Брехт Бертольд. Трехгрошовый роман

   Теперь и Полли не могла себе представить, как она смела думать об убийстве своего ребенка. Чем она отличалась от той преступно легкомысленной матери в бальном зале?
   Только поздней ночью обе женщины освободились от чар искусства.
   Госпожа Пичем в нитяных чулках поднялась в светелку Полли и сказала, присев на край кровати:
   - Завтра с утра ничего не ешь. А то тебя вырвет после наркоза.
   Полли всю ночь снилась докторская коллекция оружия.
   Господин Пичем был очень занят.
   В тот вечер он принимал у себя адвоката Уайта и Фанни Крайслер. Пичем настаивал на том, чтобы его зять теперь назвал женщину, которая на суде могла бы подтвердить под присягой факт прелюбодеяния. Он хотел действовать наверняка.
   Мэкхит предложил взять одну девицу из публичного дома госпожи Лексер в Тэнбридже, и толстяк Уайт привел ее на Олд Оук-стрит. Она вела себя весьма непринужденно, но господин Пичем дал этой свидетельнице отвод. Он заявил, что не намерен унижать свою дочь в глазах всего света, а на самом деле, вероятно, опасался, что показания проститутки не будут приняты во внимание судом, узнав об этом, Мэкхит страшно разозлился.
   - Как он себе это представляет, мой почтенный тесть? - орал он. - С каким количеством баб он мне еще прикажет спать?
   Тем не менее он изъявил согласие выставить в качестве свидетельницы Фанни Крайслер.
   Правда, он уже проник в правление банка, но разорение Пичема все еще было ему нежелательно: он теперь рассматривал его как клиента. Если бы этот клиент как-нибудь справился со своим противником, не прикасаясь к банковскому вкладу, банк был бы очень доволен.
   В эти дни Мэкхит неоднократно задумывался: не развестись ли ему в самом деле с Полли?
   В разговоре с Гручем, которого он с обычной своей бестактностью привлек к обсуждению кандидатуры Фанни Крайслер, он изложил свои мысли в следующих выражениях:
   - Могут произойти события, которые разлучат меня с моей женой. Быть может, самым правильным было бы с моей стороны окончательно порвать с ней. Но даже если я теперь и признаю факт моей связи с Фанни, это еще ни в какой степени не означает разрыва с моей женой. Так или иначе, она от меня беременна и не станет поддаваться любому капризу и бросать меня из-за какого-то пустяка. Только самые серьезные основания могут заставить женщину в ее положении покинуть мужа. Это - преимущество, которое дает нам их беременность. Вот когда они по-настоящему привязываются. Природа, Груч, хитрая штука! Она везде возьмет свое. А почему? Потому что она изворотлива.
   Груч сидел, скорчившись, на матраце, курил и задумчиво кивал.
   - У моей жены, - задумчиво продолжал Мэкхит, - есть только одна возможность насолить мне: если она избавится от ребенка, которого носит под сердцем. Но это было бы с ее стороны так безжалостно, что мне потом было бы уже все равно - разрыв так разрыв! Я сказал ей: пускай сама решает. Я не говорил ни за, ни против. Я дал ей понять, что все зависит от нее. Это для нее серьезное испытание - испытание ума и сердца. Откровенно говоря, я не знаю, выдержит ли она его. Быть может, сейчас уже все кончено - я этого не знаю. Я даже не знаю в данный момент, носит она еще под сердцем моего ребенка или нет. Я предпочитаю не спрашивать. Я делаю вид, будто меня это вообще не интересует. Но придет время, и я спрошу: "Где твой ребенок? Что ты с ним сделала? Был ли он тебе так дорог, что ты ни за что на свете не захотела расстаться с ним, или, может быть, наоборот?" И эта минута решит все.
   Груч опять кивнул, а Мэкхит в это мгновение на самом деле поверил в то, что говорил. Это было в высокой степени свойственно ему - отдавать категорические приказания, а потом взваливать всю ответственность на тех, кто их выполнял.
