Брехт Бертольд. Трехгрошовый роман

   Почти все вечерние газеты поместили эту речь, набрав ее вразрядку. "Достойные и человечные" взгляды владельца д-лавок вызвали всеобщее сочувствие. Только одна пролетарская газетка обливала Наполеона д-лавок грязью. Однако ее не стоило принимать всерьез, так как она, вопреки всякой спортивной этике, не признавала за своим противником никакого права на человеческое достоинство и к тому же заканчивала свои отчет призывом к насильственному свержению всего существующего общественного строя.
   Краткой речью господина Мэкхита судебное заседание еще не было исчерпано.
   - Согласно показаниям свидетельницы Крайслер, вы принимали свои отношения с покойной Суэйер настолько всерьез, что даже давали ей деньги? спросил Уолли, удовлетворенно поглядывая на судью.
   Судья был маленький, высохший человек, старавшийся делать вид, будто речи сторон не производят на него ни малейшего впечатления.
   Мэкхит тотчас же ответил:
   - Господа, я мог бы сказать, что при известных обстоятельствах, если проситель находится в стесненном положении, мы даем денег, не дожидаясь угроз, а иногда и вопреки им. Я этого не скажу. Я скажу только, что мне было важно избежать осложнений вроде визита этой несчастной в редакцию "Зеркала". Впрочем, визит этот все же впоследствии состоялся. Деловой человек обязан избежать даже тени подозрения. О том, какое значение я придавал угрозам, свидетельствует хотя бы факт, что я оставил их без внимания и не пошел в трактир "Жареная рыба".
   - Но вы вызвали туда Суэйер?
   - Из жалости. Я бы и пошел туда из того же чувства жалости, но меня задержали дела. Если бы я относился к этим угрозам серьезно, никакие дела, разумеется, не могли бы удержать меня.
   Уолли оживился:
   - А в чем заключались эти дела? Если вы были заняты деловыми переговорами, то у вас должно быть алиби.
   Мэкхит посмотрел на своих адвокатов. Потом он сказал:
   - По причинам делового характера я не хотел бы посвящать суд в эти переговоры, если это не очень нужно.
   - Быть может, это окажется нужным, - сухо сказал судья.
   Но Риггер и Уайт покачали головами и вызвали свидетеля защиты - хозяина "Жареной рыбы".
   Он сообщил, что покойная долго сидела одна в его заведении, поджидая кого-то и все сильней волнуясь; уходя, она не надела шляпы, а держала ее в руках. После ее ухода никто о ней не осведомлялся.
   Уолли спросил: можно ли заглянуть в трактир с улицы?
   Ответ гласил: да.
   Имеется ли в трактире какой-либо иной выход, кроме того, что ведет на набережную и на Деф-стрит, где она неминуемо должна была встретиться с человеком, назначившим ей свидание и опоздавшим?
   Ответ гласил: нет.
   Уолли резюмировал: обвиняемый мог перехватить свою жертву у самой "Жареной рыбы" или встретить ее на обратном пути.
   В зале начали зажигать большие газовые светильники - стояла уже поздняя осень, и смеркалось рано.
   Уолли помедлил, пока не закончилась эта процедура, и затем продолжал:
   - Только что защита не без юмора спрашивала, чем могла угрожать мелкая лавочница крупному коммерсанту. Я позволю себе в этой связи допросить одного свидетеля.
   В зал вошел празднично одетый мужчина с длинными, свисающими руками. Он занимался сапожным ремеслом в доме напротив лавки Мэри Суэйер и показал, что покойная однажды сказала ему: она-де знает, откуда берутся доставляемые ей товары. Сказала она это таким тоном, что ему, свидетелю, осталось только предположить, что товары эти весьма темного происхождения.
   Мэкхит встал. Он хотел сию же минуту возразить. Но Риггер дернул его за рукав и шепнул ему что-то. Мэкхит сел, и Риггер попросил председателя объявить краткий перерыв. Он-де устал от всей этой бесконечной болтовни и хочет уговорить своего подзащитного раскрыть алиби.
   Председатель дал согласие.
   Но в коридоре Мэкхит очень энергично заявил адвокатам, что он пока еще не может предъявить алиби.
   Оба адвоката указали ему, что в таком случае судебное следствие кончится для него в высшей степени неблагоприятно и что ему будет предъявлено обвинение в убийстве.
