Страница:
Рассмотреть тех, кто заставлял этот диван скрипеть на разные лады, Левка со своей позиции не мог. Отчетливо видны были только босые мужские ступни с длинными корявыми пальцами да голая женская спина с родинкой на лопатке и розовым рубцом от чересчур тесного лифчика. Спина эта, а особенно ее нижняя, более округлая часть совершала энергичные движения не только вверх-вниз, но и вправо-влево. В такт с этими азартными движениями скрипели пружины дивана, шевелились большие пальцы мужских ног и подрагивала под потолком пыльная лампочка.
Неизвестно, как долго продолжалась бы эта похабная сцена и кто бы в конечном итоге сломался первым – мужчина, женщина или диван, – но чей-то грубый голос, вымолвивший загадочную фразу: «Так вы, значит, храм закона превратили в блудилище!», – разрушил и эту иллюзию.
Лиловые стрекозы рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе, и тут же соединились уже совсем в другую композицию. Пейзажа как таково-то на сей раз не было. Доступный взору мир напоминал скорее полотняный задник кукольного театра, за которым шевелились смутные тени арлекинов и коломбин.
Затем непосредственно из пустоты возникла колода карт, но не самодельных, затертых до дыр, а настоящих – с атласно поблескивающими, тщательно прорисованными картинками.
Перевернувшись пестрой рубашкой вверх, колода сама собой перетасовалась – с пулеметной скоростью и почти таким же треском. Еще ничего из ряда вон выходящего не случилось – ни плохого, ни хорошего, – но Левкой почему-то овладела неясная тревога. Сухой картонный треск, столь характерный для залов казино и тайных притонов, но совершенно чуждый для того места, где ныне находилась ватага, наконец прекратился, и после короткой паузы из колоды со щелчком вылетела одинокая карта. Это был бубновый король, имевший бесспорное портретное сходство с Зябликом.
Крутнувшись в воздухе, карта встала торчком, и в ней тут же возникло несколько отверстий с рваными краями – как раз в том месте, где полагалось быть королевскому животу.
Появившаяся без промедления вторая карта изображала Смыкова в образе короля червей. Едва покинув колоду, она сразу разлетелась в клочья.
Левка уже догадывался, какая карта должна появиться третьей. Действительно, это была червонная дама с худеньким Веркиным личиком, но обычной для карточных див пышной грудью. Ярко вспыхнув еще в полете, эта карта грудой пепла осыпалась на остатки своих предшественниц.
Для Левки наступил решающий момент. Какая бы карта сейчас ни выпала – трефовая дама или пиковый валет, – они интересовали его в равной степени. Однако пауза почему-то затягивалась. Тот, чей сон проецировался теперь в зримой реальности, явно боялся узнать приговор судьбы. Наконец колода шевельнулась, и из нее медленно-медленно стали выползать сразу две карты. Шли они с натугой, короткими рывками, словно не по глянцевому картону скользили, а по наждачной бумаге.
Сгорающий от нетерпения Лева уже хотел собственными руками помочь столь мучительному процессу, но в этот момент колода рассыпалась, словно подхваченная порывом бури. Каждая из карт превратилась в лиловую стрекозу, а те, в свою очередь, завели бешеный хоровод, совсем как летучие мыши в Вальпургиеву ночь.
Для утомленного и разочарованного Цыпфа это оказалось последней каплей, переполнившей довольно-таки объемную чашу его терпения. Он уткнулся лицом в сгиб локтя, плотно зажмурил глаза и вдобавок еще натянул на голову чью-то куртку (ее хозяин недовольно забубнил и заворочался во сне).
Отрубился Левка мгновенно, как будто бы его кувалдой по башке долбанули, и почивал без всяких сновидений до того самого момента, когда его принялись трясти, толкать и щекотать сразу несколько рук.
Как ни странно, но Лева проснулся под крышей, окруженный не только всеми членами ватаги, но и четырьмя стенами – не прозрачными, а вполне реальными. Помещение, в котором он сейчас находился, отличалось своеобразным казенным уютом, свойственным местам принудительного проживания: казармам, тюрьмам, приютам. В изголовье железных двухъярусных кроватей висели самодельные салфетки, иконки и вырезанные из журналов портреты кинозвезд, преимущественно женского пола. Единственное окно представляло собой глубокую нишу, резко сужающуюся к горловине. Контакту с внешним миром препятствовала внушительного вида решетка, стальная сетка-рабица, переплетенная вдобавок проводами сигнализации, и жестяной намордник. Зато дверь отсутствовала, и через пустой проем открывался вид на опостылевшие просторы Синьки.
Кроме кроватей, в комнате имелось немало других вещей, весьма полезных в повседневной жизни, от которых за время своих скитаний ватага успела отвыкнуть. Были здесь деревянные табуретки, способные выдержать слона, и тумбочки, сработанные не менее основательно, был длинный дощатый стол, уставленный мятыми алюминиевыми мисками и кружками, была целая куча ложек, сточенных многолетним выскребыванием посуды, была даже ржавая жестяная раковина с краном, из которого, правда, ничего не текло.
Стены украшали аляповатые плакаты, разъясняющие ответственность за нарушение внутреннего распорядка в местах заключения, призывающие выйти на свободу досрочно и с чистой совестью, а также скрупулезно перечисляющие положенные зекам по норме продукты питания, включая соль и специи.
– Да это никак тюрьма! – оглядевшись по сторонам, растерянно произнес Цыпф.
– Ну ты что! – горячо возразил Зяблик, уже занявший угловую койку. – По сравнению с тюрьмой это курорт. Хочешь верь, хочешь не верь, но я именно в этом кичмане целый год парился. Назывался он следственным изолятором номер один областного управления внутренних дел. А попросту «Максимка», потому что располагался на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Вот тут на койке даже мои инициалы остались. Можете проверить. Вопросы есть? У меня их, например, вагон и маленькая тележка.
– Братцы, ну объясните мне, каким образом здесь мог появиться следственный изолятор? – взмолился Смыков, успевший не только завалиться на койку, но и разуться, как у себя дома. – А почему не гостиница или, скажем, баня с парилкой?
– Намек на то, что вся вселенная – тюрьма, а мы по жизни – арестанты, – подала голос Верка.
– То, что сейчас произошло, вполне объяснимо, – сказал Эрикс, с интересом изучавший медленно подбирающегося к нему клопа. – Мы получили от хозяев подарок. Почему тюрьму, а не гостиницу, это уже совсем другой разговор. В фольклоре обитателей Синьки подобные вещи называются «призом». Заслужить его могут только особо отличившиеся лица. Хотя, честно сказать, критерии, согласно которым присуждается приз, весьма туманны, если не сказать больше.
