Страница:
– Эдуард, у тебя репутация покорителя женских сердец…
– Мне говорили об этом, и что?
– А то, что сейчас самое время пустить в ход твои чары.
Элизабет Калвертон провела их в огромную холодную прихожую. Там она сняла сапоги, повесила куртку на вешалку из оленьих рогов и обернулась к посетителям.
– Пальто оставьте здесь.
Из галошницы, заставленной сапогами для верховой езды, охотничьими бахилами и грязными башмаками, мисс Калвертон извлекла пару мужских шлепанцев. Вид у них был такой, словно их хорошенько пожевала корова. Не дожидаясь, пока гости разденутся, хозяйка прошла темным холлом и скрылась в следующей комнате. Кристиан и Эдуард неторопливо разделись, осматриваясь по сторонам. Широкая лестница желтого дуба, ве-душая наверх; старомодные темно-коричневые обои, украшенные цветочками довольно ядовитого вида; вереница скверных семейных портретов. Кристиан заметил чучело лисы в стеклянном шкафу, головы оленей и косуль на стене, коллекцию удочек и блесен.
– Внутри дом выглядит еще хуже, чем снаружи, – негромко заметил он. – А это, согласись, не так-то легко.
– Кристиан, ради бога…
– Ладно, ладно. Я буду паинькой.
Он зашагал за Эдуардом – через холл, в соседнюю комнату. Запахло дымом. Элизабет Калвертон как раз подпихивала ногой полено в тлеющий камин. Кристиан с любопытством оглядел помещение.
Когда-то здесь, очевидно, находилась курительная комната для джентльменов. Похоже, с Первой мировой войны ее не обновляли. Масса приземистых бесформенных кресел – одни обиты потертой кожей, другие выцветшим ситцем. Высоченный потолок с готической лепниной, весь в коричневых пятнах никотина. Стены обиты дубом и увешаны фотографиями. Какие-то гребцы, крикетные команды, группы школьников. Целая шеренга мужчин в белых фланелевых костюмах, с горделиво скрещенными на груди руками и пышными усами а-ля кайзер Вильгельм, сурово смотрела на посетителей. Над дверью – весло с табличкой: «Колледж Св. Троицы, устье реки, 1906». Под ним фотография шести бравых молодцов, надменных представителей привилегированного сословия. Подпись гласила: «Бифштекс-клуб, Кембридж, 1910».
Мисс Калвертон подошла к тяжелому столу красного дерева, взяла квадратный графин и, к глубокому удовлетворению Кристиана, налила в три изящных стакана резного стекла виски, после чего со стуком поставила графин обратно.
– Обойдемся без чая, – объявила она. – На этой чертовой кухне слишком холодно. А я и без того закоченела. Виски выпьете?
Хозяйка кивнула на стаканы, взяла один из них и подошла ближе к огню. За ее спиной, над камином, красовалась необычайно уродливая резная панель в викторианском стиле. Справа на гвозде висела соломенная итонская шляпа, слева – нелепая коллекция тросточек, развернутая веером. К каждой привязана блеклая розовая ленточка.
– Можете сесть, раз уж пришли, – ворчливо сказала мисс Калвертон.
Кристиан, чувствовавший себя не в своей тарелке, поспешно схватил стакан и плюхнулся в кресло, древнюю развалину с начинкой из сломанных пружин и собачьей шерсти. Эдуард остался стоять. Элизабет Калвертон посмотрела сначала на одного, потом на другого. Эдуард расположился спиной к окну, и его лицо оказалось в тени. Хозяйка выдержала паузу и обратилась к нему:
– Я знаю, кто вы такой. Если уж вы не поленились меня разыскать, дело, наверно, важное. – Она вызывающе выпятила подбородок. – Прежде чем я отвечу на ваши вопросы, извольте объяснить: почему вы интересуетесь моей племянницей?
Возникла короткая пауза. Кристиан застыл, не донеся стакан с виски до рта. Им овладело нервное, почти неудержимое желание расхохотаться. Наконец-то Эдуард имеет дело с достойной соперницей!
Эдуард сделал шаг вперед и посмотрел прямо в глаза Элизабет Калвертон. Теперь его лицо было на свету.
– Ну разумеется, – ледяным тоном произнес он. – Я ее люблю и хочу на ней жениться. Полагаю, я ответил на ваш вопрос?
Мисс Калвертон была явно ошеломлена, что – Кристиан готов был биться об заклад – случалось с ней нечасто. Она заколебалась, моргнула, посмотрела на свой стакан, снова подняла взгляд. Потом неожиданно хохотнула.
– Что ж, ответ прямой. Это уже неплохо. – Она помолчала. – Присядьте-ка, и я объясню вам, насколько безумна ваша затея…
Мисс Калвертон показала на кресло, стоявшее подле стола, в ее проницательных голубых глазах зажегся злорадный огонек.
– Да уж сядьте. А то упадете.
– Ее зовут Крейг, Элен Крейг. Имя пишется и произносится на французский манер, так что можете представить себе вкусы ее мамочки. Та всегда была вульгарна и глупа. Элен! Подумать только. Девчонке сейчас шестнадцать лет.
Хозяйка сказала это безо всякой преамбулы, предварительно усевшись в одно из глубоких кресел перед камином. В одной руке она держала виски, в другой – сигарету без фильтра. Элизабет Калвертон затянулась, откашлялась и, не дождавшись от Эдуарда предполагаемой реакции, приняла слегка разочарованный вид. Да она терпеть не может мужчин, подумал Кристиан. Кровожадная особа.
– И еще… – Элизабет Калвертон помедлила и оценивающе посмотрела на Эдуарда. – Вы, кажется, считаете, будто я могу вам чем-то помочь. Так вот, вы ошибаетесь. Я почти не знаю эту девчонку и понятия не имею, где она сейчас. Может быть, она когда-нибудь напишет или позвонит. Но вряд ли.
Эдуард смотрел на свои руки, лицо его было застывшим. Кристиан догадывался, о чем сейчас думает его друг, и испытывал к нему острую жалость. Подводит итоги лжи: имя, возраст, семья – по меньшей мере три обмана. Кристиан подался вперед.
– Но она навешала вас в этом году, правда?
– Разумеется, – раздраженно фыркнула Элизабет Калвертон. – Доставила мне массу неудобств. Отправила сюда телеграмму, она запоздала и пришла всего за три часа до приезда Элен. Глупость какая! Если б она прислала письмо, я бы ответила, что приезжать не надо. А так пришлось ее пустить, что я могла сделать?