   Итак, Уайт привел Фанни Крайслер к Пичему. Тот принял их, стоя в своей маленькой конторке.
   Фанни вела себя очень естественно и, как всегда, производила впечатление дамы. Она заявила, что охотно окажет господину Мэкхиту услугу, о которой он ее просит. Она ничем не связана и равнодушна к сплетням и пересудам.
   - Стоп! - резко перебил ее Пичем. - Уж не прикажете ли понять вас в том смысле, что вы готовы принести ложную присягу, лишь бы оказать господину Мэкхиту услугу? Это нас никоим образом не устраивает!
   Фанни удивленно взглянула на адвоката; тот смущенно уставился в угол убогой каморки.
   - Вы хотите, - сказала она (из всех трех сидела только она; теперь она закурила сигарету), - чтобы я вам сказала, действительно ли я жила с вашим зятем?
   - Вот именно, - подтвердил господин Пичем.
   Она рассмеялась не без приятности. Потом она повернулась к Уайту:
   - Не знаю, Уайт, в интересах ли господина Мэкхита, чтобы я об этом говорила.
   Она сознательно не назвала Уайта господином, желая подчеркнуть, что она стоит на той же ступеньке социальной лестницы, то есть принадлежит к числу клиентов Уайта.
   - В интересах господина Мэкхита или не в интересах, - сварливо сказал господин Пичем, - но я это должен знать. И моя жена - тоже, если вы не возражаете. Это дело не шуточное!
   Он отворил обитую жестью дверь и позвал жену. Та, очевидно, находилась где-то поблизости. Она явилась в ту же секунду. Сложив руки на животе, она принялась с любопытством разглядывать гостью. Она не была дамой.
   - Мисс Крайслер, - представил ей Пичем гостью, которая тотчас же положила на стол свой мундштук, но не изменила позы и по-прежнему неопределенно улыбалась. - Мисс Крайслер сообщила мне, что она до последнего времени, то есть и после женитьбы господина Мэкхита, находилась в интимной близости с ним. Так?
   - Совершенно верно, - сказала Фанни Крайслер очень серьезно. Желая быть вежливой по отношению к посторонней женщине, она небрежно добавила: - Я управляю одним из магазинов господина Мэкхита и являюсь его постоянной сотрудницей.
   После этого она встала, уложила мундштук в сумочку, кивнула и вышла. Уайт открыл ей дверь, смущенно улыбаясь.
   Впервые за много месяцев Пичем в ту ночь спал спокойно.
   Он решил на следующее же утро окончательно объясниться с Коксом, открыть ему грехопадение Полли и тут же сообщить о согласии Мэкхита на развод. Саутгемптонские корабли незачем было покупать, деньги, за исключением доли Пичема, были полностью собраны.
   Но утром, когда он брился, готовясь посетить Кокса, тот ворвался к нему и заорал, размахивая каким-то письмом:
   - Что же это вы со мной делаете, сударь? Вы уговариваете меня жениться на вашей дочери! Вы несколько месяцев подряд сводите меня с ней! Таким образом, вы обеспечиваете себе привилегированное положение в нашем предприятии и лишаете меня возможности принять против вас те же меры, что и против остальных мошенников, к числу которых вы принадлежите. А сегодня утром я узнаю, что ваша дочь давным-давно замужем и ведет бракоразводный процесс, а муж ее - преступник, сидящий, как мне сообщили, в тюрьме. Вы с ума сошли, сударь!
   Пичем стоял с намыленным лицом, с бритвой в поднятой руке перед маленьким зеркалом, подвешенным к оконной задвижке. Помочи его свисали на пол. Он глухо застонал.
   - Это ваш ответ, сударь? - ледяным тоном продолжал Кокс. - Это все, что вы мне имеете сказать? Вы хрюкаете? Вам нельзя отказать в дерзости, сударь!