– Ничего тут нет туманного, – возразил Смыков. – Ясно, как Божий день, что нас наградили за разгром банды.
– Скорее всего, вы правы, – кивнул Эрикс. – Это единственное, в чем мы отличились… Хотя, честно говоря, я ожидал от хозяев совсем другой реакции.
– Все мы вздрючки ожидали. – Зяблик задымил самокруткой. – А получилось наоборот. Видно, эта рвань и хозяевам осточертела… У нас, кстати, в зоне был похожий случай. Один блатной просто заколебал всех. Покоя от него ни днем, ни ночью не было. Чуть что – хватается за перо. Резанет кого-нибудь – и в штрафняк. А выйдет, опять за свое. Делового из себя корчил. Вот мы терпели, терпели, а когда он одного хорошего мужика порезал, татарина-сапожника, пришел нашему терпению конец. Сговорились мы и устроили этому гаду темную. Правда, малость перестарались. Откинулся он. В чем там причина была, теперь сказать трудно. Не то он носком подавился, который мы ему в глотку запихали, не то височная кость слабой оказалась. Забрали его, проклятого, на вскрытие. Мы все притихли, как домовые перед пожаром. Убийство в зоне – это вам не хаханьки. Выездная сессия на полную катушку дает, и срока тогда не поглощаются, а суммируются. Имел червонец, еще полтора получишь. Однако неделя прошла, все спокойно. Потом – бац! – двоих наших досрочно освобождают. Да еще самых отпетых. Остальным послабление в режиме, расконвоирование и другие блага. А все дело в том, как я понимаю, что этот урка покойный администрации еще больше насолил, чем нам, грешным.
– Ну, хорошо, с этим, положим, все ясно. – Смыков одной ногой почесал другую. – Приз мы честно заработали, хотя если по справедливости, то его нужно пополам с Барсиком разделить… Но почему нам достался именно такой приз? Что это – издевка? Или предупреждение?
– Постойте, постойте… – Цыпф уставился на босые ступни Смыкова. – Где-то я их уже видел… И совсем недавно… Признавайтесь, в вашем служебном кабинете был диван под инвентарным номером ноль восемьдесят два?
Смыков, не ощущавший в этом вполне невинном вопросе никакого подвоха, отпираться не стал. Даже по прошествии многих лет он прекрасно помнил тот старый диван, доставшийся в наследство от расформированного еще в пятидесятые годы райотдела МГБ. Смущало Смыкова только одно – откуда про этот диван мог прослышать Цыпф.
Пришлось Леве во всех подробностях пересказать интимную сцену, свидетелем которой он был совсем недавно. Под давлением неопровержимых фактов Смыкову не осталось ничего другого, как сознаться. На противозаконную половую связь его якобы спровоцировала подследственная, проходившая по делу о спекуляции копченой колбасой. Часть этой колбасы, изъятой в качестве вещественного доказательства, Смыков с друзьями успел съесть, и сей прискорбный факт ставил его как бы в моральную зависимость от бедовой торговки. Именно поэтому он не смог отказать женщине, которой грозила длительная изоляция от мужского общества. Кончилось это весьма печально. Грозные слова о храме закона, превращенном в блудилище, произнес районный прокурор, имевший дурную привычку врываться к следователям без стука.
Дело о колбасе у Смыкова отобрали, недостаток вещдоков он возместил из собственного кармана, а очередное офицерское звание получил немного позже, чем это было положено.
– И вы понимаете, что тут самое интересное, – сказал Смыков в заключение.
– Мне ночью как раз этот эпизод приснился. Просто совпадение какое-то.
– Никакое не совпадение, – возразил Цыпф. – Я все это видел собственными глазами наяву. Диван, и сейф, и ваши босые ноги, и ту женщину. Ее, правда, только со спины. Если бы захотел, мог бы вас за пятку пощекотать.
Затем Цыпф перешел к описанию других картин, наблюдавшихся им в то время, пока ватага дрыхла без задних ног.
Первый овеществленный сон, в котором фигурировали цветущее дерево и странным образом преобразившаяся Лилечка, принадлежал, безусловно, самому Цыпфу. Толком объяснить его никто не смог, но все сходились на том, что сон оборвался насильственным образом, своего логического завершения не имеет и в силу этого должен считаться таким же вздором, как, к примеру, прерванный на самом интересном месте половой акт.
Выжженная зноем безбрежная саванна (в том, что он видел именно африканскую саванну, а не монгольскую степь, Левка не сомневался) могла присниться Верке, прожившей в тех краях почти год. Однако сама она это решительно отрицала, по ее словам, прошлой ночью она вообще спала как убитая. Это во-первых. А во-вторых, все воспоминания о той жизни, осознанные и неосознанные, она из своей души вырвала, как вырывают вместе с мясом стрелу, мешающую нормально жить и сражаться. Впрочем, Веркино заявление было признано неубедительным, и Цыпф, кое-что смысливший в учении сексуально озабоченного дедушки Фрейда, даже сообщил, что «один из основных механизмов сновидения заключается в смещении акцента с главного на второстепенное». Таким образом, пустынная и безжизненная саванна могла быть скрытой аллегорией душевного опустошения, вызванного смертью любимого человека и крушением всех надежд.
Левкины домыслы непонятно почему вызвали у Верки раздражение.
– Психолог ты недоделанный, – сказала она. – Тебе не в душах человеческих копаться, а горшки таскать в отделении для буйных.
Поскольку со сном Смыкова, предельно реалистическим и не допускающим никаких других толкований, все было более или менее ясно, перешли к обсуждению мрачной мистерии с ожившей карточной колодой. При этом все почему-то посмотрели на Лилечку, и она сразу покраснела. Да, ей действительно снились карты, но так точно описать все детали сна, как это сделал Лева, она не может. Дурные сновидения посещают ее уже довольно давно, а после того шуточного гадания на картах они стали регулярными. Но это только ее проблемы. Да, карты в тот раз легли плохо, такое иногда бывает, однако придавать этому какое-то тайное значение не стоит, хотя сама она почему-то набрала в голову всяких нехороших мыслей и поэтому мучается кошмарами.
– А нас в твоих кошмарах, значит… того… выводят за штат? Смыкова на части, Верку в пепел, а мне дырку в пузо. – Зяблик выглядел гораздо более хмуро, чем всегда.
– Нет, ну вы больные на самом деле! – едва не взвыла Лилечка. – Сон это, понимаете? Бред! Сумерки души! Я однажды сама себе лошадью приснилась. Неужели после этого у меня хвост должен отрасти?