В ее голосе появилась нотка беспокойства. Она допила виски одним глотком, а Эдуард поднял голову. Хозяйка рывком поднялась из кресла, налила себе еще – без содовой, без воды. Рука ее слегка дрожала, графин позвякивал о стакан. Потом она села на место. Кристиан следил за ней с интересом. Старуха явно распереживалась и не хотела, чтобы они это заметили. Он посмотрел на Эдуарда, ожидая, что тот перейдет в наступление, но Эдуард молчал. О, он умел выдерживать паузу! И теперь Кристиан видел, насколько эффективно это средство. К его изумлению, Элизабет Калвертон кинула на Эдуарда взгляд, посмотрела на огонь, нервно затянулась и начала сбивчиво, обиженным тоном говорить:
– Я знаю, что вам мои слова кажутся слишком суровыми. Я всегда не ладила с матерью Элен. Мы с Вайолет были как вода и масло, терпеть друг друга не могли. Когда ей что-то было от меня нужно, она изображала любовь, но я ее с детства не выносила и была страшно рада, когда она отсюда сбежала. Время от времени она присылала письма, но я ни разу не ответила. Конечно, я знала, что она родила ребенка. Ей ужасно хотелось, чтобы перед родами ее пригласили вернуться домой. Вайолет всегда тянуло сюда, когда дела ее были плохи… – Элизабет Калвертон сделала последнюю затяжку и бросила окурок в огонь. – Но это все дела старые. Шестнадцать лет прошло. С тех пор я с сестрой, по сути дела, не общалась. Вообще-то она мне не родная, а сводная. Я и не знала, что она умерла. Не слышала даже, что она болеет. Потом вдруг получаю телеграмму, и появляется эта девчонка. Честно признаюсь, я удивилась: Вайолет каким-то чудом сумела дать дочери приличное воспитание. Девушка она довольно приятная – с хорошими манерами, с грамотной речью. Да и собой хоть куда. Правда, выглядела она неважно – бледная, усталая, еще не оправившаяся от смерти матери. Больше податься ей было некуда. Пришлось оставить Элен здесь. – Хозяйка помолчала; на щеках выступили пятна. – Я решила для себя, что это только на время. А потом… Ну, в общем, девчонка мне понравилась, и я уже подумывала, не разрешить ли ей остаться совсем. Вы видите, я живу одна, и еще этот чертов артрит привязался. Помочь по хозяйству некому, по саду тем более. При отце у нас работали шестнадцать садовников. А теперь приходится все делать самой… – Она сердито пожала плечами. – Правда, Элен о своих планах я ничего не говорила. Просто не успела. Она провела у меня ровно три дня и сделала ручкой. Наверно, она думала, что я богата, а когда увидела, как я живу – деньги-то давно перевелись, – то решила исчезнуть. Ну и ладно, знать ее больше не хочу. Вообще не нужно было ей приезжать.
– Понятно.
Эдуард посмотрел на свои руки и поднялся. Он подошел к окну и стал смотреть в сад. Сгущались сумерки.
– Хороший сад, – задумчиво произнес он. – Летом, наверное, здесь очень красиво.
Кристиан удивленно воззрился на него – до того искренне прозвучал голос Эдуарда. Зачем он попусту тратит время? Ведь нужно еще задать столько вопросов! Кристиан открыл было рот, но Эдуард взглядом велел ему помалкивать. Кристиан заткнулся, и тут хозяйка продолжила свой рассказ, на что Эдуард, очевидно, и рассчитывал. Теперь ее голос, поначалу почти вызывающий, смягчился.
– Он раньше был очень красивый. В моем детстве. Еще до войны, когда была прислуга, были деньги. – Элизабет Калвертон горько рассмеялась. – Бедный отец скончался бы на месте, если б увидел сад сегодня. Он ведь сам тут все посадил. Это был сад отца, который считался знаменитым ботаником своего времени. Настоящий виртуоз. Всему, что я знаю, я научилась от него. Мы были так близки, особенно после смерти матери. Я заменяла ему сына.
В это легко поверить, подумал Кристиан, смерив ее взглядом. Эдуард отвернулся от окна. Лицо его выражало нежное сочувствие, взгляд был устремлен прямо в глаза хозяйки.
– Это мне понятно, – сказал он. – Мы с моим отцом тоже были очень близки.
Эдуард сел, посмотрел на огонь и, как бы поколебавшись, тихо и задумчиво спросил:
– Должно быть, ваш отец женился вторично?
– Да. Мне тогда было семнадцать. Несчастный брак, отец впоследствии очень сожалел о своем решении. Его жену звали Верил. Верил Дженкинс. Невероятно вульгарная особа. Я ее просто ненавидела. Определенному сорту мужчин такие нравятся, я знаю. Вроде официантки из бара или хористки. У Верил были деньги. Ее покойный муж, кажется, владел пивоварней или чем-то в этом роде – я не выясняла. Наверно, отец женился из-за денег, у него накопилось столько долгов. Вряд ли эта женщина могла ему нравиться. Она совершенно не умела себя вести. Никто из наших знакомых не принимал ее у себя. Она совершенно изолировала отца от всех, вертела им, как хотела…
– Вайолет – ее дочь?
– Да, она родилась через год после их свадьбы, – чуть не выкрикнула мисс Калвертон. Ее голубые глаза вспыхнули огнем давней ненависти. – А вскоре ее мамаша бросила отца. И года через два умерла. Вайолет осталась у нас. Она тут выросла. – Хозяйка гневно махнула рукой. – Бедный отец души в ней не чаял.
– Вам, должно быть, приходилось нелегко, – прошептал Эдуард.
Глаза старухи сверкнули еще ярче.
– Ничего подобного. Отец очень любил меня, и я это знала. Мы были так же близки, как прежде. Но Вайолет росла такой коварной. Она умела ему подыгрывать. Она была довольно бесцветная, но хорошенькая, сюсюкала, как малое дитя, все время обнимала его, целовала, садилась на колени и все такое. Терпеть не могу, когда лижутся. А отец чувствовал себя ее защитником. Вайолет была очень робкой – или прикидывалась. Всего на свете боялась. Мозгов никаких. Она постоянно выводила меня из терпения. – Хозяйка помолчала и продолжила: – Вайолет всегда, с раннего детства, мечтала стать актрисой. И отрабатывала свое мастерство на отце. Часами вертелась перед зеркалом. После ужина в гостиной устраивала декламации – всякую чушь читала, вроде Теннисона. Таланта у нее не было ни на грош, но отец по доброте своей расхваливал ее, а она могла добиться от него всего, чего хотела. Выпрашивала у него дорогие подарки, хотя с деньгами уже было плохо. А однажды он даже свозил ее в Париж, представляете? Я рассказывала Элен об этом. Хотела, чтобы она поняла, чем вызвана моя неприязнь к ее матери. Это было несправедливо! Ведь я любила его, заботилась о нем, а для Вайолет он ровным счетом ничего не значил. Через два месяца после поездки в Париж она попросту сбежала из дома. Вступила в какую-то третьеразрядную труппу, сменила имя. Там был замешан мужчина, я уверена. Спуталась с кем-нибудь. У самой Вайолет на такое не хватило бы духу. – Мисс Калвертон вздохнула и отрешенно посмотрела куда-то в сторону. – Это убило отца. Вайолет так и не вернулась, и его сердце было разбито. Идиот-врач сказал, что причиной смерти стало воспаление легких, но я-то знаю, что отец умер от горя. Его смерть – на совести Вайолет. Я считала так с самого начала и мнения своего не изменила. Я тогда же написала ей, что не желаю больше никогда ее видеть.
