Страница:
– Ох, Джек!
– Не охай так душераздирающе! Хотя бы сегодня утром. Ты вчера занималась этим весь день. И давай без слез. С меня хватит. Ты жутко сентиментальна, малышка.
– А ты – самый неприятный тип из всех, кого я имела несчастье знать. Ты мне противен, Джек Лок. Себастьян умер, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит. Как будто тебе наплевать на это.
– А мне, и впрямь, наплевать.
– Говоришь, что Себастьян – противоестественен. Да ты сам такой!
– Похож на своих предков, а? – вымученно засмеялся он.
– Меня тошнит от тебя. Себастьян был тебе замечательным отцом.
– Расскажи об этом кому-нибудь еще! Уж кто-кто, а ты-то должна знать: никогда Себастьян не был мне отцом. Никогда он не заботился обо мне.
– Заботился.
– Я уже сказал тебе. МОгу повторить еще раз: он никогда никого не мог любить.
– Он любил меня, заявила я, отступив на шаг.
Джек резко засмеялся. На его лице появилась гримаса пренебрежения, когда он сказал:
– Опять двадцать пять! Он только о том и думал, как бы затащить тебя в постель. С этим я согласен. Трахнуть тебя ему очень хотелось. Даже когда ты была ребенком. Мечтал залезть тебе в трусики.
– Это неправда.
– Правда! Мы называли это «постепенным обольщением Вивьен». На манер названия пьесы.
– Кто «мы»?
– Люциана и я.
– Откуда ты это взял?
– Потому что мы много лет наблюдали, как он наблюдает за тобой. Забавно. Жирный кот выжидает, когда можно будет броситься. На маленькую мышку. Выжидает, когда ты подрастешь. Подлизывается. Угождает. Льнет к тебе. Осыпает подарками. Всячески расслабляет. Готовит для себя. Он очень хотел соблазнить тебя, Вив. Мы это знали. Люциана и я. И он сделал это, как только осмелился. Как только это стало безопасным. Когда, наконец, тебе исполнился двадцать один год. В ночь после празднования твоего дня рождения. Господи, не мог подождать хотя бы до следующего дня. В эту ночь должна была произойти грандиозная сцена обольщения.
– Джек, послушай, все было не так, честно говорю тебе. Себастьян не соблазнял меня.
Джек, запрокинув голову, захохотал.
– Защищать его – вот что он поручил тебе. Всегда и во всем.
– Но это правда, – протестовала я.
Мне было тошно, меня захлестывала ярость, и я вышла из кухни. Джек остался сидеть за столом, пил третью чашку кофе и курил. Значит, он опять вернулся к этой своей привычке.
Я пошла в библиотеку и, присев у окна, стала читать свой очерк для лондонской «Санди Таймз», надеясь успокоиться.
Потом машинально взяла карандаш и стала править свою рукопись. Это было нечто вроде точной доводки, необходимой в моей журналистской работе. Я была в такой ярости, что содержание адреналина в моей крови, наверное, подскочило выше всякой нормы, но это же придало мне силы и дало мне возможность отбросить в сторону все горести. По крайней мере, на время. Через два часа я кончила правку. Я откинулась на спинку кресла с облегчением, не говоря уж об удовлетворенности собой.
Когда, спустя несколько минут после этого, Белинда заглянула в дверь, я очень удивилась. Ее рабочий день должен был начаться не раньше, чем через час, и я, здороваясь, посмотрела на нее вопросительно.
– Я пришла пораньше, потому что подумала, что могу тебе понадобиться, – объяснила она, подходя ко мне и садясь в соседнее кресло. – Я привезла все газеты, но ты, вероятно, уже видела их.
Я кивнула.
– Джек привез три часа тому назад. Кстати, он все еще оккупирует кухню?
– Нет, он разбил лагерь у меня в конторе. Звонит по телефону, договаривается о похоронах и поминальной службе.
– Рада слышать это. У меня было ужасающее предчувствие, что он собирается порхать, как пушинка, – с ним это иногда случается, – что он улетит и оставит все на меня.
– Сейчас он говорит с пастором из Корнуэлла, – пояснила Белинда. – Договаривается о похоронах на пятницу.
– Насчет пятницы мы решили вчера вечером. А службу он хочет заказать на следующую неделю. Точнее, в среду.
Белинда вопросительно посмотрела на меня.
– А у нас хватит времени? Я имею в виду, оповестить всех?
– Конечно, Белинда. – Я покачала головой. – Время почтовых голубей и барабанов, разносящих вести по джунглям, давно миновало. Все это в прошлом. Нам потребуется всего лишь дать объявления на телевидение и в газеты. Или, вернее, позвонить в «Фонд Лока», и весь мир узнает об этом через двадцать минут.
Она любезно улыбнулась.
– Ты права. Я сказала глупость, да?
Пропустив мимо ушей это замечание, я быстро продолжила:
– Ты можешь сделать для меня одну вещь, Белинда, – отбивать все звонки из газет. Сейчас я, действительно, не в состоянии разговаривать с прессой. Мне нужно немного покоя и уединения. – Я посмотрела на часы. – Сегодня должна придти убираться Лайла, не так ли?
– да. Но не раньше часу. На одиннадцать у нее назначен визит к зубному. Вчера она позвонила мне предупредить, что немного опоздает.
– Это не имеет значения.
– А что качается прессы, Вивьен, не волнуйся, это я беру на себя. Если они уж очень будут настаивать на разговоре с тобой, могу я попросить их позвонить завтра.
– Конечно. Нет, постой, у меня прекрасная идея! Если Джек все еще здесь, посылай прессу к нему. А если уехал на ферму Лорел Крик, дай им телефон фермы. Он может побеседовать с ними не хуже, чем я.
С этими словами я ушла.
5
6
– Не охай так душераздирающе! Хотя бы сегодня утром. Ты вчера занималась этим весь день. И давай без слез. С меня хватит. Ты жутко сентиментальна, малышка.
– А ты – самый неприятный тип из всех, кого я имела несчастье знать. Ты мне противен, Джек Лок. Себастьян умер, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит. Как будто тебе наплевать на это.
– А мне, и впрямь, наплевать.
– Говоришь, что Себастьян – противоестественен. Да ты сам такой!
– Похож на своих предков, а? – вымученно засмеялся он.
– Меня тошнит от тебя. Себастьян был тебе замечательным отцом.
– Расскажи об этом кому-нибудь еще! Уж кто-кто, а ты-то должна знать: никогда Себастьян не был мне отцом. Никогда он не заботился обо мне.
– Заботился.
– Я уже сказал тебе. МОгу повторить еще раз: он никогда никого не мог любить.
– Он любил меня, заявила я, отступив на шаг.