– Если кого кошмары мучают, тот дома должен сидеть, – вежливо посоветовал Смыков. – Там хвосты во сне не растут, это уж точно. А здесь, как мы все убедились, сон явью становится. Явью! – Он постучал по доскам стола. – Еще слава Богу, что это не ваш сон.
– Мой это сон, мой, кто же отрицает, – заворочался на койке Зяблик. – Я как перенервничаю, всегда его вижу… Первая моя камера… Сколько я здесь горя поимел… Каждый гвоздь помню…
– И все? – спросил Эрикc у Цыпфа. – Больше вы ничего не видели?
– Устал я. Надоело. Вот и уснул. А ваш сон я, стало быть, проворонил?
– Это несущественно… По силе чувств и четкости деталей любой мой сон вряд ли может превзойти ваш. – Эрикc кивнул Зяблику.
– Вы полагаете, что хозяева создают призы из материализованных снов тех, кого хотят наградить? – уточнил Цыпф.
– Тут и обсуждать нечего. Хотя подходят они к этому вопросу весьма скрупулезно. Прежде, чем выбрать какой-то один сон, они перебрали и все остальные.
– И остановились на самом нейтральном.
– Да. По крайней мере, создавать реальность из кошмаров они не стали.
– Значит, поживем в тюрьме, – сказала Верка. – Или, как говорят некоторые, в кичмане. Хотя лично я бы выбрала кабинет Смыкова. Очень уж Левка его диван расхваливал.
– А чем тебе койка хуже дивана? – буркнул Зяблик. – Хоть упереться есть во что.
День, который они проспали почти целиком, близился к концу. Снаружи, в нескольких метрах от порога камеры, одновременно возникли две кормушки, похожие друг на друга, как зеркальные отражения.
– Война войной, а обед по расписанию, – довольный Смыков ухватил со стола миску, но не первую попавшуюся, а самую новую на вид.
Веселой гурьбой (одна Лилечка продолжала хмуриться) они вывалили наружу. Со стороны приз выглядел очень странно, то есть вообще никак не выглядел. Для постороннего наблюдателя, бредущего сейчас по просторам Синьки, его просто не существовало. В пустоте зияла распахнутая настежь дверь, через которую можно было заглянуть в камеру, – вот и все.
Цыпф обошел дверь вокруг и пожал плечами.
– Ничего! Чудо на чуде. Где же тогда наш приз находится?
– В каком-то другом измерении, – сказал Эрикс. – Пора вам уже перестать восхищаться здешними диковинками.
Тем временем страсти возле кормушки накалялись. Как ни рылись члены ватаги в своих карманах, а даже сухой корки не смогли обнаружить. Ведь в бой-то шли налегке, рассчитывая в скором времени вернуться назад. Поиски чего-нибудь съестного в разгромленном лагере будетляндцев тоже не увенчались успехом. Успевший вновь оголодать Барсик подобрал даже то, что могло считаться съедобным чисто условно, включая потухшие свечки. Оставалось надеяться, что бандиты, подстреленные Смыковым и Цыпфом в ночном бою, успели ожить и смыться куда подальше еще до того, как зверь занялся поисками пропитания.
– А табачком побаловаться не желаете? – предложил Зяблик. – Табачок от голода первое средство.
– Пошел ты со своим табачком знаешь куда… – отрезала Верка. – Первое средство от голода это жратва.
– Тут у меня есть кое-что. – Эрикс держал на ладони какую-то хреновину, размерами и цветом похожую не то на гранулу комбикорма, не то на высохшую куриную какашку.
Все уставились на нее, но взять в руки никто не решился.
– Не отравимся? – осторожно поинтересовалась Верка.
– Для нас с Барсиком это основная пища, – заверил Эрикс.
– Ну если так… – Верка, словно опасаясь подвоха, взяла гранулу двумя пальцами и поскорее бросила в ближайшую кормушку.
В тот же момент фиолетовая чаша оказалась наполненной до краев, и Эрикс, набрав целую пригоршню загадочного продукта, принялся с аппетитом хрустеть им.
Первым его примеру последовал Зяблик, в своей злополучной жизни не дегустировавший разве что тарантулов. Тщательно разжевав несколько гранул, он сказал:
– Вкус странный, но есть можно… Вроде как саранча, жаренная на ружейном масле…
– Ешьте, ешьте, – поддержал его Эрикс, набирая вторую горсть. – А не то сейчас зверь прибежит, и никому ничего не достанется.
Действительно, Барсик уже спешил на запах еды, волоча по невидимым складкам местности одновременно и хвост, и брюхо. Пока он языком, как совковой лопатой, жадно выгребал гранулы из первой кормушки, Эрикс привел в действие вторую. Цыпф сбегал за мисками, и ватага устроила ужин на свежем воздухе. Когда опорожненные кормушки, к вящему неудовольствию Барсика, исчезли, Смыков, удовлетворивший утробу, но отнюдь не любознательность, потребовал от Эрикса точный рецепт только что съеденной пищи.
– Я человек не привередливый и за всякой там кошерной едой не гонюсь, как некоторые, но хотелось бы знать, химия это или натуральный продукт, – сказал он важно. – А не то мне и водку из древесины подсовывали, и хлеб из отрубей, и даже мясо из сои.
– За абсолютную точность не ручаюсь, но тут есть масса полезных вещей. – Эрикс подкинул на ладони оставленную на завтра гранулу. – И мясо, и злаки, и витамины. Это собачий корм.
Наступила долгая неловкая пауза. Обстановку разрядила Верка.
– Вот и дошли мы до собачьей жизни, – сказала она. – Но если честно, я бы еще от одной мисочки не отказалась.
Следующую ночь они провели как цивилизованные люди – развалившись на панцирных сетках и завернувшись в синие солдатские одеяла. Единственное, что немного досаждало, – так это чрезмерное внимание клопов, которым тоже нашлось место в сновидениях Зяблика (Верка по этому поводу даже заметила, что способность забывать всякие несущественные мерзости – благодеяние, дарованное, к сожалению, не всем).
С утра, по укоренившейся уже привычке, они тронулись в бесконечный и бессмысленный путь по причудливо-обманчивым пространствам Синьки. Долго искали свой прежний скромный бивуак – жалко было бросать добытое в Будетляндии барахло, а в особенности бдолах, – и в конце концов с помощью Эрикса отыскали его. Встреченные будетляндцы уже не чурались их и даже останавливались иногда поболтать. Эрикс не успевал переводить слова благодарности, надо надеяться, искренние. Ватаге подарили немало полезных вещей, в том числе изящные маникюрные ножницы, при помощи которых Верка в тот же день подстригла всех своих порядочно заросших спутников.
