скажет всю правду. Кто она и где до этого была. Расскажет ему о матери и Неде Калверте. О Билли. Расскажет о том, что значит быть бедняком. Ничего не опустит. Это было неправильно, что она лгала ему, словно стыдилась; ужасно, что она держала Билли в тайне, это было все равно, что убивать его во второй раз. Может быть, поэтому, думала она, ей снились эти ужасные сны – все оттого, что она обманывала.
   Элен нетерпеливо схватила лист бумаги, собираясь скомкать его и выбросить, но что-то ее остановило. Ее снова охватило беспокойство, возможно, потому, что она опять подумала о своем сне или просто ее терзали противоречивые чувства. Может быть, эта мысль и раньше крутилась в ее сознании, но она решительно отодвигала ее – во всяком случае, какова бы ни была причина, она, поколебавшись, заново расправила бумагу и посмотрела на нее, ощущая, как вся холодеет.
   Она взглянула на слова, затем взглянула на проставленную дату. Буквы и цифры то разрастались под ее взглядом, то делались крошечными. Они плясали у нее перед глазами, меняя смысл, форму, принимая новый враждебный облик.
   Во рту пересохло, все тело напряглось. Она продолжала смотреть на дату, быстро подсчитывая в уме. А потом, коротко вскрикнув, разорвала бумагу на клочки и выкинула.
   Дата, которую она написала, была 15 сентября. Прошло почти два месяца с тех пор, как мать в последний раз ездила на автобусе в Монтгомери, два месяца с тех пор, как Элен ждала ее в Оранджберге, два месяца с тех пор, как она купалась с Билли. «Это правильно, Билли, правильно…»
   15 сентября. В этот день она осознала, что теперь уже ничто не будет правильным; и в этот день Эдуард сделал ей предложение.
   Он сделал это в характерной для него манере: без всякой преамбулы, предложение было прицеплено к концу других фраз, сведений о постороннем, и испугало ее. Он не заметил, что с ней что-то не так. Минутой раньше он говорил о своей матери.
   – Ей сказали о нас. Меня вызвали на допрос. Как все материнские допросы, он шел обиняками, но, должен признать, кое-какой инстинкт у нее есть. Она никогда не расспрашивала меня раньше о моей личной жизни, так что, видимо, угадала… Не знаю. В любом случае это не имеет значения. Правда, это меня задержало, а мне хотелось сюда. – Он сделал паузу. – Мне хотелось быть здесь, быть с тобой. Мне хотелось попросить тебя выйти за меня замуж.
   Голос его был сдержанным, почти деловым. Чувство выдало себя в крошечном жесте – поднятии руки. Они стояли в его спальне, выходившей окнами в парк, и свет уже начинал меркнуть. Был ранний вечер, и Элен казалось, что день этот длился вечность. Она взглянула на Эдуарда и подумала, что всегда будет помнить его таким – слегка растрепанные волосы, сосредоточенное лицо, настороженные темные глаза, улыбка – потому что он был счастлив, она чувствовала, как он излучает это счастье. – начинавшаяся на его губах.
   Он произнес эту фразу, и она продолжала слышать ее эхом отзывавшуюся в ее сознании. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, не было больше ни мыслей, ни ощущений, она была словно парализована. Последовало оглушительное молчание, длившееся непомерно долго. Она увидела, как меняется в этом молчании выражение его лица, и, когда это стало невыносимым, л отчаянии отвернулась. Но он все ждал и, подойдя к ней, поднял руку и повернул ее к себе, принуждая посмотреть ему в глаза.
   Он долго не сводил с нее взгляда, лицо его было мрачным и неподвижным, потом он сказал весьма отчетливо, хотя голос его спотыкался на каждом слове:
   – Если я ошибся в этом, значит, я ошибся во всем. Во всем. Ты понимаешь? Если это ложно, то ничего истинного не остается. Ты это хочешь сказать? Ты это имеешь в виду, когда вот так отворачиваешься?