Джек резко засмеялся. На его лице появилась гримаса пренебрежения, когда он сказал:
– Опять двадцать пять! Он только о том и думал, как бы затащить тебя в постель. С этим я согласен. Трахнуть тебя ему очень хотелось. Даже когда ты была ребенком. Мечтал залезть тебе в трусики.
– Это неправда.
– Правда! Мы называли это «постепенным обольщением Вивьен». На манер названия пьесы.
– Кто «мы»?
– Люциана и я.
– Откуда ты это взял?
– Потому что мы много лет наблюдали, как он наблюдает за тобой. Забавно. Жирный кот выжидает, когда можно будет броситься. На маленькую мышку. Выжидает, когда ты подрастешь. Подлизывается. Угождает. Льнет к тебе. Осыпает подарками. Всячески расслабляет. Готовит для себя. Он очень хотел соблазнить тебя, Вив. Мы это знали. Люциана и я. И он сделал это, как только осмелился. Как только это стало безопасным. Когда, наконец, тебе исполнился двадцать один год. В ночь после празднования твоего дня рождения. Господи, не мог подождать хотя бы до следующего дня. В эту ночь должна была произойти грандиозная сцена обольщения.
– Джек, послушай, все было не так, честно говорю тебе. Себастьян не соблазнял меня.
Джек, запрокинув голову, захохотал.
– Защищать его – вот что он поручил тебе. Всегда и во всем.
– Но это правда, – протестовала я.
Мне было тошно, меня захлестывала ярость, и я вышла из кухни. Джек остался сидеть за столом, пил третью чашку кофе и курил. Значит, он опять вернулся к этой своей привычке.
Я пошла в библиотеку и, присев у окна, стала читать свой очерк для лондонской «Санди Таймз», надеясь успокоиться.
Потом машинально взяла карандаш и стала править свою рукопись. Это было нечто вроде точной доводки, необходимой в моей журналистской работе. Я была в такой ярости, что содержание адреналина в моей крови, наверное, подскочило выше всякой нормы, но это же придало мне силы и дало мне возможность отбросить в сторону все горести. По крайней мере, на время. Через два часа я кончила правку. Я откинулась на спинку кресла с облегчением, не говоря уж об удовлетворенности собой.
Когда, спустя несколько минут после этого, Белинда заглянула в дверь, я очень удивилась. Ее рабочий день должен был начаться не раньше, чем через час, и я, здороваясь, посмотрела на нее вопросительно.
– Я пришла пораньше, потому что подумала, что могу тебе понадобиться, – объяснила она, подходя ко мне и садясь в соседнее кресло. – Я привезла все газеты, но ты, вероятно, уже видела их.
Я кивнула.
– Джек привез три часа тому назад. Кстати, он все еще оккупирует кухню?
– Нет, он разбил лагерь у меня в конторе. Звонит по телефону, договаривается о похоронах и поминальной службе.
– Рада слышать это. У меня было ужасающее предчувствие, что он собирается порхать, как пушинка, – с ним это иногда случается, – что он улетит и оставит все на меня.
– Сейчас он говорит с пастором из Корнуэлла, – пояснила Белинда. – Договаривается о похоронах на пятницу.
– Насчет пятницы мы решили вчера вечером. А службу он хочет заказать на следующую неделю. Точнее, в среду.
Белинда вопросительно посмотрела на меня.
– А у нас хватит времени? Я имею в виду, оповестить всех?
– Конечно, Белинда. – Я покачала головой. – Время почтовых голубей и барабанов, разносящих вести по джунглям, давно миновало. Все это в прошлом. Нам потребуется всего лишь дать объявления на телевидение и в газеты. Или, вернее, позвонить в «Фонд Лока», и весь мир узнает об этом через двадцать минут.
Она любезно улыбнулась.
– Ты права. Я сказала глупость, да?
Пропустив мимо ушей это замечание, я быстро продолжила:
– Ты можешь сделать для меня одну вещь, Белинда, – отбивать все звонки из газет. Сейчас я, действительно, не в состоянии разговаривать с прессой. Мне нужно немного покоя и уединения. – Я посмотрела на часы. – Сегодня должна придти убираться Лайла, не так ли?
– да. Но не раньше часу. На одиннадцать у нее назначен визит к зубному. Вчера она позвонила мне предупредить, что немного опоздает.
– Это не имеет значения.
– А что качается прессы, Вивьен, не волнуйся, это я беру на себя. Если они уж очень будут настаивать на разговоре с тобой, могу я попросить их позвонить завтра.
– Конечно. Нет, постой, у меня прекрасная идея! Если Джек все еще здесь, посылай прессу к нему. А если уехал на ферму Лорел Крик, дай им телефон фермы. Он может побеседовать с ними не хуже, чем я.
С этими словами я ушла.
5
В спальне было тихо и спокойно, солнечный свет проникал сквозь многочисленные окна.
Открыв французскую дверь, я вышла на широкий балкон, изумляясь тому, как ласково утро: я задавалась вопросом: не посылает ли природа нам этот дивное бабье лето в дар, в утешение перед тем, как мы попадаем во власть суровых зимних ненастий, свойственных этим краям? С декабря до самой весны эти холмы будут покрыты снегом, по ним будут гулять пронзительные, свирепые ветры, и бывает, что снег не тает до конца апреля.
Но зимой меня здесь не будет. Я буду во Франции, в своем доме в Провансе. Я уже давно живу на старой мельнице, которую Себастьян перестроил несколько лет назад, и именно там я написала свои книги, – в основном, это биографии или другая не беллетристика.
Мы с Себастьяном нашли это поместье в первый год нашей совместной жизни, и он вручил его мне как свадебный подарок, потому что я до безумия влюбилась в эти места.
В день, когда мы натолкнулись на него, к старым полуразвалившимся воротам был прибит обрезок неотесанной доски, на которой кто-то написал черной краской «Vieux Moulin» – «Старая Мельница» – и мы сохранили это название. На той же грубой доске было написано, что мельница и земля продаются: и вот эти заброшенные земли превратились, в конце концов, в мои прекрасные сады.
Мы с Себастьяном вместе наслаждались, работая там, и в основу реставрации и всяческих новшеств легли, по большей части, его и мои идеи. «Vieux Moulin» и Риджхилл стал моими постоянными домами: один – потому что принадлежал моей семье не одну сотню лет, а другой – потому что был создан мной. Мне не приходилось заставлять себя относиться к ним одинаково поэтически, потому что я полюбила оба эти дома.
Я поделила свое время между ними: однокомнатная студия в Нью-Йорке была всего лишь pied-a-terre, местом, где можно повесить шляпу и поставить пишущую машинку, если мне нужно неделю провести в городе.
