Страница:
– Вы воду в вино превращать не умеете? – поинтересовался Зяблик.
– Нет.
– Мертвых оживлять тоже не пробовали?
– Не пробовал. И толпу семью хлебами не накормлю. И слепого не исцелю.
– Жаль. Странствующий проповедник из вас бы получился.
– Я лично не исключаю такой возможности. Но только в крайнем случае. А сейчас давайте поищем какое-нибудь пристанище. Кто из вас лучше всех знает местность?
– Он! Он! – Зяблик ткнул в Смыкова, а Смыков в Зяблика.
– А если конкретнее?
– Я сюда только на стрелки выезжал, – заявил Зяблик. – Кроме кустов при дороге, ничем другим не интересовался. А Смыков здесь десять лет прослужил.
– Это не моя зона! – возразил Смыков. – Бывал я в этих краях, конечно, не отрицаю… Но сколько лет уже прошло!
– Сексотов имел в тутошней местности? – Зяблик исподлобья уставился на него.
– Вы внештатных сотрудников имеете в виду?
– Называй как хочешь. Что внештатные сотрудники, что осведомители, что стукачи – один хрен.
– Так. Дайте вспомнить. – Смыков закатил глаза вверх, будто в стукачах у него ходили птицы небесные или ангелы Божьи. – Раньше эта территория относилась к Самохваловичскому сельсовету… Был там у нас один внештатник на почте, вот только фамилию не вспомню… Второй в правлении колхоза, экономист… Завуч начальной школы… Фельдшер в амбулатории… Завклубом, но ту в основном как подстилку использовали… Еще председатель сельпо, главный агроном, егерь, лесник, бригадир полеводческой бригады, библиотекарша…
– А председатель колхоза? – поинтересовалась Верка.
– Совхоз у них тут был, а не колхоз. Имени пионера Павлика Морозова… Но директор его был птицей не нашего полета. Если он где-то и состоял внештатником, то скорее всего в комитете.
– Вы просто молодцы, – похвалил Зяблик. – Не хуже гестапо работали.
– Какое там! – махнул рукой Смыков. – Большинство, знаете ли, чисто формально числились… Для отчета. Но, правда, были и глубоко преданные люди. Особенно если старой закваски.
– Про закваску это ты вовремя напомнил, – встрепенулся Зяблик. – Ты нас к такому внештатнику отведи, который брагу квасит и самогон гонит.
– А такого, который на Софи Лорен женат, вам, братец мой, не надо?
– Такого я тебе оставляю… В ружье, ребята! Знаете, с чего все революции начинались? С хождения в народ. А потому держим путь ровненько на деревню Самохваловичи. Это будет наша крепость Бастилия и наша казарма Монкада.
– Бастилией и Монкадой будет нам Талашевск, – поправил его Цыпф. – А деревня Самохваловичи будет нашим шалашом в Разливе.
– Тогда уж заодно объясните, где наше кладбище Пер-Лашез? – поинтересовалась Верка. – Или вы на Кремлевскую стену рассчитываете?
– Все бы вам опошлять святые понятия, – проворчал Смыков.
Деревня Самохваловичи, до которой они добирались часа два, плутая то по заброшенным полям, где овсюг и лебеда уже забивали хилую пшеницу-самосейку, то по лесу, правильная планировка которого указывала на его искусственное происхождение, по нынешним меркам представляла собой очаг цивилизации. Ее довольно-таки пристойный вид свидетельствовал о том, что буржуазная власть здесь была свергнута не в семнадцатом, а в тридцать девятом году, в ходе так называемого освободительного похода.
Центром деревни являлся костел, построенный в стиле позднего деревянного барокко. Нашим героям он был виден с апенды, а проще говоря, с задней, утюгообразной части. На памяти Смыкова он использовался то под нефтехранилище, то под склад минеральных удобрений, а в настоящее время скорее всего пустовал.
По соседству с костелом располагался старый двухэтажный усадебный дом со стенами метровой толщины и окнами-бойницами. До Великого Затмения здесь содержались буйные психи со всей области, а потому все окна были забраны снаружи решетками. Пейзажный парк, окружавший усадьбу, как ни странно, не превратился в джунгли и мог без помех просматриваться во всех направлениях.
Короче говоря, если в плане политическом деревне Самохваловичи и предназначалась роль пресловутого шалаша в Разливе, то в плане фортификационном она скорее напоминала Александровскую слободу, где любил отсиживаться Иван Грозный.
Полсотни деревянных домишек, разбросанных вокруг усадьбы, в расчет можно было не принимать. Это был так называемый окольный град – естественное зло всех крепостей, – который в преддверии осады всегда подвергался сожжению, дабы не позволить коварному врагу свить там гнездо.
На первый взгляд в деревне царила тишь да гладь – орали петухи, лаяли собаки, в огородах ковырялись хозяйки, на завалинках покуривали хозяева, на одном доме даже латали прохудившуюся крышу. Зато возле культурных и административных зданий, некогда являвшихся местопребыванием Смыковских креатур, никаких признаков жизнедеятельности не наблюдалось.
Сельсовет и дирекция совхоза вообще представляли собой пепелища, а школа, почта, лесничество и библиотека стояли заколоченными.
На разведку решили отправить Цыпфа, личность здесь малоизвестную, да вдобавок имевшую сейчас все признаки забубенного бродяги. Смыкова, Зяблика или Верку могли легко опознать, а от Лилечки в этом деле было столько же проку, сколько от выпускницы консерватории, направленной на восстановление шахт Донбасса (впрочем, сама она придерживалась совершенно противоположного мнения и просто рвалась в бой).
С вершины холма, на котором засела ватага (укрытием ей послужили развалины геодезической вышки), было хорошо видно, как Цыпф добрался до околицы деревни, как из первой хаты его шуганула хозяйка, как он долго и безуспешно договаривался о чем-то с хозяином второй, как скрылся под крышей третьей и как от четвертой в сторону усадьбы помчался шустрый белобрысый пострел.
– Заложат сейчас Левку, – сказал Зяблик с досадой. – Да, тут не шалаш в Разливе… Тут, в натуре, родина пионера Павлика Морозова, как бишь ее…
– Деревня Герасимовка Свердловской области, – подсказала Верка. – Ты что, в школе не учился?
– Я школу закончил, когда ты еще сопли глотала, – огрызнулся Зяблик, кровь которого уже закипала в предвкушении близкой схватки. – Ага, показались!
Из усадьбы, предводительствуемые малолетним стукачом, вышли трое молодцов, одетых кто во что горазд и примерно таким же образом вооруженных – обрез, малокалиберка, вилы. Ни на прославившихся в недалеком прошлом головорезов из отрядов самообороны, ни на аггелов они похожи не были. Так, обыкновенные лопухи, народные дружинники, по жребию или по очереди охранявшие свою деревню.