Но самым ценным приобретением оказалась миниатюрная шахматная доска с комплектом фигур, при желании способных трансформироваться и в шашки, и в костяшки домино, и в фишки для го, и во что-то такое, до чего в двадцатом веке еще не додумались.
На радостях тут же уселись играть – Зяблик против Цыпфа, которому ассистировали Смыков и Лилечка. Однако даже дебют толком разыграть не успели – неизвестно откуда появившаяся фиолетовая стрекоза недвусмысленно напомнила им, что герои вчерашнего дня нынче должны вкалывать на общих основаниях. Пришлось уступить. На конфликт нарываться не хотелось – теперь ватаге было что терять. Человек, имеющий собственный матрас и миску, в психологическом плане сильно отличается от другого человека, обо всем этом только мечтающего.
Правда, ближе к сумеркам кое у кого из членов ватаги стала замечаться легкая нервозность. С одной стороны, все, конечно, надеялись, что их вернут ночевать на новое, благоустроенное место, но, с другой стороны, мало ли что может взбрести в голову этим неведомым хозяевам. Они приз дали, они его и отобрать могут. Своя рука владыка.
Однако все эти опасения оказались напрасными, и в положенное время ватага вкупе с Эриксом и Барсиком оказалась у порога так полюбившейся их сердцу тюремной камеры.
– Что еще надо человеку для счастья, – глубокомысленно заявила Верка. – Хлеб с водой да крыша над головой.
– Мелко пашешь, краля, – заметил Зяблик. – Какое может быть счастье без любви! Правда, Лилечка?
– Правда, – согласилась девушка, хотя и глянула на Зяблика несколько снисходительно: что, дескать, может знать о любви этот заматерелый мужлан?
Никто тогда еще не понял, что Зяблик затеял этот разговор неспроста.
– Мы, собственно говоря, какую цель перед собой ставили, когда через Будетляндию шли? – продолжал он с подъемом. – До дома добраться. Гульнуть на радостях. И, само собой, свадьбу козырную отгрохать.
– Чью свадьбу? – удивился Смыков.
– Ну уж точно не твою, блудодей старый… Левки с Лилечкой, конечно…
– Ты куда это клонишь? – сразу насторожился Цыпф.
– А все туда же! До дома, чует моя душа, нам уже не добраться. Вот наш дом на долгие годы, а может, и навечно. – Зяблик постучал костяшками пальцев по притолоке дверей, висящих в пустоте. – Значит, обживать его надо. Хватит по белу свету таскаться, как неприкаянным. Ну а коль нам суждено судьбой на одном месте осесть, пусть Лилечка и Левка семьей живут. Как говорится, в любви и согласии. Отгородим им лучший угол у окна, поможем хозяйством обзавестись. Но первым делом, конечно, свадьбу отгрохаем. Чтоб все законно было. Благо и выпивка есть, и закуска.
– Слушайте, а это мысль, – неожиданно поддержала Зяблика Верка. – Давно Лилечке пора семьей обзавестись, а Левке остепениться. От их счастья и нам кусочек перепадет. Что мы – не люди? Гулять так гулять. Только я, чур, посаженой матерью буду.
– Конечно, будешь, – заверил ее Зяблик. – Кроме тебя, похоже, никто и не претендует. Разве что Барсик…
– Как – прямо сейчас и начнем? – У Цыпфа глаза на лоб полезли.
– А зачем откладывать! – чуть ли не хором воскликнули Зяблик и Верка.
– Подождите, – голос Лилечки был холоден, как вода в проруби. – А меня вы спросили?
– Так… это самое… – Зяблик слегка смутился. – Я думал, все ясно с тобой… Шло к этому… Какая же девка от своего счастья бегает… Выходит, отказываешься от свадьбы?
– Нет, не отказываюсь. – Лилечка подбоченилась. – Я о свадьбе давно мечтаю. Который месяц белое платье и туфли в мешке таскаю. Да только вам не свадьба нужна, а попойка! Я ведь замуж по всем правилам хочу выйти. Чтоб нас в церкви венчали. Чтоб документ был.
– С церковью сложнее, – развел руками Зяблик. – Ближайшая церковь от нас так примерно в миллиарде миллиардов верст. Это если по прямой. До Престола Господнего легче добраться, чем до той церкви. А документ мы тебе забацаем, можешь не сомневаться. Смыков выпишет, а мы заверим хором. По закону ксива, составленная в полевых условиях командиром части, имеет официальную силу… У кого хочешь спроси.
– Да ну вас! – Лилечка вскочила, как ужаленная, и исчезла в проеме дверей. Верка усмехнулась:
– Знаете, как раньше говорили: «Смиренье – девичье украшение». Ну прямо про нашу Лилечку!
– Это она от тебя дури понабралась, – произнес Зяблик удрученно. – Ты не то что девку глупую, а архиерея с панталыку собьешь. Ох, не завидую я Левке… Что же теперь делать? Если свадьба расстроилась, так, может, хоть новоселье отпразднуем?
Обсудить толком этот вопрос ватага не успела, потому что на пороге камеры появилась Лилечка. Словно оживший персонаж картины, она вылезла из рамы дверей наружу. Отсутствовала девушка всего-то минуту, но измениться успела до неузнаваемости – из вспыльчивой гордячки-недотроги превратилась в испуганную мышку.
– Там кто-то спит, – прошептала она, приложив к губам палец.
– Ага, – ехидно скривился Зяблик. – Знаем мы эту сказку. Кто сидел на моем стульчике, кто хлебал из моей мисочки, кто в моей постельке спит…
– Я серьезно, – от недавней Лилечкиной фанаберии и следа на осталось. – Сделайте что-нибудь. Мне страшно.
– Ну вот, нашла проблему! – Зяблик хлопнул себя по коленям. – Набрел какой-то бродяга на нашу берлогу и завалился спать.
– Исключено, – покачал головой Эрикс. – Бродяг здесь нет. Каждый держится за свое место. Кто покидает его, тот лишается доступа к кормушке.
– А если это Басурманов вернулся? – высказал догадку Смыков. – С него, дурака, станется.
– Вряд ли, – возразил Цыпф. – Басурманов нас теперь за километр обходить будет.
– Что вы за мужики! – презрительно сощурилась Верка. – Пойдите да посмотрите. А вдруг это кто-то из хозяев пришел нас поздравить.
– Ну конечно! – Зяблик встал и машинально проверил, на месте ли пистолет.