   Впрочем, Уайт все еще надеялся, что ему удастся доказать факт самоубийства. У Ригтера больше не было сил возражать ему.
   После пятнадцатиминутного перерыва заседание возобновилось.
   Адвокаты Мэкхита доложили суду, что их подзащитный, к сожалению, не имеет возможности указать, где он находился в момент смерти Суэйер. Причина его молчания -гчисто деловая. Судья принял это заявление довольно сдержанно. Затем Уайт заявил, что, по его убеждению, Суэйер вообще не была убита, а сама наложила на себя руки. Он-де попытается убедить в этом суд.
   Уайт вызвал своих свидетелей и допросил их. Все они были владельцами д-лавок. Он предложил им рассказать об их материальном положении.
   Они исполнили его просьбу и единогласно заявили, что положение у них отчаянное. Один даже сказал: "Дело приняло такой оборот, что впору повеситься". Окончательно безвыходным положение стало после того, как приостановилось поступление товаров. Уайт поблагодарил их и вызвал соседей Суэйер с Малберри-стрит. Он спросил их:
   - Что вам известно о деловых качествах покойной госпожи Суэйер?
   - Ровно столько, сколько обычно известно соседям.
   - Хорошо ли она вела дело?
   - Она была прилежна.
   - Точна в денежных расчетах?
   - Не очень. Если кому приходилось туго, то она отпускала товар в кредит.
   - Стало быть, она не была деловым человеком в обычном смысле этого слова?
   - Кто показывал ей рваные носки, тому она давала новые. Надо было только прийти к ней в сырую погоду.
   - Стало быть, не деловая женщина?
   Свидетель промолчал.
   - Господа, - сказал Уайт, - вы видите: если эта несчастная женщина в самом деле добровольно покончила счеты с жизнью, в чем мы лично уверены, то показания, только что выслушанные вами, лишний раз доказывают, к чему приводят мягкосердечие и человеколюбие.
   Судья усмехнулся.
   Допрашивали пожилую свидетельницу.
   - Расскажите, - предложил ей господин Уайт, - что говорила вам покойная о том, как она получила во владение лавку.
   Старуха обстоятельно высморкалась. Вероятно, ей хотелось показать свой красный носовой платок.
   - Ей эту лавку все равно что подарили.
   - Я думал, она за нее заплатила.
   - Гроши. У нее же ничего не было. Ее муж - солдат.
   - Но кое-что у нее все-таки было? И те деньги, что у нее были, она отдала за лавку?
   - Так она по крайней мере говорила.
   - А сумму она называла?
   - Да, кажется, фунтов восемнадцать или девятнадцать. Больше у нее наверняка не могло быть. Ни за что на свете!
   - Но эта сумма у нее была? И ее она отдала, не так ли?
   - Ей хотелось, чтобы у нее в жилой комнате было чисто, ради детей. Это очень на нее похоже - чтобы снаружи все блестело, она готова была тратить все деньги.
   - А она бы потеряла их, эти восемнадцать или девятнадцать фунтов, если бы ее выселили за невзнос платы или задолженность за товар?
   - Ясно. Сами понимаете.
   - И что бы ей тогда оставалось делать?
   - Ничего. - Старуха все время держала носовой платок в руках, точно собиралась чихнуть. Наконец она его сложила.
   Заседание тянулось чрезвычайно медленно. Выяснялись детали. Ничего нового не обнаруживалось. На вопрос, что именно им известно о причинах краха их предприятий, владельцы лавок в один голос ответили: повсюду упали цены. Крестон тоже продает по бросовым ценам. Причин этого никто не знает. Определить их так же трудно, как определить, много ли дождей будет в этом году. Хуже всего, что прекратился приток товаров; но произошло это, как видно, потому, что по дешевке их негде достать. Господин Мэкхит прилагал все усилия, чтобы раздобыть товары, он сам уговорил их увеличить штаты и усилить рекламу, поэтому все запасы и кончились так быстро. Но ему ничего не удалось достать, а закупочное товарищество бросило его на произвол судьбы.
   В конце концов Уайт (Риггер окончательно онемел) подытожил все, что подтверждало факт самоубийства.
   Поддерживать лавку, в которую госпожа Суэйер вложила все свои сбережения, оказалось больше невозможно. Это в конце концов достаточно веский повод для самоубийства.