– Ну что, пройдемся? – Зяблик покосился на Смыкова.
– Можно, конечно… если товарищи женщины нас отпустят. – Смыков недовольно зевнул. Сейчас он был похож на собаку, которую мучают блохи, но которой лень почесаться.
– Идите, идите! – толкнула его в спину Верка. – Нечего за наши юбки держаться!
Скатившись вниз по обратной стороне холма, они нырнули в заросли орешника, подступившие почти к деревенским огородам. Цыпф, недавно проходивший здесь, оставил след такой явственный, словно был участником соревнований по перекатыванию пустых бочек.
Оглянувшись на ходу. Зяблик недовольно буркнул:
– Нет, с чувихами мы пропадем когда-нибудь… Видишь, Лилькин кумпол торчит! Никакого понятия о маскировке. А ты хоть знаешь, с какой стати кочевники на самых высоких курганах каменных баб ставили?
– Никогда не интересовался, – пожал плечами Смыков.
– А это чтобы за ней наблюдатель мог затыриться… Прижмется к камню, и как будто нет его. А сам всю степь кругом видит. Хитро придумано. Мне про это Чмыхало рассказывал.
– Я одно не пойму, зачем мы сюда лезем, – Смыков еле скрывал раздражение.
– Неужели Цыпф с тройкой лопухов сам бы не справился?
– То-то и оно, что с тройкой… – Зяблик многозначительно присвистнул. – Тройке в такой домине делать нечего. Ты обратил внимание, сколько подштанников на заборе сушилось?
– Не хватало мне еще только чужие подштанники считать… Но вообще их пар десять было.
– Вот именно. А у тебя сколько? Одни на тебе, одни подменные. Да и зачем местным самим подштанники стирать? У всех жены, сестры, матери должны быть… Значит, чужой отряд на постое. И еще даже не успел контакты с местным населением навести.
Выскользнув из-под прикрытия зарослей, они повернули не к хате, где вооруженная братия, наверное, уже допрашивала Цыпфа, а к громаде усадебного дома, сравнительно недавно покрашенного известкой. Плетень вокруг него действительно был завешен непрезентабельным мужским бельем. Запах какого-то варева, витавший в воздухе, свидетельствовал о том, что неизвестное воинство или уже завершило прием пищи, или еще только готовится к этому важному мероприятию.
Часового во дворе не было, что указывало на крайний дилетантизм командиров. Перемахнув через плетень, Зяблик и Смыков напрямик устремились к дверям.
– Может, черный ход покараулить? – предложил Смыков.
– Обойдется… Мы их тепленькими возьмем. Даже отсюда слышно, как они борщ сербают…
– Вы только, братец мой, не очень… – предупредил Смыков. – А не то начнете всех направо и налево крушить… Вижу я, как ваши глазки блестят…
– Не делай пыли, начальник! – отмахнулся Зяблик.
Резко распахнув дверь, чья бронзовая фигурная ручка, безусловно, хранила прикосновения многих достойных людей (а в равной мере и негодяев), он напряженным, слегка подлаивающим голосом произнес:
– Здравия желаю, дорогие хозяева! Приятного вам аппетита! Я человек припадочный и за себя не отвечаю. Кто не поднимет руки вверх, будет иметь неприятности. Считаю до трех. Раз…
Он стоял в дверном проеме, не позволяя Смыкову войти, и тот вперед не лез
– понимал, что так оно, значит, и надо.
– Два… Два с половиной… Ах вы сволочи! – Пистолет загрохотал, выпустив на кровавый промысел весь свой магазин.
Облизывая притолоку, наружу выплыл сизый пласт порохового дыма. Зяблик, скользя на гильзах, прошел внутрь. В двух шагах за ним следовал Смыков.
– Все семь тут, – сказал Зяблик, меняя магазин. – Трое отсутствуют. Счет сходится. У солдат лишних подшанников нет.
Просторная комната с высоким сводчатым потолком служила чем-то вроде столовой. За длинным столом, послушно вскинув вверх руки, сидели семь человек (причем ни один из них своей ложки не выпустил). Исходя из ситуации, всем едокам следовало хотя бы побледнеть, но судить об этом не позволяла свекла и капуста, густо заляпавшая их лица. Из продырявленных мисок на штаны незадачливых вояк вытекали остатки горячего борща, но никто не осмеливался даже пошевелиться – слишком впечатляющим оказался урок снайперского искусства, только что преподанный им.
– Обещал я вам неприятности? – осведомился Зяблик. – Не поверили? Теперь самих себя вините… Что у вас на второе?
– К-каша, – заискивающе произнес один из любителей борща. – Гречневая… На масле… Хотите?
– Перебьюсь… Как же вы жрать будете? Прямо из котла, что ли? Миски-то тю-тю! И все из-за вашего упрямства.
– М-мы не рас-слышали, – стал оправдываться человек, предлагавший Зяблику каши. – Извините…
– Молчать! – гаркнул тот. – Кто позволил пасть раскрыть? Всем на пол! Считаю до двух! Раз…
И без того запуганные люди вместе с табуретками рухнули под стол. Смыков стал обходить их, одного за другим, изымая все оружие, вплоть до перочинных ножей.
Зяблик, выглянувший в узкое, запыленное окно, сказал:
– А вон и нашего Левку ведут… Хотя нет… Это как раз он их ведет… Ах, Аники-воины!
Действительно, по главной парковой аллее к дому приближалось довольно странное шествие. Впереди, плечом к плечу, как три богатыря, шагали вояки, посланные арестовать Цыпфа. Были они безоружны, но правая рука того, кто находился посередине, почти по локоть скрывалась в алюминиевом молочном бидоне. Левка, ссутулясь под тяжестью трофейного оружия, замыкал процессию. Пистолет его почему-то целился не в спины пленников, а в молочный бидон.
Как только эта странная троица присоединилась к своим товарищам (двое из вновь прибывших легли подальше от человека с бидоном), Цыпф, реагируя на немой вопрос Зяблика, принялся сбивчиво объяснять:
– Вот, задержал… Незаконное бандформирование…
– Как же ты умудрился? Один! Троих! Да еще без единого выстрела.