Я приехала в Коннектикут в августе, как делаю каждый год, и собиралась вернуться в Прованс в конце октября. Я и сейчас намереваюсь сделать это. Все упирается в результате вскрытия: я не могу уехать, не узнав правды. С другой стороны, полиция будет иметь дело с Джеком и Люцианой, ближайшими родственниками Себастьяна, а не со мной. Нет никакой причины оставаться здесь, кроме моего собственного беспокойства, моего желания узнать правду о его смерти. Интересно, что покажет вскрытие, какой приговор вынесет медицинская экспертиза. Холодная дрожь охватила меня, хотя было тепло, и я изо всех сил попыталась ухватиться за свою уверенность, что Себастьян умер своей смертью.
Отбросив тревожные размышления, я подошла к деревянным перилам и, облокотившись на них, огляделась. Деревья внизу, в саду, и те, что сбегали по склону холма к водам озера Варамауг, блестели ярче обычного, их ярко огненное оперение вырисовывалось на фоне прозрачного холодно-голубого неба. Кое-где листья уже начали падать – слишком рано, как я отметила, и я знала, что к середине месяца деревья станут голыми и сиротливыми. Именно такой, голой и сиротливой, я себя сейчас чувствую.
Неужели я – единственный человек, оплакивающий Себастьяна? Его дети, конечно, не испытывают горя: а что чувствует такой старый человек, как Сирес, никто не знает. В конце концов, ему девяносто лет, он впал в детство и сам стоит одной ногой в могиле. Он пережил троих своих детей: теперь умер последний. Наверное, это ужасно – пережить своих детей, похоронить их.
Себастьян долго был единственным оставшимся в живых отпрыском Сиреса Лока. Насколько нам было известно. Была у него сестра, которая пропала без вести несколько лет назад, и что с ней случилось – это осталось абсолютной тайной, тревожной для всех нас. Может быть, она еще жива, а может, и нет.
Себастьян был старшим сыном Сиреса от первой жены, которая умерла родами. От второй жены, Хильдегард Орбах Лок, у него было еще трое детей – две девочки и мальчик.
Гленда, единокровная сестра Себастьяна и самая близкая ему по возрасту, покончила жизнь самоубийством давным-давно. Его единокровный брат Малькольм утонул, катаясь на лодке по озеру Комо в Швейцарии, при невыясненных обстоятельствах. А Фиона, младшая, – это та самая, которая семь лет тому назад растворилась в воздухе, затерялась где-то в наркотическом аду, где томятся люди с дурными наклонностями, развращенные, ничтожные и бездомные. Живой труп – так называл ее Себастьян.
Себастьян долго искал пропавшую Фиону, и, насколько мне известно, детективы при «Лок ИНдастриз» не прекращали поисков исчезнувшей женщины.
Если не считать древнего патриарха Сиреса Лока, из потомков этого рода остались только Джек и Люциана. И детей у них нет. Конечно, трагично, что династия Локов дошла до такого плачевного состояния: эта великая американская династия почти прекратилась. Ее основатель Малькольм Лайон Лок перевернулся бы в гробу, если бы узнал об этом. Интересно, что подумал бы он о своих потомках, будь он жив. Этот ловкий шотландец из Арбосета, отплывший в Америку из Данди в 1830 году и ставший миллионером к двадцати восьми годам, был бы страшно разочарован. И я его вполне понимаю.
Если Люциана будет по-прежнему отвергать самую мысль о детях и избегать зачатия, и если Джек не женится еще раз и не заведет ребенка, тогда семье Локов придет конец. Правда, не совсем. Есть еще какие-то двоюродные братья и сестра, внуки братьев Сиреса – Тревора и Джеймса, но это люди ничем не выдающиеся, просто пустые места, которые держатся в стороне и живут на не заработанные ими деньги.
В дверь постучались, и я услышала голос Джека:
– Можно войти, Вив?
– Можно, – ответила я, и пока я входила с спальню, дверь открылась и ворвался Джек. Вид у него был ликующий.
– Я все сделал! – воскликнул он. – Я переговорил с корнуэллским пастором. Заупокойная служба начнется в одиннадцать. Похороны – через сорок пять минут. На корнуэллском кладбище. Это прямо по дороге от церкви.
– Я знаю, где находится кладбище, – пробормотала я. – Думаю, Джек, нам нужно будет пригласить несколько человек на завтрак после похорон.
– На поминки? Ты это хочешь сказать? – он с любопытством глянул на меня.
– Нет, конечно, нет, – ответила я, решительно покачав головой. – Не поминки. Просто завтрак для нескольких близких друзей и членов семьи.
Он загоготал.
– Ну, насмешила! Какие такие члены семьи?
– Ты, Люциана. И я. И твой дед с Мадлен. Или ты думаешь отправить их в Мейн прямо с кладбища, даже не покормив? Я полагаю, что кто-то из твоих кузенов появится. И несколько друзей Себастьяна, кто-то из «Лок Индастриз», из «Фонда Лока». Его помощники, секретари, сотрудники.
– Пожалуй, ты права, – нехотя согласился он. – Составим списки. Потом сравним.
– А как быть с женами, которые еще живы? Бетси, Бетьюни, например?
– Забудь о Бетси, – буркнул он. – Она играет на своем рояле в Сиднее. Кругосветное концертное турне.
– А Кристобель?
– Господи, Криста! Как ты о ней-то вспомнила? Я не знаю, где она. И Люциана не знает. Скорее всего, она умирает. От цирроза печени. Где-нибудь там. Не приглашай ее. Или Люциана из тебя все кишки вымотает. Она терпеть не может свою мать.
– А что насчет поминальной службы в церкви Иоанна Богослова? – сменила я тему разговора.
– За это отвечает Люси. Она обещала все устроить. Сегодня.
– Она, наконец, согласилась заказать ее там? Ты же знаешь, как она… как она любит все делать наперекор.
– А меня ты, очевидно, для контраста обзываешь пушинкой. Ты чертовски упряма.
– Да. Пора уже называть вещи своими именами.
– Решила быть жутко правдолюбивой, детка, да?
– Да. Ты был груб, жесток и равнодушен к Себастьяну. Просто беспощаден. Это трудно вынести. Ты просто невозможен, Джек.
– Да ладно. Считай, что мы квиты. Шпаги в ножны! Идет?
– С удовольствием.
Он повернулся и направился к двери, но задержался у порога.
– Так и быть, давай скорей похороним его. И увековечим память. И тогда я смогу умотать. Вернуться в Париж.