   Пичем опустил бритву. У него было будничное лицо, но в этот миг на нем появилось выражение такой сильной боли, что оно стало почти красивым.
   - Кокс, - сказал он глухим голосом, - послушайте, Кокс. Как вы можете так говорить?
   И выражение боли было столь неподдельным, что Кокс сразу же выложил самое главное:
   - В течение двух часов - двух часов, Пичем! - вы сдадите деньги, собранные для КЭТС, и притом у меня в конторе. И постарайтесь не попадаться мне больше на глаза, иначе вы через шесть часов будете сидеть в тюрьме рядом с вашим милейшим зятем!
   Он вышел, выпрямившись, и у порога столкнулся с Полли и ее матерью, прибежавшими на шум. Проходя, он сказал вызывающим тоном:
   - Добрый день, госпожа Мэкхит!
   Госпожа Пичем поспешила в контору. Увидев мужа, который стоял у окна, бледный как смерть, она сразу поняла все.
   - Мы покамест еще не пойдем к врачу, - сказала она дочери спустя четверть часа.
   Пичема точно обухом по голове ударили. Он твердо рассчитывал на вожделение маклера. Он верил в него именно потому, что ему, пуританину, оно казалось таким грязным. Он твердо рассчитывал, что в душе Кокса похоть возьмет верх над материальными интересами, и поэтому презирал его. Он его недооценил...
   После шаха, объявленного Коксом, события начали развиваться бешеным темпом.
   Пичем отправился в банк, где его просьба немедленно выдать ему деньги была встречена всевозможными отговорками. В нем зашевелилось подозрение, и он потребовал личного свидания с Миллером. Его заставили ждать, и он ворвалася в кабинет. В этот же самый момент в противоположную дверь вбежал запыхавшийся Хоторн. Одного взгляда на Полтора Столетия было достаточно: Пичем понял все или почти все.
   Короткая беседа внесла полную ясность.
   Ему придется иметь дело с господином Мэкхитом, если он хочет получить обратно свои деньги. Со вчерашнего дня господин Мэкхит является директором-распорядителем банка и в данный момент находится в тюрьме.
   Пичем оставил стариков и побежал в контору Кокса; было уже одиннадцать часов.
   Кокс молча выслушал его доклад. Потом он сухо сказал:
   - Даю вам срок до завтра, до двенадцати часов. В двенадцать вы принесете мне деньги или обеспечение. Вы ведь говорите, ваш зять - директор банка. Сейчас же отдайте мне договор с правительством и бумагу, в которой Краул и баронет признают правонарушения, допущенные ими, а следовательно, и прочими компаньонами.
   Пичем еще раз пошел домой и принес Коксу все документы. Он был словно в трансе. Потом он опять вернулся домой и заперся у себя в конторе. Он ничего не ел, в два часа он послал за Фьюкумби в гостиницу.
   Бывший солдат, казалось, располнел. Но цвет лица у него был нездоровый. Покуда Пичем говорил, отвернувшись, по обыкновению, к угловому слепому окну, одноногий стоял у обитой жестью двери, не двигаясь, держа фуражку в больших руках.
   Пичем сказал ему вкратце следующее.
   Фабрику за последнее время постиг ряд неприятностей. Придется значительно сократить производство и уволить часть служащих. Среди прочих будет уволен и Фьюкумби.
   Господин Пичем задержался на грозной проблеме безработицы:
   - Я отлично отдаю себе отчет, что это значит - выбрасывать на улицу своих служащих. Особенно страшны в этих случаях моральные последствия. Типичный безработный обычно сразу же теряет моральную точку опоры. Только в самых редких случаях он находит в себе силы уберечь свои нравственные устои от разлагающего влияния голода и холода. Его вера в себя рушится. Он приходит к заключению, что он - обуза для общества. В этом душевном состоянии он легко становится жертвой безответственных агитаторов, стремящихся превратить его во врага существующего порядка. Все это я знаю, но что я могу сделать?