– Проявил смекалку, – шмыгнул носом Цыпф, перепуганный не меньше своих пленников. – Они меня, если честно признаться, врасплох застали… Я в это время молоко пил вон из того самого бидона… Они заходят и сразу ствол к виску. Вынимай, говорят, все из карманов. Ну я, конечно, сначала кое-какое барахло сдал, а напоследок достаю гранату, ту самую, у которой ты капсюль из запала извлек. Выдергиваю чеку, бросаю гранату в бидон, но предварительно говорю тому, кто ближе всех стоит: «Если успеешь за спусковой рычаг прихватить, ваше счастье». Он молодец, среагировал. Гранату схватил, а руку обратно выдернуть не может, как та обезьяна, что орехи из кувшина воровала. Опешили они все, конечно. Тогда я выхватываю свой пистолет, прицеливаюсь и кричу, чтобы все сдавались. А то сейчас руку прострелю их товарищу. Мне самому, дескать, жизнь давно не дорога. И что ты думаешь – сдались как миленькие! А потом я вашу стрельбу услышал и сюда их повел.
– Подожди, – голос Зяблика понизился до зловещего шепота. – Когда это я из гранатного запала капсюль извлек?
– Ну помнишь, еще в Синьке. На привале. Еще ты сказал, что несовершеннолетним и слабоумным в такие игрушки играть нельзя.
– Это когда ты гранатой будетляндские орехи в котелке толок?
– Ага.
– Да я же пошутил, остолоп! На пушку тебя взял! – Зяблик треснул себя кулаком по лбу. – Зачем я только с тобой связался! Боевая это была граната, боевая!
– Понимаю… – растерянно пробормотал Цыпф.
– Понимаешь! – передразнил его Зяблик. – Вот только я не понимаю, как ударник сработать не успел! Вон кого тебе надо благодарить! – Он указал на лежащего ничком человека с бидоном. – Если бы не его проворство и удача, намотало бы твои потроха в той хате на печку!
– Что же теперь делать? – Цыпф затравленно оглянулся по сторонам.
– Что делать? Что делать? Дверь открывай пошире!
Едва только Левка исполнил эту команду, как Зяблик схватил человека с бидоном за шиворот и, как котенка, вышвырнул наружу.
– Станьте в простенки! – приказал он друзьям, а сам осторожно стукнул изнутри в дверь, которую до этого успел закрыть на засов. – Эй, ты там, слышишь меня?
– Слышу, – донеслось снаружи.
– Я тебе вот что посоветую, – Зяблик облизал пересохшие губы. – Дойди до угла дома, разожми пальцы и швыряй бидон за угол. Только сначала проверь, чтоб ни одной живой души не было. Но ни в коем случае не доставай гранату из бидона! Не успеешь, у тебя всего секунды три в запасе. Далеко бидон, конечно, не улетит, но тут стенки толстые, осколки тебя не достанут. А потом сюда возвращайся, каши поедим. Все ясно?
– Ясно, – глухо раздалось из-за двери. – Только у меня пальцы судорогой свело… Боюсь, не разожму…
– Ну тогда так и будешь жить с гранатой. Она, конечно, не баба, но штука тоже обременительная… Все, сваливай отсюда! Больше я тебе ничем помочь не могу.
Послышались удаляющиеся шаги, и брякнул бидон, задевший за перила крыльца.
– Влево пошел, – определил Зяблик. – Молодец, с той стороны стена глухая.
Снаружи бухнуло, но не так громко, как ожидалось. С потолка посыпалась побелка, а с «капитальной стены» штукатурка. Сквозь окно было видно, как фасад костела испятнали оспины осколочных попаданий. Зяблик настежь распахнул дверь и крикнул:
– Ну как ты там? Если живой, заходи… А удирать-то зачем? Вот козел… Упустили…
– Наверное, побежал подштанники менять, – высказал свою догадку Смыков, – ты проверь, сколько их на заборе осталось…
Спустя час, когда допрос пленных был в основном закончен, им милостиво разрешили доесть остывшую гречневую кашу. У членов ватаги животы от нее уже раздулись, как барабаны. Хватило и Верке с Лилечкой. От дармового угощения не отказался даже Артем).
Все парни оказались крестьянами (по выражению Зяблика, «свинопасами сиволапыми»), насильно мобилизованными в так называемую «объединенную национальную гвардию Отчины» совсем из другой деревни. Ответы из новоявленных гвардейцев приходилось чуть ли не клещами вытягивать, и вовсе не потому, что они хотели скрыть какие-то важные сведения, а исключительно в силу их природного тугодумия.
Из этих сбивчивых и косноязычных рассказов вырисовывалась следующая картина. До самого последнего времени они пахали свою землю, пасли скот, участвовали в охотничьих экспедициях и регулярно несли охрану своей деревни. Когда подходила очередь, даже в старостах денек-другой хаживали, хотя в действительности всеми делами в нарушение общепринятых законов заправляла кучка матерых мужиков, успевших и повоевать, и пограбить, и в плену побывать, и по окрестным странам вдоволь пошляться.
В отличие от других деревенских ветераны вели счет дням и в соответствии с этим своим календарем несколько раз в году устраивали себе праздники: надевали униформу запрещенных ныне отрядов самообороны, цепляли на грудь всякие побрякушки, некогда полученные от приятелей-атаманов, запирались в самой просторной хате и неделю напролет орали песни и жрали самогон. Следующая неделя уходила на опохмелку, а потом жизнь возвращалась в прежнюю колею: плуг, борона, навоз, вилы, окот, ящур, дождь не в срок и ведро не ко времени…
Деревня жила своими заботами, хотя и до нее доходили слухи, что то в одном, то в другом месте земля из матушки-кормилицы превращается в разъяренного зверя, пожирающего своих детей вместе со всем их движимым и недвижимым имуществом. Впрочем, большинство народа, в особенности еще не достигшая брачного возраста молодежь, к этим историям относилось примерно так же, как и к бабушкиным сказкам о царе Горохе, Змее Горыныче, Василисе Прекрасной, добром дедушке Ленине, каком-то там волшебном «электричестве», о летающих по небу самолетах и легендарном «ясном солнышке», которое себе вообще никто не мог толком представить.
Чужаков деревня не принимала, за исключением разве что детей-сирот, баб в соку, обещавших впоследствии родить ребеночка, да мастеровых редких специальностей: кузнецов, сапожников, шорников. Гостей тоже не очень-то привечали, особенно с тех пор, как табор бродяг, которым позволено было переночевать в заброшенном амбаре, спалили вместе с собой и этот амбар, и несколько тонн общественного сена.
Именно поэтому так велико было общее удивление, когда в деревню вдруг заявилась целая орава незнакомой публики. По этому случаю даже объявлен был выходной, хотя наступило самое горячее время обмолота.
Всех деревенских жителей собрали на выгоне (ни под одну крышу такая прорва народа вместиться не могла). Последний подобный случай не припомнили даже старики, до этого не раз болтавшие о маевках, манифестациях и митингах. Перед ними попеременно выступали разные люди: сначала местный инвалид в камуфляже, потом культурный человек с веревкой на шее («с галстуком», – сообразила Верка), а уж в заключение – некто с рогами на голове («Аггел!» – ахнули все).