Кристиан заметил, что Эдуард хмурится, словно безуспешно пытается что-то вспомнить. Возникла пауза. Элизабет Калвертон зажгла еще одну сигарету. Она, кажется, раскаивалась в своей горячности и теперь заговорила в более спокойном тоне:
– С тех пор я ее не видела. Иногда она присылала письма. Вступила в брак, разумеется, идиотский, с каким-то американским солдатом. Дочь родилась в Европе, потом семья переехала в Америку. Похоже, прожили они вместе недолго. Подробностей не помню – письма я сжигала… Сохранила только конверт с адресом. Где-то на Юге они жили. Если хотите, могу дать. Только вряд ли вам это поможет. Девчонка не могла туда вернуться.
– Вы полагаете? – спросил Эдуард.
Хозяйка с видимым усилием поднялась. Посмотрела на Эдуарда через плечо и ответила:
– Уверена. Элен ненавидит те места. Она сама сказала, и я ей верю. В этом.
– А в других вещах – нет?
– После того, что случилось, не верю. – Мисс Калвертон открыла ящик бюро и порылась в груде бумаг. – Ага, вот этот конверт. А вот телеграмма от Элен. Можете взять и то и другое. Мне это не нужно. – Она подняла глаза на Эдуарда, держа в руках два клочка бумаги. – Девочка была явно не в себе. Я вам сказала? Сначала она вела себя тихо. Потом начались приступы рыданий. Или наберет в рот воды – слова из нее не вытянешь. Какие-то жуткие истории рассказывала про себя и мамочку. В общем, слишком много эмоций, на мой вкус. Правда, она еше не успела оправиться после внезапной смерти матери. И мой дом ее явно разочаровал… – Голубые глаза посуровели. – Правда и то, что у девчонки слишком буйная фантазия. Как у ее мамочки. Честно говоря, я рада, что она уехала.
Элизабет Калвертон направилась к двери, как бы давая понять, что беседа закончена. Мужчины поднялись, но у двери хозяйка неожиданно обернулась и бросила на Эдуарда острый взгляд.
– Я слышала о вас, разумеется, – словно нехотя признаваясь, сказала она. – Вы держите лошадей, верно? У вас тренером работает Джек Дуайр.
– Да, – с некоторым удивлением ответил Эдуард. Элизабет Калвертон усмехнулась.
– Тогда вы поймете меня, если я скажу, что порода определяет все. Будь то у собак, у лошадей или у людей. Не знаю родословной отца Элен, но то, что девчонка многое унаследовала от своей мамочки, – это точно. И не забывайте об этом. Мужчины очень глупы во всем, что касается женщин, и вряд ли вы прислушаетесь к моему совету. Однако вы приехали сюда издалека, поэтому я все же считаю, что вы имеете право – и на информацию, и на совет.
Хозяйка повернулась и скрылась за дверью. Кристиан покраснел от такой вопиющей невежливости, которая, впрочем, ничуть не задела Эдуарда. Он последовал за хозяйкой, пожал ей руку и поблагодарил за помощь. Кристиану показалось, что старуху разозлило столь индифферентное отношение к ее выходке.
Сев в «Роллс-Ройс», Кристиан откинулся назад и вздохнул:
– Господи, ну и ведьма. «Родословная ее отца», подумать только. Когда я вижу таких мегер, мне делается стыдно, что я англичанин.
– Такой подвид характерен не только для Англии, – пожал плечами Эдуард. – Он достаточно распространен и в иных странах.
– Во всяком случае, я стараюсь с такими не общаться, – покосился на друга Кристиан. – Ты слишком невозмутим. Я даже разочарован. Мне так хотелось, чтобы ты дал ей сдачи.
– Зачем? К тому же она действительно нам помогла. Эдуард смотрел в темноту за окном.
– Да? – с любопытством спросил Кристиан. – Что-то я не заметил.
– Ну, может быть, помогла не впрямую, но сообщенные ею сведения нам рано или поздно пригодятся. – Эдуард рывком повернулся к другу: – Я должен знать о ней все. Иначе мне ее не найти. Я должен знать, какая она и чего она хочет.
Кристиан смотрел на него и думал, что узнает прежнего Эдуарда, которого помнил мальчиком, – то же выражение глаз, тот же напор. Кристиан был тронут и почувствовал нечто вроде страха за друга.
– И ты думаешь, что она хочет быть с тобой? – мягко спросил он, беря Эдуарда за руку. – А если ты ее найдешь и увидишь, что это не так?
– Все равно, – поколебавшись, резко ответил Эдуард и снова отвернулся к окну.
В плимутском аэропорту их ждал один из секретарей. «Роллс-Ройс» подкатил к самой взлетной полосе – там стоял личный самолет Эдуарда: моторы работали, в освещенном проеме двери маячил стюард. Кристиан не стал выходить из машины, ему нужно было ехать в Лондон. Эдуард задержался у автомобиля, беседуя о чем-то с секретарем.
Пошел дождь, задул ветер. Эдуард, не обращая внимания на непогоду, сосредоточенно слушал своего сотрудника. В свете посадочных огней Кристиан видел его бледное, напряженное лицо. Ветер завыл сильнее. Эдуард задал секретарю какой-то вопрос, тот кивнул. Тогда Эдуард мельком взглянул на небо, пожал секретарю руку и снова сел в «Роллс-Ройс».
Кристиан поднял стекло. По лицу друга он уже понял, что произошло.
– Нашли Синклера, да?
– Да. Сегодня днем.
– Ты летишь в Париж?
– Нет, в Рим.
– Ну-ну.
Их глаза встретились, и Эдуард снова вылез из машины.
– Удачи, – крикнул ему вслед Кристиан. Автомобиль уже тронулся, и он не был уверен, что Эдуард услышал. Лицо его было все таким же бледным и сосредоточенным, дождь падал на непокрытую голову.
Машина сделала разворот, и, когда Кристиан вновь обернулся, дверь самолета уже закрылась.
Картина называлась «Ночная игра». Съемки при этом происходили только днем – обычное проявление склонности Тэда к извращению, думал Льюис. Название ему не нравилось – смахивало на какую-то порнографическую дешевку, но Тэд уперся. Когда Льюис стал настаивать, Тэд, хихикнув, сказал, что по-французски это звучит куда лучше.
Раздражало Синклера в течение всех минувших шести недель и то, что он, оплативший половину расходов и обеспечивший бесплатное размещение для всей съемочной группы почти ничего не знал о картине. Вот и последний день съемок, а Льюис так ни в чем и не разобрался. Он стоял на верхней площадке лестницы в палаццо княгини в одной пижаме и пил содовую. Было шесть утра, Синклера мучило сильное похмелье. В просторном мраморном фойе директор картины, француз, распоряжался погрузкой оборудования в грузовики. Вокруг него сновали сотрудники – один француз, один американец, остальные итальянцы, – не столько помогая, сколько мешая. Их многоязычная болтовня и разбудила Льюиса.
