Бова Бен. Орион в эпоху гибели

   Мимолетный взгляд в разумы множества шайтаниан, которым я был обязан подземному толчку, принес мне ужасающий ответ на этот вопрос. Сетх и его приятели патриархи выиграли опустошительную войну, едва не уничтожившую весь Шайтан за тысячи лет до того, как стало известно о скорой гибели Шеола. И не кто иной, как лично Сетх открыл способ клонировать клетки, создавая собственные копии, таким образом устранив необходимость в размножении, в откладывании яиц, дабы совершенно избавиться от самок собственного племени.
   Хуже того, он научился формировать свои клонированные репродукции согласно собственным нуждам – ограничивать их интеллект, чтобы они не могли бросить ему вызов; ограничивать время их жизни, чтобы они никогда не дожили до его возраста, набравшись опыта.
   Далее Сетх с холодным бессердечием сплотил вокруг себя ядро жестокосердных ровесников-самцов, предложив им безраздельное господство над миром на бессчетные тысячелетия. Они развязали беспощадную истребительную войну против собственных соплеменников – в первую очередь против самок, клонируя орды воинов по мере необходимости, искореняя всех противников без разбора. Два столетия бушевала по всему Шайтану непримиримая война. Когда же она подошла к концу, Сетх и горстка патриархов уже правили миром покорных клонов. Только самцов. Все самки были методично вырезаны. Все сохранившиеся яйца до последнего были найдены и разбиты.
   Целые века ушли на то, чтобы возместить экологический урон, нанесенный ими собственному миру. Но время для них ничего не значило – они знали, что их ждут многие тысячелетия господства. Когда же придет смертный час, можно будет вручить бразды правления своим точным копиям. А телепатия даст возможность переслать в клон точную копию собственной личности, тем самым добившись бессмертия.
   Разумеется, подобное общество и должно функционировать со слаженностью муравейника. Разумеется, мысль о войне даже не приходила им в голову. Сетх и равные ему патриархи правили миром клонов, способных лишь к послушанию. Но он желал большего – он жаждал поклонения.
   И тогда, словно воздаяние за грехи, пришло знание, что Шеол неминуемо взорвется и уничтожит всю планету.
   Космическая справедливость. Во всяком случае, космическая ирония. Я даже мысленно усмехнулся, узнав, что Сетх, вопреки своим выспренним разглагольствованиям о приспособленности рептилий и их заботливом отношении к окружающей среде, в душе остался безжалостным убийцей миллионов, маниакальным истребителем собственного народа, поставившим власть и смерть превыше природы и жизни.
   "Ты считаешь меня ханжой, безволосый примат?" – поинтересовался он в один сумрачный день, ничем не отличавшийся от прочих. Вокруг нас бушевала песчаная буря, ветер болезненно хлестал меня по коже. Сетх, как обычно, ехал впереди, повернув ко мне свою широкую спину.
   – Я считаю тебя безжалостным убийцей, никак не менее, – откликнулся я. Совершенно не важно, слышал ли он мои слова – ему достаточно было уловить оформившуюся у меня в сознании мысль.
   "Я спас Шайтан от той крайности, до которой довели бы Землю млекопитающие. Без жесткого контроля мой народ постепенно уничтожил бы свой мир".
   – И потому ты уничтожил народ.
   "Если бы я не вмешался, они уничтожили бы и себя, и всю среду обитания".
   – Это лишь измышления для самооправдания. Ты захватил власть для себя и своих собратьев патриархов. Ты правишь без любви.
   "Какой еще любви? – неподдельно удивился Сетх. – Ты подразумеваешь половое влечение?"
   – Я подразумеваю любовь, заботу о себе подобных. Дружбу, настолько глубокую, что ты готов отдать жизнь ради защиты… – Слова застряли у меня в горле. Я вдруг вспомнил об Ане, и память о ее предательстве опалила меня горькой желчью. Меня едва не вырвало.
   "Верность и самопожертвование. – От разума Сетха исходило насмешливое презрение. – Идеи млекопитающих. Признак вашей слабости. Равно как и концепция так называемой любви. Любовь – изобретение приматов, способ оправдания вашей одержимости размножением. Половое влечение никогда не играло для моего племени столь важной роли, как для вашего, теплокровная обезьяна!"
   Я нашел в себе силы для ответа:
   – Зато вы одержимы властью, не так ли?
   "Я очистил мир, дабы принести в него новую жизнь – лучших из лучших".