   Все его чувства были обострены до предела и исказили его лицо. Элен не смела взглянуть ему в глаза: в них было столько боли и гнева. Его взгляд жег ее, ей хотелось выкрикнуть слово «нет», оно было как сердцебиение, столь громко и настойчиво, что ей казалось – и Эдуард его слышит. Но губы ее не дрогнули, это слово нельзя было произнести. Эдуард все смотрел на нее, и жизнь схлынула с его лица. Оно стало жестоким, напряженным и до ужаса холодным. Тогда, не сказав ни слова, он выпустил ее руку и повернулся уйти.
   Он дошел почти до двери, когда она назвала его по имени. Она почти выкрикнула его, едва сознавая, что делает, и Эдуард резко обернулся к ней. Она увидела, что в его глаза возвращается надежда, хотя в них еще остались растерянность и гнев. Он подбежал к ней и схватил ее в объятия. Он прижимался губами к ее волосам, запрокидывал ее лицо и лихорадочно целовал глаза, губы, шею. Оба молчали, и поскольку Элен еще не приходилось переживать столь близкого соседства гнева и сексуальности, она была потрясена тем, что произошло потом.
   Он захотел заняться с ней любовью, неловкими поспешными движениями снял ее платье. Он попытался было опустить ее на постель, но, когда она отшатнулась, стащил ее на пол рядом с собой. Обычно она в таких случаях тянулась к нему, в нетерпении помогала ему раздеться, и, когда на этот раз она этого не сделала, лицо его потемнело. Тогда он встал, не спуская с нее глаз, и начал раздеваться. Она смотрела, как он распускает галстук, как расстегивает ремень, было невозможно смотреть на это и не захотеть его, но теперь ее желание внезапным и странным образом рассердило ее, словно оно было ее слабостью.
   Раздевшись, он встал на колени и приподнял ее на руках. Лицо его прижалось к ее шее, и, почувствовав на своем теле тепло его обнаженной кожи, Элен выгнулась назад со слабым вскриком. Тут же глаза его стали внимательными, он казался почти торжествующим, словно решил, что заставит ее показать то, о чем она не хочет говорить. И тогда он стал ее трогать в определенном месте и определенным образом, и оба они знали, как она отзывается на это прикосновение. Она и в самом деле отозвалась, но теперь какая-то часть ее души осталась запертой, загороженной слепым женским упрямством. Он принуждал ее, он использовал свои знания о ней, воспоминания о том, как они прежде занимались любовью, и на какой-то момент она почти возненавидела его за это. Тогда она резко вонзила ногти в его руку, брызнула кровь.
   После этого была уже не любовь, а что-то вроде борьбы. Эдуард был ее врагом и любовником, он не отпрянул, а прижал ее своей тяжестью, и тогда она поняла, что сейчас, когда он боролся с ней, он странным образом стал ей ближе, чем когда-либо раньше, когда он был ласковым. Она сопротивлялась, радуясь внезапно нахлынувшему гневу, который развеял ее горе и отчаяние.
   Все произошло очень быстро и очень просто. Эдуард хотел доказать ей нечто, а она была полна решимости не позволить ему этого. Однако он был сильнее ее, намного сильнее. Ему было нетрудно удержать ее и войти в нее. Он сделал сильное движение, и как раз тогда, когда темная, слепая часть ее сознания настроилась на то, чтобы лежать неподвижно и одержать над ним верх холодной безучастностью, он нежно повернул к себе ее лицо и заглянул в глаза.
   Он словно застыл, и Элен увидела на его лице любовь и отчаяние. Соперничества больше не было, оно кончилось так же внезапно, как началось, – не было никакого состязания, думалось ей, кроме того, что разворачивалось в ее душе.
   – О Эдуард, – с грустью сказала она и, взяв его руку, приложила к своим губам. На запястье, там, где она его поцарапала, была кровь. Она приложила губы к ранке, и, когда почувствовала острый железный вкус его крови, он начал двигаться, сначала нежно, а потом все сильнее.
   – Нет, подожди, – сказала она тогда и слегка оттолкнула его. Он выскользнул из ее тела с мягким чмокающим звуком. Он отклонил спину, она опустила голову и взяла его в рот. Эдуард застонал и обхватил ее голову. Он был таким твердым и живым на ее губах, ей так нравится его вкус, подумала она во внезапном приливе бешеного и нежного счастья; ей нравится его вкус, это вкус любви, кислоты и соли.