Он угрюмо взирал на всю эту суматоху. Тэд и Хелен уже уехали в Трастевере снимать последний эпизод. Льюис никому здесь не был нужен – и так все полтора месяца. Он допил остаток содовой. Откуда-то с кухни донесся отдаленный вой собак. Что ж, на худой конец можно пойти выгулять этих чертовых шавок, хоть какая-то польза.
Все дело в том, подумал Синклер, что Тэд по природе очень скрытен. Вернувшись в комнату, Льюис позвонил, чтобы ему принесли крепкого черного кофе. Да, в работе Тэд доходил в своей скрытности просто до патологии. Он даже не показал сценария, хотя болтал о нем без конца. Каждое утро Тэд приходил на съемки, комкая в руках какие-то листочки, исписанные мелкими каракулями. Шептался о чем-то с актерами, с оператором по свету Виктором, с техперсоналом. Заглядывал в записи, дергал себя за бороду, тер очки, бормотал нечто невнятное себе под нос. Ему не нравилось, что Льюис путается под ногами, а когда тот пытался подслушать профессиональные разговоры, Тэд сразу выходил из себя.
Синклер, конечно, ничего не понимал в киносъемках, но ему казалось, что Тэд нарочно создает вокруг себя атмосферу хаоса. Он без конца менял свой замысел: одному актеру излагал смысл эпизода так, другому этак, переделывал текст. Один раз Льюис наблюдал, как Тэд снял весьма невразумительную сцену, а потом многократно ее продублировал, причем каждый последующий дубль был хуже предыдущего. Тэд никогда не сидел на месте, хотя Льюис представлял себе режиссера непременно на полотняном стульчике и с мегафоном. У Тэда и стульчика никакого не было – он постоянно суетился, протискивал свое толстое тельце между ящиками с аппаратурой, спотыкался о кабель, все время что-то щупал, прилаживал, вертел в руках. Иной раз целый час репетировал, потом еще час водил двух главных актеров по кругу, пока они не превращались в каких-то заводных кукол. Ногу поставить сюда, голову повернуть туда – нет, не туда, а прямо к окну. После реплики Хелен досчитать до пяти и обернуться к камере – вот так. Нет, не под таким углом, а вот так…
Исполнитель главной мужской роли, молодой американец по имени Ллойд Бейкер, подвернулся постановщику где-то в Париже. Тэду приглянулись его брови. Синклер не возражал, так как контракт обошелся дешево. Ллойд не блистал умом и талантом, но какое-никакое образование имел – отучился полгода в актерской школе.
– Но какова мотивация моего поведения? – жалобно взывал он к Тэду, когда тот передвигал его локоть на четверть дюйма в сторону. – Что у меня на лице-то должно отражаться? О чем я в этот момент думаю?
– Да мне плевать, – отвечал Тэд. – Думай о какой-нибудь шлюхе. Или маму вспоминай. Хочешь – представь себя Бингом Кросби, главное, пялься точнехонько на оконную раму.
– Я так не могу. – Смазливое лицо Ллойда обиженно кривилось. – Без мотивации не умею.
– Слушай, – брал его под руку Тэд, – ты про Грету Гарбо слышал?
– Конечно, слышал. Что я, из деревни, что ли?
– Знаешь, как она сделала свою лучшую сцену? Один из величайших эпизодов в истории кинематографа. Самая концовка «Королевы Христины», там еще такой крупный план ее лица… загадочное выражение, непостижимая тайна и все, что хочешь. Ты знаешь, как Мамулян это снял? Что он сказал Грете? «Ни о чем, рештельно ни о чем сейчас не думай, Греточка». Так она сделала… Долгая пауза. Ллойд Бейкер вздыхает.
– О'кей, ясно. Значит, поворачиваюсь к камере и ни о чем не думаю. Ну а какая мотивация-то?
– Господи Иисусе. Ладно, забудь все, что я сказал. Двигайся как хочешь, на окно можешь не смотреть. Давай, поехали.
Сняли. Льюису показалось, что получилось черт-те что, но Тэд коротко объявил: «Снято», – и потом выглядел совершенно довольным.
В тот день Синклер отправился в близлежащий бар в утешение крепко напился. Он решил, что имеются две возможности: или Тэд действительно гений, или он – шут гороховый. Шансы на первое и на второе представлялись Льюису примерно равными.
Конечно, несколько лет спустя, когда Тэд стал самым бойким голливудским товаром и вундеркиндом американского кино, Синклер ни за что не признался бы в своих прежних сомнениях. «Я всегда знал, – с важным видом говорил он. – Никогда не ставил под вопрос его гениальность». Оспорить его было некому – слава Богу, у Синклера хватило ума оставить свои терзания при себе.
Смолчал он по двум причинам, о которых сейчас как раз и размышлял, прихлебывая кофе и оттягивая момент, когда придется признать, что день уже начался: во-первых, он побаивался Тэда, хоть и тщательно это скрывал; во-вторых, окружающие отнюдь не разделяли его сомнений – какую бы чушь режиссер ни нес, Элен прочие актеры внимали ему с истинным благоговением.
Вся съемочная группа Тэда просто боготворила, большинство актеров были французы, он познакомился ними в прошлом году, когда работал ассистентом у молодого режиссера Франсуа Трюффо. Тот фильм, «Четыреста ударов», прогремел на всю Европу Только оператор по свету Виктор был американцем; он учился с Тэдом в киношколе при Калифорнийском университете, и они вместе сделали в Штатах несколько короткометражек. Виктор тоже смотрел на Тэда снизу вверх Группа твердо верила, что постановщик знает свое дело, а поскольку все они были профессионалами с хорошей репутацией. Льюис не мог игнорировать их мнение.
Они казались ему очень нервными, чересчур интеллектуальными и плохо понимающими шутки. Все время трепались о каких-то «черных фильмах» и «мизансценах», часами обсуждали теорию авторского кино, а в перерывах читали журнал «Кайе де синема». Вкусы у них были престранные: они превозносили до небес режиссеров, о которых Льюис либо вовсе слыхом не слыхивал – какого-то Вайду, Франжу, Ренуара, – либо восхищались новичками вроде Годара, Шаброля и Трюффо; на другой день им вдруг взбредало в голову петь гимн американскому кино – детективам, комедиям и вестернам, которые Льюис знал с детства, но ему и в голову не приходило, что можно всерьез обсуждать эту дребедень кадр за кадром и эпизод за эпизодом, как великие произведения искусства. Слушая подобные разговоры, Льюис чувствовал себя идиотом; если обсуждение затягивалось, ему делалось просто тошно.
Он не был интеллектуалом и не доверял этой публике, а в такие моменты вообще переставал понимать, как его занесло в этот сумасшедший дом и что он тут делает. Вот и сейчас, допив кофе и принимая душ, Льюис задавал себе этот вопрос. Ответ, впрочем, был ему отлично известен. Угодил он в эту историю из-за Тэда, а остался до конца из-за Хелен.