   - Господа! - воскликнул защитник. - Мэри Суэйер не нуждалась в убийце! Для всякого, кому известны условия, в которых ей приходилось жить, ее смерть не является неразрешимой загадкой. Человек, знакомый с условиями жизни беднейших розничных торговцев, должен признать - кто принужден вести подобную жизнь, тот не может не сказать себе в один прекрасный день: довольно! Для того чтобы покончить с такой жизнью, не нужно обладать особенной решимостью. Такое подорванное долгами, абсолютно безвыходное существование (как и во множестве подобных случаев) ничем уже не может прельстить человека. Посмотрите на пристанище этой женщины. (Я сознательно не называю его жилищем! Да и вы бы не решились назвать его так.) Посмотрите на детей этой женщины! Нет, не надо на них смотреть, просто взвесьте их. Вживитесь в будни этого создания и не думайте, что для него существовали воскресенья! И в этой конуре ей еще угрожает опасность! В эту дверь стучатся кредиторы! Нет, Мэри Суэйер не нуждалась в том, чтобы ее убивал господин Мэкхит, - Мэри Суэйер сама наложила на себя руки.
   Если кто-нибудь возразит, что Суэйер была человеком жизнерадостным, то можно ответить, что этой жизнерадостности давно уже в помине не осталось из-за скверного положения дел, а также, быть может, из-за личного разочарования в господине Мэкхите, отказавшем ей в материальной поддержке. Нисколько не удивительно, что Суэйер - вероятно, искренне веря в свою правоту - возлагала всю ответственность за происшедшее на господина Мэкхита. Мелкие дельцы плохо разбираются в законах, управляющих торговлей. Когда наступает полоса кризиса, они обычно сваливают всю вину на крупных дельцов. О том, что эти крупные дельцы точно так же зависят от определенных закономерных, зачастую не поддающихся учету процессов экономического порядка, мелкие дельцы не подозревают. В данном случае разразился именно такой кризис, и мелкие, маломощные предприятия погибли.
   Уолли перебил его как раз в тот момент, когда ему больше нечего было сказать.
   Он принужден, заявил Уолли, вновь задать тот самый вопрос, который час тому назад почти уж побудил господина Мэкхита к тому, чтобы раскрыть свое крайне интересное алиби. По Сити ходят слухи, что происхождение товаров, поступающих в д-лавки, покрыто мраком неизвестности. Господин Мэкхит, насколько ему известно, утверждает, что товары эти поставляются неким ЦЗТ (Центральным закупочным товариществом), так не будет ли господин Мэкхит любезен рассказать об этой фирме?
   - Нет, - ответил Риггер, посовещавшись с Мэкхитом, - господин Мэкхит не желает касаться этого вопроса.
   Так или иначе, сказал он, ЦЗТ - зарегистрированная фирма, в правлении которой заседают представитель высшей знати и два адвоката. Эта фирма действительно в последнее время не выполняла своих обязательств по отношению к господину Мэкхиту. Но это личное дело господина Мэкхита и товарищества, оно не может служить предметом судебного разбирательства. Он останавливается на этом только для того, чтобы рассеять впечатление, будто господин Мэкхит был единственным виновником материальной катастрофы Мэри Суэйер.
   Коллега Уайт, продолжал Риггер, уже обрисовал суду крайне неблагоприятное положение д-лавок. Положение это в последнее время действительно было неблагоприятным, но не по вине г-на Мэкхита, а по вине ЦЗТ, внезапно прекратившего поставки.
   Риггер сослался на ряд свидетелей, видевших своими глазами, как господин Мэкхит в критический момент, зайдя в лавку, сам засучивал рукава и помогал не только словом, но и делом.
   Мэкхит вновь попросил слова.
   - Тут говорилось, - сказал он, - что госпоже Суэйер жилось очень плохо. Поэтому, дескать, не исключена возможность самоубийства. Мне хотелось бы добавить, что мы, работники д-лавок, действительно исчерпали все наши силы и возможности. В неустанном стремлении служить публике мы подвергаем себя лишениям, которые могут вынести только сильнейшие. Мы торгуем несообразно дешево. Наши заработки столь мизерны, что мы поистине прозябаем. Быть может, мы слишком фанатично добиваемся возможности предложить мелкому покупателю доброкачественный товар по доступной цене. Должен признаться: в последние дни, когда на меня сразу обрушилось столько бед, я не раз спрашивал себя, выдержим ли мы. Быть может, все-таки поднять цены? Можете мне поверить: смерть моей сотрудницы глубоко потрясла меня.