   – Выведенных искусственно. Ущербных и телесно, и духовно, вынужденных повиноваться тебе, хотят они этого или нет.
   "Как и ты, Орион! – раскатился у меня в рассудке его шипящий смех. – Ты – способная приспосабливаться к неординарным условиям обезьяна, однако ущербная и умственно, и телесно, созданная более совершенными существами, дабы служить им, хочешь ты того или нет".
   Жаркая ярость вспыхнула в моей груди, потому что он был прав.
   "Естественно, тебе ненавистен и я, и содеянное мной. – Холодная насмешка Сетха облила меня, как талые ледниковые воды. – Ты понимаешь, что именно так поступили с тобой творцы, и ненавидишь их за это".

26

   Наконец, проведя в пути не один месяц – а может, не один год, – мы вернулись в собственный город Сетха.
   Он почти ничем не отличался от прочих городов. Над землей – группа приземистых древних построек, источенных тысячелетними трудами ветра и шершавой, как наждак, пыли. Под землей – хитросплетение коридоров и галерей, ярус за ярусом спускавшихся все глубже и глубже.
   Здешние горожане, окрашенные в разнообразнейшие оттенки красного, все без остатка вышли на главную улицу, чтобы молчаливо, смиренно поприветствовать вернувшегося господина в свойственной рептилиям манере.
   Три красно-оранжевых охранника отвели меня глубоко под землю – в жаркую келью. Там царил такой мрак, что мне пришлось на ощупь определять ее размеры. Темница оказалась примерно квадратной и тесной: стоя посредине, я почти дотягивался руками до обжигавших жаром стен. Конечно, никаких окон. Ни малейшего проблеска света. И нестерпимо жарко, словно медленно поджариваешься в микроволновой духовке.
   Стены и пол обжигали при малейшем прикосновении. Мне смутно припомнилось, что на Земле медведей учили плясать, загоняя их на нагретый пол, чтобы они поднялись на задние лапы и принялись скакать в тщетной попытке избежать мучений. Я тоже старался устоять на цыпочках, сколько мог, но мало-помалу усталость и высокая гравитация взяли свое, и я рухнул на раскаленный каменный пол.
   Впервые со времени прибытия на Шайтан мне снился сон. Я снова был с Аней в лесах Рая, жил просто и счастливо, и от нашей любви повсюду распускались цветы. Но когда я протянул руки, чтобы обнять ее, Аня изменилась, преобразившись. В одно мгновение она превратилась в мерцавшую сферу серебряного света, на которую больно было смотреть. Прикрыв глаза рукой, чтобы защитить их от ослепительного сияния, я попятился.
   Из немыслимой дали до меня долетел издевательский голос Золотого – богоподобного существа, создавшего меня:
   "Орион, ты зашел слишком далеко. Неужели ты надеешься, что богиня полюбит червя, слизняка, личинку?"
   Передо мной материализовались все так называемые боги. Темнобородый, серьезный Зевс; узколицый, вечно ухмылявшийся Гермес; бессердечная красавица Гера; широкоплечий рыжеволосый Арес и десятки прочих – все в роскошных одеждах, все украшены великолепными драгоценностями, все безупречно хороши собой.
   И все глумились надо мной, осмеивали мою наготу, указывая пальцами на мое иссохшее тело, покрытое ссадинами и багровыми рубцами, оставленными разящим ветром Шайтана. Они захлебывались хохотом. Ани – Афины – среди них не было, но я ощущал ее отдаленное присутствие, леденившее мою душу, будто зимняя вьюга.
   Боги и богини содрогались от хохота, а я ошарашенно застыл, не в силах пошевелиться, не в силах даже заговорить. Деревья лесов Рая раскачивались и сгибались под снегопадом, укутывавшим их, скрывавшим землю белым одеялом. Даже хохот богов гасила, поглощая, белая пелена. Боги ушли в небытие, и я остался один среди мерцания белого снега.
   Но вот ласковая белизна преобразилась в серебристый металлический блеск. Затем серебристый цвет приобрел красноватый оттенок, стал яростно-алым и начал стекаться, снова обретая форму. На сей раз предо мной предстал Сетх. Нависнув надо мной массивной громадой, он смеялся над моими муками и растерянностью.
   Я осознал, что долгие месяцы не видел снов-странствий лишь потому, что мне не было позволено. А теперь, когда мое путешествие подошло к концу, он забавляется тем, что вторгся в мой сон, извращая его ради собственного удовольствия.