   Она нежно ласкала его губами, все глубже забирая в рот, и, чуя его дрожь, ощущала необычное чувство власти над ним, той же власти, которую он имел над ней, совсем такой же.
   Сознание это наполнило ее великой нежностью. Когда он начал терять контроль над собой, она тоже задрожала. Он крепко обнимал ее, сжимая ей голову; она трогала его языком в одном особом месте, и когда он кончил, рука его сжала ее затылок, жизнь била ей в рот волна за волной.
   Тогда она вскрикнула, и они на долгое время остались так, вцепившись друг в друга. Оба дрожали, тела были мокры от пота. Наконец Эдуард немного отстранился от нее.
   – Ну, ты видишь? – сказал он тихо. – О Элен, ты видишь?
   Она молча кивнула. Да, она видит, думала она. Видит, как сильно любит его она и как сильно любит он. И в гневе, и в нежности эта связанность всегда была между ними. Словно читая в ее душе, Эдуард поднял ее руку и взял в свои.
   – Скажи мне одно из двух, – сказал он негромко. – Скажи «да» или «нет». Но что бы ты ни сказала, я принадлежу тебе, а ты мне. Мы и сейчас женаты, насколько это возможно на свете. Все остальное – просто ритуал. Элен… скажи мне, что ты веришь в это.
   – Я верю в это…
   – Тогда почему… почему до этого? Элен, почему ты тогда так отвернулась?
   Она пришла в замешательство. Сейчас, когда она так любила его, у нее не было сил причинить ему новую боль. Она опустила голову.
   – Не знаю. Я боялась, – сказала она наконец.
   Это была попытка уклониться от ответа, и она ждала, что он это заметит и начнет расспрашивать ее, но этого не произошло.
   Он издал вздох облегчения.
   – Дорогая. Не бойся никогда. Особенно теперь. Чего нам теперь бояться? – Так он сказал и крепко обнял ее.
 
   Позже, когда они уже были в постели и Эдуард заснул, Элен лежала в напряжении, без сна, и думала о своих страхах. Она точно осознала их природу. Подсчитала недели и месяцы этих страхов. Она говорила себе, что, может быть, все это не так, что она ошиблась.
   В конце концов ей удалось уснуть, но, когда она пробудилась утром, страхи были тут как тут.
   Она положила расслабленные руки на живот и попыталась отогнать их. Эдуард еще спал. Не находя покоя, она выскользнула из постели и пошла в ванную. Как только она встала на ноги, на нее накатила тошнота. Холодный пот на спине, ощущение невесомости. Она дрожа прислонилась к холодной мраморной ванне, и ее вырвало. Она увлажнила лицо водой, тошнота прошла.
   Элен включила воду, потом выключила и снова отвернула кран. Она посмотрела на свое бледное лицо в зеркале и увидела утомление, тени под глазами. Ребенок Билли, сказал в ее голове слабый ровный голос, дитя Билли. Она поняла это сразу, когда взглянула на дату на своем письме к Касси. Теперь она была в этом уверена. Билли не умер, он продолжал жить в ней, он будет жить в своем ребенке. Вот каков был ее дар ему, когда они пошли купаться в день его смерти; вот причина ее снов и чувства вины. Она отвернулась от зеркала и посмотрела в спальню, где лежал все еще спавший Эдуард. Она должна бы радоваться, сказала она себе, ради Билли. Билли любил ее, Билли погиб, она должна Билли этого ребенка.
   Элен подумала с унынием, что знает теперь, что ей надо делать. Ей вполне отчетливо виделся весь ход ее будущих поступков; некоторое время она стояла, поворачивая их и так и сяк в своем сознании, и на мгновение ей показалось, что все это довольно просто. Тогда она вернулась в спальню, посмотрела на лицо спящего Эдуарда и поняла, что все это отнюдь не просто.
   Лицо Эдуарда было неподвижным, сосредоточенным. Как многие люди, когда они спят, Эдуард казался спокойным и незащищенным. Сердце ее сжалось от любви к нему, боль пронзила душу, и вся ее решимость мгновенно испарилась.