Я уже готова была вспылить, но прикусила язык и сказал холодным деловым тоном:
– Ты бы лучше поговорил с людьми из отдела общественных связей «Лок Индастриз», чтобы они подготовили необходимые объявления, и тогда мы вместе просмотрим тексты. Просто, чтобы проверить, нашли ли они верный тон. То есть, конечно, если ты хочешь, чтобы я тебе помогала.
– Хочу. Я только что говорил с Миллисент Андервуд. Из фонда. Она уже трудится.
– Это замечательно.
– Что именно?
– Эта твоя неожиданная и необъяснимая активность.
– Я хочу развязаться с этим. Раз и навсегда, – ответил он. И улыбнулся.
Я смотрела на него.
Я увидела его широкую, искреннюю улыбку, я увидела полное отсутствие озабоченности в его глазах, и никакого намека на горе. И я все поняла. Он был рад. Джек был рад, что Себастьян умер.
Я была ошеломлена очевидностью этого внезапного открытия. Я могла только опустить голову, а потом я отвернулась от него и пошла в ту часть спальни, где стоят маленький письменный стол и кресла.
Так я стояла спиной к нему, пытаясь овладеть собой.
– Я составлю свой список, – пробормотала я, не оборачиваясь. Смотреть на Джека у меня просто не было сил.
– Пока, Вив. – Джек захлопнул за собой дверь.
А я стояла, опираясь руками о письменный стол, дрожа и пытаясь успокоиться. И я спрашивала себя со все возрастающим ужасом: неужели Джек Лок приехал в Америку для того, чтобы совершить преступление? Неужели он вернулся, чтобы убить отца? От этой мысли меня пробирал мороз.
Весь день, который я провела у себя наверху, пытаясь чем-нибудь занять себя, я ощущала внутреннюю дрожь. Я привела в порядок бумаги, сложила в стопку мои заметки и приклеила ярлычки к свежим магнитным лентам. Завершив работу над очерком, я обычно систематизирую все собранные для него материалы и укладываю их в архив, и теперь я с удовольствием занималась этим. Это отвлекало мои мысли.
К вечеру, вскоре после того, как Белинда уехала домой, я разожгла камин в кабинете, заварила большую кружку чая и уселась перед пылающими поленьями.
Естественно, мои мысли тут же вернулись к Джеку и к тому ужасному подозрению, которое возникло у меня. Я снова и снова обдумывала все это. Одно дело, когда человек не слишком горюет о смерти отца, совсем другое – когда он откровенно рад этой смерти. Может быть, Джек радуется, потому что ненавидел Себастьяна? Или потому, что теперь он унаследует все его состояние, всю его власть? Я сильно сомневаюсь, что власть имеет для него какое-нибудь значение, но деньги, кажется, для него важны. Из-за денег убивают.
Я сидела, глядя в огонь, и без особого успеха пыталась унять эти мысли. Я все думала и думала о смерти Себастьяна, о том, что Джек, может быть, замешан в эту историю. отцеубийство. Ничего нового в этом нет. Это старо, как мир.
И тут мне захотелось поговорить с кем-нибудь о своих тревогах: но рудность заключалась в том, что у меня не было никого, кому я могла бы довериться. Может быть, Кристофер Тримейн? Конечно, это единственный человек, в котором я была совершенно уверена. Кит добр и мудр. И он уже доказал, что он мне верный друг.
Решительности мне не занимать, и я тут же протянула руку к телефону, стоящему на столике, взяла трубку и стала набирать код Франции. Потом остановилась, подумала с минуту и положила трубку обратно. Осторожность взяла верх.
Я никак не могла обратиться к Киту. Это было бы неправильно, несправедливо по отношению к Джеку, который всю жизнь был моим другом. Мы росли вместе, и он мне был как брат. В конце концов, это – не более, чем мое подозрение, и только. И еще одно соображение. Кит не очень хорошо относится к Локам. Он невзлюбил Джека, как только увидел его, и часто говорил о Себастьяне весьма едко.
Я вздохнула, думая о Ките. Это был американский художник, довольно известный, и около двух лет назад он купил землю в Провансе, неподалеку от тех мест, где я жила. Когда мы узнали друг друга получше, мы обнаружили, что у нас много общего и что физически нас сильно тянет друг к другу. Год назад мы вполне серьезно увлеклись, и какое-то время он хотел, чтобы я вышла за него замуж. Я уклонилась от этого предложения. Я любила Кита, мы с ним были парой, но я не была уверена, что смогу взять на себя обязательства, которые потребовал бы союз с этим человеком. Наверное, я разочаровалась в браке, я была сыта семейными радостями. Конечно, он огорчился, но наши отношения это не испортило.
Перед моим отъездом в Нью-Йорк Кит сделал пару резких замечаний в адрес Себастьяна по какому-то поводу и зашел так далеко, что предположил, будто я все еще люблю его. Дурацкое предположение.
Поразмыслив, я поняла, что никогда не смогу говорить с Китом о Джеке. Он славный человек, очень справедливый, и я уверена, что он с вниманием меня выслушает. Но переложить на его плечи свои проблемы – вовсе не значит разрешить их, а по отношению к Джеку это будет предательством. И я никому не могу поверить свои сомнения.
Лучше я буду молчать.
Открыв французскую дверь, я вышла на широкий балкон, изумляясь тому, как ласково утро: я задавалась вопросом: не посылает ли природа нам этот дивное бабье лето в дар, в утешение перед тем, как мы попадаем во власть суровых зимних ненастий, свойственных этим краям? С декабря до самой весны эти холмы будут покрыты снегом, по ним будут гулять пронзительные, свирепые ветры, и бывает, что снег не тает до конца апреля.
Но зимой меня здесь не будет. Я буду во Франции, в своем доме в Провансе. Я уже давно живу на старой мельнице, которую Себастьян перестроил несколько лет назад, и именно там я написала свои книги, – в основном, это биографии или другая не беллетристика.
Мы с Себастьяном нашли это поместье в первый год нашей совместной жизни, и он вручил его мне как свадебный подарок, потому что я до безумия влюбилась в эти места.
В день, когда мы натолкнулись на него, к старым полуразвалившимся воротам был прибит обрезок неотесанной доски, на которой кто-то написал черной краской «Vieux Moulin» – «Старая Мельница» – и мы сохранили это название. На той же грубой доске было написано, что мельница и земля продаются: и вот эти заброшенные земли превратились, в конце концов, в мои прекрасные сады.
Мы с Себастьяном вместе наслаждались, работая там, и в основу реставрации и всяческих новшеств легли, по большей части, его и мои идеи. «Vieux Moulin» и Риджхилл стал моими постоянными домами: один – потому что принадлежал моей семье не одну сотню лет, а другой – потому что был создан мной. Мне не приходилось заставлять себя относиться к ним одинаково поэтически, потому что я полюбила оба эти дома.