   Все время, проведенное в обжигающе жаркой темнице, я так и бурлил от ненависти. Слуги Сетха кормили меня ровно настолько, чтобы я не протянул ноги: подгнившими мясистыми листьями, и только, да еще давали какой-то теплой, тухлой воды. Жесткий, хлесткий ветер больше не терзал меня, зато я медленно истаивал от жара глубокой подземной темницы, опалявшего мою кожу и иссушавшего мои легкие.
   И каждую ночь я видел во сне Аню и остальных творцов, зная, что Сетх наблюдает за мной, копается в моем мозге, пробуждая воспоминания, о которых я и не подозревал. Сновидения превратились в цепь непрестанных кошмаров. Ночь за ночью у меня на глазах творцов терзали, рвали в кровавые клочья, вспарывали их залитые кровью тела, раздирали лица, вырывали конечности из суставов.
   Моими руками.
   Содрогаясь от ужаса, я вершил расправу над ними. Я сжигал их живьем. Я вырывал у них глаза, пил их кровь. Кровь Зевса. Геры. Даже Ани.
   Ночь за ночью ко мне приходил один и тот же кошмар. Я навещал творцов в их золотом убежище. Они издевались надо мной. Глумились. Я тянулся к Ане, моля помочь мне, понять принесенную мной весть, полную ужаса и смерти. Но она ускользала от меня или принимала какой-нибудь чужой облик.
   И тогда начиналась бойня. Первым я всегда брался за Золотого, терзал его, будто свирепый волк, заставляя ухмылку исчезнуть с его лица, полосовал его безупречное тело стальными когтями.
   Сон повторялся ночь за ночью. Все тот же ужас. И с каждой ночью он становился реальнее. Я просыпался, омытый собственным потом, сотрясаемый корчами, как одержимый, едва осмеливаясь взглянуть на собственные дрожащие руки из страха, что они по локоть залиты дымящейся кровью.
   И в каждом кошмаре я ощущал тайное, зловещее присутствие Сетха. Он безжалостно продирался сквозь мой рассудок, выволакивая на свет воспоминания, давным-давно отрезанные Золотым от моего сознательного восприятия. Я заново проживал жизнь за жизнью, метеором переносясь от самой зари человечества до отдаленнейшего будущего, когда люди достигли недосягаемых высот развития и могущества. Но каждый сон неизбежно, неотвратимо приходил к одной и той же ужасающей развязке.
   Я представал перед творцами. Пытался поведать им о том, что должно произойти, пытался предупредить их. А они поднимали меня на смех. Я молил их выслушать, заклинал спасти собственные жизни – а они считали мои слова уморительно курьезными.
   И тогда я их убивал. Впивался в их смеющиеся лица, выпускал им внутренности, а они все ухмылялись, глумились надо мной. Я убивал их всех до единого. Я пытался избавить от страданий Аню. Я вопил, чтобы она убегала, чтобы приняла обличье, в котором я не мог бы коснуться ее. Порой она слушалась. Порой становилась сиявшей серебристой сферой, всегда остававшейся вне пределов досягаемости. Но когда она пренебрегала моей мольбой, я убивал ее с той же беспощадностью, с какой только что истреблял остальных. Я раздирал ей горло, вспарывал живот, сокрушал ее прекрасное лицо своими когтистыми руками.
   И просыпался, скуля, как побитый пес, – на вопль у меня уже не оставалось сил. Я пробуждался в жаркой темнице слепой и невероятно слабый, с измученным телом и истерзанным сознанием.
   Я знал, что именно затевал Сетх. И это было мучительно. Он истязал мой рассудок, извлекая воспоминания, закрытые для меня, чтобы узнать о творцах все, что только мог. Больше всего ему хотелось выяснить, как выслать меня обратно сквозь пространство и время в обитель творцов, в золотой мир отдаленного будущего.
   Я чуял, как он холодно и жестоко шарил в моем рассудке – неистовствуя в моей памяти, словно армия завоевателей, грабивших беззащитную деревню. Он отыскивал ключ, который помог бы ему выслать меня в царство творцов.
   Ему хотелось выслать меня в ту точку континуума, где творцы еще не ведают о его существовании. Он жаждал внедрить меня среди них, когда ничего не подозревавшие творцы наиболее уязвимы, когда они не ждут нападения, тем более от собственного творения.
   Сетх будет сопутствовать в моем путешествии сквозь пространственно-временной континуум. Его разум и воля овладеют моим мозгом. Он будет видеть моими глазами. Он нанесет удар моей рукой.