– Делать им больше нечего… Надо будет, они «шестерок» своих пошлют.
– Кто бы там ни был, а познакомиться придется. – Смыков с великой неохотой последовал примеру приятеля. – Только всем лезть туда необязательно. Здесь покуда побудьте.
Неизвестно, как долго продолжалась бы эта похабная сцена и кто бы в конечном итоге сломался первым – мужчина, женщина или диван, – но чей-то грубый голос, вымолвивший загадочную фразу: «Так вы, значит, храм закона превратили в блудилище!», – разрушил и эту иллюзию.
Лиловые стрекозы рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе, и тут же соединились уже совсем в другую композицию. Пейзажа как таково-то на сей раз не было. Доступный взору мир напоминал скорее полотняный задник кукольного театра, за которым шевелились смутные тени арлекинов и коломбин.
Затем непосредственно из пустоты возникла колода карт, но не самодельных, затертых до дыр, а настоящих – с атласно поблескивающими, тщательно прорисованными картинками.
Перевернувшись пестрой рубашкой вверх, колода сама собой перетасовалась – с пулеметной скоростью и почти таким же треском. Еще ничего из ряда вон выходящего не случилось – ни плохого, ни хорошего, – но Левкой почему-то овладела неясная тревога. Сухой картонный треск, столь характерный для залов казино и тайных притонов, но совершенно чуждый для того места, где ныне находилась ватага, наконец прекратился, и после короткой паузы из колоды со щелчком вылетела одинокая карта. Это был бубновый король, имевший бесспорное портретное сходство с Зябликом.
Крутнувшись в воздухе, карта встала торчком, и в ней тут же возникло несколько отверстий с рваными краями – как раз в том месте, где полагалось быть королевскому животу.
Появившаяся без промедления вторая карта изображала Смыкова в образе короля червей. Едва покинув колоду, она сразу разлетелась в клочья.
Левка уже догадывался, какая карта должна появиться третьей. Действительно, это была червонная дама с худеньким Веркиным личиком, но обычной для карточных див пышной грудью. Ярко вспыхнув еще в полете, эта карта грудой пепла осыпалась на остатки своих предшественниц.
Для Левки наступил решающий момент. Какая бы карта сейчас ни выпала – трефовая дама или пиковый валет, – они интересовали его в равной степени. Однако пауза почему-то затягивалась. Тот, чей сон проецировался теперь в зримой реальности, явно боялся узнать приговор судьбы. Наконец колода шевельнулась, и из нее медленно-медленно стали выползать сразу две карты. Шли они с натугой, короткими рывками, словно не по глянцевому картону скользили, а по наждачной бумаге.
Сгорающий от нетерпения Лева уже хотел собственными руками помочь столь мучительному процессу, но в этот момент колода рассыпалась, словно подхваченная порывом бури. Каждая из карт превратилась в лиловую стрекозу, а те, в свою очередь, завели бешеный хоровод, совсем как летучие мыши в Вальпургиеву ночь.
Для утомленного и разочарованного Цыпфа это оказалось последней каплей, переполнившей довольно-таки объемную чашу его терпения. Он уткнулся лицом в сгиб локтя, плотно зажмурил глаза и вдобавок еще натянул на голову чью-то куртку (ее хозяин недовольно забубнил и заворочался во сне).
Отрубился Левка мгновенно, как будто бы его кувалдой по башке долбанули, и почивал без всяких сновидений до того самого момента, когда его принялись трясти, толкать и щекотать сразу несколько рук.
Как ни странно, но Лева проснулся под крышей, окруженный не только всеми членами ватаги, но и четырьмя стенами – не прозрачными, а вполне реальными. Помещение, в котором он сейчас находился, отличалось своеобразным казенным уютом, свойственным местам принудительного проживания: казармам, тюрьмам, приютам. В изголовье железных двухъярусных кроватей висели самодельные салфетки, иконки и вырезанные из журналов портреты кинозвезд, преимущественно женского пола. Единственное окно представляло собой глубокую нишу, резко сужающуюся к горловине. Контакту с внешним миром препятствовала внушительного вида решетка, стальная сетка-рабица, переплетенная вдобавок проводами сигнализации, и жестяной намордник. Зато дверь отсутствовала, и через пустой проем открывался вид на опостылевшие просторы Синьки.
Кроме кроватей, в комнате имелось немало других вещей, весьма полезных в повседневной жизни, от которых за время своих скитаний ватага успела отвыкнуть. Были здесь деревянные табуретки, способные выдержать слона, и тумбочки, сработанные не менее основательно, был длинный дощатый стол, уставленный мятыми алюминиевыми мисками и кружками, была целая куча ложек, сточенных многолетним выскребыванием посуды, была даже ржавая жестяная раковина с краном, из которого, правда, ничего не текло.
Стены украшали аляповатые плакаты, разъясняющие ответственность за нарушение внутреннего распорядка в местах заключения, призывающие выйти на свободу досрочно и с чистой совестью, а также скрупулезно перечисляющие положенные зекам по норме продукты питания, включая соль и специи.
– Да это никак тюрьма! – оглядевшись по сторонам, растерянно произнес Цыпф.
– Ну ты что! – горячо возразил Зяблик, уже занявший угловую койку. – По сравнению с тюрьмой это курорт. Хочешь верь, хочешь не верь, но я именно в этом кичмане целый год парился. Назывался он следственным изолятором номер один областного управления внутренних дел. А попросту «Максимка», потому что располагался на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Вот тут на койке даже мои инициалы остались. Можете проверить. Вопросы есть? У меня их, например, вагон и маленькая тележка.
– Братцы, ну объясните мне, каким образом здесь мог появиться следственный изолятор? – взмолился Смыков, успевший не только завалиться на койку, но и разуться, как у себя дома. – А почему не гостиница или, скажем, баня с парилкой?
– Намек на то, что вся вселенная – тюрьма, а мы по жизни – арестанты, – подала голос Верка.
– То, что сейчас произошло, вполне объяснимо, – сказал Эрикс, с интересом изучавший медленно подбирающегося к нему клопа. – Мы получили от хозяев подарок. Почему тюрьму, а не гостиницу, это уже совсем другой разговор. В фольклоре обитателей Синьки подобные вещи называются «призом». Заслужить его могут только особо отличившиеся лица. Хотя, честно сказать, критерии, согласно которым присуждается приз, весьма туманны, если не сказать больше.
– Ничего тут нет туманного, – возразил Смыков. – Ясно, как Божий день, что нас наградили за разгром банды.