– Мне говорили об этом, и что?
– А то, что сейчас самое время пустить в ход твои чары.
Элизабет Калвертон провела их в огромную холодную прихожую. Там она сняла сапоги, повесила куртку на вешалку из оленьих рогов и обернулась к посетителям.
– Пальто оставьте здесь.
Из галошницы, заставленной сапогами для верховой езды, охотничьими бахилами и грязными башмаками, мисс Калвертон извлекла пару мужских шлепанцев. Вид у них был такой, словно их хорошенько пожевала корова. Не дожидаясь, пока гости разденутся, хозяйка прошла темным холлом и скрылась в следующей комнате. Кристиан и Эдуард неторопливо разделись, осматриваясь по сторонам. Широкая лестница желтого дуба, ве-душая наверх; старомодные темно-коричневые обои, украшенные цветочками довольно ядовитого вида; вереница скверных семейных портретов. Кристиан заметил чучело лисы в стеклянном шкафу, головы оленей и косуль на стене, коллекцию удочек и блесен.
– Внутри дом выглядит еще хуже, чем снаружи, – негромко заметил он. – А это, согласись, не так-то легко.
– Кристиан, ради бога…
– Ладно, ладно. Я буду паинькой.
Он зашагал за Эдуардом – через холл, в соседнюю комнату. Запахло дымом. Элизабет Калвертон как раз подпихивала ногой полено в тлеющий камин. Кристиан с любопытством оглядел помещение.
Когда-то здесь, очевидно, находилась курительная комната для джентльменов. Похоже, с Первой мировой войны ее не обновляли. Масса приземистых бесформенных кресел – одни обиты потертой кожей, другие выцветшим ситцем. Высоченный потолок с готической лепниной, весь в коричневых пятнах никотина. Стены обиты дубом и увешаны фотографиями. Какие-то гребцы, крикетные команды, группы школьников. Целая шеренга мужчин в белых фланелевых костюмах, с горделиво скрещенными на груди руками и пышными усами а-ля кайзер Вильгельм, сурово смотрела на посетителей. Над дверью – весло с табличкой: «Колледж Св. Троицы, устье реки, 1906». Под ним фотография шести бравых молодцов, надменных представителей привилегированного сословия. Подпись гласила: «Бифштекс-клуб, Кембридж, 1910».
Мисс Калвертон подошла к тяжелому столу красного дерева, взяла квадратный графин и, к глубокому удовлетворению Кристиана, налила в три изящных стакана резного стекла виски, после чего со стуком поставила графин обратно.
– Обойдемся без чая, – объявила она. – На этой чертовой кухне слишком холодно. А я и без того закоченела. Виски выпьете?
Хозяйка кивнула на стаканы, взяла один из них и подошла ближе к огню. За ее спиной, над камином, красовалась необычайно уродливая резная панель в викторианском стиле. Справа на гвозде висела соломенная итонская шляпа, слева – нелепая коллекция тросточек, развернутая веером. К каждой привязана блеклая розовая ленточка.
– Можете сесть, раз уж пришли, – ворчливо сказала мисс Калвертон.
Кристиан, чувствовавший себя не в своей тарелке, поспешно схватил стакан и плюхнулся в кресло, древнюю развалину с начинкой из сломанных пружин и собачьей шерсти. Эдуард остался стоять. Элизабет Калвертон посмотрела сначала на одного, потом на другого. Эдуард расположился спиной к окну, и его лицо оказалось в тени. Хозяйка выдержала паузу и обратилась к нему:
– Я знаю, кто вы такой. Если уж вы не поленились меня разыскать, дело, наверно, важное. – Она вызывающе выпятила подбородок. – Прежде чем я отвечу на ваши вопросы, извольте объяснить: почему вы интересуетесь моей племянницей?
Возникла короткая пауза. Кристиан застыл, не донеся стакан с виски до рта. Им овладело нервное, почти неудержимое желание расхохотаться. Наконец-то Эдуард имеет дело с достойной соперницей!
Эдуард сделал шаг вперед и посмотрел прямо в глаза Элизабет Калвертон. Теперь его лицо было на свету.
– Ну разумеется, – ледяным тоном произнес он. – Я ее люблю и хочу на ней жениться. Полагаю, я ответил на ваш вопрос?
Мисс Калвертон была явно ошеломлена, что – Кристиан готов был биться об заклад – случалось с ней нечасто. Она заколебалась, моргнула, посмотрела на свой стакан, снова подняла взгляд. Потом неожиданно хохотнула.
– Что ж, ответ прямой. Это уже неплохо. – Она помолчала. – Присядьте-ка, и я объясню вам, насколько безумна ваша затея…
Мисс Калвертон показала на кресло, стоявшее подле стола, в ее проницательных голубых глазах зажегся злорадный огонек.
– Да уж сядьте. А то упадете.
– Ее зовут Крейг, Элен Крейг. Имя пишется и произносится на французский манер, так что можете представить себе вкусы ее мамочки. Та всегда была вульгарна и глупа. Элен! Подумать только. Девчонке сейчас шестнадцать лет.
Хозяйка сказала это безо всякой преамбулы, предварительно усевшись в одно из глубоких кресел перед камином. В одной руке она держала виски, в другой – сигарету без фильтра. Элизабет Калвертон затянулась, откашлялась и, не дождавшись от Эдуарда предполагаемой реакции, приняла слегка разочарованный вид. Да она терпеть не может мужчин, подумал Кристиан. Кровожадная особа.
– И еще… – Элизабет Калвертон помедлила и оценивающе посмотрела на Эдуарда. – Вы, кажется, считаете, будто я могу вам чем-то помочь. Так вот, вы ошибаетесь. Я почти не знаю эту девчонку и понятия не имею, где она сейчас. Может быть, она когда-нибудь напишет или позвонит. Но вряд ли.
Эдуард смотрел на свои руки, лицо его было застывшим. Кристиан догадывался, о чем сейчас думает его друг, и испытывал к нему острую жалость. Подводит итоги лжи: имя, возраст, семья – по меньшей мере три обмана. Кристиан подался вперед.
– Но она навешала вас в этом году, правда?
– Разумеется, – раздраженно фыркнула Элизабет Калвертон. – Доставила мне массу неудобств. Отправила сюда телеграмму, она запоздала и пришла всего за три часа до приезда Элен. Глупость какая! Если б она прислала письмо, я бы ответила, что приезжать не надо. А так пришлось ее пустить, что я могла сделать?