   Тем не менее есть возможность избежать немедленного и безусловного увольнения части служащих, в том числе и Фьюкумби. По Лондону шляется некий господин Уильям Кокс, носящий в кармане одну бумажку, которая ему не принадлежит. Этого Кокса необходимо убрать, и притом не позднее завтрашнего утра. Тому, кто этим займется и тем самым предотвратит увольнение большого количества служащих, обеспечено алиби. Исполнитель, покончив с делом, должен просто-напросто немедленно отправиться в такое-то место и провести там ночь.
   - Это чисто коммерческое дело, - философски закончил господин Пичем. Это продолжение коммерции другими средствами. Вы солдат. Вспомните о войне: когда коммерсанты исчерпывают все свои возможности, на сцене появляется солдат. Что и говорить, обычно мы, коммерсанты, прибегаем к иным, более мирным методам. Но это всего лишь означает, что в наше время, кроме хорошо отточенного ножа, есть еще и иные средства добиться желаемого. К сожалению, бывают и исключения!
   Солдат знал маклера Кокса. Ему приходилось носить Коксу письма.
   После беседы Фьюкумби с господином Пичемом госпожа Пичем столкнулась с солдатом во дворе. Он в последний раз попался ей на глаза, и потом она охотно рассказывала, какое жуткое впечатление он на нее тогда произвел. Он долго стоял между веревками, на которых сушилось белье, и смотрел на собак. Однако он не подошел к ним, хотя они были не кормлены и уже начинали скулить.
   - Бог знает, какие кровавые мысли копошились в эту минуту в его голове, - говорила она вздыхая.
   В действительности же у него в голове, вероятно, вообще не было никаких мыслей - разве только мысль о том, сколько стоит защищенная от дождя, но не от холода конура с толевой крышей, которая служила ему пристанищем. Недолго пришлось ему пожить в ней. Он так и не успел осилить полутома "Британской энциклопедии".
   Когда он выходил из музыкальной лавки на Олд Оукстрит, в правом заднем кармане его брюк лежал нож; решения он еще не принял.
   Почти в то же самое время состоялось свидание госпожи Полли Мэкхит с господином О'Хара на квартире последнего.
   Госпожа Мэкхит, сильно волнуясь, рассказала, что она только что нашла у себя в комнате письмо от мужа, в котором он сообщал ей, что ей незачем беспокоиться. До развода дело никогда не дойдет ("никогда" было подчеркнуто), в нужный момент он просто обвинит маклера Кокса в прелюбодеянии с ней, у него есть достаточно материала, разоблачающего развратный образ жизни Кокса. Как бы ни был Кокс неповинен в данном конкретном случае, у негр после этого пропадет всякая охота разводить Полли с Мэкхитом.
   Она показала письмо; оно было написано наспех, карандашом.
   О'Хара был, судя по всему, не очень поражен.
   - Кокс в качестве свидетеля! - повторила Полли.
   - Ну так что же? - спросил О'Хара, даже не поднявшись с кушетки.
   Он только что пообедал и читал спортивный отдел "Таймс".
   - Ну так что же? Я этого не хочу!
   - Ты изменяла с ним мужу?
   - Конечно, нет!
   - Отчего же ты тогда не хочешь, чтобы он выступил в качестве свидетеля?
   - Оттого что не хочу! Тебе этого достаточно? Я этого не хочу - стало быть, его нужно убрать, пока еще не начался процесс.
   - Если я тебя правильно понял, ты хочешь, чтоб его пришили?
   - Нет, этого я, конечно, не хочу.
   Воцарилось молчание. О'Хара опять погрузился в чтение газеты.
   - Ну, так что же? - спросила Полли. - Брось газету! Как ты себя ведешь? Я же тебе задала вопрос!
   - Ах да! - сказал О'Хара. - Правильно. Его нужно убрать. А что, собственно, произойдет, если его не уберут?
   - Тогда я сама назову человека, с которым я изменяла мужу, - сказала Полли медленно и решительно.