   Но самая адская пытка заключалась в том, что он отыскал во мне истинную ненависть к творцам. Он нащупал горькое негодование, бурлившее во мне. Он даже зашипел от удовольствия, когда узнал, как я ненавижу Золотого, своего собственного создателя. Сетх видел, как я бросил Золотому открытый вызов и пытался его убить, как я возненавидел остальных творцов, когда они защитили его от моего гнева.
   А еще он обнаружил в моей душе обжигавший жар ярости, стоило мне хоть на миг вспомнить об Ане. Эта ярость язвила мою душу, как кислота, пожиравшая сталь. Любовь перешла в ненависть. Нет, хуже – я по-прежнему любил Аню, но еще и ненавидел. Она распяла меня на дыбе чувств, разрывавших мою душу на части, – даже Сетх не сумел бы измыслить худшей пытки для меня.
   Но этот дьявол знал, как воспользоваться источником мучений, затаившихся в моем сознании, как использовать мою ненависть в собственных целях.
   "Ты оказался весьма полезен для меня, Орион", – услышал я его голос, извиваясь на полу своей мрачной темницы.
   Я знал, что это правда; клял себя, но понимал, что во мне довольно гнева и ненависти, чтобы я мог послужить убийственным орудием всеохватной Сетховой злобы.
   Как только я засыпал, кошмары возвращались. Как бы я ни боролся с собой, рано или поздно истощенное, изможденное тело сдавалось, веки мои смыкались, я погружался в дрему… И кошмар начинался заново.
   С каждым разом все реальнее. С каждым разом я видел чуточку больше подробностей, слышал собственные слова и слова творцов более отчетливо, осязаемо чувствовал их плоть в своих скрюченных пальцах, обонял сладковатый аромат крови, струившейся из нанесенных мною ран.
   Неотвратимо близился последний кошмар. Я понимал, что однажды осязаемость сна будет безупречной, что я по-настоящему окажусь среди творцов, что я погублю их всех ради Сетха, моего господина. И тогда сны прекратятся. Моим мучениям придет конец. Сокрушительное чувство невосполнимой потери, переполнявшее мое сердце, наконец-то будет стерто.
   Мне оставалось лишь покориться воле Сетха. Теперь я уразумел, что лишь мое идиотское, настырное сопротивление преграждает путь к окончательному покою. Всего несколько мгновений кровопролития и отчаяния – и все кончится. Навсегда.
   Я вынужден был прекратить борьбу против Сетха и признать его своим господином. Я вынужден был позволить ему выслать Ориона Охотника на последнее задание, чтобы он сумел заслужить покой. Я чуть ли не улыбался в непроглядном мраке испепелявшей меня темницы. Какая горькая ирония: на своей последней охоте Орион выследит собственных творцов и перебьет их всех до последнего.
   – Я готов! – прохрипел я. Голос мой шелестел, продираясь по иссушенному горлу. В легких саднило.
   В ответ донесся могучий шипящий вздох; казалось, он эхом прокатился по обширным подземельям величественного дворца тьмы.
   Прошла целая вечность, прежде чем что-либо изменилось. Я лежал на каменном полу каземата в полнейшей темноте и безмолвии, нарушаемом лишь моим натужным, неровным дыханием. Быть может, пол чуточку остыл. Быть может, воздух чуть увлажнился. Быть может, мне это лишь почудилось.
   От слабости я не мог даже встать и гадал, как же мне в таком состоянии выполнить повеление моего господина.
   "Не бойся, Орион, – раскатился голос Сетха в моем сознании. – Когда час придет, ты будешь достаточно силен. Моя сила наполнит твое тело. Я не покину тебя ни на миг. Ты будешь не один".
   Итак, его великодушное позволение творцам бежать с Земли было всего лишь тактической хитростью. Он намеревался нанести им удар, уничтожить их в тот момент, когда они будут не готовы к нападению. А его оружием стану я.
   Когда же творцы навсегда будут уничтожены, весь континуум будет в распоряжении Сетха. Он заселит Землю своими слугами и уничтожит человечество, когда сам того пожелает. Или поработит, как поступил в каменном веке.
   Но во всем этом оставалось нечто непостижимое для меня. Мне не раз говорили, что время нелинейно.
   "Жалкое творение, – звучал в моей памяти голос Золотого, – ты считаешь время рекой, неизменно текущей из прошлого в будущее. Орион, время – это океан, грандиозное бескрайнее море, по просторам которого я могу плыть, куда вздумается".