В ее голосе появилась нотка беспокойства. Она допила виски одним глотком, а Эдуард поднял голову. Хозяйка рывком поднялась из кресла, налила себе еще – без содовой, без воды. Рука ее слегка дрожала, графин позвякивал о стакан. Потом она села на место. Кристиан следил за ней с интересом. Старуха явно распереживалась и не хотела, чтобы они это заметили. Он посмотрел на Эдуарда, ожидая, что тот перейдет в наступление, но Эдуард молчал. О, он умел выдерживать паузу! И теперь Кристиан видел, насколько эффективно это средство. К его изумлению, Элизабет Калвертон кинула на Эдуарда взгляд, посмотрела на огонь, нервно затянулась и начала сбивчиво, обиженным тоном говорить:
– Я знаю, что вам мои слова кажутся слишком суровыми. Я всегда не ладила с матерью Элен. Мы с Вайолет были как вода и масло, терпеть друг друга не могли. Когда ей что-то было от меня нужно, она изображала любовь, но я ее с детства не выносила и была страшно рада, когда она отсюда сбежала. Время от времени она присылала письма, но я ни разу не ответила. Конечно, я знала, что она родила ребенка. Ей ужасно хотелось, чтобы перед родами ее пригласили вернуться домой. Вайолет всегда тянуло сюда, когда дела ее были плохи… – Элизабет Калвертон сделала последнюю затяжку и бросила окурок в огонь. – Но это все дела старые. Шестнадцать лет прошло. С тех пор я с сестрой, по сути дела, не общалась. Вообще-то она мне не родная, а сводная. Я и не знала, что она умерла. Не слышала даже, что она болеет. Потом вдруг получаю телеграмму, и появляется эта девчонка. Честно признаюсь, я удивилась: Вайолет каким-то чудом сумела дать дочери приличное воспитание. Девушка она довольно приятная – с хорошими манерами, с грамотной речью. Да и собой хоть куда. Правда, выглядела она неважно – бледная, усталая, еще не оправившаяся от смерти матери. Больше податься ей было некуда. Пришлось оставить Элен здесь. – Хозяйка помолчала; на щеках выступили пятна. – Я решила для себя, что это только на время. А потом… Ну, в общем, девчонка мне понравилась, и я уже подумывала, не разрешить ли ей остаться совсем. Вы видите, я живу одна, и еще этот чертов артрит привязался. Помочь по хозяйству некому, по саду тем более. При отце у нас работали шестнадцать садовников. А теперь приходится все делать самой… – Она сердито пожала плечами. – Правда, Элен о своих планах я ничего не говорила. Просто не успела. Она провела у меня ровно три дня и сделала ручкой. Наверно, она думала, что я богата, а когда увидела, как я живу – деньги-то давно перевелись, – то решила исчезнуть. Ну и ладно, знать ее больше не хочу. Вообще не нужно было ей приезжать.
– Понятно.
Эдуард посмотрел на свои руки и поднялся. Он подошел к окну и стал смотреть в сад. Сгущались сумерки.
– Хороший сад, – задумчиво произнес он. – Летом, наверное, здесь очень красиво.
Кристиан удивленно воззрился на него – до того искренне прозвучал голос Эдуарда. Зачем он попусту тратит время? Ведь нужно еще задать столько вопросов! Кристиан открыл было рот, но Эдуард взглядом велел ему помалкивать. Кристиан заткнулся, и тут хозяйка продолжила свой рассказ, на что Эдуард, очевидно, и рассчитывал. Теперь ее голос, поначалу почти вызывающий, смягчился.
– Он раньше был очень красивый. В моем детстве. Еще до войны, когда была прислуга, были деньги. – Элизабет Калвертон горько рассмеялась. – Бедный отец скончался бы на месте, если б увидел сад сегодня. Он ведь сам тут все посадил. Это был сад отца, который считался знаменитым ботаником своего времени. Настоящий виртуоз. Всему, что я знаю, я научилась от него. Мы были так близки, особенно после смерти матери. Я заменяла ему сына.
В это легко поверить, подумал Кристиан, смерив ее взглядом. Эдуард отвернулся от окна. Лицо его выражало нежное сочувствие, взгляд был устремлен прямо в глаза хозяйки.
– Это мне понятно, – сказал он. – Мы с моим отцом тоже были очень близки.
Эдуард сел, посмотрел на огонь и, как бы поколебавшись, тихо и задумчиво спросил:
– Должно быть, ваш отец женился вторично?
– Да. Мне тогда было семнадцать. Несчастный брак, отец впоследствии очень сожалел о своем решении. Его жену звали Верил. Верил Дженкинс. Невероятно вульгарная особа. Я ее просто ненавидела. Определенному сорту мужчин такие нравятся, я знаю. Вроде официантки из бара или хористки. У Верил были деньги. Ее покойный муж, кажется, владел пивоварней или чем-то в этом роде – я не выясняла. Наверно, отец женился из-за денег, у него накопилось столько долгов. Вряд ли эта женщина могла ему нравиться. Она совершенно не умела себя вести. Никто из наших знакомых не принимал ее у себя. Она совершенно изолировала отца от всех, вертела им, как хотела…
– Вайолет – ее дочь?
– Да, она родилась через год после их свадьбы, – чуть не выкрикнула мисс Калвертон. Ее голубые глаза вспыхнули огнем давней ненависти. – А вскоре ее мамаша бросила отца. И года через два умерла. Вайолет осталась у нас. Она тут выросла. – Хозяйка гневно махнула рукой. – Бедный отец души в ней не чаял.
– Вам, должно быть, приходилось нелегко, – прошептал Эдуард.
Глаза старухи сверкнули еще ярче.
– Ничего подобного. Отец очень любил меня, и я это знала. Мы были так же близки, как прежде. Но Вайолет росла такой коварной. Она умела ему подыгрывать. Она была довольно бесцветная, но хорошенькая, сюсюкала, как малое дитя, все время обнимала его, целовала, садилась на колени и все такое. Терпеть не могу, когда лижутся. А отец чувствовал себя ее защитником. Вайолет была очень робкой – или прикидывалась. Всего на свете боялась. Мозгов никаких. Она постоянно выводила меня из терпения. – Хозяйка помолчала и продолжила: – Вайолет всегда, с раннего детства, мечтала стать актрисой. И отрабатывала свое мастерство на отце. Часами вертелась перед зеркалом. После ужина в гостиной устраивала декламации – всякую чушь читала, вроде Теннисона. Таланта у нее не было ни на грош, но отец по доброте своей расхваливал ее, а она могла добиться от него всего, чего хотела. Выпрашивала у него дорогие подарки, хотя с деньгами уже было плохо. А однажды он даже свозил ее в Париж, представляете? Я рассказывала Элен об этом. Хотела, чтобы она поняла, чем вызвана моя неприязнь к ее матери. Это было несправедливо! Ведь я любила его, заботилась о нем, а для Вайолет он ровным счетом ничего не значил. Через два месяца после поездки в Париж она попросту сбежала из дома. Вступила в какую-то третьеразрядную труппу, сменила имя. Там был замешан мужчина, я уверена. Спуталась с кем-нибудь. У самой Вайолет на такое не хватило бы духу. – Мисс Калвертон вздохнула и отрешенно посмотрела куда-то в сторону. – Это убило отца. Вайолет так и не вернулась, и его сердце было разбито. Идиот-врач сказал, что причиной смерти стало воспаление легких, но я-то знаю, что отец умер от горя. Его смерть – на совести Вайолет. Я считала так с самого начала и мнения своего не изменила. Я тогда же написала ей, что не желаю больше никогда ее видеть.