   Она наклонилась и ласково прижалась губами к его лбу. Почувствовала на щеке его теплое дыхание. В конце концов, сказала она себе, она могла ошибиться, может быть, это все не так, могут быть иные объяснения, было бы глупо и жестоко предпринимать что-нибудь без полной уверенности…
 
   Эдуард открыл глаза, и буря мыслей в ее мозгу сложилась в одну-единственную фразу.
   Она подумала: наверно, да, но еще не сейчас…
   Эдуард понимал, что что-то не в порядке, и это мучило его. Понимание было инстинктивным, и когда он пытался разобраться в происходящем с точки зрения разума и рассудка – когда это началось? как? почему? – то не находил ответа. Каждой частицей своего существа он ощущал некий сдвиг, некую неуловимую перемену. Иногда он думал, что может ее датировать – перемена началась тогда, когда он уехал в Париж, порой он бывал в этом уверен. Но в другое время и эта убежденность ускользала от него. Началось ли это тогда или он только тогда это заметил?
   И что, в сущности, он почувствовал? Поведение Элен не переменилось, они не поссорились, между ними не было физического отчуждения, все было в порядке.
   Так он себя убеждал – но чувствовал иное. То, что он чувствовал, было крошечным, почти незаметным, не имеющим названия. Напряжение, возможно, скрытность, которая была всегда, но теперь стала заметнее, некоторое отдаление от него – деликатное, грустное, может быть, вынужденное, но все равно она отдалялась шаг за шагом.
   Было, в частности, одно – это и раньше с ней обычно случалось, но теперь повторялось все чаще. Бывало, она сидит, слушает его, даже отвечает, и вдруг выражение ее глаз меняется. Тогда у него возникало чувство, что она что-то увидела, или услышала, или вспомнила – нечто для нее вполне реальное, и тогда он ощущал себя посторонним.
   Эту ее особенность он всегда считал таинственной и поэтому привлекательной. Это был своего рода вызов, барьер, который он должен был преодолеть. Когда они занимались любовью, у него возникала иллюзия, что барьер снят и ему удалось добраться до нее. Но потом иллюзия терпела крах, и он словно вечно шарахался от чувства единения к чувству утраты.
   Просто он привык, говорил он себе цинично, к женщинам, которые отдаются легко во всех смыслах, и их готовность быстро ему надоедала. Элен всегда ускользала от него. Она была прямодушной в большей степени, чем все известные ему женщины. Она любила его, говорила о своей любви, чувство светилось на ее лице и в глазах, она не ставила никаких условий, как будто не понимала или была равнодушна к тому, что ее открытая привязанность делала ее уязвимой. Может, она поняла, что он способен причинить ей боль, – Эдуард не был в этом уверен, но все же, возможно, она скрыла это понимание из гордости, как делал он. Но, наверное, дело не в этом. Ее характер был более простым и более редким – у нее было мужество, и он любил ее за это.
   И все же непонятно каким образом, но он знал, что она не откровенна с ним. Она отдавала все – и все хранила при себе. Этот парадокс тревожил его, поглощал все мысли, это была задача, которую он должен был решить.
   Иногда он думал, что ответ предельно прост – она лгала. Не в главном, не в любви – это бы он почувствовал, – но в других вещах, да, у него было ощущение, что она не всегда говорила ему правду. Он почти сразу обнаружил, что она не любит рассказывать о прошлом. И теперь время от времени он замечал мелкие несоответствия и неясности. Мелкие детали – даты, названия мест – не всегда согласовывались с тем, что она говорила ему раньше. Он ощутил, что она намеренно что-то скрывает. Но она так молода, что ей скрывать? Какой в этом смысл? Какие-то обстоятельства, связанные с ее происхождением? События, заставившие ее покинуть Англию? Предыдущий роман? Его подозрения разбудили в нем ревность, а ревность он презирал. И когда инстинкт подсказывал ему расспросить ее, заставить открыть правду, какая бы та ни была, Эдуард все же удерживался. Как-нибудь она расскажет сама, говорил он себе, и очень важно, чтобы она сделала это по собственной воле. И вот он ждал, а она ничего не открывала; она не хотела говорить о прошлом и, осознал он с нарастающим отчаянием, не хотела говорить о будущем.