   "Не понимаю", – отзывался я.
   "Да где тебе! – насмехался он. – Я не вкладывал в тебя подобного понимания. Ты мое творение. Ты существуешь, чтобы служить моим целям, а не обсуждать со мной устройство мира".
   "Я ущербен умственно и телесно, – сказал я себе. – Таким уж я создан. Сетх говорил правду".
   А теперь я отправлюсь к своим творцам, чтобы положить конец их существованию. И своему собственному.

27

   Лежа в непроглядной тьме своего узилища в ожидании, когда же Сетх пошлет меня выполнять страшную миссию, я ощутил, что раскаленные камни подо мной понемногу остывают. Даже воздух, которым я дышал, стал не таким знойным, как мгновения назад, словно мой мучитель смягчил мои страдания в награду за подчинение его воле.
   Его присутствия в своем рассудке я не ощущал, но понимал, что он там – наблюдает и выжидает, оставаясь наготове, чтобы перехватить управление над моим телом.
   В груди и под ложечкой вдруг образовалась сосущая пустота. Пол опускался – поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее, будто испортившийся лифт. Я рушился вниз сквозь чернильную тьму, а камни подо мной продолжали остывать.
   Затем наступил выворачивавший душу миг абсолютного холода и чрезвычайной пустоты, где терялись мерила пространства и времени. Я оказался вне бытия, лишенный формы и чувств, в том пространстве, где исчезает даже самое время. Прошел миллиард лет – а может быть, лишь миллиардная доля секунды.
   Яркое золотое сияние пронзило меня огненными стрелами. Зажмурившись, я заслонил глаза ладонями. Слезы заструились по моим щекам.
   Я по-прежнему ничего не видел; раньше меня ослепляло отсутствие света, теперь – его избыток. Я лежал, сжавшись в комок, как зародыш во чреве матери, пригнув голову и закрыв ладонями лицо. Тишина. Ни ветерка, ни пения птиц, ни стрекота сверчка; даже лист не прошелестит. Услышав слабое биение собственного пульса, я начал считать. Пятьдесят ударов. Сто. Сто пятьдесят…
   – Орион? Неужели ты?
   Я с трудом приподнял голову. Золотой свет по-прежнему был ослепительно ярок. Прищурившись, я различил силуэт склонившегося надо мной стройного человека.
   – Помоги, – хриплым шепотом взмолился я. – Помоги.
   Он присел рядом со мной на корточки. То ли глаза мои немного привыкли к свету, то ли стало чуточку темнее, но слезы перестали течь. Мир снова начал обретать ясные очертания.
   – Как ты тут очутился? Да еще в таком состоянии!
   "Тревога!" – хотел я сказать. Все во мне повелевало в голос вопить об опасности, предупредить и его, и остальных творцов, но слова застряли у меня в горле.
   – Помоги, – только и сумел прошептать я.
   Рядом со мной сидел тот, кого я привык называть Гермесом. Худой, как гончая. Даже его лицо своими острыми углами говорило о стремительности: узкий подбородок, выпуклые скулы, клинышек волос на гладком лбу.
   – Оставайся здесь, – велел он. – Я приведу помощь. – И исчез – просто пропал из виду, словно изображение на экране.
   Я с трудом сел. Я уже бывал здесь прежде. Странное место, словно лишенное границ. Земля скрыта мягкими клубами тумана, нежно-голубое небо к зениту набирается насыщенной ночной синевы, в которой даже проглядывает полдесятка звезд. Впрочем, звезды ли это? Они никогда не мерцали в этом беззвучном, недвижном мире.
   Я много раз встречался здесь с Золотым богом. С Аней тоже. Потому-то Сетх и вернул меня именно сюда. Теперь, озираясь, я обнаружил, что здесь все какое-то ненатуральное, будто тщательно выстроенная декорация, призванная внушить благоговение невежественным посетителям. Липовое воплощение христианского царства небесного, этакая посредственная Валгалла. Нечто вроде представления, которое ассасины древней Персии устраивали для своих опьяненных наркотиками рекрутов в доказательство, что их ожидает рай, – вот только древние ассасины напустили бы сюда грациозных танцовщиц и прекрасных гурий.
   И тут я осознал, что вижу мир творцов циничным взглядом Сетха. Он воистину во мне, он неотделим от меня, как моя собственная кровь и мозг. Это он помешал мне выкрикнуть предостережение Гермесу.