Люди, давно отвыкшие концентрировать внимание на чем-то ином, кроме конкретных просьб или приказов, смысл обращенных к ним речей уяснили не очень четко, однако смутно помнили, что говорилось о патриотизме, национальном согласии, общей нравственной позиции кузнеца и плотника («Каина и Христа», – догадался Цыпф), необходимости дать отпор зарвавшимся инородцам и об упразднении какого-то позорного трактата («Талашевского 2», – определил Зяблик). Естественно, что встал вопрос о замене обезличенной власти ежедневно сменяемых старост на власть «всенародно избранного вожака». Вожаком деревни почему-то избрали никому не известного пришлого мужика, не имевшего даже веревки на шее, не говоря уже о рогах.
Наивно полагая, что все происходящее к ним никакого отношения не имеет, собравшиеся дружно аплодировали вслед за ветеранами, а когда те стали голосовать за какую-то малопонятную «резолюцию», незамедлительно подняли руки.
Но едва только попойка (а потом и опохмелка), устроенная вновь избранной властью в честь дорогих гостей, закончилась и те отбыли восвояси, внезапно выяснилось, что среди годных к ношению оружия мужчин будет брошен жребий с целью формирования воинских подразделений, способных отстоять интересы «здравомыслящей части населения Отчины».
В жеребьевке участвовало не меньше сотни человек, но повезло, в кавычках, именно этой десятке. Впрочем, они на свою судьбу особо не роптали. На границе с Кастилией пока царил мир, а граница с Трехградьем таковой уже вообще не считалась, поскольку вся эта страна числилась союзной территорией. Ходили, правда, слухи о каких-то анархистах, громивших новую власть по всей Отчине, но сюда, слава Богу, эта беда еще не докатилась.
Кормили здесь гораздо сытнее, а главное – разнообразнее, чем в родной деревне, где картошка с кислой капустой уже считались деликатесами. На самоволки командование смотрело сквозь пальцы, и негласный обет целомудрия, соблюдавшийся в деревне (попробуй не соблюди его, когда у каждой девчонки, кроме отца-головореза, имелась целая куча родни), был давно нарушен всеми гвардейцами, не имевшими к этому делу противопоказаний.
Их командир, вояка грозный, но мужик невредный, накануне отбыл в Талашевск за боеприпасами и дополнительными инструкциями. Его обязанности временно исполнял тот самый сбежавший парнишка, благодаря самообладанию и расторопности которого Левка Цыпф сохранил свою драгоценную жизнь.
Никакой другой информации, способной прояснить нынешнее положение в Отчине, рекруты сообщить не могли. Уже потом, когда они были допущены к котлу с кашей, у одного вдруг прояснилась память.
– Перед тем как чужие приезжали, у нас в деревне сразу трое человек накрылось, – сообщил он, ревниво косясь на своих приятелей, энергично орудовавших ложками, – Семен Учитель в старый колодец упал, дед Липкин в сарае повесился, а один мой свояк, дядя Миша, зарезался. Сначала в сердце себе два раза косой пырнул, а потом горло перерезал.
– Горло? Сам себе? – удивился Смыков.
– Что тут такого странного, – ухмыльнулся Зяблик. – Я про одного самоубийцу слышал, который нанес себе тридцать семь смертельных ран, причем некоторые даже в спину… А чем твой свояк занимался?
– Как все… Пахал, сеял, за скотиной ходил. А раньше воевал… Языки знал… Говорят, с чужеродцами дружбу водил…
– Картина ясная, – Зяблик переглянулся со Смыковым. – От несогласных заранее избавились… Тут решительная рука чувствуется.
– Похоже на то, что аггелы столковались с какой-то влиятельной, но, так сказать, менее одиозной группировкой и сейчас устанавливают по всей Отчине свою власть, – резюмировал Цыпф.
– Или уже установили, – добавил Смыков.
– Если нас кто и погубит, так это вот такие сиволапые, – Зяблик зло глянул на рекрутов, уже облизывающих свои ложки. – Дальше своей борозды ничего не видят и, кроме как о своем навозе, ни о чем знать не хотят. Богоносцы зачуханные! Моя хата, как говорится, с краю… Их любая власть устраивает, хоть Божеская, хоть дьявольская… Потом, правда, спохватятся, когда жареный петух в жопу клюнет, да поздно будет…
– Вы, братец мой, лучше скажите, что нам с этими любителями щей и каши делать? – Смыков кивнул на притихших рекрутов.
– Пусть валят на все четыре стороны… Толку от них… Кстати! – В голову Зяблика вдруг пришла какая-то интересная мысль. – Когда ваш командир обещал вернуться?
– Да уж пора бы… – Парни пожимали плечами и недоуменно переглядывались.
– Надолго он никогда не отлучается.
– А на чем он в Талашевск отправился? Ведь не пешком же?
– Не-е… У него самоходная машина есть… И на керосине работает, и на самогоне… Быстрее любой лошади бегает.
– Что ж вы сразу не сказали, оболтусы!
– Вы ведь не спрашивали… – сразу приуныли запуганные рекруты.
– Машина это как раз то, что нам надо, – задумчиво произнес Цыпф. – Да и со свежими инструкциями новой власти не мешало бы ознакомиться… Не подождать ли возвращения командира?
– Как же, дождешься его… – Смыков осуждающе покосился на Зяблика. – Беглец-то не зря к дороге рванул… перехватит командира на околице.
– Не успеет, – сказал Артем, до этого в дела ватаги демонстративно не вмешивавшийся. – Слышите – мотор…
– Ага! – подтвердил Смыков. – С натугой ревет. Наверное, на горку взбирается.
– Брать только живым! – Зяблик встал сбоку от дверей. – Верка к окну, будешь наблюдать. Ты, Левка, в стороне побудь, а не то опять какой-нибудь фокус отмочишь… А вы, соль земли, замрите! Чтоб никто ни икнуть, ни перднуть не посмел.
Машина уже успела преодолеть затяжной подъем, перешла на повышенную передачу и сейчас гудела где-то невдалеке. Назвать ее мотор мощным было никак нельзя – впрочем, причиной этих кашляющих, чахоточных звуков могло быть и плохое горючее.
Подъехав почти вплотную к крыльцу усадьбы, машина остановилась – заскрипели тормоза, задребезжали разболтанные узлы, заглушенный мотор продолжал судорожно детонировать, а от облака выхлопных газов помутился и без того скудный свет в окошках.
– Один он? – спросил от дверей Зяблик.
– Один, – ответила Верка. – Но мужик крупный…
– Тем хуже для него. Крепче получит, – Зяблик перехватил пистолет так, чтобы удобнее было бить рукояткой. – Ну где он там?