   - Вот как? Тогда ты сама назовешь человека...
   - Можешь не ухмыляться! У тебя это не выходит. Я ни за что не появлюсь в зале суда рядом с такой комической фигурой, как этот Кокс. Если уж я изменяла мужу, то с относительно приличным мужчиной. Ты видел когда-нибудь Кокса? Это старый козел, а не мужчина, с которым изменяют мужу. Ты тоже не Бог весть что, но у тебя хоть внешность приличная. Для суда тебя хватит!
   О'Хара был неприятно поражен. Его немалый опыт общения с женщинами подсказывал ему, что Полли весьма серьезно намеревается назвать его имя в случае крайней необходимости, то есть в том случае, если маклера не уберут вовремя. Но для него это было равносильно преждевременному разрыву с его шефом Мэкхитом, крушению всех его планов, а может быть и еще чему-нибудь похуже. О'Хара знавал Мэкхита еще в ту пору, когда тот назывался Бекетом. Он не всегда был толст и миролюбив.
   О'Хара тщательно сложил газету и сел на кушетку.
   - А ну-ка, заткнись, - сказал он грубо, - довольно трепать языком. Ступай.
   Он понял, что настало время платить. Полли ушла, чтобы не раздражать его еще больше. Она была одета по моде тех времен: шляпа с колесо величиной, крашеные перья, газовая вуаль, зонтик и корсет, выпячивавший зад. Она в этот день нарядилась очень тщательно и разглядывала себя в каждой витрине. Это давало ей возможность одновременно проверять, кто из мужчин на нее оглядывается и кто за ней идет. Она направлялась к мужу в тюрьму.
   С Мэком она была очаровательна. Она кокетливо присела на койку, закинула ногу на ногу и, дырявя зонтиком воздух, похвалила Мэка за то, что он остановил свой выбор на Коксе. Этот выбор сведет процесс на нет. Она войдет в зал суда, ткнет зонтиком в маклера, скажет: "Вот с этим человеком я жила?" - и просто расхохочется. Она заливалась смехом, рисуя эту сцену.
   Мэк по-прежнему был мрачен. Миллер из Национального депозитного банка прибежал к нему в панике и сообщил о посещении Пичемом банка. Этот Кокс представлял собой серьезную опасность для Пичема и его состояния. Полли ему, как видно, было недостаточно. Но если Пичем не справится с Коксом, то лопнет банк, в котором он с таким трудом добился директорского поста. Мэкхит болезненно ощущал свою роковую связь с тестем и испытывал даже некоторое желание поговорить с ним так, как говорит иной зять со своим тестем, когда благосостоянию семьи угрожает опасность.
   Он до такой степени нервничал, что не мог вынести присутствия Полли и вскоре отослал ее домой. Она ушла не раньше, чем он ее поцеловал.
   Вскоре после этого у него состоялась весьма серьезная беседа с одним из его людей - Реди. Беседа касалась Кокса. Реди был лучшим из его убийц.
   БОЛЬНОЙ УМИРАЕТ
   Тем временем Кокс шел вниз по Харроу- стрит, по направлению к Вест-Индским докам. Пичем сказал ему, что он намерен устроить демонстрацию против забастовщиков. Он одел своих людей в солдатские мундиры. Они будут изображать старых солдат, возмущенных своекорыстием докеров, препятствующих доставке британских солдат на театр военных действий. На Олд Оук-стрит изготовлялись плакаты.с надписями: "Вы мешаете нашим товарищам воевать!" и "Смотрите, чем пожертвовали мы!".
   Маклеру хотелось посмотреть на свалку. Впрочем, по словам Пичема, ничего особенного не ожидалось; важней всего было то, что он уговорился с газетами раздуть это дело.
   В Лаймхаузе у пристали маклер повстречался с Бири. Управляющий Пичема казался очень возбужденным и сообщил ему, что до обеда Пичем отменил было демонстрацию, после обеда опять назначил ее; однако всех участников не удалось своевременно оповестить, так что в результате получится довольно плачевное зрелище. Бири убежал, подавленный, спасать, что еще можно было спасти.