– Скорее всего, вы правы, – кивнул Эрикс. – Это единственное, в чем мы отличились… Хотя, честно говоря, я ожидал от хозяев совсем другой реакции.
– Все мы вздрючки ожидали. – Зяблик задымил самокруткой. – А получилось наоборот. Видно, эта рвань и хозяевам осточертела… У нас, кстати, в зоне был похожий случай. Один блатной просто заколебал всех. Покоя от него ни днем, ни ночью не было. Чуть что – хватается за перо. Резанет кого-нибудь – и в штрафняк. А выйдет, опять за свое. Делового из себя корчил. Вот мы терпели, терпели, а когда он одного хорошего мужика порезал, татарина-сапожника, пришел нашему терпению конец. Сговорились мы и устроили этому гаду темную. Правда, малость перестарались. Откинулся он. В чем там причина была, теперь сказать трудно. Не то он носком подавился, который мы ему в глотку запихали, не то височная кость слабой оказалась. Забрали его, проклятого, на вскрытие. Мы все притихли, как домовые перед пожаром. Убийство в зоне – это вам не хаханьки. Выездная сессия на полную катушку дает, и срока тогда не поглощаются, а суммируются. Имел червонец, еще полтора получишь. Однако неделя прошла, все спокойно. Потом – бац! – двоих наших досрочно освобождают. Да еще самых отпетых. Остальным послабление в режиме, расконвоирование и другие блага. А все дело в том, как я понимаю, что этот урка покойный администрации еще больше насолил, чем нам, грешным.
– Ну, хорошо, с этим, положим, все ясно. – Смыков одной ногой почесал другую. – Приз мы честно заработали, хотя если по справедливости, то его нужно пополам с Барсиком разделить… Но почему нам достался именно такой приз? Что это – издевка? Или предупреждение?
– Постойте, постойте… – Цыпф уставился на босые ступни Смыкова. – Где-то я их уже видел… И совсем недавно… Признавайтесь, в вашем служебном кабинете был диван под инвентарным номером ноль восемьдесят два?
Смыков, не ощущавший в этом вполне невинном вопросе никакого подвоха, отпираться не стал. Даже по прошествии многих лет он прекрасно помнил тот старый диван, доставшийся в наследство от расформированного еще в пятидесятые годы райотдела МГБ. Смущало Смыкова только одно – откуда про этот диван мог прослышать Цыпф.
Пришлось Леве во всех подробностях пересказать интимную сцену, свидетелем которой он был совсем недавно. Под давлением неопровержимых фактов Смыкову не осталось ничего другого, как сознаться. На противозаконную половую связь его якобы спровоцировала подследственная, проходившая по делу о спекуляции копченой колбасой. Часть этой колбасы, изъятой в качестве вещественного доказательства, Смыков с друзьями успел съесть, и сей прискорбный факт ставил его как бы в моральную зависимость от бедовой торговки. Именно поэтому он не смог отказать женщине, которой грозила длительная изоляция от мужского общества. Кончилось это весьма печально. Грозные слова о храме закона, превращенном в блудилище, произнес районный прокурор, имевший дурную привычку врываться к следователям без стука.
Дело о колбасе у Смыкова отобрали, недостаток вещдоков он возместил из собственного кармана, а очередное офицерское звание получил немного позже, чем это было положено.
– И вы понимаете, что тут самое интересное, – сказал Смыков в заключение.
– Мне ночью как раз этот эпизод приснился. Просто совпадение какое-то.
– Никакое не совпадение, – возразил Цыпф. – Я все это видел собственными глазами наяву. Диван, и сейф, и ваши босые ноги, и ту женщину. Ее, правда, только со спины. Если бы захотел, мог бы вас за пятку пощекотать.
Затем Цыпф перешел к описанию других картин, наблюдавшихся им в то время, пока ватага дрыхла без задних ног.
Первый овеществленный сон, в котором фигурировали цветущее дерево и странным образом преобразившаяся Лилечка, принадлежал, безусловно, самому Цыпфу. Толком объяснить его никто не смог, но все сходились на том, что сон оборвался насильственным образом, своего логического завершения не имеет и в силу этого должен считаться таким же вздором, как, к примеру, прерванный на самом интересном месте половой акт.
Выжженная зноем безбрежная саванна (в том, что он видел именно африканскую саванну, а не монгольскую степь, Левка не сомневался) могла присниться Верке, прожившей в тех краях почти год. Однако сама она это решительно отрицала, по ее словам, прошлой ночью она вообще спала как убитая. Это во-первых. А во-вторых, все воспоминания о той жизни, осознанные и неосознанные, она из своей души вырвала, как вырывают вместе с мясом стрелу, мешающую нормально жить и сражаться. Впрочем, Веркино заявление было признано неубедительным, и Цыпф, кое-что смысливший в учении сексуально озабоченного дедушки Фрейда, даже сообщил, что «один из основных механизмов сновидения заключается в смещении акцента с главного на второстепенное». Таким образом, пустынная и безжизненная саванна могла быть скрытой аллегорией душевного опустошения, вызванного смертью любимого человека и крушением всех надежд.
Левкины домыслы непонятно почему вызвали у Верки раздражение.
– Психолог ты недоделанный, – сказала она. – Тебе не в душах человеческих копаться, а горшки таскать в отделении для буйных.
Поскольку со сном Смыкова, предельно реалистическим и не допускающим никаких других толкований, все было более или менее ясно, перешли к обсуждению мрачной мистерии с ожившей карточной колодой. При этом все почему-то посмотрели на Лилечку, и она сразу покраснела. Да, ей действительно снились карты, но так точно описать все детали сна, как это сделал Лева, она не может. Дурные сновидения посещают ее уже довольно давно, а после того шуточного гадания на картах они стали регулярными. Но это только ее проблемы. Да, карты в тот раз легли плохо, такое иногда бывает, однако придавать этому какое-то тайное значение не стоит, хотя сама она почему-то набрала в голову всяких нехороших мыслей и поэтому мучается кошмарами.
– А нас в твоих кошмарах, значит… того… выводят за штат? Смыкова на части, Верку в пепел, а мне дырку в пузо. – Зяблик выглядел гораздо более хмуро, чем всегда.
– Нет, ну вы больные на самом деле! – едва не взвыла Лилечка. – Сон это, понимаете? Бред! Сумерки души! Я однажды сама себе лошадью приснилась. Неужели после этого у меня хвост должен отрасти?
– Если кого кошмары мучают, тот дома должен сидеть, – вежливо посоветовал Смыков. – Там хвосты во сне не растут, это уж точно. А здесь, как мы все убедились, сон явью становится. Явью! – Он постучал по доскам стола. – Еще слава Богу, что это не ваш сон.