Я поделила свое время между ними: однокомнатная студия в Нью-Йорке была всего лишь pied-a-terre, местом, где можно повесить шляпу и поставить пишущую машинку, если мне нужно неделю провести в городе.
Я приехала в Коннектикут в августе, как делаю каждый год, и собиралась вернуться в Прованс в конце октября. Я и сейчас намереваюсь сделать это. Все упирается в результате вскрытия: я не могу уехать, не узнав правды. С другой стороны, полиция будет иметь дело с Джеком и Люцианой, ближайшими родственниками Себастьяна, а не со мной. Нет никакой причины оставаться здесь, кроме моего собственного беспокойства, моего желания узнать правду о его смерти. Интересно, что покажет вскрытие, какой приговор вынесет медицинская экспертиза. Холодная дрожь охватила меня, хотя было тепло, и я изо всех сил попыталась ухватиться за свою уверенность, что Себастьян умер своей смертью.
Отбросив тревожные размышления, я подошла к деревянным перилам и, облокотившись на них, огляделась. Деревья внизу, в саду, и те, что сбегали по склону холма к водам озера Варамауг, блестели ярче обычного, их ярко огненное оперение вырисовывалось на фоне прозрачного холодно-голубого неба. Кое-где листья уже начали падать – слишком рано, как я отметила, и я знала, что к середине месяца деревья станут голыми и сиротливыми. Именно такой, голой и сиротливой, я себя сейчас чувствую.
Неужели я – единственный человек, оплакивающий Себастьяна? Его дети, конечно, не испытывают горя: а что чувствует такой старый человек, как Сирес, никто не знает. В конце концов, ему девяносто лет, он впал в детство и сам стоит одной ногой в могиле. Он пережил троих своих детей: теперь умер последний. Наверное, это ужасно – пережить своих детей, похоронить их.
Себастьян долго был единственным оставшимся в живых отпрыском Сиреса Лока. Насколько нам было известно. Была у него сестра, которая пропала без вести несколько лет назад, и что с ней случилось – это осталось абсолютной тайной, тревожной для всех нас. Может быть, она еще жива, а может, и нет.
Себастьян был старшим сыном Сиреса от первой жены, которая умерла родами. От второй жены, Хильдегард Орбах Лок, у него было еще трое детей – две девочки и мальчик.
Гленда, единокровная сестра Себастьяна и самая близкая ему по возрасту, покончила жизнь самоубийством давным-давно. Его единокровный брат Малькольм утонул, катаясь на лодке по озеру Комо в Швейцарии, при невыясненных обстоятельствах. А Фиона, младшая, – это та самая, которая семь лет тому назад растворилась в воздухе, затерялась где-то в наркотическом аду, где томятся люди с дурными наклонностями, развращенные, ничтожные и бездомные. Живой труп – так называл ее Себастьян.
Себастьян долго искал пропавшую Фиону, и, насколько мне известно, детективы при «Лок ИНдастриз» не прекращали поисков исчезнувшей женщины.
Если не считать древнего патриарха Сиреса Лока, из потомков этого рода остались только Джек и Люциана. И детей у них нет. Конечно, трагично, что династия Локов дошла до такого плачевного состояния: эта великая американская династия почти прекратилась. Ее основатель Малькольм Лайон Лок перевернулся бы в гробу, если бы узнал об этом. Интересно, что подумал бы он о своих потомках, будь он жив. Этот ловкий шотландец из Арбосета, отплывший в Америку из Данди в 1830 году и ставший миллионером к двадцати восьми годам, был бы страшно разочарован. И я его вполне понимаю.
Если Люциана будет по-прежнему отвергать самую мысль о детях и избегать зачатия, и если Джек не женится еще раз и не заведет ребенка, тогда семье Локов придет конец. Правда, не совсем. Есть еще какие-то двоюродные братья и сестра, внуки братьев Сиреса – Тревора и Джеймса, но это люди ничем не выдающиеся, просто пустые места, которые держатся в стороне и живут на не заработанные ими деньги.
В дверь постучались, и я услышала голос Джека:
– Можно войти, Вив?
– Можно, – ответила я, и пока я входила с спальню, дверь открылась и ворвался Джек. Вид у него был ликующий.
– Я все сделал! – воскликнул он. – Я переговорил с корнуэллским пастором. Заупокойная служба начнется в одиннадцать. Похороны – через сорок пять минут. На корнуэллском кладбище. Это прямо по дороге от церкви.
– Я знаю, где находится кладбище, – пробормотала я. – Думаю, Джек, нам нужно будет пригласить несколько человек на завтрак после похорон.
– На поминки? Ты это хочешь сказать? – он с любопытством глянул на меня.
– Нет, конечно, нет, – ответила я, решительно покачав головой. – Не поминки. Просто завтрак для нескольких близких друзей и членов семьи.
Он загоготал.
– Ну, насмешила! Какие такие члены семьи?
– Ты, Люциана. И я. И твой дед с Мадлен. Или ты думаешь отправить их в Мейн прямо с кладбища, даже не покормив? Я полагаю, что кто-то из твоих кузенов появится. И несколько друзей Себастьяна, кто-то из «Лок Индастриз», из «Фонда Лока». Его помощники, секретари, сотрудники.
– Пожалуй, ты права, – нехотя согласился он. – Составим списки. Потом сравним.
– А как быть с женами, которые еще живы? Бетси, Бетьюни, например?
– Забудь о Бетси, – буркнул он. – Она играет на своем рояле в Сиднее. Кругосветное концертное турне.
– А Кристобель?
– Господи, Криста! Как ты о ней-то вспомнила? Я не знаю, где она. И Люциана не знает. Скорее всего, она умирает. От цирроза печени. Где-нибудь там. Не приглашай ее. Или Люциана из тебя все кишки вымотает. Она терпеть не может свою мать.
– А что насчет поминальной службы в церкви Иоанна Богослова? – сменила я тему разговора.
– За это отвечает Люси. Она обещала все устроить. Сегодня.
– Она, наконец, согласилась заказать ее там? Ты же знаешь, как она… как она любит все делать наперекор.
– А меня ты, очевидно, для контраста обзываешь пушинкой. Ты чертовски упряма.
– Да. Пора уже называть вещи своими именами.
– Решила быть жутко правдолюбивой, детка, да?
– Да. Ты был груб, жесток и равнодушен к Себастьяну. Просто беспощаден. Это трудно вынести. Ты просто невозможен, Джек.
– Да ладно. Считай, что мы квиты. Шпаги в ножны! Идет?
– С удовольствием.
Он повернулся и направился к двери, но задержался у порога.
– Так и быть, давай скорей похороним его. И увековечим память. И тогда я смогу умотать. Вернуться в Париж.