   Судья холодно посмотрел на лихорадочно скрипевших перьями репортеров, еще раз спросил Мэкхита, не раскроет ли он свое алиби, получил отрицательный ответ и отпустил присяжных в совещательную комнату.
   Ровно через десять минут они вернулись и огласили результат совещания: по мнению присяжных, Мэри Суэйер умерла насильственной смертью, и все обстоятельства дела говорят о том, что убийство совершил коммерсант Мэкхит.
   Вечерние газеты были полны "делом Мэкхита".
   Набранные жирным шрифтом заголовки гласили: "МРАК, ОКРУЖАЮЩИЙ СМЕРТЬ МЭРИ СУЭЙЕР РАССЕИВАЕТСЯ" И "В КАКОМ ТАИНСТВЕННОМ МЕСТЕ НАХОДИЛСЯ КОММЕРСАНТ В ЧАС СМЕРТИ СВОЕЙ БЫВШЕЙ ПОДРУГИ?".
   Через неделю после судебного разбирательства Фанни Крайслер навестила Мэкхита - впервые со дня его заключения в следственную тюрьму - и сообщила ему, что Аарон и Коммерческий банк проявляют по отношению к ЦЗТ необычную сдержанность.
   Аарон во время одного из своих посещений пробормотал что-то насчет "связи между убийством этой, как ее там, и прекращением поставок". На Райд-стрит подозрительные личности - по-видимому, агенты сыскного бюро неоднократно осведомлялись относительно складов ЦЗТ.
   Вчера Жак Оппер, президент Коммерческого банка, выжал ее к себе и без обиняков потребовал предъявления оправдательных документов на все последние партии, сданные концерну Аарона.
   Мэкхит помрачнел. После некоторого раздумья он поручил ей озаботиться приобретением новых оправдательных документов и на всякий случай произвести еще несколько закупок в кредит в Бельгии.
   Уходя, она сказала:
   - Если твой процесс затянется, все рухнет. Надеюсь, ты это понимаешь.
   О ее личных делах не было сказано ни слова.
   Была последняя неделя октября.
   Дела господина Пичема и господина Мэкхита близились к развязке.
   "Красавица Анна", "Юный моряк" и "Оптимист", нарумяненные и затянутые в корсеты, ждали только приказа, чтобы доверить свои дряхлые тела морской стихии;
   "Оптимист" отчетливо чувствовал, что наступают его последние дни.
   Пичем мысленно видел свою дочь, стоящую в подвенечном уборе перед алтарем с маклером Коксом. Мэкхиту она рисовалась в ином виде и ином окружении. У д-лавок не осталось больше никаких надежд, зато прибавилось мудрости и знания жизни. Маклеру Коксу недолго еще суждено было заполнять свои дневники диковинными значками. Об убийстве розничной торговки Мэри Суэйер было исписано столько казенной бумаги, что интерес к нему пропал. А солдату Фьюкумби оставалось жить не больше шестидесяти дней.
   Книга третья
   ПРИЯТНО ЖИТЬ, КОГДА ТУГА МОШНА!
   Все те, кто строго следует морали
   И весь свой век стремится к высшей цели
   (Давно все эти чувства надоели!),
   Бедняги, как они не угадали!
   Обедов жирных им не подают,
   Им достается то, что попостней.
   Они седьмую заповедь жуют,
   Забыв, что мясо не в пример вкусней!
   Неприхотливость людям не нужна!
   Приятно жить, когда туга мошна!
   Не так уж это скверно - пресмыкаться
   И круглый день гоняться за наживой,
   Потом помыться в бане, выпить пива
   И, сев за стол, как следует нажраться!
   Вы морщитесь? Для вас лишь тот хорош,
   Кто вечно мается и духом чист?
   А я весь этот вздор не ставлю в грош,
   Я, слава Богу, не идеалист!
   Проблема счастья мне давно ясна:
   Приятно жить, когда туга мошна!
   "Баллада о приятной жизни"
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Ultima ratio regis {*}.