   Кокс свистнул. Значит, Пичем сначала забастовал, а потом возобновил работу.
   Чем ближе он подходил к докам, тем больше народу попадалось на его пути. На всех углах стояли люди, но еще большее количество их шло, как и он, по направлению к докам. Казалось, что все чего-то ожидали. На его расспросы ему ответили, что у доков собрались на демонстрацию инвалиды войны.
   Толпа становилась все гуще.
   Было как раз время, когда должна была заступить новая смена. Те рабочие, которые не присоединились к забастовщикам, покидали доки. Так как до сих пор не произошло еще ни одного столкновения, администрация отказалась от мысли увезти штрейкбрехеров с места работы на лодках. Им пришлось следовать между двумя шпалерами забастовщиков.
   Из района доков явственно доносился какой-то шум.
   Пройдя еще несколько кварталов, маклер опять встретил Бири. Он пробирался сквозь толпу, сплошной массой устремлявшуюся к докам. Несколько минут они стояли рядом, стиснутые толпой.
   - Все-таки демонстрация получилась довольно внушительная, - возбужденно рассказывал управляющий. - Наших людей в ней не больше трети, но вы не поверите: пришли настоящие инвалиды! Все улицы впереди забиты ранеными солдатами, самыми что ни на есть настоящими. На это мы, разумеется, никак, не рассчитывали. Нашим людям мы платим за участие в демонстрации - оно и понятно, что они пришли. Кроме того, сами они не нюхали пороху. Но те, что явились по доброй воле, - настоящие солдаты! Они всерьез обвиняют докеров в том, что те не желают приносить жертвы нации! Вы слышите, как там орут? Это не рабочие орут на штрейкбрехеров, а солдаты - на бастующих рабочих, притом солдаты с продырявленной шкурой. Сначала мы хотели нанять настоящих инвалидов. Господин Ничем утверждал: они получают столь ничтожную пенсию и терпят такую нужду, что за несколько пенни пойдут на все, даже на демонстрацию в пользу войны. Но потом мы отказались от этой мысли, потому что наши собственные люди показались нам надежней. А теперь выясняется, какую оплошность мы совершили бы, если бы дали им денег! Они пошли бы даром! Человеческую глупость трудно переоценить! Эти люди без рук, без ног, без глаз все еще стоят за войну! Это пушечное мясо всерьез считает себя нацией! Уму непостижимо! С ними еще многое можно сделать, поверьте мне! Вот и у нас есть такой тип, некто Фьюкумби, без одной ноги. Но он совершенно неспособен на такие вещи! Впрочем, он уже вкусил от мирной жизни, а те, там, впереди, как видно, еще нет. Просто невероятно! Я всегда говорил: только бы побольше войн, за время войны шансы на наживу возрастают прямо-таки чудовищно; на свет Божий вылезают инстинкты, о которых раньше никто понятия не имел, надо только уметь использовать их, и тогда любое дело у вас выгорит без всякого капитала. Просто прелесть!
   Толпа разделила их.
   По восемь, по десять человек в ряд, заполняя всю улицу, отжимая случайных участников к стенам домов, демонстранты упрямо шли вперед, распевая патриотические песни. Все они были в большей или меньшей степени изувечены. Одни ковыляли, за недостатком практики еще неумело опираясь на костыль, пустая штанина болталась на ветру. У других рука была на перевязи, а куртка накинута на плечо; в сгущающихся сумерках грязно-белые повязки казались флагами. В этом диком шествии были и слепые; их вели товарищи, воображавшие себя зрячими. Публика показывала на них пальцами, точно на трофеи, добытые в бою. Другие жертвы катились в колясочках, так как ноги они возложили на алтарь отечества. С тротуаров им кивали и отпускали шуточки по поводу их увечий; они отвечали смехом. Чем страшнее были эти человеческие обломки, тем в больший восторг приводил публику их патриотизм. Это была просто какая-то нечестная конкуренция, ибо как мог, например, однорукий тягаться с человеком, потерявшим обе ноги?