– Мой это сон, мой, кто же отрицает, – заворочался на койке Зяблик. – Я как перенервничаю, всегда его вижу… Первая моя камера… Сколько я здесь горя поимел… Каждый гвоздь помню…
– И все? – спросил Эрикc у Цыпфа. – Больше вы ничего не видели?
– Устал я. Надоело. Вот и уснул. А ваш сон я, стало быть, проворонил?
– Это несущественно… По силе чувств и четкости деталей любой мой сон вряд ли может превзойти ваш. – Эрикc кивнул Зяблику.
– Вы полагаете, что хозяева создают призы из материализованных снов тех, кого хотят наградить? – уточнил Цыпф.
– Тут и обсуждать нечего. Хотя подходят они к этому вопросу весьма скрупулезно. Прежде, чем выбрать какой-то один сон, они перебрали и все остальные.
– И остановились на самом нейтральном.
– Да. По крайней мере, создавать реальность из кошмаров они не стали.
– Значит, поживем в тюрьме, – сказала Верка. – Или, как говорят некоторые, в кичмане. Хотя лично я бы выбрала кабинет Смыкова. Очень уж Левка его диван расхваливал.
– А чем тебе койка хуже дивана? – буркнул Зяблик. – Хоть упереться есть во что.
День, который они проспали почти целиком, близился к концу. Снаружи, в нескольких метрах от порога камеры, одновременно возникли две кормушки, похожие друг на друга, как зеркальные отражения.
– Война войной, а обед по расписанию, – довольный Смыков ухватил со стола миску, но не первую попавшуюся, а самую новую на вид.
Веселой гурьбой (одна Лилечка продолжала хмуриться) они вывалили наружу. Со стороны приз выглядел очень странно, то есть вообще никак не выглядел. Для постороннего наблюдателя, бредущего сейчас по просторам Синьки, его просто не существовало. В пустоте зияла распахнутая настежь дверь, через которую можно было заглянуть в камеру, – вот и все.
Цыпф обошел дверь вокруг и пожал плечами.
– Ничего! Чудо на чуде. Где же тогда наш приз находится?
– В каком-то другом измерении, – сказал Эрикс. – Пора вам уже перестать восхищаться здешними диковинками.
Тем временем страсти возле кормушки накалялись. Как ни рылись члены ватаги в своих карманах, а даже сухой корки не смогли обнаружить. Ведь в бой-то шли налегке, рассчитывая в скором времени вернуться назад. Поиски чего-нибудь съестного в разгромленном лагере будетляндцев тоже не увенчались успехом. Успевший вновь оголодать Барсик подобрал даже то, что могло считаться съедобным чисто условно, включая потухшие свечки. Оставалось надеяться, что бандиты, подстреленные Смыковым и Цыпфом в ночном бою, успели ожить и смыться куда подальше еще до того, как зверь занялся поисками пропитания.
– А табачком побаловаться не желаете? – предложил Зяблик. – Табачок от голода первое средство.
– Пошел ты со своим табачком знаешь куда… – отрезала Верка. – Первое средство от голода это жратва.
– Тут у меня есть кое-что. – Эрикс держал на ладони какую-то хреновину, размерами и цветом похожую не то на гранулу комбикорма, не то на высохшую куриную какашку.
Все уставились на нее, но взять в руки никто не решился.
– Не отравимся? – осторожно поинтересовалась Верка.
– Для нас с Барсиком это основная пища, – заверил Эрикс.
– Ну если так… – Верка, словно опасаясь подвоха, взяла гранулу двумя пальцами и поскорее бросила в ближайшую кормушку.
В тот же момент фиолетовая чаша оказалась наполненной до краев, и Эрикс, набрав целую пригоршню загадочного продукта, принялся с аппетитом хрустеть им.
Первым его примеру последовал Зяблик, в своей злополучной жизни не дегустировавший разве что тарантулов. Тщательно разжевав несколько гранул, он сказал:
– Вкус странный, но есть можно… Вроде как саранча, жаренная на ружейном масле…
– Ешьте, ешьте, – поддержал его Эрикс, набирая вторую горсть. – А не то сейчас зверь прибежит, и никому ничего не достанется.
Действительно, Барсик уже спешил на запах еды, волоча по невидимым складкам местности одновременно и хвост, и брюхо. Пока он языком, как совковой лопатой, жадно выгребал гранулы из первой кормушки, Эрикс привел в действие вторую. Цыпф сбегал за мисками, и ватага устроила ужин на свежем воздухе. Когда опорожненные кормушки, к вящему неудовольствию Барсика, исчезли, Смыков, удовлетворивший утробу, но отнюдь не любознательность, потребовал от Эрикса точный рецепт только что съеденной пищи.
– Я человек не привередливый и за всякой там кошерной едой не гонюсь, как некоторые, но хотелось бы знать, химия это или натуральный продукт, – сказал он важно. – А не то мне и водку из древесины подсовывали, и хлеб из отрубей, и даже мясо из сои.
– За абсолютную точность не ручаюсь, но тут есть масса полезных вещей. – Эрикс подкинул на ладони оставленную на завтра гранулу. – И мясо, и злаки, и витамины. Это собачий корм.
Наступила долгая неловкая пауза. Обстановку разрядила Верка.
– Вот и дошли мы до собачьей жизни, – сказала она. – Но если честно, я бы еще от одной мисочки не отказалась.
Следующую ночь они провели как цивилизованные люди – развалившись на панцирных сетках и завернувшись в синие солдатские одеяла. Единственное, что немного досаждало, – так это чрезмерное внимание клопов, которым тоже нашлось место в сновидениях Зяблика (Верка по этому поводу даже заметила, что способность забывать всякие несущественные мерзости – благодеяние, дарованное, к сожалению, не всем).
С утра, по укоренившейся уже привычке, они тронулись в бесконечный и бессмысленный путь по причудливо-обманчивым пространствам Синьки. Долго искали свой прежний скромный бивуак – жалко было бросать добытое в Будетляндии барахло, а в особенности бдолах, – и в конце концов с помощью Эрикса отыскали его. Встреченные будетляндцы уже не чурались их и даже останавливались иногда поболтать. Эрикс не успевал переводить слова благодарности, надо надеяться, искренние. Ватаге подарили немало полезных вещей, в том числе изящные маникюрные ножницы, при помощи которых Верка в тот же день подстригла всех своих порядочно заросших спутников.