Кристиан заметил, что Эдуард хмурится, словно безуспешно пытается что-то вспомнить. Возникла пауза. Элизабет Калвертон зажгла еще одну сигарету. Она, кажется, раскаивалась в своей горячности и теперь заговорила в более спокойном тоне:
– С тех пор я ее не видела. Иногда она присылала письма. Вступила в брак, разумеется, идиотский, с каким-то американским солдатом. Дочь родилась в Европе, потом семья переехала в Америку. Похоже, прожили они вместе недолго. Подробностей не помню – письма я сжигала… Сохранила только конверт с адресом. Где-то на Юге они жили. Если хотите, могу дать. Только вряд ли вам это поможет. Девчонка не могла туда вернуться.
– Вы полагаете? – спросил Эдуард.
Хозяйка с видимым усилием поднялась. Посмотрела на Эдуарда через плечо и ответила:
– Уверена. Элен ненавидит те места. Она сама сказала, и я ей верю. В этом.
– А в других вещах – нет?
– После того, что случилось, не верю. – Мисс Калвертон открыла ящик бюро и порылась в груде бумаг. – Ага, вот этот конверт. А вот телеграмма от Элен. Можете взять и то и другое. Мне это не нужно. – Она подняла глаза на Эдуарда, держа в руках два клочка бумаги. – Девочка была явно не в себе. Я вам сказала? Сначала она вела себя тихо. Потом начались приступы рыданий. Или наберет в рот воды – слова из нее не вытянешь. Какие-то жуткие истории рассказывала про себя и мамочку. В общем, слишком много эмоций, на мой вкус. Правда, она еше не успела оправиться после внезапной смерти матери. И мой дом ее явно разочаровал… – Голубые глаза посуровели. – Правда и то, что у девчонки слишком буйная фантазия. Как у ее мамочки. Честно говоря, я рада, что она уехала.
Элизабет Калвертон направилась к двери, как бы давая понять, что беседа закончена. Мужчины поднялись, но у двери хозяйка неожиданно обернулась и бросила на Эдуарда острый взгляд.
– Я слышала о вас, разумеется, – словно нехотя признаваясь, сказала она. – Вы держите лошадей, верно? У вас тренером работает Джек Дуайр.
– Да, – с некоторым удивлением ответил Эдуард. Элизабет Калвертон усмехнулась.
– Тогда вы поймете меня, если я скажу, что порода определяет все. Будь то у собак, у лошадей или у людей. Не знаю родословной отца Элен, но то, что девчонка многое унаследовала от своей мамочки, – это точно. И не забывайте об этом. Мужчины очень глупы во всем, что касается женщин, и вряд ли вы прислушаетесь к моему совету. Однако вы приехали сюда издалека, поэтому я все же считаю, что вы имеете право – и на информацию, и на совет.
Хозяйка повернулась и скрылась за дверью. Кристиан покраснел от такой вопиющей невежливости, которая, впрочем, ничуть не задела Эдуарда. Он последовал за хозяйкой, пожал ей руку и поблагодарил за помощь. Кристиану показалось, что старуху разозлило столь индифферентное отношение к ее выходке.
Сев в «Роллс-Ройс», Кристиан откинулся назад и вздохнул:
– Господи, ну и ведьма. «Родословная ее отца», подумать только. Когда я вижу таких мегер, мне делается стыдно, что я англичанин.
– Такой подвид характерен не только для Англии, – пожал плечами Эдуард. – Он достаточно распространен и в иных странах.
– Во всяком случае, я стараюсь с такими не общаться, – покосился на друга Кристиан. – Ты слишком невозмутим. Я даже разочарован. Мне так хотелось, чтобы ты дал ей сдачи.
– Зачем? К тому же она действительно нам помогла. Эдуард смотрел в темноту за окном.
– Да? – с любопытством спросил Кристиан. – Что-то я не заметил.
– Ну, может быть, помогла не впрямую, но сообщенные ею сведения нам рано или поздно пригодятся. – Эдуард рывком повернулся к другу: – Я должен знать о ней все. Иначе мне ее не найти. Я должен знать, какая она и чего она хочет.
Кристиан смотрел на него и думал, что узнает прежнего Эдуарда, которого помнил мальчиком, – то же выражение глаз, тот же напор. Кристиан был тронут и почувствовал нечто вроде страха за друга.
– И ты думаешь, что она хочет быть с тобой? – мягко спросил он, беря Эдуарда за руку. – А если ты ее найдешь и увидишь, что это не так?
– Все равно, – поколебавшись, резко ответил Эдуард и снова отвернулся к окну.
В плимутском аэропорту их ждал один из секретарей. «Роллс-Ройс» подкатил к самой взлетной полосе – там стоял личный самолет Эдуарда: моторы работали, в освещенном проеме двери маячил стюард. Кристиан не стал выходить из машины, ему нужно было ехать в Лондон. Эдуард задержался у автомобиля, беседуя о чем-то с секретарем.
Пошел дождь, задул ветер. Эдуард, не обращая внимания на непогоду, сосредоточенно слушал своего сотрудника. В свете посадочных огней Кристиан видел его бледное, напряженное лицо. Ветер завыл сильнее. Эдуард задал секретарю какой-то вопрос, тот кивнул. Тогда Эдуард мельком взглянул на небо, пожал секретарю руку и снова сел в «Роллс-Ройс».
Кристиан поднял стекло. По лицу друга он уже понял, что произошло.
– Нашли Синклера, да?
– Да. Сегодня днем.
– Ты летишь в Париж?
– Нет, в Рим.
– Ну-ну.
Их глаза встретились, и Эдуард снова вылез из машины.
– Удачи, – крикнул ему вслед Кристиан. Автомобиль уже тронулся, и он не был уверен, что Эдуард услышал. Лицо его было все таким же бледным и сосредоточенным, дождь падал на непокрытую голову.
Машина сделала разворот, и, когда Кристиан вновь обернулся, дверь самолета уже закрылась.
Картина называлась «Ночная игра». Съемки при этом происходили только днем – обычное проявление склонности Тэда к извращению, думал Льюис. Название ему не нравилось – смахивало на какую-то порнографическую дешевку, но Тэд уперся. Когда Льюис стал настаивать, Тэд, хихикнув, сказал, что по-французски это звучит куда лучше.
Раздражало Синклера в течение всех минувших шести недель и то, что он, оплативший половину расходов и обеспечивший бесплатное размещение для всей съемочной группы почти ничего не знал о картине. Вот и последний день съемок, а Льюис так ни в чем и не разобрался. Он стоял на верхней площадке лестницы в палаццо княгини в одной пижаме и пил содовую. Было шесть утра, Синклера мучило сильное похмелье. В просторном мраморном фойе директор картины, француз, распоряжался погрузкой оборудования в грузовики. Вокруг него сновали сотрудники – один француз, один американец, остальные итальянцы, – не столько помогая, сколько мешая. Их многоязычная болтовня и разбудила Льюиса.