– Нет.
– Мертвых оживлять тоже не пробовали?
– Не пробовал. И толпу семью хлебами не накормлю. И слепого не исцелю.
– Жаль. Странствующий проповедник из вас бы получился.
– Я лично не исключаю такой возможности. Но только в крайнем случае. А сейчас давайте поищем какое-нибудь пристанище. Кто из вас лучше всех знает местность?
– Он! Он! – Зяблик ткнул в Смыкова, а Смыков в Зяблика.
– А если конкретнее?
– Я сюда только на стрелки выезжал, – заявил Зяблик. – Кроме кустов при дороге, ничем другим не интересовался. А Смыков здесь десять лет прослужил.
– Это не моя зона! – возразил Смыков. – Бывал я в этих краях, конечно, не отрицаю… Но сколько лет уже прошло!
– Сексотов имел в тутошней местности? – Зяблик исподлобья уставился на него.
– Вы внештатных сотрудников имеете в виду?
– Называй как хочешь. Что внештатные сотрудники, что осведомители, что стукачи – один хрен.
– Так. Дайте вспомнить. – Смыков закатил глаза вверх, будто в стукачах у него ходили птицы небесные или ангелы Божьи. – Раньше эта территория относилась к Самохваловичскому сельсовету… Был там у нас один внештатник на почте, вот только фамилию не вспомню… Второй в правлении колхоза, экономист… Завуч начальной школы… Фельдшер в амбулатории… Завклубом, но ту в основном как подстилку использовали… Еще председатель сельпо, главный агроном, егерь, лесник, бригадир полеводческой бригады, библиотекарша…
– А председатель колхоза? – поинтересовалась Верка.
– Совхоз у них тут был, а не колхоз. Имени пионера Павлика Морозова… Но директор его был птицей не нашего полета. Если он где-то и состоял внештатником, то скорее всего в комитете.
– Вы просто молодцы, – похвалил Зяблик. – Не хуже гестапо работали.
– Какое там! – махнул рукой Смыков. – Большинство, знаете ли, чисто формально числились… Для отчета. Но, правда, были и глубоко преданные люди. Особенно если старой закваски.
– Про закваску это ты вовремя напомнил, – встрепенулся Зяблик. – Ты нас к такому внештатнику отведи, который брагу квасит и самогон гонит.
– А такого, который на Софи Лорен женат, вам, братец мой, не надо?
– Такого я тебе оставляю… В ружье, ребята! Знаете, с чего все революции начинались? С хождения в народ. А потому держим путь ровненько на деревню Самохваловичи. Это будет наша крепость Бастилия и наша казарма Монкада.
– Бастилией и Монкадой будет нам Талашевск, – поправил его Цыпф. – А деревня Самохваловичи будет нашим шалашом в Разливе.
– Тогда уж заодно объясните, где наше кладбище Пер-Лашез? – поинтересовалась Верка. – Или вы на Кремлевскую стену рассчитываете?
– Все бы вам опошлять святые понятия, – проворчал Смыков.
Деревня Самохваловичи, до которой они добирались часа два, плутая то по заброшенным полям, где овсюг и лебеда уже забивали хилую пшеницу-самосейку, то по лесу, правильная планировка которого указывала на его искусственное происхождение, по нынешним меркам представляла собой очаг цивилизации. Ее довольно-таки пристойный вид свидетельствовал о том, что буржуазная власть здесь была свергнута не в семнадцатом, а в тридцать девятом году, в ходе так называемого освободительного похода.
Центром деревни являлся костел, построенный в стиле позднего деревянного барокко. Нашим героям он был виден с апенды, а проще говоря, с задней, утюгообразной части. На памяти Смыкова он использовался то под нефтехранилище, то под склад минеральных удобрений, а в настоящее время скорее всего пустовал.
По соседству с костелом располагался старый двухэтажный усадебный дом со стенами метровой толщины и окнами-бойницами. До Великого Затмения здесь содержались буйные психи со всей области, а потому все окна были забраны снаружи решетками. Пейзажный парк, окружавший усадьбу, как ни странно, не превратился в джунгли и мог без помех просматриваться во всех направлениях.
Короче говоря, если в плане политическом деревне Самохваловичи и предназначалась роль пресловутого шалаша в Разливе, то в плане фортификационном она скорее напоминала Александровскую слободу, где любил отсиживаться Иван Грозный.
Полсотни деревянных домишек, разбросанных вокруг усадьбы, в расчет можно было не принимать. Это был так называемый окольный град – естественное зло всех крепостей, – который в преддверии осады всегда подвергался сожжению, дабы не позволить коварному врагу свить там гнездо.
На первый взгляд в деревне царила тишь да гладь – орали петухи, лаяли собаки, в огородах ковырялись хозяйки, на завалинках покуривали хозяева, на одном доме даже латали прохудившуюся крышу. Зато возле культурных и административных зданий, некогда являвшихся местопребыванием Смыковских креатур, никаких признаков жизнедеятельности не наблюдалось.
Сельсовет и дирекция совхоза вообще представляли собой пепелища, а школа, почта, лесничество и библиотека стояли заколоченными.
На разведку решили отправить Цыпфа, личность здесь малоизвестную, да вдобавок имевшую сейчас все признаки забубенного бродяги. Смыкова, Зяблика или Верку могли легко опознать, а от Лилечки в этом деле было столько же проку, сколько от выпускницы консерватории, направленной на восстановление шахт Донбасса (впрочем, сама она придерживалась совершенно противоположного мнения и просто рвалась в бой).
С вершины холма, на котором засела ватага (укрытием ей послужили развалины геодезической вышки), было хорошо видно, как Цыпф добрался до околицы деревни, как из первой хаты его шуганула хозяйка, как он долго и безуспешно договаривался о чем-то с хозяином второй, как скрылся под крышей третьей и как от четвертой в сторону усадьбы помчался шустрый белобрысый пострел.
– Заложат сейчас Левку, – сказал Зяблик с досадой. – Да, тут не шалаш в Разливе… Тут, в натуре, родина пионера Павлика Морозова, как бишь ее…
– Деревня Герасимовка Свердловской области, – подсказала Верка. – Ты что, в школе не учился?
– Я школу закончил, когда ты еще сопли глотала, – огрызнулся Зяблик, кровь которого уже закипала в предвкушении близкой схватки. – Ага, показались!
Из усадьбы, предводительствуемые малолетним стукачом, вышли трое молодцов, одетых кто во что горазд и примерно таким же образом вооруженных – обрез, малокалиберка, вилы. Ни на прославившихся в недалеком прошлом головорезов из отрядов самообороны, ни на аггелов они похожи не были. Так, обыкновенные лопухи, народные дружинники, по жребию или по очереди охранявшие свою деревню.