Я уже готова была вспылить, но прикусила язык и сказал холодным деловым тоном:
– Ты бы лучше поговорил с людьми из отдела общественных связей «Лок Индастриз», чтобы они подготовили необходимые объявления, и тогда мы вместе просмотрим тексты. Просто, чтобы проверить, нашли ли они верный тон. То есть, конечно, если ты хочешь, чтобы я тебе помогала.
– Хочу. Я только что говорил с Миллисент Андервуд. Из фонда. Она уже трудится.
– Это замечательно.
– Что именно?
– Эта твоя неожиданная и необъяснимая активность.
– Я хочу развязаться с этим. Раз и навсегда, – ответил он. И улыбнулся.
Я смотрела на него.
Я увидела его широкую, искреннюю улыбку, я увидела полное отсутствие озабоченности в его глазах, и никакого намека на горе. И я все поняла. Он был рад. Джек был рад, что Себастьян умер.
Я была ошеломлена очевидностью этого внезапного открытия. Я могла только опустить голову, а потом я отвернулась от него и пошла в ту часть спальни, где стоят маленький письменный стол и кресла.
Так я стояла спиной к нему, пытаясь овладеть собой.
– Я составлю свой список, – пробормотала я, не оборачиваясь. Смотреть на Джека у меня просто не было сил.
– Пока, Вив. – Джек захлопнул за собой дверь.
А я стояла, опираясь руками о письменный стол, дрожа и пытаясь успокоиться. И я спрашивала себя со все возрастающим ужасом: неужели Джек Лок приехал в Америку для того, чтобы совершить преступление? Неужели он вернулся, чтобы убить отца? От этой мысли меня пробирал мороз.
Весь день, который я провела у себя наверху, пытаясь чем-нибудь занять себя, я ощущала внутреннюю дрожь. Я привела в порядок бумаги, сложила в стопку мои заметки и приклеила ярлычки к свежим магнитным лентам. Завершив работу над очерком, я обычно систематизирую все собранные для него материалы и укладываю их в архив, и теперь я с удовольствием занималась этим. Это отвлекало мои мысли.
К вечеру, вскоре после того, как Белинда уехала домой, я разожгла камин в кабинете, заварила большую кружку чая и уселась перед пылающими поленьями.
Естественно, мои мысли тут же вернулись к Джеку и к тому ужасному подозрению, которое возникло у меня. Я снова и снова обдумывала все это. Одно дело, когда человек не слишком горюет о смерти отца, совсем другое – когда он откровенно рад этой смерти. Может быть, Джек радуется, потому что ненавидел Себастьяна? Или потому, что теперь он унаследует все его состояние, всю его власть? Я сильно сомневаюсь, что власть имеет для него какое-нибудь значение, но деньги, кажется, для него важны. Из-за денег убивают.
Я сидела, глядя в огонь, и без особого успеха пыталась унять эти мысли. Я все думала и думала о смерти Себастьяна, о том, что Джек, может быть, замешан в эту историю. отцеубийство. Ничего нового в этом нет. Это старо, как мир.
И тут мне захотелось поговорить с кем-нибудь о своих тревогах: но рудность заключалась в том, что у меня не было никого, кому я могла бы довериться. Может быть, Кристофер Тримейн? Конечно, это единственный человек, в котором я была совершенно уверена. Кит добр и мудр. И он уже доказал, что он мне верный друг.
Решительности мне не занимать, и я тут же протянула руку к телефону, стоящему на столике, взяла трубку и стала набирать код Франции. Потом остановилась, подумала с минуту и положила трубку обратно. Осторожность взяла верх.
Я никак не могла обратиться к Киту. Это было бы неправильно, несправедливо по отношению к Джеку, который всю жизнь был моим другом. Мы росли вместе, и он мне был как брат. В конце концов, это – не более, чем мое подозрение, и только. И еще одно соображение. Кит не очень хорошо относится к Локам. Он невзлюбил Джека, как только увидел его, и часто говорил о Себастьяне весьма едко.
Я вздохнула, думая о Ките. Это был американский художник, довольно известный, и около двух лет назад он купил землю в Провансе, неподалеку от тех мест, где я жила. Когда мы узнали друг друга получше, мы обнаружили, что у нас много общего и что физически нас сильно тянет друг к другу. Год назад мы вполне серьезно увлеклись, и какое-то время он хотел, чтобы я вышла за него замуж. Я уклонилась от этого предложения. Я любила Кита, мы с ним были парой, но я не была уверена, что смогу взять на себя обязательства, которые потребовал бы союз с этим человеком. Наверное, я разочаровалась в браке, я была сыта семейными радостями. Конечно, он огорчился, но наши отношения это не испортило.
Перед моим отъездом в Нью-Йорк Кит сделал пару резких замечаний в адрес Себастьяна по какому-то поводу и зашел так далеко, что предположил, будто я все еще люблю его. Дурацкое предположение.
Поразмыслив, я поняла, что никогда не смогу говорить с Китом о Джеке. Он славный человек, очень справедливый, и я уверена, что он с вниманием меня выслушает. Но переложить на его плечи свои проблемы – вовсе не значит разрешить их, а по отношению к Джеку это будет предательством. И я никому не могу поверить свои сомнения.
Лучше я буду молчать.
6
Ночь перед похоронами прошла беспокойно. Сон словно бежал от меня. Я металась и ворочалась с боку на бок. Так прошло несколько часов прежде, чем я, отчаявшись, не встала с постели не спустилась вниз.
Взглянув на часы, я увидела, что уже три часа утра. Во Франции, значит, девять. Тут же я подумала, не позвонить ли мне Киту. Не для того, чтобы поверять ему свои тревоги, ведь я решила не делать этого, но просто, чтобы услышать голос близкого человека.
Вообще-то, немного странно, что он не позвонил. Он не мог не знать о смерти Себастьяна, и самое меньшее, что он должен был бы сделать – это взять трубку и сказать мне несколько добрых слов. В конце концов, Себастьян был мне не только мужем в течение пяти лет, но и опекуном; друг должен был бы понять, что эта смерть будет для меня сильным ударом.
Мари-Лор де Руссийон, моя ближайшая подруга во Франции, позвонила вчера, чтобы выразить сочувствие и спросить, не может ли она чем-нибудь помочь: то же сделали и добрые друзья из Парижа и Прованса.
С другой стороны, нужно быть справедливой и учесть, что до Кита эта весть, может быть, и не дошла.
Сейчас он дни напролет работает, готовясь к очередной выставке, которая будет в ноябре в Париже. Когда мы говорили в последний раз – это было дней десять назад, – он был чертовски занят: заканчивал огромное полотно.