   {* Последний довод короля (лат.).}
   Надпись на прусских пушках
   ОТВЕТСТВЕННЫЕ РЕШЕНИЯ
   Когда в комнате, кроме господина Пичема, находились еще пять-шесть дельцов, его почти никто не замечал. Оттого, что ему приходилось торговаться за каждый грош со всеми, с кем он соприкасался, он раз навсегда избрал себе для этих людей маску жестокого, не поддающегося ни на какой обман дельца. Однако если человек считает всех своих ближних обманщиками, то это далеко еще не значит, что он верит в себя. Господин Пичем отнюдь не обладал сильным характером. Отчаянный, быть может даже преувеличенный, страх перед неустойчивостью всех человеческих дел, глубоко вкоренившаяся уверенность в коварстве и неумолимости города, где он жил (равно как и всех прочих городов), вынуждали его с особенной поспешностью применяться к любому вновь возникающему требованию окружающего мира. Его сограждане видели в нем только Дж. Дж. Пичема, владельца мастерских "Одежда для нищих", но сам он в любую минуту готов был открыть какое угодно другое предприятие, лишь бы оно сулило ему б_о_льшую наживу, б_о_льшую безопасность или по крайней мере хотя бы временное спокойствие. Это был маленький, тощий, невзрачного вида человек; но и наружность его не была, так сказать, окончательной. Если бы дело приняло неблагоприятный для маленьких, тощих, невзрачного вида людей оборот, то господин Пичем, без сомнения, серьезно задумался бы, как ему превратиться в упитанного оптимиста среднего роста. Дело в том, что малый рост, худоба и невзрачность были с его стороны как бы нащупыванием почвы, своего рода необязательным предложением, которое в любой момент могло бы быть взято назад. В нем было что-то убогое, но это-то убожество и было залогом незаурядных деловых успехов. Он торговал человеческим убожеством, в том числе и своим собственным. Однако опасности вроде тех, с какими ему пришлось в последнее время столкнуться в борьбе за существование, возвышали его над самим собой. Когда его, с одной стороны, пугала перспектива потерять все состояние, а с другой - пришпоривала надежда на большие барыши, он за какие-нибудь три недели превращался в тигра, даже внешне. В те дни, когда он по приказанию Кокса подводил итог коммерческой деятельности КЭТС, лицо его стало мясистым и зверским.
   В жилете, засунув руки за пояс брюк, принял он Хейла, прибежавшего занять сто фунтов, которые он накануне проиграл в карты. Пичем не дал ему ни гроша.
   Товарищество явно агонизировало.
   После разговора с Хейлом Пичем созвал еще одно общее собрание. Пришли все до одного. Обычно молчаливый Мун заявил, что он больше не желает заседать в банях. Он пришел раньше всех и встречал каждого члена товарищества в отдельности на пороге. Он кричал на всю улицу, что ему надоело шляться в это гнусное заведение. В результате последнее собрание товарищества состоялось в ближайшем ресторане.
   Пичем доложил о попытках шантажа со стороны Хейла, подчеркнул необходимость уступить этим атакам и не скрыл от собравшихся, что они и в дальнейшем должны быть готовы к подобным маневрам. Что до него лично, пояснил он, то его терпение истощилось. Он просит немедленно подвести общий баланс, подсчитать, кто сколько должен, и дать ему полномочия на единоличную ликвидацию всего дела. Если никто не станет вмешиваться, он гарантирует, что ликвидация будет произведена безболезненно.
   Его предложение было принято.
   Крайнюю твердость проявил Пичем и во взыскании задолженности, размеры которой были установлены для каждого пайщика в отдельности.
   У баронета он взял векселя, которые навеки или по крайней мере на много месяцев обрекли его делить ложе с американкой. Баронет сделал еще одну, последнюю попытку спастись, заявив, что он гомосексуалист, но Пичем не обратил на это внимания.
   Истмен заплатил сравнительно безропотно, - ему это было нетрудно: он только повысил квартирную плату в своих домах, расположенных в северной части города и населенных преимущественно рабочими, которым переезд в другой дом обошелся бы слишком дорого.
   Муна, как это ни странно, пришлось подвергнуть специальной обработке. Он был букмекером, и только после того как толпа нищих окружила его контору, а частью даже проникла внутрь (у некоторых были плакаты: "Кто принимает ставки - у того есть деньги, у кого есть деньги - тот может платить!" и "Тут я ставил"), Мун соблаговолил внести восемьсот фунтов и обеспечение на остальную сумму.