Но самым ценным приобретением оказалась миниатюрная шахматная доска с комплектом фигур, при желании способных трансформироваться и в шашки, и в костяшки домино, и в фишки для го, и во что-то такое, до чего в двадцатом веке еще не додумались.
На радостях тут же уселись играть – Зяблик против Цыпфа, которому ассистировали Смыков и Лилечка. Однако даже дебют толком разыграть не успели – неизвестно откуда появившаяся фиолетовая стрекоза недвусмысленно напомнила им, что герои вчерашнего дня нынче должны вкалывать на общих основаниях. Пришлось уступить. На конфликт нарываться не хотелось – теперь ватаге было что терять. Человек, имеющий собственный матрас и миску, в психологическом плане сильно отличается от другого человека, обо всем этом только мечтающего.
Правда, ближе к сумеркам кое у кого из членов ватаги стала замечаться легкая нервозность. С одной стороны, все, конечно, надеялись, что их вернут ночевать на новое, благоустроенное место, но, с другой стороны, мало ли что может взбрести в голову этим неведомым хозяевам. Они приз дали, они его и отобрать могут. Своя рука владыка.
Однако все эти опасения оказались напрасными, и в положенное время ватага вкупе с Эриксом и Барсиком оказалась у порога так полюбившейся их сердцу тюремной камеры.
– Что еще надо человеку для счастья, – глубокомысленно заявила Верка. – Хлеб с водой да крыша над головой.
– Мелко пашешь, краля, – заметил Зяблик. – Какое может быть счастье без любви! Правда, Лилечка?
– Правда, – согласилась девушка, хотя и глянула на Зяблика несколько снисходительно: что, дескать, может знать о любви этот заматерелый мужлан?
Никто тогда еще не понял, что Зяблик затеял этот разговор неспроста.
– Мы, собственно говоря, какую цель перед собой ставили, когда через Будетляндию шли? – продолжал он с подъемом. – До дома добраться. Гульнуть на радостях. И, само собой, свадьбу козырную отгрохать.
– Чью свадьбу? – удивился Смыков.
– Ну уж точно не твою, блудодей старый… Левки с Лилечкой, конечно…
– Ты куда это клонишь? – сразу насторожился Цыпф.
– А все туда же! До дома, чует моя душа, нам уже не добраться. Вот наш дом на долгие годы, а может, и навечно. – Зяблик постучал костяшками пальцев по притолоке дверей, висящих в пустоте. – Значит, обживать его надо. Хватит по белу свету таскаться, как неприкаянным. Ну а коль нам суждено судьбой на одном месте осесть, пусть Лилечка и Левка семьей живут. Как говорится, в любви и согласии. Отгородим им лучший угол у окна, поможем хозяйством обзавестись. Но первым делом, конечно, свадьбу отгрохаем. Чтоб все законно было. Благо и выпивка есть, и закуска.
– Слушайте, а это мысль, – неожиданно поддержала Зяблика Верка. – Давно Лилечке пора семьей обзавестись, а Левке остепениться. От их счастья и нам кусочек перепадет. Что мы – не люди? Гулять так гулять. Только я, чур, посаженой матерью буду.
– Конечно, будешь, – заверил ее Зяблик. – Кроме тебя, похоже, никто и не претендует. Разве что Барсик…
– Как – прямо сейчас и начнем? – У Цыпфа глаза на лоб полезли.
– А зачем откладывать! – чуть ли не хором воскликнули Зяблик и Верка.
– Подождите, – голос Лилечки был холоден, как вода в проруби. – А меня вы спросили?
– Так… это самое… – Зяблик слегка смутился. – Я думал, все ясно с тобой… Шло к этому… Какая же девка от своего счастья бегает… Выходит, отказываешься от свадьбы?
– Нет, не отказываюсь. – Лилечка подбоченилась. – Я о свадьбе давно мечтаю. Который месяц белое платье и туфли в мешке таскаю. Да только вам не свадьба нужна, а попойка! Я ведь замуж по всем правилам хочу выйти. Чтоб нас в церкви венчали. Чтоб документ был.
– С церковью сложнее, – развел руками Зяблик. – Ближайшая церковь от нас так примерно в миллиарде миллиардов верст. Это если по прямой. До Престола Господнего легче добраться, чем до той церкви. А документ мы тебе забацаем, можешь не сомневаться. Смыков выпишет, а мы заверим хором. По закону ксива, составленная в полевых условиях командиром части, имеет официальную силу… У кого хочешь спроси.
– Да ну вас! – Лилечка вскочила, как ужаленная, и исчезла в проеме дверей. Верка усмехнулась:
– Знаете, как раньше говорили: «Смиренье – девичье украшение». Ну прямо про нашу Лилечку!
– Это она от тебя дури понабралась, – произнес Зяблик удрученно. – Ты не то что девку глупую, а архиерея с панталыку собьешь. Ох, не завидую я Левке… Что же теперь делать? Если свадьба расстроилась, так, может, хоть новоселье отпразднуем?
Обсудить толком этот вопрос ватага не успела, потому что на пороге камеры появилась Лилечка. Словно оживший персонаж картины, она вылезла из рамы дверей наружу. Отсутствовала девушка всего-то минуту, но измениться успела до неузнаваемости – из вспыльчивой гордячки-недотроги превратилась в испуганную мышку.
– Там кто-то спит, – прошептала она, приложив к губам палец.
– Ага, – ехидно скривился Зяблик. – Знаем мы эту сказку. Кто сидел на моем стульчике, кто хлебал из моей мисочки, кто в моей постельке спит…
– Я серьезно, – от недавней Лилечкиной фанаберии и следа на осталось. – Сделайте что-нибудь. Мне страшно.
– Ну вот, нашла проблему! – Зяблик хлопнул себя по коленям. – Набрел какой-то бродяга на нашу берлогу и завалился спать.
– Исключено, – покачал головой Эрикс. – Бродяг здесь нет. Каждый держится за свое место. Кто покидает его, тот лишается доступа к кормушке.
– А если это Басурманов вернулся? – высказал догадку Смыков. – С него, дурака, станется.
– Вряд ли, – возразил Цыпф. – Басурманов нас теперь за километр обходить будет.
– Что вы за мужики! – презрительно сощурилась Верка. – Пойдите да посмотрите. А вдруг это кто-то из хозяев пришел нас поздравить.
– Ну конечно! – Зяблик встал и машинально проверил, на месте ли пистолет.
– Делать им больше нечего… Надо будет, они «шестерок» своих пошлют.
– Кто бы там ни был, а познакомиться придется. – Смыков с великой неохотой последовал примеру приятеля. – Только всем лезть туда необязательно. Здесь покуда побудьте.