Он угрюмо взирал на всю эту суматоху. Тэд и Хелен уже уехали в Трастевере снимать последний эпизод. Льюис никому здесь не был нужен – и так все полтора месяца. Он допил остаток содовой. Откуда-то с кухни донесся отдаленный вой собак. Что ж, на худой конец можно пойти выгулять этих чертовых шавок, хоть какая-то польза.
Все дело в том, подумал Синклер, что Тэд по природе очень скрытен. Вернувшись в комнату, Льюис позвонил, чтобы ему принесли крепкого черного кофе. Да, в работе Тэд доходил в своей скрытности просто до патологии. Он даже не показал сценария, хотя болтал о нем без конца. Каждое утро Тэд приходил на съемки, комкая в руках какие-то листочки, исписанные мелкими каракулями. Шептался о чем-то с актерами, с оператором по свету Виктором, с техперсоналом. Заглядывал в записи, дергал себя за бороду, тер очки, бормотал нечто невнятное себе под нос. Ему не нравилось, что Льюис путается под ногами, а когда тот пытался подслушать профессиональные разговоры, Тэд сразу выходил из себя.
Синклер, конечно, ничего не понимал в киносъемках, но ему казалось, что Тэд нарочно создает вокруг себя атмосферу хаоса. Он без конца менял свой замысел: одному актеру излагал смысл эпизода так, другому этак, переделывал текст. Один раз Льюис наблюдал, как Тэд снял весьма невразумительную сцену, а потом многократно ее продублировал, причем каждый последующий дубль был хуже предыдущего. Тэд никогда не сидел на месте, хотя Льюис представлял себе режиссера непременно на полотняном стульчике и с мегафоном. У Тэда и стульчика никакого не было – он постоянно суетился, протискивал свое толстое тельце между ящиками с аппаратурой, спотыкался о кабель, все время что-то щупал, прилаживал, вертел в руках. Иной раз целый час репетировал, потом еще час водил двух главных актеров по кругу, пока они не превращались в каких-то заводных кукол. Ногу поставить сюда, голову повернуть туда – нет, не туда, а прямо к окну. После реплики Хелен досчитать до пяти и обернуться к камере – вот так. Нет, не под таким углом, а вот так…
Исполнитель главной мужской роли, молодой американец по имени Ллойд Бейкер, подвернулся постановщику где-то в Париже. Тэду приглянулись его брови. Синклер не возражал, так как контракт обошелся дешево. Ллойд не блистал умом и талантом, но какое-никакое образование имел – отучился полгода в актерской школе.
– Но какова мотивация моего поведения? – жалобно взывал он к Тэду, когда тот передвигал его локоть на четверть дюйма в сторону. – Что у меня на лице-то должно отражаться? О чем я в этот момент думаю?
– Да мне плевать, – отвечал Тэд. – Думай о какой-нибудь шлюхе. Или маму вспоминай. Хочешь – представь себя Бингом Кросби, главное, пялься точнехонько на оконную раму.
– Я так не могу. – Смазливое лицо Ллойда обиженно кривилось. – Без мотивации не умею.
– Слушай, – брал его под руку Тэд, – ты про Грету Гарбо слышал?
– Конечно, слышал. Что я, из деревни, что ли?
– Знаешь, как она сделала свою лучшую сцену? Один из величайших эпизодов в истории кинематографа. Самая концовка «Королевы Христины», там еще такой крупный план ее лица… загадочное выражение, непостижимая тайна и все, что хочешь. Ты знаешь, как Мамулян это снял? Что он сказал Грете? «Ни о чем, рештельно ни о чем сейчас не думай, Греточка». Так она сделала… Долгая пауза. Ллойд Бейкер вздыхает.
– О'кей, ясно. Значит, поворачиваюсь к камере и ни о чем не думаю. Ну а какая мотивация-то?
– Господи Иисусе. Ладно, забудь все, что я сказал. Двигайся как хочешь, на окно можешь не смотреть. Давай, поехали.
Сняли. Льюису показалось, что получилось черт-те что, но Тэд коротко объявил: «Снято», – и потом выглядел совершенно довольным.
В тот день Синклер отправился в близлежащий бар в утешение крепко напился. Он решил, что имеются две возможности: или Тэд действительно гений, или он – шут гороховый. Шансы на первое и на второе представлялись Льюису примерно равными.
Конечно, несколько лет спустя, когда Тэд стал самым бойким голливудским товаром и вундеркиндом американского кино, Синклер ни за что не признался бы в своих прежних сомнениях. «Я всегда знал, – с важным видом говорил он. – Никогда не ставил под вопрос его гениальность». Оспорить его было некому – слава Богу, у Синклера хватило ума оставить свои терзания при себе.
Смолчал он по двум причинам, о которых сейчас как раз и размышлял, прихлебывая кофе и оттягивая момент, когда придется признать, что день уже начался: во-первых, он побаивался Тэда, хоть и тщательно это скрывал; во-вторых, окружающие отнюдь не разделяли его сомнений – какую бы чушь режиссер ни нес, Элен прочие актеры внимали ему с истинным благоговением.
Вся съемочная группа Тэда просто боготворила, большинство актеров были французы, он познакомился ними в прошлом году, когда работал ассистентом у молодого режиссера Франсуа Трюффо. Тот фильм, «Четыреста ударов», прогремел на всю Европу Только оператор по свету Виктор был американцем; он учился с Тэдом в киношколе при Калифорнийском университете, и они вместе сделали в Штатах несколько короткометражек. Виктор тоже смотрел на Тэда снизу вверх Группа твердо верила, что постановщик знает свое дело, а поскольку все они были профессионалами с хорошей репутацией. Льюис не мог игнорировать их мнение.
Они казались ему очень нервными, чересчур интеллектуальными и плохо понимающими шутки. Все время трепались о каких-то «черных фильмах» и «мизансценах», часами обсуждали теорию авторского кино, а в перерывах читали журнал «Кайе де синема». Вкусы у них были престранные: они превозносили до небес режиссеров, о которых Льюис либо вовсе слыхом не слыхивал – какого-то Вайду, Франжу, Ренуара, – либо восхищались новичками вроде Годара, Шаброля и Трюффо; на другой день им вдруг взбредало в голову петь гимн американскому кино – детективам, комедиям и вестернам, которые Льюис знал с детства, но ему и в голову не приходило, что можно всерьез обсуждать эту дребедень кадр за кадром и эпизод за эпизодом, как великие произведения искусства. Слушая подобные разговоры, Льюис чувствовал себя идиотом; если обсуждение затягивалось, ему делалось просто тошно.
Он не был интеллектуалом и не доверял этой публике, а в такие моменты вообще переставал понимать, как его занесло в этот сумасшедший дом и что он тут делает. Вот и сейчас, допив кофе и принимая душ, Льюис задавал себе этот вопрос. Ответ, впрочем, был ему отлично известен. Угодил он в эту историю из-за Тэда, а остался до конца из-за Хелен.