– Ну что, пройдемся? – Зяблик покосился на Смыкова.
– Можно, конечно… если товарищи женщины нас отпустят. – Смыков недовольно зевнул. Сейчас он был похож на собаку, которую мучают блохи, но которой лень почесаться.
– Идите, идите! – толкнула его в спину Верка. – Нечего за наши юбки держаться!
Скатившись вниз по обратной стороне холма, они нырнули в заросли орешника, подступившие почти к деревенским огородам. Цыпф, недавно проходивший здесь, оставил след такой явственный, словно был участником соревнований по перекатыванию пустых бочек.
Оглянувшись на ходу. Зяблик недовольно буркнул:
– Нет, с чувихами мы пропадем когда-нибудь… Видишь, Лилькин кумпол торчит! Никакого понятия о маскировке. А ты хоть знаешь, с какой стати кочевники на самых высоких курганах каменных баб ставили?
– Никогда не интересовался, – пожал плечами Смыков.
– А это чтобы за ней наблюдатель мог затыриться… Прижмется к камню, и как будто нет его. А сам всю степь кругом видит. Хитро придумано. Мне про это Чмыхало рассказывал.
– Я одно не пойму, зачем мы сюда лезем, – Смыков еле скрывал раздражение.
– Неужели Цыпф с тройкой лопухов сам бы не справился?
– То-то и оно, что с тройкой… – Зяблик многозначительно присвистнул. – Тройке в такой домине делать нечего. Ты обратил внимание, сколько подштанников на заборе сушилось?
– Не хватало мне еще только чужие подштанники считать… Но вообще их пар десять было.
– Вот именно. А у тебя сколько? Одни на тебе, одни подменные. Да и зачем местным самим подштанники стирать? У всех жены, сестры, матери должны быть… Значит, чужой отряд на постое. И еще даже не успел контакты с местным населением навести.
Выскользнув из-под прикрытия зарослей, они повернули не к хате, где вооруженная братия, наверное, уже допрашивала Цыпфа, а к громаде усадебного дома, сравнительно недавно покрашенного известкой. Плетень вокруг него действительно был завешен непрезентабельным мужским бельем. Запах какого-то варева, витавший в воздухе, свидетельствовал о том, что неизвестное воинство или уже завершило прием пищи, или еще только готовится к этому важному мероприятию.
Часового во дворе не было, что указывало на крайний дилетантизм командиров. Перемахнув через плетень, Зяблик и Смыков напрямик устремились к дверям.
– Может, черный ход покараулить? – предложил Смыков.
– Обойдется… Мы их тепленькими возьмем. Даже отсюда слышно, как они борщ сербают…
– Вы только, братец мой, не очень… – предупредил Смыков. – А не то начнете всех направо и налево крушить… Вижу я, как ваши глазки блестят…
– Не делай пыли, начальник! – отмахнулся Зяблик.
Резко распахнув дверь, чья бронзовая фигурная ручка, безусловно, хранила прикосновения многих достойных людей (а в равной мере и негодяев), он напряженным, слегка подлаивающим голосом произнес:
– Здравия желаю, дорогие хозяева! Приятного вам аппетита! Я человек припадочный и за себя не отвечаю. Кто не поднимет руки вверх, будет иметь неприятности. Считаю до трех. Раз…
Он стоял в дверном проеме, не позволяя Смыкову войти, и тот вперед не лез
– понимал, что так оно, значит, и надо.
– Два… Два с половиной… Ах вы сволочи! – Пистолет загрохотал, выпустив на кровавый промысел весь свой магазин.
Облизывая притолоку, наружу выплыл сизый пласт порохового дыма. Зяблик, скользя на гильзах, прошел внутрь. В двух шагах за ним следовал Смыков.
– Все семь тут, – сказал Зяблик, меняя магазин. – Трое отсутствуют. Счет сходится. У солдат лишних подшанников нет.
Просторная комната с высоким сводчатым потолком служила чем-то вроде столовой. За длинным столом, послушно вскинув вверх руки, сидели семь человек (причем ни один из них своей ложки не выпустил). Исходя из ситуации, всем едокам следовало хотя бы побледнеть, но судить об этом не позволяла свекла и капуста, густо заляпавшая их лица. Из продырявленных мисок на штаны незадачливых вояк вытекали остатки горячего борща, но никто не осмеливался даже пошевелиться – слишком впечатляющим оказался урок снайперского искусства, только что преподанный им.
– Обещал я вам неприятности? – осведомился Зяблик. – Не поверили? Теперь самих себя вините… Что у вас на второе?
– К-каша, – заискивающе произнес один из любителей борща. – Гречневая… На масле… Хотите?
– Перебьюсь… Как же вы жрать будете? Прямо из котла, что ли? Миски-то тю-тю! И все из-за вашего упрямства.
– М-мы не рас-слышали, – стал оправдываться человек, предлагавший Зяблику каши. – Извините…
– Молчать! – гаркнул тот. – Кто позволил пасть раскрыть? Всем на пол! Считаю до двух! Раз…
И без того запуганные люди вместе с табуретками рухнули под стол. Смыков стал обходить их, одного за другим, изымая все оружие, вплоть до перочинных ножей.
Зяблик, выглянувший в узкое, запыленное окно, сказал:
– А вон и нашего Левку ведут… Хотя нет… Это как раз он их ведет… Ах, Аники-воины!
Действительно, по главной парковой аллее к дому приближалось довольно странное шествие. Впереди, плечом к плечу, как три богатыря, шагали вояки, посланные арестовать Цыпфа. Были они безоружны, но правая рука того, кто находился посередине, почти по локоть скрывалась в алюминиевом молочном бидоне. Левка, ссутулясь под тяжестью трофейного оружия, замыкал процессию. Пистолет его почему-то целился не в спины пленников, а в молочный бидон.
Как только эта странная троица присоединилась к своим товарищам (двое из вновь прибывших легли подальше от человека с бидоном), Цыпф, реагируя на немой вопрос Зяблика, принялся сбивчиво объяснять:
– Вот, задержал… Незаконное бандформирование…
– Как же ты умудрился? Один! Троих! Да еще без единого выстрела.