Кит работает, уходя с головой в дело, которому предан всей душой, в полном одиночестве. Единственные люди, с которыми он видится, – это французы – муж и жена, они помогают по хозяйству и присматривают за домом. Газет Кит не читает, телевизор не смотрит, радио не слушает. Он следует простому и очень строгому распорядку дня: живопись, еда, сон: еда, живопись, сон, живопись. Иногда он работает по восемнадцать часов в день, почти не прерываясь, и это продолжается до тех пор, пока на полотно не будет положен последний мазок.
Наверное, я могла бы позвонить ему и сама сообщить о случившемся, но вряд ли стоит отрывать его от работы. И еще я прекрасно чувствовала его сдержанную неприязнь к Локам. Я не хотела услышать в его голосе раздражение из-за того, что нарушен его режим: подвергаться его саркастическим замечаниям мне тоже не хотелось.
Я немного повозилась с мыслью позвонить Мари-Лор, просто чтобы немного поболтать, и тоже решила этого не делать. Она – хозяйкой фамильного замка и огромного имения в Ансуи и по утрам всегда очень занята.
Вскипятив на кухне кружку молока, я пошла в библиотеку. Включила свет, села на диван и стала медленно глотать горячий напиток. Когда я была маленькой, ба Розали лечила горячим молоком почти все болезни, и теперь я находила великое утешение в этом лекарстве моего детства. Может, оно поможет мне уснуть, когда я поднимусь наверх и лягу.
Я знала, почему у меня так муторно на душе, откуда взялось это ощущение тревоги. Это была мысль о завтрашних похоронах: иметь дело с Джеком и Люцианой будет нелегко: и общаться с Сиресом Локом и Мадлен Коннорз я тоже не жаждала.
По моим наблюдениям, члены любой семьи зачастую ведут себя не слишком хороша на больших сборищах вроде похорон или свадеб: я была совершенно уверена, что семейство Себастьяна не будет исключением из этого правила.
Пытаясь расслабиться, я переключила свои мысли с завтрашнего дня на мои ближайшие планы. И через несколько минут приняла решение. Я не буду болтаться здесь дольше, чем это необходимо. Никаких причин у меня для этого нет. Я уеду сразу же после поминальной службы в Нью-Йорке, в следующую среду. Я забронирую билет до Парижа на вечерний рейс.
Мне очень хотелось вернуться во Францию, на свою причудливую старую мельницу, расположенную вблизи древних городков Лормарэн и Ансуи в Воклюзе. Там, под сенью Люберонских гор, в своих садах, под оливами, на полях лаванды, я обрету мир и спокойствие. Вдали от всего.
Только там я бываю совершенно счастлива. Это – единственное место, где я подолгу хорошо работаю, где я могу сосредоточиться на своем творчестве. На несколько недель я хочу вернуться к биографии сестер Бронте, которую я пищу. Закончить ее очень важно: рукопись должна быть у моего издателя в начале марта, и у меня остается всего четыре месяца.
Мысль о том, что я смогу долго, не отрываясь, работать, показалась мне необычайно заманчивой. И меня охватило некое особое волнение, которое всегда предшествует творческому периоду.
Я откинулась на старинные вышитые подушки, чувствуя себя успокоенной, любовно размышляя о своем доме в Провансе, как вдруг на глаза мне попался толстый альбом с фотографиями, лежащий на полке у камина. Там было фото «Vieux Moulin», и мне захотелось взглянуть на них.
Взяв альбом, я вернулась на диван. Я раскрыла альбом, но вместо мельница в Лормарэне, которой я хотела полюбоваться, вдруг увидела фотографии, сделанные в 1979 году на вечере в честь моего дня рождения.
Я кинула на них быстрый взгляд.
Сколько можно увидеть, рассматривая фотографии спустя много лет! Как по-иному мы выглядим на самом деле по сравнению с нашим представлением о себе! Когда я мысленно возвращаюсь к этому вечеру, я кажусь себе такой взрослой в двадцать один год. Но ведь это не так. Мой облик, сохраненный на снимке, демонстрирует, как я была молода и невинна в белом кружевном платье с открытыми плечами и с ниткой жемчуга на шее. Темно-каштановые волосы пострижены каре и обрамляют лицо мягкими естественными волнами, а высокие скулы не так выдаются, как теперь. Большой рот кажется более нежным, и очень серьезные серые глаза смотрят доверчиво и с надеждой.
Я всмотрелась в свое лицо внимательней. Ни морщинки, ни пятнышка. Я улыбнулась. Откуда им быть? Такая молодая, совсем девочка, неопытная, нетронутая жизнью.
Рядом со мной – Себастьян, улыбающийся и добродушный, в своем безупречном костюме от Севила Рода в ослепительно белой рубашке, застегнутой спереди на те самые темно-синие сапфировые пуговки, которые он с таким трудом расстегивал позднее, ночью.
Здесь была Люциана, казавшаяся несколько полноватой в бледно-розовом платье из тафты: она выглядела так, как будто во рту у нее фунт масла, которое никак не растет, а короткие вьющиеся волосы нимбом золотились вокруг сияющего лица.
Тогда, в свои тринадцать лет она казалась несколько перезревшей, и на снимке выглядела гораздо старше своего возраста. А рот у нее был прямо как у зрелой тридцатилетней женщины. Я и тогда это видела очень хорошо.
Долго я разглядывала фотографии Джека. Не могла не отметить, что он выглядит, как маленький старичок. Небрежно причесанные волосы, мятый костюм – облик определенно неприятный. Лицо угрюмое, раздраженное: и вдруг я поняла, что он почти не изменился. Он остался таким, каким был в пятнадцать лет. Джек так и не стал взрослым. К сожалению.
Перелистав альбом, я нашла серию фотографий Себастьяна, которые я сделала в то лето, когда мы отдыхали в Нантакете. Больше всего я любила снимок, на котором Себастьян стоит с беззаботным видом на палубе парусной лодки, принадлежавшей его другу Леонарду Марсдену. Лодка называлась «Мошенник», и иногда мы подшучивали, что название вполне соответствует хозяину, Леонарду, который был порядочным повесой.
Взглянув на часы, я увидела, что уже три часа утра. Во Франции, значит, девять. Тут же я подумала, не позвонить ли мне Киту. Не для того, чтобы поверять ему свои тревоги, ведь я решила не делать этого, но просто, чтобы услышать голос близкого человека.
Вообще-то, немного странно, что он не позвонил. Он не мог не знать о смерти Себастьяна, и самое меньшее, что он должен был бы сделать – это взять трубку и сказать мне несколько добрых слов. В конце концов, Себастьян был мне не только мужем в течение пяти лет, но и опекуном; друг должен был бы понять, что эта смерть будет для меня сильным ударом.