   Воздух снова засиял, я снова зажмурился.
   – Орион!
   Открыв глаза, я увидел Гермеса и еще двоих – мрачного, чернобородого Зевса и стройную, невыразимо прекрасную блондинку, столь восхитительную и грациозную, что она могла быть только Афродитой. Все трое творцов являли верх физического совершенства, каждый на свой лад. Мужчин облекали блестящие металлические костюмы, плотно обтягивавшие их от кончиков сверкавших ботинок до высоких воротников, словно вторая кожа. Афродита оделась в хитон цвета персика, закрепленный на одном плече золотой застежкой. Руки и ноги ее оставались открытыми, безупречно гладкая кожа сияла.
   – Здесь нужна Аня, – подала голос Афродита.
   – Она идет, – отозвался Зевс.
   Из моей груди рвался крик "Нет!", но я безмолвствовал.
   – Золотой тоже спешит сюда, – подхватил Гермес.
   Зевс мрачно кивнул.
   – Он в скверном состоянии, – заметила Афродита. – Поглядите, как он истощен! Да еще и обожжен.
   Они стояли надо мной, серьезно и торжественно разглядывая собственное творение. Даже не притронувшись. Не попытавшись поднять меня на ноги, предложить пищи или хотя бы стакан воды.
   Рядом с ними появилась сфера золотого света; даже творцы, пораженные яркостью, слегка попятились, прикрыв глаза руками. Сфера на мгновение зависла над туманной дымкой, замерцала, переливаясь, сгустилась и приняла вид человека.
   Золотой бог. Он называл себя Ормуздом, богом Света, когда я служил ему в долгой борьбе против Аримана и неандертальцев. И я же сражался против него, когда он был Аполлоном, защитником древней Трои.
   Он – мой творец. Он создал меня, а я помог остальным людям – его же творениям – выжить. Люди же, после многих тысячелетий развития, породили богоподобных потомков, присвоивших себе звание творцов. Они создали нас; мы создали их. Круг замкнулся.
   Только теперь я стал оружием, направленным против них. Я убью творцов, чем положу начало уничтожению всего рода человеческого, на все времена, во всех вселенных, навечно стерев из континуума даже воспоминание о нашем племени.
   Мой создатель стоял передо мной, как всегда, горделиво и величественно, сияя золотым ореолом, – высокий, широкоплечий, одетый в сверкающий хитон, будто окруженный роем светлячков. Сила ощущалась и в его широком безбородом лице, и в светло-карих львиных глазах, и даже в роскошной копне золотых волос, густой волной ниспадавших на плечи.
   Я ненавидел его. Я обожал его. Я служил ему веками. Однажды я пытался его убить.
   – Тебя не призывали, Орион, – услышал я все тот же памятный мне сочный голос, способный заворожить концертный зал и толпу фанатиков, в переливах которого таилась издевательская насмешка.
   – Я… нуждаюсь в помощи.
   – Это очевидно. – Несмотря на глумливые интонации, взгляд Золотого выдавал озабоченность.
   – Он, как мне кажется, не в себе, – заметила Афродита.
   – Как же он здесь очутился, если ты не призывал его? – осведомился Гермес.
   – Ты ведь не наделял его способностью по собственной воле перемещаться по континууму, не так ли? – нахмурился Зевс.
   – Разумеется, нет! – раздраженно откликнулся Золотой. Затем, обернувшись ко мне, сурово поинтересовался: – Как ты попал сюда, Орион? Откуда?
   Меня мгновенно охватило страстное желание повиноваться ему. Все инстинкты, которые он в меня вложил, требовали, чтобы я выложил ему все без утайки. Сетх. Меловой период. Я мысленно произносил это снова и снова, но язык отказывался повиноваться мне; власть Сетха надо мной была чересчур сильна. Я лишь таращился на творцов, как глупый бык, как не сумевший выполнить команду пес, взглядом умолявший хозяина проявить чуточку любви.
   – Тут что-то явно не в порядке, – сказал Зевс.
   Золотой кивнул.
   – Пошли со мной, Орион!
   Я пытался, но не смог подняться; лишь барахтался на нелепой облачной поверхности, будто младенец, еще не научившийся стоять.
   – Ну помогите же ему! – не сдержалась Афродита. Не приблизившись ко мне ни на шаг.
   – Ты действительно в препаршивом состоянии, мой Охотник, – презрительно фыркнул Золотой. – Мне казалось, что я сделал тебя крепче.