– Проявил смекалку, – шмыгнул носом Цыпф, перепуганный не меньше своих пленников. – Они меня, если честно признаться, врасплох застали… Я в это время молоко пил вон из того самого бидона… Они заходят и сразу ствол к виску. Вынимай, говорят, все из карманов. Ну я, конечно, сначала кое-какое барахло сдал, а напоследок достаю гранату, ту самую, у которой ты капсюль из запала извлек. Выдергиваю чеку, бросаю гранату в бидон, но предварительно говорю тому, кто ближе всех стоит: «Если успеешь за спусковой рычаг прихватить, ваше счастье». Он молодец, среагировал. Гранату схватил, а руку обратно выдернуть не может, как та обезьяна, что орехи из кувшина воровала. Опешили они все, конечно. Тогда я выхватываю свой пистолет, прицеливаюсь и кричу, чтобы все сдавались. А то сейчас руку прострелю их товарищу. Мне самому, дескать, жизнь давно не дорога. И что ты думаешь – сдались как миленькие! А потом я вашу стрельбу услышал и сюда их повел.
– Подожди, – голос Зяблика понизился до зловещего шепота. – Когда это я из гранатного запала капсюль извлек?
– Ну помнишь, еще в Синьке. На привале. Еще ты сказал, что несовершеннолетним и слабоумным в такие игрушки играть нельзя.
– Это когда ты гранатой будетляндские орехи в котелке толок?
– Ага.
– Да я же пошутил, остолоп! На пушку тебя взял! – Зяблик треснул себя кулаком по лбу. – Зачем я только с тобой связался! Боевая это была граната, боевая!
– Понимаю… – растерянно пробормотал Цыпф.
– Понимаешь! – передразнил его Зяблик. – Вот только я не понимаю, как ударник сработать не успел! Вон кого тебе надо благодарить! – Он указал на лежащего ничком человека с бидоном. – Если бы не его проворство и удача, намотало бы твои потроха в той хате на печку!
– Что же теперь делать? – Цыпф затравленно оглянулся по сторонам.
– Что делать? Что делать? Дверь открывай пошире!
Едва только Левка исполнил эту команду, как Зяблик схватил человека с бидоном за шиворот и, как котенка, вышвырнул наружу.
– Станьте в простенки! – приказал он друзьям, а сам осторожно стукнул изнутри в дверь, которую до этого успел закрыть на засов. – Эй, ты там, слышишь меня?
– Слышу, – донеслось снаружи.
– Я тебе вот что посоветую, – Зяблик облизал пересохшие губы. – Дойди до угла дома, разожми пальцы и швыряй бидон за угол. Только сначала проверь, чтоб ни одной живой души не было. Но ни в коем случае не доставай гранату из бидона! Не успеешь, у тебя всего секунды три в запасе. Далеко бидон, конечно, не улетит, но тут стенки толстые, осколки тебя не достанут. А потом сюда возвращайся, каши поедим. Все ясно?
– Ясно, – глухо раздалось из-за двери. – Только у меня пальцы судорогой свело… Боюсь, не разожму…
– Ну тогда так и будешь жить с гранатой. Она, конечно, не баба, но штука тоже обременительная… Все, сваливай отсюда! Больше я тебе ничем помочь не могу.
Послышались удаляющиеся шаги, и брякнул бидон, задевший за перила крыльца.
– Влево пошел, – определил Зяблик. – Молодец, с той стороны стена глухая.
Снаружи бухнуло, но не так громко, как ожидалось. С потолка посыпалась побелка, а с «капитальной стены» штукатурка. Сквозь окно было видно, как фасад костела испятнали оспины осколочных попаданий. Зяблик настежь распахнул дверь и крикнул:
– Ну как ты там? Если живой, заходи… А удирать-то зачем? Вот козел… Упустили…
– Наверное, побежал подштанники менять, – высказал свою догадку Смыков, – ты проверь, сколько их на заборе осталось…
Спустя час, когда допрос пленных был в основном закончен, им милостиво разрешили доесть остывшую гречневую кашу. У членов ватаги животы от нее уже раздулись, как барабаны. Хватило и Верке с Лилечкой. От дармового угощения не отказался даже Артем).
Все парни оказались крестьянами (по выражению Зяблика, «свинопасами сиволапыми»), насильно мобилизованными в так называемую «объединенную национальную гвардию Отчины» совсем из другой деревни. Ответы из новоявленных гвардейцев приходилось чуть ли не клещами вытягивать, и вовсе не потому, что они хотели скрыть какие-то важные сведения, а исключительно в силу их природного тугодумия.
Из этих сбивчивых и косноязычных рассказов вырисовывалась следующая картина. До самого последнего времени они пахали свою землю, пасли скот, участвовали в охотничьих экспедициях и регулярно несли охрану своей деревни. Когда подходила очередь, даже в старостах денек-другой хаживали, хотя в действительности всеми делами в нарушение общепринятых законов заправляла кучка матерых мужиков, успевших и повоевать, и пограбить, и в плену побывать, и по окрестным странам вдоволь пошляться.
В отличие от других деревенских ветераны вели счет дням и в соответствии с этим своим календарем несколько раз в году устраивали себе праздники: надевали униформу запрещенных ныне отрядов самообороны, цепляли на грудь всякие побрякушки, некогда полученные от приятелей-атаманов, запирались в самой просторной хате и неделю напролет орали песни и жрали самогон. Следующая неделя уходила на опохмелку, а потом жизнь возвращалась в прежнюю колею: плуг, борона, навоз, вилы, окот, ящур, дождь не в срок и ведро не ко времени…
Деревня жила своими заботами, хотя и до нее доходили слухи, что то в одном, то в другом месте земля из матушки-кормилицы превращается в разъяренного зверя, пожирающего своих детей вместе со всем их движимым и недвижимым имуществом. Впрочем, большинство народа, в особенности еще не достигшая брачного возраста молодежь, к этим историям относилось примерно так же, как и к бабушкиным сказкам о царе Горохе, Змее Горыныче, Василисе Прекрасной, добром дедушке Ленине, каком-то там волшебном «электричестве», о летающих по небу самолетах и легендарном «ясном солнышке», которое себе вообще никто не мог толком представить.
Чужаков деревня не принимала, за исключением разве что детей-сирот, баб в соку, обещавших впоследствии родить ребеночка, да мастеровых редких специальностей: кузнецов, сапожников, шорников. Гостей тоже не очень-то привечали, особенно с тех пор, как табор бродяг, которым позволено было переночевать в заброшенном амбаре, спалили вместе с собой и этот амбар, и несколько тонн общественного сена.
Именно поэтому так велико было общее удивление, когда в деревню вдруг заявилась целая орава незнакомой публики. По этому случаю даже объявлен был выходной, хотя наступило самое горячее время обмолота.
Всех деревенских жителей собрали на выгоне (ни под одну крышу такая прорва народа вместиться не могла). Последний подобный случай не припомнили даже старики, до этого не раз болтавшие о маевках, манифестациях и митингах. Перед ними попеременно выступали разные люди: сначала местный инвалид в камуфляже, потом культурный человек с веревкой на шее («с галстуком», – сообразила Верка), а уж в заключение – некто с рогами на голове («Аггел!» – ахнули все).