Мари-Лор де Руссийон, моя ближайшая подруга во Франции, позвонила вчера, чтобы выразить сочувствие и спросить, не может ли она чем-нибудь помочь: то же сделали и добрые друзья из Парижа и Прованса.
С другой стороны, нужно быть справедливой и учесть, что до Кита эта весть, может быть, и не дошла.
Сейчас он дни напролет работает, готовясь к очередной выставке, которая будет в ноябре в Париже. Когда мы говорили в последний раз – это было дней десять назад, – он был чертовски занят: заканчивал огромное полотно.
Кит работает, уходя с головой в дело, которому предан всей душой, в полном одиночестве. Единственные люди, с которыми он видится, – это французы – муж и жена, они помогают по хозяйству и присматривают за домом. Газет Кит не читает, телевизор не смотрит, радио не слушает. Он следует простому и очень строгому распорядку дня: живопись, еда, сон: еда, живопись, сон, живопись. Иногда он работает по восемнадцать часов в день, почти не прерываясь, и это продолжается до тех пор, пока на полотно не будет положен последний мазок.
Наверное, я могла бы позвонить ему и сама сообщить о случившемся, но вряд ли стоит отрывать его от работы. И еще я прекрасно чувствовала его сдержанную неприязнь к Локам. Я не хотела услышать в его голосе раздражение из-за того, что нарушен его режим: подвергаться его саркастическим замечаниям мне тоже не хотелось.
Я немного повозилась с мыслью позвонить Мари-Лор, просто чтобы немного поболтать, и тоже решила этого не делать. Она – хозяйкой фамильного замка и огромного имения в Ансуи и по утрам всегда очень занята.
Вскипятив на кухне кружку молока, я пошла в библиотеку. Включила свет, села на диван и стала медленно глотать горячий напиток. Когда я была маленькой, ба Розали лечила горячим молоком почти все болезни, и теперь я находила великое утешение в этом лекарстве моего детства. Может, оно поможет мне уснуть, когда я поднимусь наверх и лягу.
Я знала, почему у меня так муторно на душе, откуда взялось это ощущение тревоги. Это была мысль о завтрашних похоронах: иметь дело с Джеком и Люцианой будет нелегко: и общаться с Сиресом Локом и Мадлен Коннорз я тоже не жаждала.
По моим наблюдениям, члены любой семьи зачастую ведут себя не слишком хороша на больших сборищах вроде похорон или свадеб: я была совершенно уверена, что семейство Себастьяна не будет исключением из этого правила.
Пытаясь расслабиться, я переключила свои мысли с завтрашнего дня на мои ближайшие планы. И через несколько минут приняла решение. Я не буду болтаться здесь дольше, чем это необходимо. Никаких причин у меня для этого нет. Я уеду сразу же после поминальной службы в Нью-Йорке, в следующую среду. Я забронирую билет до Парижа на вечерний рейс.
Мне очень хотелось вернуться во Францию, на свою причудливую старую мельницу, расположенную вблизи древних городков Лормарэн и Ансуи в Воклюзе. Там, под сенью Люберонских гор, в своих садах, под оливами, на полях лаванды, я обрету мир и спокойствие. Вдали от всего.
Только там я бываю совершенно счастлива. Это – единственное место, где я подолгу хорошо работаю, где я могу сосредоточиться на своем творчестве. На несколько недель я хочу вернуться к биографии сестер Бронте, которую я пищу. Закончить ее очень важно: рукопись должна быть у моего издателя в начале марта, и у меня остается всего четыре месяца.
Мысль о том, что я смогу долго, не отрываясь, работать, показалась мне необычайно заманчивой. И меня охватило некое особое волнение, которое всегда предшествует творческому периоду.
Я откинулась на старинные вышитые подушки, чувствуя себя успокоенной, любовно размышляя о своем доме в Провансе, как вдруг на глаза мне попался толстый альбом с фотографиями, лежащий на полке у камина. Там было фото «Vieux Moulin», и мне захотелось взглянуть на них.
Взяв альбом, я вернулась на диван. Я раскрыла альбом, но вместо мельница в Лормарэне, которой я хотела полюбоваться, вдруг увидела фотографии, сделанные в 1979 году на вечере в честь моего дня рождения.
Я кинула на них быстрый взгляд.
Сколько можно увидеть, рассматривая фотографии спустя много лет! Как по-иному мы выглядим на самом деле по сравнению с нашим представлением о себе! Когда я мысленно возвращаюсь к этому вечеру, я кажусь себе такой взрослой в двадцать один год. Но ведь это не так. Мой облик, сохраненный на снимке, демонстрирует, как я была молода и невинна в белом кружевном платье с открытыми плечами и с ниткой жемчуга на шее. Темно-каштановые волосы пострижены каре и обрамляют лицо мягкими естественными волнами, а высокие скулы не так выдаются, как теперь. Большой рот кажется более нежным, и очень серьезные серые глаза смотрят доверчиво и с надеждой.
Я всмотрелась в свое лицо внимательней. Ни морщинки, ни пятнышка. Я улыбнулась. Откуда им быть? Такая молодая, совсем девочка, неопытная, нетронутая жизнью.
Рядом со мной – Себастьян, улыбающийся и добродушный, в своем безупречном костюме от Севила Рода в ослепительно белой рубашке, застегнутой спереди на те самые темно-синие сапфировые пуговки, которые он с таким трудом расстегивал позднее, ночью.
Здесь была Люциана, казавшаяся несколько полноватой в бледно-розовом платье из тафты: она выглядела так, как будто во рту у нее фунт масла, которое никак не растет, а короткие вьющиеся волосы нимбом золотились вокруг сияющего лица.
Тогда, в свои тринадцать лет она казалась несколько перезревшей, и на снимке выглядела гораздо старше своего возраста. А рот у нее был прямо как у зрелой тридцатилетней женщины. Я и тогда это видела очень хорошо.
Долго я разглядывала фотографии Джека. Не могла не отметить, что он выглядит, как маленький старичок. Небрежно причесанные волосы, мятый костюм – облик определенно неприятный. Лицо угрюмое, раздраженное: и вдруг я поняла, что он почти не изменился. Он остался таким, каким был в пятнадцать лет. Джек так и не стал взрослым. К сожалению.
Перелистав альбом, я нашла серию фотографий Себастьяна, которые я сделала в то лето, когда мы отдыхали в Нантакете. Больше всего я любила снимок, на котором Себастьян стоит с беззаботным видом на палубе парусной лодки, принадлежавшей его другу Леонарду Марсдену. Лодка называлась «Мошенник», и иногда мы подшучивали, что название вполне соответствует хозяину, Леонарду, который был порядочным повесой.