   Все эти люди шли с песнями, по колено в грязи, из последних сил стремясь поскорей добраться до чудовищных нищенских берлог Лаймхауза; они изрыгали военные песни, отравляя воздух запахом карболки и своим голодным дыханием.
   В ногу с людьми в мундирах шагали штатские - по большей части франтоватые молодчики, державшие себя весьма независимо.
   И вся эта толпа хотела одного: чтобы ремонт кораблей был как можно скорей закончен, чтобы их как можно скорей грузили свежим мясом, здоровыми людьми, с двумя руками, двумя ногами, со зрячими глазами. Эти калеки, обломки, отбросы больше всего и прежде всего хотели, чтобы: их полку прибыло. Несчастье обнаруживает поистине непреодолимый инстинкт размножения.
   Говорили, что демонстранты хотят пробиться к ратуше и потребовать строжайших полицейских мер против бастующих.
   Кокс решил идти домой. Тем временем уже совсем стемнело. Осень вступила в свои права.
   Повсюду еще стояли кучки, обсуждавшие событие. Большинство жителей этих кварталов было, разумеется, на стороне рабочих. Высказывая различные догадки, они, в общем, довольно правильно оценивали положение вещей. Они, как видно, не принадлежали к "народу Лондона", о котором толковали большие газеты.
   Маклер пошел быстрее. Он был несколько встревожен - в нем всегда поднималась тревога, когда он видел большое скопление народа или узнавал о нем. Он завернул в маленький грязный трактир и спросил виски. Ему принесли пойло, которое показалось ему отвратительным, и он подумал: "Ну и вкус у этих людей!"
   Выйдя на улицу, он столкнулся с каким-то человеком, который что-то пробормотал и убежал прочь. Судя по стуку деревяшки, у него не хватало ноги.
   Это столкновение испугало Кокса. Ему пришло в голову, что в таком районе у него могут быть неприятности из-за его элегантного костюма.
   "В сущности, даже непонятно, - подумал он, - почему нас попросту не убивают на улице. В конце концов, нас совсем не так много. Если бы я мог рассчитывать только на защиту Пичема, мне пришлось бы солоно. Да и я тоже, откровенно говоря, не стал бы проливать за него кровь. Самая скверная черта подонков, населяющих эти кварталы, - что они не питают ни малейшего уважения к человеческой жизни. Они думают, что любая жизнь стоит не дороже их собственной. К тому же они заранее ненавидят всякого состоятельного человека, потому что он превосходит их в духовном отношении".
   Дойдя до ближайшего угла, он услышал позади себя шаги и обернулся. Страшный удар обрушился на его голову. Он молча повалился.
   Он упал на булыжник, дополз до стены дома, получил второй удар по голове и лежал до тех пор, пока его не подобрал полицейский патруль. Полицейские подняли его и отнесли в участок; оттуда его отправили в морг, где он тремя днями позже был опознан своей сестрой. Она похоронила его на кладбище Бэттерси. На надгробном памятнике, изображавшем сломанную колонну, была высечена надпись: "Уильям Кокс. 1850-1902".
   Фьюкумби весь вечер выслеживал маклера. Он видел, как Кокс, выспавшись после обеда, вышел из своего дома, все было в точности так, как ему говорил господин Пичем. Но вскоре он заметил, что маклера преследуют еще несколько человек.
   У Фьюкумби не было никаких твердых намерений. Полученное задание ему совсем не нравилось. Но его привели в движение, и он должен был идти.
   Несколько месяцев относительно сытой и спокойной жизни развратили его, а еще в большей степени - дни, проведенные в портовой гостинице. Он не хотел возвращаться в холодное уличное ничто, из которого он возник, а в особенности теперь, на пороге зимы.