   Краул в последнюю минуту вышел из игры.
   Однажды утром он явился на Олд Оук-стрит и вызвал Пичема. Они совместно обсудили положение. Краул заметил: "В таком случае я пущу себе пулю в лоб". Пичем дал ему адрес конторы Кокса. Он считал, что Коксу не мешает лично убедиться, к чему привели его происки.
   В тот же день ресторатор проник в контору Кокса, расположенную в Сити, и заявил имеющемуся налицо служебному персоналу, что маклер назначил ему тут свидание и что он будет ждать его. Он тщетно ждал свыше двух часов; впрочем, как выяснилось впоследствии, Кокс понятия не имел об этом свидании. Когда канцелярская девица изъявила желание запереть контору, он пробормотал что-то невнятное, отвернулся к вешалке, где стояли зонтики, и выстрелил из револьвера себе в рот. Дома жена его нашла на письменном столе запечатанный конверт с надписью: "Моей жене. Вскрыть в восемь часов вечера, если к тому времени я не вернусь". Письмо содержало всего-навсего две строчки:
   "Дорогие мои! Бессовестные преступники разорили меня. Простите, хотел, чтобы было лучше. Альберт Кргэд ресторатор".
   Больше всего хлопот доставил Фиши.
   Узнав о самоубийстве Краула, он решил немедленно лечь на операцию. Однако Пичем своевременно разгадал его намерения. Он тотчас же ринулся к Финни на квартиру. Оказалось, что Финни уже отправился в клинику. Пичему пришлось прибегнуть чуть ли не к физическому насилию, чтобы вырвать у домоправительницы адрес клиники. Он накрыл Финни за полчаса до операции.
   Ярость его не знала границ; однако Финни тоже позеленел от бешенства и тут же решил уволить свою домоправительницу. Пичем кричал так, что со всей больницы сбежались сестры. Он сказал старшей сестре:
   - Этот человек не заплатит вам даже за плевательницу у его кровати! Он и на операцию-то лег только из-за того, что ему предстоят крупные платежи. Вот тут у меня в бумажнике лежит газетная вырезка - сообщение о самоубийстве ресторатора Краула, который пытался выкрутиться из дела почти таким же способом, как этот вот почтенный господин! Все газеты будут удивляться, в какие авантюры пускается ваш хирург! Впрочем, возможно, что он увеличит этим приток самоубийц в клинику!
   С такими гнусными методами Финни не мог бороться, и перед тем, как его покатили в операционную, он заплатил.
   За какую-нибудь неделю Пичем составил себе довольно точное представление о суммах, какие еще возможно было выжать из КЭТС.
   Гибель Краула была для Мэкхита сигналом тревоги.
   Фанни принесла ему утренние газеты с сообщением о самоубийстве ресторатора в конторе маклера Кокса.
   С некоторых пор Мэкхит пустил Фанни по следу Пичема. Деловое сотрудничество его тестя с маклером Коксом все больше и больше интересовало его. По словам Полли, отец признался ей, что вследствие происков Кокса он близок к полному разорению. Самоубийство Краула пролило некоторый свет на закулисную сторону всего этого дела.
   От той же Полли Мэкхит узнал, что в вечер самоубийства Краула Кокс явился к ее отцу и около получаса бушевал в конторе. Он будто бы обвинял Пичема, что тот под него подкапывается. Пичем и Кокс, очевидно, боролись не на жизнь, а на смерть - не то друг против друга, не то совместно против кого-то третьего.
   В полдень Фанни пришла опять. Она уже успела побывать на дому у самоубийцы.
   Она узнала очень многое. Вдова Краула, некрасивая, заплаканная особа, совершенно не владела собой. За какиенибудь пять минут она выложила Фанни все свои горести, взвалив ответственность за смерть бывшего ресторатора на господа Бога и на все человечество.
   Фанни с возмущением рассказывала, как она орала в присутствии своего престарелого отца: "Что я теперь буду делать с этой развалиной? Все его сбережения тоже пропали, а он уже ходит под себя!"
   Мэкхит, возмущенный подобной бестактностью, покачал головой. Он был, однако, крайне встревожен.