Люди, давно отвыкшие концентрировать внимание на чем-то ином, кроме конкретных просьб или приказов, смысл обращенных к ним речей уяснили не очень четко, однако смутно помнили, что говорилось о патриотизме, национальном согласии, общей нравственной позиции кузнеца и плотника («Каина и Христа», – догадался Цыпф), необходимости дать отпор зарвавшимся инородцам и об упразднении какого-то позорного трактата («Талашевского 2», – определил Зяблик). Естественно, что встал вопрос о замене обезличенной власти ежедневно сменяемых старост на власть «всенародно избранного вожака». Вожаком деревни почему-то избрали никому не известного пришлого мужика, не имевшего даже веревки на шее, не говоря уже о рогах.
Наивно полагая, что все происходящее к ним никакого отношения не имеет, собравшиеся дружно аплодировали вслед за ветеранами, а когда те стали голосовать за какую-то малопонятную «резолюцию», незамедлительно подняли руки.
Но едва только попойка (а потом и опохмелка), устроенная вновь избранной властью в честь дорогих гостей, закончилась и те отбыли восвояси, внезапно выяснилось, что среди годных к ношению оружия мужчин будет брошен жребий с целью формирования воинских подразделений, способных отстоять интересы «здравомыслящей части населения Отчины».
В жеребьевке участвовало не меньше сотни человек, но повезло, в кавычках, именно этой десятке. Впрочем, они на свою судьбу особо не роптали. На границе с Кастилией пока царил мир, а граница с Трехградьем таковой уже вообще не считалась, поскольку вся эта страна числилась союзной территорией. Ходили, правда, слухи о каких-то анархистах, громивших новую власть по всей Отчине, но сюда, слава Богу, эта беда еще не докатилась.
Кормили здесь гораздо сытнее, а главное – разнообразнее, чем в родной деревне, где картошка с кислой капустой уже считались деликатесами. На самоволки командование смотрело сквозь пальцы, и негласный обет целомудрия, соблюдавшийся в деревне (попробуй не соблюди его, когда у каждой девчонки, кроме отца-головореза, имелась целая куча родни), был давно нарушен всеми гвардейцами, не имевшими к этому делу противопоказаний.
Их командир, вояка грозный, но мужик невредный, накануне отбыл в Талашевск за боеприпасами и дополнительными инструкциями. Его обязанности временно исполнял тот самый сбежавший парнишка, благодаря самообладанию и расторопности которого Левка Цыпф сохранил свою драгоценную жизнь.
Никакой другой информации, способной прояснить нынешнее положение в Отчине, рекруты сообщить не могли. Уже потом, когда они были допущены к котлу с кашей, у одного вдруг прояснилась память.
– Перед тем как чужие приезжали, у нас в деревне сразу трое человек накрылось, – сообщил он, ревниво косясь на своих приятелей, энергично орудовавших ложками, – Семен Учитель в старый колодец упал, дед Липкин в сарае повесился, а один мой свояк, дядя Миша, зарезался. Сначала в сердце себе два раза косой пырнул, а потом горло перерезал.
– Горло? Сам себе? – удивился Смыков.
– Что тут такого странного, – ухмыльнулся Зяблик. – Я про одного самоубийцу слышал, который нанес себе тридцать семь смертельных ран, причем некоторые даже в спину… А чем твой свояк занимался?
– Как все… Пахал, сеял, за скотиной ходил. А раньше воевал… Языки знал… Говорят, с чужеродцами дружбу водил…
– Картина ясная, – Зяблик переглянулся со Смыковым. – От несогласных заранее избавились… Тут решительная рука чувствуется.
– Похоже на то, что аггелы столковались с какой-то влиятельной, но, так сказать, менее одиозной группировкой и сейчас устанавливают по всей Отчине свою власть, – резюмировал Цыпф.
– Или уже установили, – добавил Смыков.
– Если нас кто и погубит, так это вот такие сиволапые, – Зяблик зло глянул на рекрутов, уже облизывающих свои ложки. – Дальше своей борозды ничего не видят и, кроме как о своем навозе, ни о чем знать не хотят. Богоносцы зачуханные! Моя хата, как говорится, с краю… Их любая власть устраивает, хоть Божеская, хоть дьявольская… Потом, правда, спохватятся, когда жареный петух в жопу клюнет, да поздно будет…
– Вы, братец мой, лучше скажите, что нам с этими любителями щей и каши делать? – Смыков кивнул на притихших рекрутов.
– Пусть валят на все четыре стороны… Толку от них… Кстати! – В голову Зяблика вдруг пришла какая-то интересная мысль. – Когда ваш командир обещал вернуться?
– Да уж пора бы… – Парни пожимали плечами и недоуменно переглядывались.
– Надолго он никогда не отлучается.
– А на чем он в Талашевск отправился? Ведь не пешком же?
– Не-е… У него самоходная машина есть… И на керосине работает, и на самогоне… Быстрее любой лошади бегает.
– Что ж вы сразу не сказали, оболтусы!
– Вы ведь не спрашивали… – сразу приуныли запуганные рекруты.
– Машина это как раз то, что нам надо, – задумчиво произнес Цыпф. – Да и со свежими инструкциями новой власти не мешало бы ознакомиться… Не подождать ли возвращения командира?
– Как же, дождешься его… – Смыков осуждающе покосился на Зяблика. – Беглец-то не зря к дороге рванул… перехватит командира на околице.
– Не успеет, – сказал Артем, до этого в дела ватаги демонстративно не вмешивавшийся. – Слышите – мотор…
– Ага! – подтвердил Смыков. – С натугой ревет. Наверное, на горку взбирается.
– Брать только живым! – Зяблик встал сбоку от дверей. – Верка к окну, будешь наблюдать. Ты, Левка, в стороне побудь, а не то опять какой-нибудь фокус отмочишь… А вы, соль земли, замрите! Чтоб никто ни икнуть, ни перднуть не посмел.
Машина уже успела преодолеть затяжной подъем, перешла на повышенную передачу и сейчас гудела где-то невдалеке. Назвать ее мотор мощным было никак нельзя – впрочем, причиной этих кашляющих, чахоточных звуков могло быть и плохое горючее.
Подъехав почти вплотную к крыльцу усадьбы, машина остановилась – заскрипели тормоза, задребезжали разболтанные узлы, заглушенный мотор продолжал судорожно детонировать, а от облака выхлопных газов помутился и без того скудный свет в окошках.
– Один он? – спросил от дверей Зяблик.
– Один, – ответила Верка. – Но мужик крупный…
– Тем хуже для него. Крепче получит, – Зяблик перехватил пистолет так, чтобы удобнее было бить рукояткой. – Ну где он там?